Текст книги "Свадьба Анны"

Автор книги: Наташа Аппана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

– Милая Анна, когда мы с тобой познакомились, ты обожала свои красные башмачки…

Это правда. Когда Ив впервые увидел Анну, на ней были красные башмачки, она надевала их с белыми гольфами и любила садиться на высокие диваны, чтобы болтать ногами и чтобы все замечали ее красные башмачки. Ив тогда сказал ей: «О, какие у вас башмачки, барышня!» – и Анна покраснела. Она посмотрела на меня, застеснялась и покраснела.

Я растрогана – как хорошо, что Ив это помнит, – а он уже рассказывает о каникулах, которые Анна у них провела, он говорит «у нас с Каролиной» так, будто Каролина еще жива, будто она сейчас с нами. Он рассказывает о том, как Каролина учила их печь блины, о высшем пилотаже – подбросить блин в воздух и поймать сковородкой на лету. Он жестом показывает, как ловили блины сковородкой, оп-оп, и все смеются. Многие блины ударили лицом в грязь, говорит он, и все опять смеются. А теперь Ив говорит о нас троих – об Анне, обо мне и о себе. Он говорит, что мы одна семья и связь между нами такая, что словами не опишешь, и читает по-английски стихи, дивные стихи, в первой строчке которых – внезапный ливень, и надо бежать домой, и поскорее сушить одежду, а потом – аллегория насчет того, что, когда мы пытаемся расстаться, то не можем, нас часто держат узы, которых мы не ковали, – подобно белью, которое скручивают и обматывают вокруг веревки дождь и ветер.

Он умолкает, он волнуется, и я знаю, как ему сейчас недостает Каролины. Анна посылает ему воздушный поцелуй, он поднимает бокал, откашливается и произносит тост:

– Выпьем за Анну, за Алена и за узы, которые переживут нас самих.

Следующая речь – Эрика, и все время слышен смех, потому что Эрик рассказывает о шалостях маленького Алена, о выходках, которые он позволял себе подростком, о его первых влюбленностях и так далее и тому подобное – дальше в лес, больше дров. Я начинаю тихо звереть – не потому что он об этом говорит, а потому что он так говорит после Ива и портит все. Сидящий рядом Роман шепчет: «Ну и мудила!» – и мы хохочем как ненормальные. Я – прячась в салфетку, он – наклонив голову, только плечи трясутся. Потом он кладет руку мне на колено, устраивает свою большую ладонь на моей костлявой коленке, и я перестаю смеяться, сразу – будто кран завернули. Моя рука опускается, ложится на его руку, насколько его рука больше, я ищу пальцами промежутки между его пальцами, он сдвигает свои, он сжимает их, сильно, сильно. Речь никак не кончается. Эрик и толпа гостей превращаются в туман, нет больше зала – только этот туман. Роман переворачивает руку, я кладу свою сверху, их будто магнитом притягивает одну к другой, будто магнитом, и вот уже мы, как все влюбленные на свете, сидим, сжимая под столом руки…

10

Что со мной? Мне вдруг стало девятнадцать лет, я забыла о годах, об одиночестве, о правилах, которые сама себе установила для этого дня, о том, как я должна выглядеть, о том, что я мать, и о том, что я выдаю замуж свою девочку. Я держу за руку едва знакомого мужчину, спроси меня, каков он собой, не отвечу, не так уж хорошо его и рассмотрела, я глажу это чудное место между его большим и указательным пальцами, я представляю, как он меня обнимет, сожмет так крепко, что я задохнусь, я представляю себе, я представляю себе… я мечтаю о вещах, о которых не должна думать, уж во всяком случае – сегодня. Мое сердце несется как сумасшедшее, интересно, он слышит?

Приносят закуски, но мы до последней минуты не разжимаем рук. Потом медленно, потихоньку расцепляем пальцы, мы касаемся друг друга, когда рука движется к столу, и всякий раз, как можно положить вилку, руки возвращаются на место, у них своя жизнь, они отравлены одна другой. Он гладит мою ладонь двумя пальцами, проводит по линии жизни, по линии сердца, ласкает запястье, поднимается вверх, но совсем чуть-чуть, я вцепляюсь в его руку, медленно ползущую к моему локтю, стискиваю крепко-крепко, я его не отдам. Смех, звяканье приборов о тарелки, детский крик, шутки, музыка – все это продолжается вокруг нас, без нас. Я не знаю, сколько времени прошло, мы с Романом заключены в пузырь, где все не в счет, кроме наших рук и их разговора.

Вдруг гости встают, вальс новобрачных, это в соседнем зале, музыканты играют песенку из фильма «Жюль и Джим», про водоворот жизни. Роман помогает мне встать, немножко отстраняется, но через пару шагов, в узком пространстве между двумя столиками, обнимает за талию. Мы, пока еще каждый сам по себе, окунаемся в водоворот жизни, я кладу руку Роману на плечо, кого мне благодарить за все это, за эту внезапно вернувшуюся юность, за эту энергию, клокочущую во мне? Моя грудь прижимается к его груди, его член – к моему пупку, мы едва двигаемся, делаем мелкие шажки, другие смотрят, аплодируют настоящим молодоженам. Я чувствую себя с ним так, как будто знала его раньше, как будто мне всегда ужасно его недоставало, и я его сжимаю в объятиях сначала легонько, чтобы просто убедиться: это правда, а потом сильнее, сильнее, чтобы он не мог уйти. Никогда. Мы с ним оказались за одним столом, и это было уже так давно…

Он целует меня в пылающий лоб, он зарывается лицом в мои волосы, его губы приближаются к моим, я не боюсь, он не боится, мы не боимся, что нас увидят, папу и маму, не так и не с теми, с кем полагалось бы. У него совершенно гибельный для меня голос, от его бледного лица я схожу с ума, как никогда раньше, его губы у моих, так близко, так близко. Глаза у меня закрываются, словно подступает дрема, подступает, обволакивает, он целует меня. И я его целую тихо, нежно, потом все сильнее, его язык свивается с моим, его руки тонут в моих волосах, он сжимает мне голову, я обнимаю его шею, мой живот плавится, у него живот твердый, мы сплелись, мы сплелись.

Когда музыка умолкает, мы отрываемся друг от друга, у меня упоительно кружится голова, я беру себя в руки, гости возвращаются, к нам идут Анна и Ален, она впереди, он сзади, она мне улыбается, я посылаю ей воздушный поцелуй, как делала, когда она была маленькая, она притворяется, будто следит за его полетом, пытается поймать, хоп, поймала, поцелуй в ее правой руке. Она прижимает мой поцелуй к сердцу, и я думаю, какой у нее сегодня чудесный день. Она играет со мной, она такая легкая, ей весело.

– Вы близки с Анной?

– Она моя единственная дочь.

Я поворачиваюсь к Роману. Интересно, покраснели у меня губы от поцелуя, а глаза сверкают, интересно, похоже, что мне девятнадцать и я целовалась с мальчиком взасос, с мальчиком, которого едва знаю, интересно, отражается ли на моем лице эта смесь удовольствия, любопытства, желания и страха?

– Но вы не близки?

– Иногда близки. Здесь и сейчас – да. Я послала ей воздушный поцелуй, так, как делала, когда она была маленькая, бог знает сколько лет назад, а она еще помнит… Но…

– Но – что?

– Ничего. Да, ничего. Я ее люблю, она – все, что у меня есть. Но иногда я на нее за это злюсь.

Не успев сказать, уже жалею, что сказала. Недостойная мать. Прикрываю рукой губы, но поздно, он слышал эти жестокие слова.

– Понимаю. Ален у меня тоже единственный сын, нам-то легко любить детей, а им нас – не уверен. Они так сильно на нас обижаются. Ален упрекает меня в том, что я всегда далеко, но я никогда не рискую жизнью, стараюсь быть осторожным, дважды подумаю, прежде чем сделать что-то, что может оказаться опасным, мне хотелось бы идти дальше, гораздо дальше, но стоит подумать о нем, и я говорю себе, что я ради него обязан…

– Обязан ради него жить?

– Да.

Вдруг раздается голос Эвелины: «Роман! Роман!» Он улыбается и идет на зов.

За окнами стемнело, день Анны приближается к концу, почти закончился. Я украдкой прихватываю салфетку, лежащую у его тарелки, складываю, раскладываю, укладываю себе на колени. Сейчас подадут десерт, и я не трогаюсь с места, похоже, мне уже не хватает Романа, а если дело не в нем – откуда тогда эта внезапно свалившаяся на меня грусть, эти сомнения по поводу того, чего я на самом деле жду, – только хотеть, любить, переспать… Нужно время, чтобы разобраться, но у меня нет этого времени.

Ив садится рядом, обнимает меня за плечи, протягивает свой кусок торта, он всегда так делает, Ив, он всегда отдает мне сладкое. Подходит Анна, тоже садится. Скольких людей нет сейчас с нами. Мэтью, Каролина, мои родители; сколько между нами призраков, отдаляющих нас друг от друга и сближающих нас. Что от этого дня останется в памяти через несколько лет? Что Анна расскажет об этом дне своим детям? Подумает ли она о тех, кого не было рядом, и о тех, кто был, о той минуте, немного раньше, когда все еще было возможно, когда она еще могла все это остановить?

О людях, которые глаз с нее не сводили, когда она шла об руку с Ивом к алтарю, затянутому светлой тканью? О воспоминаниях, которые проносились у нее в голове в те минуты, наверняка проносились? О чем думаешь в такие дни? Что хочешь удержать, поместить под стеклянный колпак, чтобы долго потом любоваться? Цвет, взрыв смеха, дыхание поцелуя, влажность руки, которая сжимает твою, голубизну неба, шелест листьев под ветром?

Мы молчим, молчим, как после хорошего фильма с долгим чудным послевкусием, когда кадры еще пляшут в твоей голове и никто не решается спросить: «Ну и что ты об этом думаешь?» – потому что, как только спросят, фильм сразу уйдет в прошлое, станет прошлым, потому что чувства тогда придется облекать в слова.

Несмотря на полный беспорядок в зале, где стоят столы, несмотря на детей, которые фехтуют вилками, как шпагами, выкрикивая «давай, давай, давай», несмотря на вон ту старуху, задремавшую в уголке, уронив голову так низко, что кажется, будто голова лежит на мягком ее животе, несмотря на поздний час, несмотря на то, что от дня остается все меньше и меньше и тут уже ничего не поделаешь, несмотря на все это, свадьба Анны – еще не в прошлом. Дочка оглядывает разоренный зал, с нежностью смотрит на детей, на старуху, на официанта, который уже начинает убирать посуду и явно жаждет, чтобы мы поскорее ушли, на маки, склонившие головки, словно в подражание старухе, и во взгляде Анны какое-то счастливое облегчение. Думает, что это был прекрасный день? Думает, что с этого дня начинается прекрасная жизнь? Дыхание Ива становится приглушенным, ровным, и он дремлет, хотя глаза открыты. Ив тоже ночует здесь, я знаю, что в замке десять спален. Дотрагиваюсь до его руки и спрашиваю, не хочет ли он пойти к себе, лечь? Он выпрямляется и протестует:

– Нет, ну конечно, нет, я еще могу ночь не спать, я еще не так стар!

Прибегает Ален, издали тянет руку к моей дочке, и она встает, ни слова нам не сказав, даже не взглянув на нас. Вот оно как. И теперь так будет всегда. Теперь она будет с ним, а я – на втором месте. Но сколько себя ни убеждай, что мы делаем детей для того, чтобы они взлетели на собственных крыльях и были счастливы, ничего не получится: мы только и хотим, что удержать их при себе, быть для них единственными, жить с неперерезанной пуповиной, и пусть они постоянно в нас нуждаются. А если честно, Анна давно уже во мне не нуждается, ей для этого не надо было ждать Алена, не надо было ждать замужества, она уже сто лет как все вывернула наизнанку.

В другом зале диджей в надвинутой до самых глаз шапочке, матросской куртке и кроссовках усиливает звук. Может, он почувствовал, что все тут уже выдыхаются. Ив тащит меня за собой, я делаю несколько шагов. «А little bit of Monica in my life… A little bit of Sandra in the sun», [31]31
  «Частица Моники в моей жизни… Частица Сандры в солнце» (англ.).


[Закрыть]– говорится в песенке. Анна хохочет, в точности как когда была маленькая и Матильда танцевала с ней фламенко. Ее смешат танцы, ее всегда смешили танцы. Вскоре я говорю Анне, что пошла спать.

– Ладно, а завтра все вместе позавтракаем, да?

– Угу. Какой был прекрасный день, солнышко.

Анна дарит мне улыбку, к нам, танцуя, приближается какая-то женщина и говорит, что мы с ней похожи как две капли воды. Это неправда, но господи, до чего же приятно это слышать! Анна обнимает меня крепко-крепко и благодарит. Я хочу сказать, что, в общем-то, ничего такого не сделала, но вдруг она меня за то и благодарит, что ничего такого… Не курила за столом, не мечтала одна в уголке, не совершила ни одной оплошности, не отклонилась от программы.

Ив танцует с той самой девицей. Он двигается не в такт, он немного неуклюжий. Эвелина оживленно беседует с какими-то двумя дамами, я ищу путь между столиками, я довольна собой, я сдала экзамен, я ничего не сделала опрометчивого, я не сказала ничего такого, что могло бы задеть мою дочь. И теперь имею право на сигаретку, – конечно, не в замке, снаружи. Кто-то тут уже курит. Роман. Он сидит на ступеньках и курит. Поворачивается ко мне и говорит: «Как там, есть движение?» Я киваю и сажусь рядом. Синий вечер, завитки дыма, огоньки наших сигарет.

– Так на чем мы остановились, Соня?

Больше ничего нет, только эти слова.

Я не отвечаю, я докуриваю сигарету, жду, пока он докурит, беру его за руку. Я еще не очень хорошо себе представляю, что сейчас сделаю, знаю только, что не хочу, чтобы свадьба Анны закончилась так, как мне представлялось утром в спальне, – я одна в своей постели, одна и немножко пьяная.

Мы входим в замок. Музыка бьет по ушам, они включили мерцающий свет, дети перебегают из одного зала в другой, не обращая на нас никакого внимания. Я все еще держу Романа за руку. Я молюсь: только бы он ничего не сказал, только бы ни о чем не спросил, потому что от этого сразу треснул бы хрупкий ледок моей беспечности. Я не ускоряю шаг, когда мы проходим по залу, где все танцуют, не то что не бегу. Нас могут увидеть – меня, маму невесты, которая ведет за руку папу жениха. Все может случиться, и, наверное, именно поэтому я ничего не боюсь. Я думаю: если уж что-то нас и остановит, то пускай здесь. И сейчас.

Он тоже спокойно идет за мной по залу, где все танцуют, в мерцании светящихся шаров они похожи на роботов, у них резкие движения, никакой гибкости, плавности. Я ступаю на лестницу, Роман по-прежнему идет за мной, я на него не смотрю, ни разу даже взгляда через плечо не бросила, просто чувствую его руку в своей и иду – твердо, мы ни о чем не жалеем, мы ни в чем не сомневаемся. И я думаю, что мне надо все накрепко запомнить. Собрать воспоминания для тех дней, когда буду одна, собрать их, как красивые камешки. Я так редко это делала. Мэтью.

Я вспоминаю родинки на светлой коже, грустную улыбку, с которой он уходил от меня в то утро, свой палец, продетый в шлевку его брюк, хриплый голос Нины Саймон, когда мы любили друг друга, но я ведь прожила с ним полгода – почему у меня не удержалось в памяти больше… И сегодня, раз уж я не узнаю об этом человеке ничего, кроме того, что он скажет сам и покажет сам, раз уж я не сомневаюсь, что между нами ничего больше быть не может, всего-навсего выплывший в водовороте жизни случай, раз уж я знаю это все, то и говорю себе, что надо быть внимательнее, чем всегда, все заметить и все запомнить. Чтобы вспоминать потом наши приглушенные устилающим лестницу бордовым ковром шаги. Свою левую руку на гладких перилах, свет, все более рассеянный с каждым поворотом лестницы, удаляющийся шум, наши тени на стене – длинные, нереальные. Это чувство ожидания у нас обоих, такое явное, как будто его можно потрогать. Шелест моего платья, наши осторожные шаги, осторожные, да, но уверенные, – наши шаги по коридору, который ведет в мою спальню, щелчок автоматического выключателя, на который мы не обращаем внимания и не останавливаемся. Чтобы вспоминать, как звякнул ключ от моей двери, о моей руке, выпустившей его руку, о пустоте, которую враз ощутили мои пальцы, о его теле близко-близко к моей спине, о его дыхании на моих волосах, о прохладе, которой встретила нас спальня, когда я открыла дверь, – уходя, я оставила окно открытым, – о запахе моих духов, смешавшемся с ароматами ночи, растворенными в воздухе.

Он входит, и я тихонько затворяю за ним дверь. Поворачиваюсь, прижимаюсь к двери спиной, потому что ноги вдруг стали ватными, потому что я вдруг поняла, что мы одни, я начала и отступать мне некуда.

11

Вам никогда не приходилось задумываться, почему, если ты одна, море в солнечный зимний день кажется таким новым? Новеньким с иголочки, чистеньким, только что явившимся незнамо откуда, совершенно невинным и простодушным. Как невинная девушка. Словно до него, до этого моря, никто и никогда не дотрагивался, никто его никогда не целовал, не входил в него, не проглатывал и не выплевывал, не брал во всех смыслах слова. В это мгновение я чувствую себя именно такой, в это мгновение, когда спиной прижимаюсь к двери и его тень накрывает мое лицо. Я ничего не пережила, сорок два года жизни ничему меня не научили, ничему. Мое сердце никогда не ранили, мое тело никогда не кровоточило, моя душа никогда не терзалась ни тревогой, ни тоской, я еще не умею лгать, предавать, бросать, ненавидеть, плутовать, красть, притворяться. Я никогда ничем не болела, никогда не страдала, я не думаю о смерти, я просто живу. Я ничего ни о чем не знаю. Будущее, грядущее, предстоящее, завтрашний день, все это, такое всегда для меня тягостное, потому что полно неизвестности, все это зыбкое, как песок, притягивающее нас только тогда, когда мы еще не вкусили, даже не пригубили неотделимой от всего этого горечи, – все это меня ждет, но мне ничуть не страшно. Где начинается легкомыслие и где кончается отвага?

Половина одиннадцатого. Подхожу к окну, чтобы закрыть, и ловлю взглядом луну в небе и накладывающееся на луну собственное отражение в стекле. Там, снаружи, сейчас никаких красок, не видно рапсовых полей, не видно долины, тумана, домиков – теперь картина черно-белая. Я улыбаюсь своему отражению, из-за распущенных волос лицо кажется еще меньше. Приближается Роман, и я как будто смотрю фильм. Я вижу позади себя его лицо, его встрепанные волосы, такой старый фильм, как ожившая фотография, нерезкая, между нами луна, между нами ночь, он останавливается прямо за мной, он улыбается, и больше я ничего не вижу, потому что закрываю глаза. И ко мне приходит немыслимая, невозможная уверенность, что теперь все будет хорошо.

И еще я тут же понимаю, что все, с нами происходящее, правда. Это мгновенное понимание меня не пугает, я не зажимаюсь от него, наоборот, мне от него спокойно, и я так богата, так переполнена, как редко, а может, и никогда не была. Что чего стоит, я всегда осознавала только потом, когда ничего уже не было, когда все уходило в прошлое, когда от всего, что ушло, оставались лишь грусть и воспоминания. А теперь время словно замедлилось, поделилось на долгие секунды, которые я могу смаковать, в которые я могу погружаться вся целиком, делать как-то так, чтобы каждой частицей кожи ощущать мгновение в его протяженности и широте. Я никуда не спешу и впервые в жизни не пытаюсь ни взять верх над уходящим временем, ни подчиниться ему. В этот раз часы стали мне друзьями, союзниками, братьями. Мое сердце открывается, как небо, мое сердце – небо.

Совсем гладко все-таки не получается. То я начинаю стесняться, как девчонка, то Роман неловок, мы ищем опоры в уже знакомом – в глазах, в губах, мы не разнимаем рук, что бы мы ни делали, мы стараемся не расцепиться взглядами, но мне нравятся эти неловкости, эти колебания, эта трогательная, идущая от волнения неуклюжесть, и глаза у меня влажнеют, и начинают литься слезы, и сердце бьется так, что грудь вздрагивает. Я не притворяюсь идеальной любовницей, не притворяюсь, будто все умею, мне совершенно не нужно доказывать, что опытна в любви, сейчас все правда и все правильно, все, что годы подарили мне лучшего, и все, что годы прицепили ко мне худшего, все это со мной.

Мы смеемся над своей неуверенностью, и в эти мгновения неуверенности нам лучше, чем если бы все было совсем гладко. Между нами сообщничество, которого не бывает у любовников на одну ночь, гармония, какой не всегда достигают пары, долго прожившие вместе. У него три родинки на ключице, на палец одна от другой, и еще две на плече, и еще одна, покрупнее, на бедре, эту можно взять между большим и указательным и покатать… Розовая такая родинка, немножко сморщенная, но розовая, будто щеки юной девы в романах восемнадцатого века. А чуть пониже, на внутренней поверхности ляжки, еще одна, я не решилась рассмотреть ее как следует, только прикоснулась, закрыла глаза и представила себе, что она тоже розовая. И подумала, что у меня хватит времени в этом убедиться. Впервые в жизни я не торопилась – завтра, послезавтра, через месяц, через год, все равно когда, какая разница. То, что происходит сегодня, во время свадьбы Анны, у меня теперь навсегда. Я поймала себя на том, что нет у меня ни надежд, ни ожиданий.

Внизу продолжается праздник, как будто под полом бьется огромное сердце, я не знаю, который час, я не осмеливаюсь шевельнуться. Роман уткнулся мне в плечо, он не спит, ни мне ни ему совсем не хочется спать, сна ни в одном глазу, просто как никогда. Я молюсь, чтобы это длилось вечно. Нет, не о том, чтобы Роман навсегда остался в моей постели, я понимаю, что это невозможно, а может быть, и не нужно, а о том, чтобы это чувство – «я сделала то, что надо было сделать», чувство, что я в ладу с собственным телом и собственным духом, что я послушалась глубинной интуиции и не ошиблась, – чтобы это ощущение осталось со мной на всю жизнь. Мне кажется, будто я в первый, самый первый раз переживаю такое… такое, что можно было бы назвать простым, прекрасным, добрым, мне кажется, будто я обрела нечто неуловимое и драгоценное, нечто постоянно ускользающее от нас из-за пустой траты времени, из-за жажды все иметь, гнаться и копить, подменившей умение созерцать.

Я снова и снова вспоминаю этот день, который начинался довольно печально и в некоей замедленности – пока мы с Анной были еще дома. Как будто стены защищали нас и от времени тоже. Но стоило высунуться наружу – пузырь лопнул, время нас разделило, унесло с собой наше эфемерное содружество и нашу прежнюю жизнь. А с тех пор, как я вошла с Романом в спальню, все успокоилось и время превратилось в гигантскую волну – то накатит, то отступит.

Тянусь к часам, и тут дверь открывается. Я не отдергиваю руку, я беру часы, без четверти двенадцать, я знаю, что это Анна. Она старается не шуметь, я узнаю ее шаги, ее легкую поступь: она ставит сначала носок, а потом уже опускает всю маленькую ступню, она всегда так делала, у нее всегда были эти легкие шаги, но я всегда слышала, скорее даже чувствовала, что она здесь. Сегодня слышны не только шаги, еще шелест платья, наверное, Анна его немножко приподняла. Я не боюсь, на этот раз не боюсь.

Я всю свою жизнь боялась дочери, боялась, что не сумею ее воспитать, боялась, что она мной будет недовольна, боялась, что она будет совсем не такой, как я, боялась, что она будет точной копией меня, боялась быть слишком уж самой собой, боялась ее разочаровать, боялась ее разлюбить, боялась, что она меня разлюбит. Наверное, если бы меня попросили определить свой материнский опыт одним словом, это слово было бы – страх. Столько ответственности, в твоих руках жизнь, приходит ли нам это в голову, когда даем жизнь, хоть на минутку об этом задумываемся? О грузе этой жизни со всеми ее успехами, провалами, упущенными возможностями, – о жизни, которая прибавляется к нашей, как будто нашей собственной, этой собачьей жизни, не хватает? Нет, мы думаем, какое личико будет у нашего ребенка, на кого он будет похож, и проводим день за днем, глядя на него, спящего, всматриваясь в его черты, думаем о том, как он будет лепетать и какое слово скажет первым, думаем о его проказах, над которыми заранее смеемся, думаем о днях его рождения и новых ботиночках, которые он будет носить с такой гордостью, думаем о первом велосипеде и о том, как он в первый раз сам удержится в седле, думаем о первых его шагах и уроках на дом, думаем, до чего же он будет умный, а как же иначе, он обязательно будет умный, обязательно будет красивый.

Я только и успеваю шепнуть Роману: «Не волнуйся!» – и вот, пожалуйста. Я только и успеваю запомнить, какое у нее было лицо до того, какая она была вся до того – пока не осознала, что я в постели с мужчиной, с ее свекром. Она действительно приподняла юбку до щиколоток, и лицо ее больше не такое… не такое слегка напряженное, как во время церемонии, с этим слишком бледным для нее тоном, с этой чересчур яркой для нее помадой. Ее одолевает волшебная усталость – вот почему она выглядит такой счастливой, и она уже знает, что все удалось, что удалось сделать этот день, как говорится, самым прекрасным днем в жизни. Она даже улыбается – чуть-чуть лукаво.

А потом видит. А что, собственно, она увидела? Мы стыдливо укрыты простыней, что там осталось снаружи? – наши руки, наши шеи, наши головы.

Анна выпускает край юбки, зажимает рот ладонью, приглушенно вскрикивает и убегает. Ее каблуки стучат по полу, она хлопает дверью, и я слышу, как она мчится по коридору.

Мне все еще не страшно, я и бровью не повела. Роман вздыхает, берет меня за руку, и как же я ему благодарна за то, что он ничего не говорит. Я встаю, надеваю платье, заказанное для свадьбы Анны, не прощаюсь, не позволяю себе раздумывать над тем, застану ли его, вернувшись, мне надо поговорить с Анной.

В столовой какие-то гости еще танцуют, чей-то мальчик спит на трех сдвинутых стульях… Анны нет. Выхожу во двор. От холодного воздуха меня бросает в дрожь, и тут я вижу белый силуэт. Анна сидит возле алтаря. Я всегда боялась спорить с дочерью, как будто чувствовала себя на ступеньку ниже, как будто я не способна ни согласиться с ее аргументами, ни выдвинуть свои, заставить ее уступить. Я всегда придумывала немыслимое количество слов, которые надо сказать, немыслимое количество жестов, которыми надо подкрепить эти слова, немыслимое количество доводов, на которые Анне нечего было бы возразить, а в споре не могла вспомнить ни одного, парализованная своей любовью и страхом. Сегодня я иду к ней неторопливо, босиком, только сейчас это заметила, и совершенно не боюсь. Мое тело – тело женщины, в голове ни одной легковесной мысли, нет – я собранна, я сосредоточенна, я не боюсь.

– Анна…

– Мама, оставь меня в покое.

Раньше я ретировалась бы, отступила под предлогом того, что должна же я уважать ее волю, а внутренне – вздыхая, что нельзя сразу пойти на конфликт, но сейчас я слышу это «мама», произнесенное, нет, не с нежностью, зачем лишние иллюзии, спокойно; она сказала «мама» не со своей обычной осуждающей интонацией, сказала очень спокойно. Я сажусь на стул за ее спиной, мне до смерти хочется погладить ее шею, обнять мою дочку, в прежние времена я бы упала к ее ногам, стала бы на коленях вымаливать прощение за то, что оказалась такой плохой матерью. А теперь я просто-напросто сажусь, небо светлое, над замком россыпь звезд, и я думаю о Романе. В первый раз, увидев звезды, я не вспоминаю Мэтью, я слежу глазами за несколькими звездочками, пока взгляд не опускается до густого леса. Ночь пахнет деревьями, сырой травой, влажной землей. Я невольно вздыхаю, Анна тоже. Она смотрит в небо. И тогда – наверное, потому, что все здесь такое неподвижное, такое незыблемое, потому что ничто не нарушает установившегося порядка, потому что мать и дочь сидят в ночной тишине, потому что, как мне кажется на мгновение, мы обе нашли наконец свое место в этом мире, потому что в эту минуту мы просто две женщины, такие маленькие, такие незначительные на фоне этого усыпанного звездами неба, – из-за всего этого я рассказываю ей – в первый раз, – как у нас все было с ее отцом.

История начинается с нашей встречи в книжном магазине позади Британского музея, а заканчивается тем утром, когда он уезжает, чтобы прожить то, о чем мечтал. Я рассказываю, как мы покупали чашки, и она легонько вздрагивает, я не решаюсь проверить, заплакала она или нет. Я рассказываю просто, без приукрашивания, я не стараюсь изобразить свою жизнь так, чтобы это доставило ей удовольствие, я пытаюсь объяснить, что творилось у меня в голове, когда мне было восемнадцать и я любила ее папу. Когда все стихает, и даже ветер, Анна оборачивается. Ее глаза блестят. Она встает, подходит ко мне, и я прижимаюсь головой к ее животу. Она обнимает меня, гладит меня по волосам, не поймешь, кто тут мать, кто дочь, никогда между нами такого не было, никогда я не ощущала такой ее к себе любви. Мы остаемся в этой позе долго, долго, а потом я слышу детский вопрос, сколько же лет я его не слышала:

– Мам, и что теперь будет?

Я встаю, беру ее лицо в ладони, такое прекрасное лицо, у меня самая красивая дочка в мире, я сделала ее сама, почти без чьей-то помощи. А потом мы обнимаем друг друга за талию и возвращаемся в праздник. Перед дверью Анна снова прижимается ко мне, скоро увидимся, мам, встретимся за завтраком.

Когда я собираюсь уйти, она меня не отпускает, она говорит, едва сдерживая слезы:

– Спасибо, мама, я и не знала, что ты так его любила.

Сказала – и нет ее. Вприпрыжку бежит к мужу. А может быть, я выдумала, что вприпрыжку, но так приятно убеждать себя в том, что твой ребенок вприпрыжку бежит к будущему.

Я поднимаюсь по лестнице, поднимаюсь бесшумно – ноги-то босые, – и, прежде чем открыть дверь в свою спальню, прежде чем узнать, там ли еще Роман, прежде чем узнать, как сказала моя дочь, «и что теперь будет», говорю сама себе, что день свадьбы Анны – самый прекрасный день моей жизни.