Текст книги "Если хочешь быть волшебником"

Автор книги: Натан Полянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Имеете, – ответила Инна Васильевна, не догадываясь, какую «мину» она тем самым подложила под свои надежды.

– А что значит «повторение истории»? – осмелел тут Лева. – Имеем ли мы право в это время кататься на велосипеде?

Мать глянула на него, сдерживая улыбку, и, кивнув головой, вышла.

15. Кто изобрел карбюратор?

Едва за Инной Васильевной закрылась дверь, как Николай беспокойно заметался по комнате. Он был похож на зверька, неожиданно обнаружившего, что его заманили в ловушку и все выходы закрыты. Остановившись против Левы, он с тревогой спросил:

– Что теперь с мотоциклом будет? Куда все денем?

– Ерунда, – ответил тот беззаботно. – Мотоцикл мама не тронула бы, а весь наш хлам из сарая пускай выбрасывает, наша совесть будет чиста.

– Тебе все это не дорого? – опешил Николай.

– Лом этот? Нет, не жаль его. Давай лучше собирать паровоз, это интереснее. – И Лева, в душе которого еще не улеглась радость, снова пустился в замысловатый пляс.

А Николай сел на стул в углу и, обхватив руками согнутые колени, задумался, целиком ушел в решение какой-то небывало трудной задачи.

Снова вошла Инна Васильевна. Она принесла простыни, одеяло, подушку, сложила все это на диване.

– Ты, Коля, ложись тут, а Лева – в своей постели… Спать пора, дети!

Она ушла. Ребята стали раздеваться. Первым засопел во сне Николай. У Левы не было настроения спать, он мог бы еще долго разговаривать, будь у него другой собеседник, а Николай только мычал, когда Лева слишком усердно тормошил его. Поворочавшись с боку на бок, Лева тоже уснул.

Ночью его мучили кошмары. Сначала снилось, что он долго-долго идет куда-то, невозможно болят ноги, а конца пути не видно. Вдруг сзади что-то загрохотало. Оглянулся – его догоняет поезд. А вся-то дорога состоит из одного железнодорожного полотна, и некуда свернуть: слева, у самых рельс, отвесно поднимается высокая скала, справа – обрыв. А поезд все ближе. В отчаянии Лева стал карабкаться вверх по крутой скале, но, не взобравшись и на метр, сорвался. И быть бы ему под колесами поезда, если бы он, зажмурившись, не прыгнул в пропасть.

И вот он лежит на дне какого-то каменного колодца, и со всех сторон из расщелин в камнях вырываются густые белые пары. Их струйки стекаются к Леве, вихрятся над ним, сливаются в сплошное непроницаемое облако. Лева задыхается. Ему не хватает воздуха, он не может дохнуть.

В испуге Лева проснулся, сел в постели, протер глаза.

Горел свет. Ставни были закрыты. Остро пахло чем-то удушливым, тяжелым. Николай поднимает упавший стул. Он одет, на нем видавший виды серый передник Анфисы Петровны.

– Что? – испуганно вскрикнул Лева спросонья.

– Спи, спи, – торопливо и не менее испуганно отзывается Николай. – Закрой глаза и спи!

Похоже, что он успокаивает младенца, раскапризничавшегося среди ночи.

Леве хочется спать, глаза его сами слипаются. Может быть, он и уснул бы. Но в комнате очень душно. Он делает глубокий вдох и узнает запах бензина. Вялый взгляд скользнул по циферблату будильника – пять часов.

– Ты сегодня не ложился? – спрашивает Лева, зевая, еще не вспомнив всех событий истекшего дня.

– Ложился, – шепотом отвечает Николай, – разве ты забыл? – Поняв, что Лева больше не уснет, он говорит: – Не шуми!

Чем-то он озабочен и, разговаривая с Левой, думает о своем. В руках у него – странной формы металлический предмет. Николай полощет его в миске с бензином, что-то на нем привинчивает или отвинчивает и наконец подходит к сидящему на постели Леве.

– Карбюратор от мотоцикла, – произносит он шепотом. Слово «карбюратор» звучит очень авторитетно. Каково назначение карбюратора, Лева сейчас вспомнить не может, хотя знает уже, что такая деталь существует. Николай поясняет:

– Рот мотора. Гляди: в эту камеру поступает бензин… Через эту сетку всасывается воздух… По этому каналу смесь поступает в цилиндр… Затем проскакивает искра, смесь сгорает, газы давят на поршень…

– Опять горение и давление газов, – шепчет Лева. – Ты про это расскажи подробнее, в школе я не все понял, а когда Савелий Дмитриевич объяснял – окончательно все перепуталось в голове.

– Обязательно объясню, но потом, а теперь смотри дальше: вот заслонка. Она может суживать и расширять проход для газа. Просто, правда ведь? Вот игла на поплавке…

Лева слушал, словно сказку. Сонное настроение улетучилось. То, что Николай показывал, было очень интересно и куда более понятно, чем когда об этом же рассказывал Савелий Дмитриевич, вероятно, именно потому, что тот ничего не показывал. Теперь Лева имел возможность рассмотреть карбюратор до мельчайших подробностей.

Верно, все в нем было очень просто. Но вместе с тем все было так изумительно умно придумано, что Лева почувствовал потребность что-то одобрительное сказать, кого-то поблагодарить. Но кого? Сколько изобретателей вложили свой ум, свой труд, свою страсть в этот небольшой фигурный кусочек металла, называемый карбюратором! Лева понимает это. Нет, уж теперь-то он ни за что не позволит матери так просто взять да и выбросить это творение умных человеческих рук.

Николай тем временем тщательно вытер носовым платком карбюратор, спрятал его в ящик письменного стола. Тут только Леве бросились в глаза перемены в обстановке комнаты.

У двери, загораживая вход, лежали два ржавых колеса. На вешалке поверх одежды висели красные резиновые баллоны, потрепанные покрышки, какая-то дуга из жести. Письменный стол был завален инструментами и мелкими деталями, поверх которых извивалась покрытая жирной грязью передаточная цепь. Где-то среди этих вещей должна быть авторучка Левы. Вспомнив о ней, он соскочил с постели, но споткнулся о бензиновый бак, угол которого торчал из-под кровати, и едва не упал. Отыскав ручку, он вспомнил об учебниках. Обнаружил их сложенными под столом на перевернутой вверх дном корзинке для мусора. Хочет одеться, но не находит своих вещей. Случайно замечает хвостик помочей, свисающий со шкафа. Поднимает глаза и видит, что одежда вместе со стулом, на котором он сложил ее вечером, находится на шкафу. Все в комнате не на месте, все переставлено, свалено в беспорядке в самых неожиданных местах.

– Что ты здесь наделал?! – воскликнул Лева, озадаченно глядя на Николая. Тот быстро, горячим шепотом заговорил:

– Пан или пропал! Чтобы Инна Васильевна не выбросила все на свалку, я задумал за одну ночь мотоцикл собрать. Тогда уж, конечно, она ничего бы не тронула. Казалось, что все готово, только сложить да свинтить. А стал подгонять одно к одному – увидел, что и за неделю не управимся.

Последнее слово он умышленно произнес во множественном числе, как бы обращаясь к Леве за содействием и надеясь на его помощь. И Леве было приятно это слышать.

– Что ж теперь? – спросил он участливо, с искренним желанием выручить товарища.

– Что ж теперь? – как эхо отозвался Николай с дрожью в голосе.

Впервые видел Лева своего друга таким растерянным и огорченным. И он вдруг загорелся желанием во что бы то ни стало найти выход, уберечь его труды и надежды от окончательного крушения.

И вот Лева, как всегда, когда приходится над чем-нибудь напряженно думать, рассеянно глядит по сторонам, потягивает носом. Вдруг он радостно хлопает себя по лбу:

– А ведь над нами весь чердак свободен!

– Верно, – оценил эту мысль Николай. – Почему ты раньше не сказал?

– Эта идея у меня у самого только ночью зародилась. Снилось мне, будто я куда-то карабкаюсь, а паровоз какой-то за мной гонится. Ну, я от него в обрыв и прыгнул. Теперь понимаю: это я про чердак думал.

Пока Лева одевается, Николай снимает с вешалки несколько резиновых кругов и надевает их Леве на шею, как баранки на палочку. Потом сует ему в руки бензиновый бак, а сам поднимает с пола колесо.

– Пошли!

В коридоре раздаются шаги. Ребята замирают. Николай вовремя догадался выключить свет. В темноте Лева боится шевельнуться, чтобы не задеть чего-нибудь, не наделать шуму. Инна Васильевна остановилась у двери, молчит.

– Ты спишь, Лева? – слышат они, наконец, тихий голос. Лева не отзывается, лихорадка трясет его. Инна Васильевна пробует дверь, но она заперта изнутри на крючок.

– Лева! – произносит Инна Васильевна громче. – Что у вас там за стук? О чем вы разговаривали?

– Га? – отзывается Лева очень сонным голосом. – Кто там?

– Это ты тут бегал всю ночь?

– Это Коля, у него живот болит. Сейчас он спит.

– Я так и думала. Ну, пусть спит.

До утра остается совсем мало времени, часто бегать по коридору больше нельзя, и Лева подсказывает новое решение, смелое, но верное:

– Все мелкие вещи мы можем запихнуть в платяной шкаф и закрыть, а ключ «потеряем». Остальное снесем к механизаторам – они уже скоро встанут.

Не успел Лева договорить, как Николай уже принялся выполнять этот план. Через час – полтора комната имела почти прежний вид. Носовыми платками ребята вытерли стулья, стол, подоконник, и в конце концов платки стали такими, что ими не жаль было вытереть и масляные пятна на полу. Масло – не вода, пятна отчетливо выделяются на светлом паркете. А тут как раз входит Инна Васильевна.

– Чем это у вас в комнате пахнет? – спрашивает она. – От такого запаха и железный живот разболится. – Она замечает на полу пятна, а на столе – напильник, который ребята впопыхах не успели убрать; возле окна наступает на оброненную гайку. Лицо ее наливается кровью. Но сегодня она гостеприимная хозяйка, она сдерживает себя. Подошла к окну, распахнула его, выбросила гайку и напильник. Потом заглянула под кровать, за спинку дивана. К шкафу подойти не догадалась.

– Всю комнату испакостили, – говорит она с мягким укором. – А я вчера белила ее, мыла… Чего же вы в конце концов добиваетесь? Какое удовольствие в возне с ржавым железом? Безобразники вы! – повысила она голос. – Вы должны обещать мне прекратить эту игру.

Ребята молчат. Николай глядит себе под ноги. Лева вдруг вспомнил, что на рукаве у него пятнышко, и сейчас нет для него задачи более важной, чем скрести это пятнышко.

Инна Васильевна понимает, что требуемого обещания они не дадут.

Бросив последний взгляд на комнату, она выходит. Дети следуют за ней. По полу коридора к двери рабочего общежития тянется цепочка мелких темных пятен – накапало из бака. Инна Васильевна идет по этим следам, не отпуская ребят от себя. И надо же было случиться, что как раз в этот момент дверь общежития отворилась и оттуда вышел Савелий Дмитриевич. Он никуда не торопился: минуту открывал дверь, столько же закрывал. Между тем одного беглого взгляда в комнату было достаточно, чтобы все понять. Инна Васильевна имела возможность увидеть столь ненавистные ей «железки», сложенные в общежитии на полу, как раз против двери.

– Можно к вам? – решительно обратилась она к Савелию Дмитриевичу.

– Милости просим… очень рад, – рассыпался тот в любезностях, и каждое его слово воспринималось сконфуженными друзьями, как предательство. Бригадир широко распахнул дверь, на этот раз довольно быстро. Ребята предпочли не заходить в комнату. Впрочем, дверь за вошедшей туда Инной Васильевной они прикрыли неплотно, так что могли слышать все, о чем там будет говорено.

Некоторое время в комнате было тихо – Инна Васильевна осматривалась. Потом она спросила:

– Откуда эти ржавые железки? Мои натаскали?

– Возможно, – уклонился Савелий Дмитриевич от прямого ответа.

– Прошу открыть окно и выглянуть – нет ли кого поблизости.

– Никого, – ответил Савелий Дмитриевич, выполнив ее поручение.

– Хорошо… Прошу выбросить все это во двор, – указала она на кучу железных вещей на полу.

– Зачем? Это все нужно.

– Они ваши?

– Пока в моей комнате – мои, – ответил он снова уклончиво. – Это очень полезные вещи.

– Но из-за них ваша комната… Ни уюта в ней, ни чистоты… Кто у вас старший?.. Этому человеку надо уши надрать, его надо заставить все это вычистить, – горячилась Инна Васильевна. Савелий Дмитриевич молчал.

– Разве можно жить в таких условиях? – продолжала Инна Васильевна довольно резко. – Везде окурки, окна мутны от пыли, паутина под потолком… Неужели не замечаете? Кто у вас уборку делает?

– Сами, по очереди… Сегодня очередь моя.

– Была или будет?

– Была… Уже закончил, значит, уборку, – смущенно ответил Савелий Дмитриевич.

– Так… – неопределенно протянула Инна Васильевна и вдруг предложила: – Знаете что, мои дети напачкали у вас – так позвольте мне и убрать, хотя бы показать, как это делается. Где ваши тряпки, веник, швабра?.. А все эти железки хоть в сарай, что ли, вынесите…

Это было так неожиданно и вместе с тем так понравилось ребятам, что они, словно опасаясь громкими шагами вспугнуть то хорошее, свидетелями рождения чего они стали, на цыпочках отошли в сторону. Счастье их было тем полнее, что Инна Васильевна, видимо, забыла про них.

Вскоре мимо них пробежал с пустым ведром Савелий Дмитриевич, шепнув на ходу: – Сейчас я вам все ваше выдам, и эвакуируйте его в безопасное место.

16. В подполье

Чердак был просторен. Ребята облюбовали отсек, наиболее удаленный от лестницы, хотя и потеснее других, зато с дверью и слуховым окном. Превратить его в мастерскую оказалось делом несложным. В сарае нашли несколько сосновых досок, а во дворе с самой весны валялись забрызганные известью деревянные козлики. Из всего этого ребята быстро соорудили помост, заменивший им стол. Привинтили к нему тиски, в балку вбили несколько гвоздей, сделали висячую полку. Когда же Николай нечаянно разбил стеклянную банку с вазелином и положил ее дно с остатками вазелина на слуховое окно, а на крюк повесил старое лукошко для хранения пакли, отсек сразу приобрел вид давно обжитой мастерской.

Николай принес лопнувший обруч из толстого железа, ножовкой отрезал от него кусок и зажал в тиски.

– Пили, пока я буду устанавливать бак, – предложил он Леве, – надо сделать держатели для фары.

Он показал, что и как делать, и Лева принялся за работу. Ему никогда не приходилось обрабатывать железо, не без трепета взял он в руки напильник: а вдруг не получится? Став в позицию у тисков, он левой рукой прижимал напильник к пластинке, а правой с усилием проталкивал его вперед. Деревянная ручка выдавливала в ладони красный след, от непривычки ладонь болела.

– Поменьше на руки гляди, – посоветовал Николай, – не продырявишь, не бойся… Делай быстрее!

И Лева «делал быстрее» – вперед и назад, вперед и назад… Из-под его рук тонкими струйками сыпались и сыпались песчинки металла. Светлые, легкие, теплые, они, блеснув в узкой полоске света, уносились вниз, блекли и серой пылью оседали на бортах стола, на Левиных штанах, на полу. А выступавший над тисками край пластинки становился все у́же, и вот уже напильник скользнул по неподатливым щекам тисков.

Сердце Левы преисполнено гордости. Когда-то ему приходилось работать вместе с Николаем – когда они разбирали будильник. Но тогда всю «квалифицированную» работу выполнял Николай, Леве он доверил лишь держать инструменты и класть на тарелочку снятые шестеренки. Теперь же Лева трудился самостоятельно. И вместе с болью в руках он испытывал восторг.

Принесет пользу его труд или нет – этого Лева пока не знал. И все же он был счастлив. Он упивался своей властью над металлом, которая оказалась такой зримой, такой реальной.

Гордое сознание своей силы выросло у Левы еще больше, когда на следующий день по поручению Николая он сверлил дырки на концах узкой стальной полоски. Это была, как пояснил Николай, заготовка для хомутика к багажнику. Снова Николай показал, как зажать хомутик в тиски, как действовать коловоротом.

Приставив сверло к намеченной точке, Лева уперся грудью в деревянную круглую шляпку коловорота и принялся неторопливо вращать инструмент. Сверло то отскакивало в сторону, то снова возвращалось к центру, иногда слегка прогибалось и тотчас выпрямлялось. А из глубины металла с тихим треском медленно ползла наружу витая каленая стружка. И когда Лева увидел глубокую сверкающую лунку на том месте, где всего минуту назад был едва уловимый след от керна, ему захотелось петь, плясать, кувыркаться, как несколько дней назад, когда Николай остался у них ночевать. Он тронул Николая за плечо:

– Неужели эта сталь настоящая?

– Сталь как сталь… Да ты не отвлекайся, доводи заготовку, великовата она.

И Лева работал, отдыхал и снова работал, сокрушенно глядел на пузыри на своих ладонях и продолжал работать.

– Все! Свободное время кончилось, – напомнил Николай, – пошли заниматься!

– Тут всего на пять минут дела осталось.

– Никаких минут! Обещание надо выполнять.

В комнате, где они теперь занимались, ребята давно восстановили порядок, и когда Инна Васильевна снова навестила их, она ничего предосудительного не обнаружила ни за шкафом, ни под диваном, ни в ящиках стола. Она не поленилась сдвинуть с мест всю мебель, и ребята тем охотнее помогали ей, что знали – она останется довольной.

– Куда вы все девали? – спросила она, закончив осмотр.

– На свалку вывезли, – беспечно, не раздумывая, отозвался Лева.

Инна Васильевна недоверчиво покачала головой.

– А ты что скажешь, Коля?

Опустив голову, Николай молчал.

– Честнее, конечно, молчать, чем говорить неправду, – заметила Инна Васильевна. – Я ведь все равно не верю, что вы отказались от вашей пачкотни.

– В этой комнате пачкотни больше не будет, – заверил Лева. Он был неприятно удивлен тем, что мать не постеснялась при Николае так опозорить его. В то же время он чувствовал, что в отношении матери к нему появилось что-то новое. Этот ровный, спокойный тон… Да, она, кажется, поняла, что он уже почти взрослый. Эту победу срочно надо было закрепить, и Лева добавил: – Ты ведь разрешила нам мастерить.

– Я знаю, что запрещай вам не запрещай – все равно поставите на своем, – ответила Инна Васильевна снова не так, как сказала бы несколько дней назад.

17. Обида Федора Ивановича

Уже на второй день пребывания Федора Ивановича в больнице выяснилось, что у него не сыпной тиф, а воспаление легких. Через день, получив несколько уколов пенициллина и камфары, больной пришел в сознание. Правда, еще целые сутки после того им владела апатия, безразличие к себе и окружающему миру. Он лежал в одном положении, чаще на спине, закрыв глаза или устремив неподвижный взгляд в потолок. И хотя он отвечал на все вопросы и выполнял все, что ему предписывалось, тревога не покидала лечащего врача.

Но вот однажды Федор Иванович отказался от манного супа, которым его постоянно кормили, и потребовал украинского борща. Врач сразу повеселел: жизнь просыпается. Скоро человек попросит колбасы с чесноком, а то еще и селедки. Значит – жив человек и будет жить! Когда врач на следующее утро пришел на обход, Федор Иванович сидел на кровати, свесив ногу на пол и прикрыв плечи одеялом.

– Как вы себя чувствуете? – задал врач свой обычный вопрос.

Федор Иванович не ответил «спасибо», как отвечал вчера и позавчера. Он хмуро произнес:

– Часто вы так ошибаетесь в диагнозе?

– Ничего трагического не произошло, и хуже ведь вам не стало?

– Не было бы худо, кабы бороду мою не трогали, а без нее я на кого похож теперь? – не стал скрывать Федор Иванович причины своего раздражения. – Верните бороду, лекарство назначьте, чтобы на третьей скорости росла.

– Химики еще не синтезировали такого средства, – пожал врач плечами. – Не меньше шести месяцев потребуется, чтобы отросла борода.

– Так долго прятаться от людей не могу.

– Носите тогда фальшивую бороду.

– Из мочалы? – невесело усмехнулся Федор Иванович. – Эх вы, брадобреи!

Когда врач вышел из палаты, Анфиса Петровна, которая молча слушала всю их беседу, обратилась к Федору Ивановичу.

– Есть о чем горевать!.. Да ныне бород никто и не носит! А уж если вы шрама этого стыдитесь, то и звание свое партизанское в документах не поминайте. По-моему, увечьями, в бою полученными, гордиться надо, как наградой за доблесть.

– Странно ты, мать, рассуждаешь. Да наградил-то кто? Фашист. – И вдруг совсем другим голосом – глухим, виноватым – он спросил: – А что, про Дядю Петю вестей не получали?

Анфиса Петровна недоуменно пожала плечами:

– Про какого это дядю Петю? Не припомню… И почему меня обязаны извещать? Внука моего спросить разве, он всю партизанскую историю, как стих, наизусть знает.

– Дядя Петя – друг мой, который в кустах возле вашего дома остался…

– Так это я тебе однажды в Дретуни оказывала помощь? – воскликнула Анфиса Петровна, вглядываясь в лицо Федора Ивановича. – Не признала. Четыре года не могла признать, пока бороду не сбрил.

– А я уверен был, что помнишь.

– Забыть не забыла – как такое забудешь! Помню, мы вместе искали, да только траву притоптанную нашли там, где ты своего друга оставил.

– Он и твой был, мать.

– Конечно, и мой, и всем нам он друг, – не поняла Анфиса Петровна намека.

– Был один человек, который должен бы знать, да, говорят, и он погиб.

Анфиса Петровна ничем не проявила интереса к продолжению разговора, но, очевидно, Федор Иванович не мог не поделиться с нею:

– Встретился мне в ту ночь, когда я раненого друга – командира на спине принес, паренек один, он и завернул меня к тебе… А когда мы из твоей хаты тогда вышли, его не оказалось. Верно, он нашего Петра живого или мертвого унес.

– Что за паренек? – спросила Анфиса Петровна больше из участия к Федору Ивановичу, чем из интереса к истории, которую он рассказывал.

– То был наш связной. А для виду он людям на станции Дретунь воду развозил.

– Такого всегда разыскать можно – должность приметная.

– Можно то можно, да немцы вскоре после той ночи всех советских людей на станции казнили. Уж я искал…

– Плохо искали, – уверенно возразила Анфиса Петровна, – потому что всех не казнили. Многим я сама дорогу к партизанам показала, другие без моей помощи добирались. Не всех, говорю, немцы выловили, то слух неверный прошел.

– Если бы помогли мне, мать, получить нужную весть.

– Где теперь узнаешь про те дела далекие! – махнула Анфиса Петровна рукой. – Вот и мой сын сложил голову в этих местах, а где похоронен – не дозналась и уж перестала искать.

Федор Иванович вдруг сбросил с себя одеяло, опираясь о кровать и стул, сделал скачок и очутился перед Анфисой Петровной.

– Дядя Петя и есть твой сын!.. Четыре года стыжусь встречать тебя.

Анфиса Петровна покачнулась, но тут же овладела собой. Перед ней был доверенный ее попечению больной, и это теперь самое важное. Поддерживая рукой за талию, она осторожно усадила его на койку.

– Значит, не было вестей? – прошептал он разочарованно.

– Убит он – про то бумагу получила, – тихо, словно бы с испугом произнесла Анфиса Петровна. И поняв, что нет оснований сомневаться в достоверности этого сообщения, чтобы не бередить старые раны, она перевела разговор на другое: – А сам-то ты как выжил – не пойму.

– Меня на самолете в Москву отвезли, там отняли ногу… Потом еще с год лицо штопали… Несколько раз писал сюда запросы про тебя…

– В Смоленск я тогда выехала, к брату… А сам ты тоже имел партизанскую кличку? Или как?..

Федор Иванович лег, устало закрыл глаза, ничего не ответил.

Тогда Анфиса Петровна достала из тумбочки узелок, развязала и стала раскладывать по тарелкам его содержимое: печеные яблоки, пирожки с рисом, вареную курицу.

– Ты чего это? – приподнялся Федор Иванович на постели. – Кто прислал?

– Добрые люди, – ответила Анфиса Петровна, тщательно складывая салфетку, в которой все было завернуто.

– А как зовут-то людей? – требовал Федор Иванович.

– Николаем одного зовут, другого – Левой.

– Так, – обрадовался Федор Иванович, – а третьего, значит, Анфисой Петровной величают? Ну ладно, спасибо им передай. Славные мальчишки! Давно тебя с Николаем поздравить хотел…

– Просили они тебя поскорее поправляться, – перебила Анфиса Петровна, – а уж они будто стараются выполнить какой-то твой важный совет… Очень тебе это, значит, нужно, – полунасмешливо добавила она.

– Очень, – строго подтвердил он, отвергая ее насмешку, – и тебе это нужно, и всем нам, – чтобы дети хорошими людьми росли… Привела бы их разок, что ли?