Текст книги "Переяславская Рада (Том 1)"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Глава 14

...В первых числах сентября дела улучшились. Нечеловеческих усилий стоило снова собрать в кулак рассеянные полки, подтянуть пушки, запастись порохом и ядрами. Под Киевом начал наступать на войско Радзивилла полк Ждановича. Радзивилл принужден был оставить город и поспешить на соединение с коронным гетманом Потоцким.

Высланный Хмельницким конный отряд под начальством сотника Мартына Тернового занял Паволочь в тылу у Потоцкого, а затем выгнал кварцяное войско из Фастова, захватив пушки и много пленных.

Утвердившись в Киеве и возвратив себе Паволочь, Фастов, Васильков, Трилисы, Хмельницкий сосредоточил большие силы под Белою Церковью.

Авангардные отряды полков Богуна и Громыки завязали бои с конницей Потоцкого и местами нанесли ей решительное поражение. Гетман внимательно выслушивал донесения об этих успехах и молча теребил усы. Знал ли кто-нибудь из полковников о дальнейших намерениях Хмельницкого?

По-видимому, нет! Он строго следил за тем, чтобы замыслы его оставались в тайне даже для самых близких ему людей.

Может быть, одной Ганне, которая неотлучно была при нем все эти дни, он порою в ночные часы поверял то, о чем не говорил ни Капусте, ни Богуну, ни Золотаренку. О Выговском и речи не могло быть. Его попытка склонить гетмана к покорности королю и Потоцкому была еще памятна Хмельницкому. С тех пор не с ним советовался гетман о важных делах.

...Уже пожелтела листва деревьев. Потоптанные нивы расстилались вокруг. Над шляхом стояли тучи пыли. В маленьком хуторе Красноставе, под Белою Церковью, расположилась гетманская канцелярия. Тут же, в простой крестьянской хате, жил гетман с женой. Сюда со всех концов Украины прилетали гонцы и, не задерживаясь надолго, уезжали отсюда, увозя гетманские грамоты и универсалы.

***

...Только что окончилась рада старшин. Хмельницкий вышел в садик. За тремя яблонями сразу начиналось поле. Над ним кружилось воронье. Ветер гнал по небу косматые тучи. По временам выглядывало солнце, сеяло свои уже нежаркие лучи, и снова тучи закрывали его. Хмельницкий сорвал яблоко, непонятно как уцелевшее на ветке, и задумчиво разглядывал его. Подошла Ганна, стала рядом, спросила:

– Что задумался, Богдан?

Он поглядел ей в глаза, и сразу стало тихо и покойно на сердце.

Подбросил на ладони яблоко.

– Дерево рождает плод, чтобы отдать его людям. Люди взрастили его в надежде получить пользу от него. Где они теперь? Видишь, Ганна, что с краем нашим сталось? Где теперь хозяин этой хаты и этой яблони?

– Что ты задумал, Богдан? – спросила Ганна, просовывая свою руку под его локоть.

– Задумал хорошее. Но до этого хорошего дойти нелегко. Придется мне услышать много укоров и пережить немало обид...

Кроме этих загадочных слов, он ничего больше не сказал. Но Ганна сердцем почуяла: какое-то важное решение уже созрело в уме гетмана; и чувство любви к нему, которое быстро и нежданно для нее самой вспыхнуло несколько месяцев назад, вдруг стало таким острым, что Ганна поняла – Хмельницкий навсегда будет самым дорогим и самым близким для нее человеком на свете. А он, может быть, впервые услыхал из женских уст такие слова:

– Одного хочу, Богдан, одним живу, – увидеть край наш вольным и прекрасным, чтобы при каждой хате в саду играли дети, чтобы, вышивая китайку, дивчата не наполняли печалью свои сердца, чтобы татары не гнали в полон жен и детей и не торговали людьми нашими на невольничьих рынках, чтобы не торчали колья с мучениками при дорогах...

Глаза ее горели ясным огнем. Сердце Хмельницкого затрепетало от радости.

– Подожди, Ганна, все это станется, но не сразу... Может, мы и не увидим этого своими глазами... Не мы, так пускай дети или внуки, а может быть и правнуки наши будут жить в таком краю... Но мы должны положить добрый почин... Верный путь вижу к тому – в единой державе Русской надо нам быть, к тому стремлюсь и того добуду.

...Теперь, под Белою Церковью, он все делал только для того, чтобы развязать себе руки на будущее. Вот почему его раздражало стремление Выговского, Громыки, Гладкого как можно скорее столковаться с панами Потоцким и Калиновским. За этой поспешностью угадывал он желание сохранить неприкосновенность добытых имений, обеспечить себе покойное, безмятежное житье, сравняться с польской шляхтой.

Хмельницкий знал: Выговский уже дважды встречался с польским полковником Маховским, первый раз – с его, гетмана, ведома, а второй – тайно. О второй встрече дознался Капуста, а когда гетман спросил о том Выговского, тот объяснил, что хотел выведать намерения польских воевод.

Хмельницкий только недобро поглядел и ничего не сказал на это.

***

Гетман созвал раду старшин, чтобы известить о получении письма от коронного гетмана Потоцкого.

Полковники сидели на двух скамьях в низенькой, тесной хате. Гетман поднялся и твердо заговорил:

– Будем заключать мир с королем. – Помолчал, словно ожидал, что кто-нибудь возразит, но все сидели, уставясь в него глазами. – Нам нужен мир.

– Надо было сделать это после Берестечка, – недовольно вырвалось у Гладкого.

– Тогда не время было. Тогда речь шла не о мире, а о полном подчинении. Никто бы нас тогда не спросил, чего мы хотим, а теперь мы будем говорить с панами как равные, ибо у нас за спиною опять войско, пушки, и мы можем вести дальше войну. – Он перевел дыхание. – Но продолжать войну сейчас нежелательно. События все равно скоро повернутся в нашу пользу.

Он имел в виду добрые вести, которые только что прислал из Москвы Золотаренко. Но говорить об этом пока не хотел.

Голос его окреп, и глаза сверкали грозно. Полковники слушали внимательно.

– Конечно, будем мы стоять за подтверждение Зборовских пунктов. Но, думаю, паны откажутся. Потому можем ожидать и худшего. А мир добыть надо всякой ценой. Предлагаю немедля прекратить военные действия. Сегодня посылаю ответ Потоцкому с Выговским, Гладким и Капустой.

Печальная, невеселая была рада. Кроме Выговского, никто и словом не обмолвился. Но Хмельницкий другого и не ждал. Больше того – знал: когда в войске все станет известно, можно от казаков ожидать худшего... Но уже решил твердо и готов был ко всему. Капусте еще перед радой сказал:

– К панам ляхам пошлю Выговского и Гладкого. – Когда Капуста хотел возразить, нетерпеливо добавил:

– Погоди, вижу – не понимаешь меня. Ты хочешь сказать, что Выговскому и Гладкому мало дела до казацких вольностей, будут заботиться о своем. Знаю это, но сейчас все равно никто из нас ничего хорошего при переговорах не добьется. Пусть казачество знает, кто ведет переговоры. Ты уж об этом позаботься. Понял?

Капуста понимающе кивнул головой.

– Ну вот, – усмехнулся Хмельницкий, – а ты поедешь с ними. Больше помалкивай да слушай. Глаз с них не спускай. Понял? Эх, Лаврин, одно тревожит: как я о том людям скажу?

Брови сошлись на переносице. Гетман потер лоб рукой и решительно произнес:

– Все снесу, но буду стоять на своем.

***

...А когда через три дня в белоцерковском замке был подписан договор, коронный гетман Потоцкий потребовал, чтобы все условия прочитали казакам.

Хмельницкий, волнуясь так, как не волновался никогда, вышел вместе с Выговским, Громыкой, Гладким, Богуном и Капустой из замка и стоял на помосте, ожидая, пока писарь скороговоркой выкрикивал пункты договора.

Гетман с тревогой всматривался в лица казаков, чувствуя, что сейчас придется проявить все свое умение, чтобы погасить пламя, которое могло вспыхнуть буйным пожаром. Вот уже начинается. Скороговоркой прочитал Выговский:

– Казаков реестровых будет двадцать тысяч.

В ответ взорвалось и покатилось по майдану:

– Позор! Позор! Не позво-о-лим!

Эти слова ударили в сердце. Хмельницкий крепко сжал кулаки и стиснул зубы. Хитро действовал Потоцкий, требуя, чтобы договор объявили казакам.

Знал, куда метил. Так открывалась пропасть между гетманом и его войском...

Капуста с беспокойством поглядел на гетмана, увидел, как напряглись у него желваки скул и дергаются брови. По знаку Капусты сотник Терновый и его казаки – они стояли позади гетмана и старшины – приблизились, держа наготове мушкеты.

– Записанные в реестр казаки должны оставить земли Брацлавского и Черниговского воеводств... – читал Выговский, – и перейти на земли Киевского воеводства, кроме того, реестровые не имеют права жить в маетностях, захваченных у шляхты, и должны выселиться из них...

И снова над майданом взорвалось тысячеголосо:

– Позор! Позор!

И сразу уже более страшное, грозное и суровое:

– Продали нас паны полковники! Нашей кровью торгуют!

– А кто там, подлюга, поносит полковников? – люто выкрикнул Гладкий, выскакивая вперед.

Хмельницкий только сквозь зубы процедил Капусте:

– Убери этого дурака!

Капуста что-то зашептал Гладкому на ухо. Выговский продолжал читать, облизывая сухие губы. Руки дрожали, буквы прыгали перед глазами:

– Шляхта имеет право возвращаться в свои маетки...

Снова отчаянный, злобный крик прокатился над майданом:

– Продали! Куда глядел Хмель?!

– Долой Хмеля!

– Долой Гладкого и Выговского!

– Долой панских прислужников!

Кричали все. Казалось, старинные стены замка рухнут от этого бешеного крика толпы. Хмельницкий не шевельнулся. Окаменел, скрестив руки на груди.

Взглядом скользил по тысяче лиц, точно кого-то искал в этом бушующем море людей. Впервые за долгие годы он услышал страшное и яростное, обращенное к нему:

– Долой Хмеля!

И он понимал, что кричали, наверное, те же, кто когда-то провозглашал ему славу.

Бледный Выговский злобно шептал на ухо Капусте:

– Чего он молчит, чего ждет? Они сейчас кинутся на нас!

– Выдайте нам Гладкого и Выговского! – закричал казак в кожушке. Он стоял у помоста и размахивал кулаками перед Хмельницким. – Это они продали и тебя и нас, Хмель! Не можно такой мир утвердить!

– Не можно! – подхватили сотни голосов.

А гетман стоял и ждал. Он не торопился. Знал: важно выдержать, переждать. Он умел ждать. То, к чему он стремился и к чему шел, требовало безграничного терпения и длительного ожидания. И когда волна гнева и упреков начала спадать и он уже собрался произнести первое слово, вдруг из толпы вынырнул казак, расталкивая других локтями.

– Побратимы! – прокричал казак. – Дозвольте слово гетману молвить!

И то, что казак не у него просил дозволения, а у войска, и то, что этот казак был старый знакомец Гуляй-День, и то, что ему, гетману, помешали говорить, сразу спутало все мысли его и заставило почувствовать свое бессилие перед этим взбаламученным морем людей. Показалось на миг: вот началось то, чего он больше всего боялся, – гибельная утрата власти над казаками.

А Гуляй-День, стоя на лафете пушки, бросал короткие, полные укоризны слова. Слова эти были обращены к гетману, и казаки слушали их со вниманием, которое не предвещало доброго конца.

Голос Гуляй-Дня пробудил в памяти былое. Но Хмельницкий отогнал от себя воспоминания. Слушал не менее внимательно, чем казаки.

– Вот как ты, пан гетман, с королевскими воеводами поладил! Нас покинул! Отступился от нас! Забыл свои обещания? Себя и старшину вызволяешь, а нас знать не хочешь? Так говорю, казаки?

– Так! – ответил майдан одним вздохом. – Так!

– Ты сам, гетман, привел нас на битву, сам кликал нас вставать против панов, а теперь отдаешь нас, горемычных, на муки, под кнуты да палки, на колья и виселицы!

– Позор! – снова прокатилось по майдану.

– Вспомни, гетман. Желтые Воды, Корсунь, Пиляву, Зборов, – Гуляй-День загибал пальцы на руке, глядя в глаза Хмельницкому, – вспомни битвы тяжкие и тех, кто полег, добывая победу! Коли есть у тебя совесть, то скажи: почему отступился от слов своих? Почему только о старшине беспокоишься, а о нас не заботишься? Дай ответ, гетман!

– Дай ответ! – клокотал майдан. – Ответ!

Гуляй-День соскочил с пушки и исчез в толпе. Словно не он говорил только что, а его голосом говорили все казаки.

Солнце заливало лучами майдан. Пот струился по лицам. В тысячах глаз Хмельницкий прочитал осуждение, презрение, укор. И снова в нем пробудилась твердость и решимость, которые было покинули его. Услышал за спиной слова Капусты, обращенные к охране:

– Берегите!

Гневно кинул через плечо:

– Оставь, Лаврин, – и, повернув голову, увидел испуганные, бледные лица полковников.

Да, не эта кучка в красных кунтушах, что жмется за спиной у него, станет мощным его рычагом в борьбе за свободу края. Не они пойдут бок о бок с ним и будут ему вечной и непоколебимой поддержкой, а именно те, кто стоял теперь на площади, с возмущением глядя ему в глаза, – те, кто только что осудил его прямо и резко.

– Казаки! – начал гетман зычным голосом, и сразу будто ветром отплеснуло шум и крик. – Казаки! – повторил он. – Тяжкий и позорный мир подписываю я. Ваша правда! Но разве хотел я обмануть и обидеть вас? Если бы хотел того, не вышел бы к вам, на глаза ваши, боялся бы вашего суда и презрения. Но ведь я кость от кости вашей и плоть от плоти вашей. Все мы – сыны угнетенного и обездоленного народа, и не меньше вашего болею я за отчизну и волю!

Немного переждал, точно присматривался, какое впечатление будет от его слов. Казаки стояли, храня молчание.

– Верно сказал Гуляй-День, что вместе мы были в битвах тяжких, – продолжал Хмельницкий, – я вас не покидал, и вы меня. Почему же теперь хотите вы покинуть меня в трудный час? – Голос его звучал угрожающе и гневно. – Почему бросаете меня одного? Разве я от слова своего отступился?..

– А двадцать тысяч реестровых? – перебил кто-то из толпы.

– Нынче двадцать, а завтра сто тысяч будет! – крикнул Хмельницкий. – Не обещал я вам рая на земле, ведя на бой за волю и веру. Наоборот, предупреждал, что, может, придется мертвые тела свои положить перед врагом... Но ныне нам мир нужен, мир всякой ценой!.. На севере могучие братья наши, люди русские. Подадут нам помощь они. Не одни мы на сем свете, не сироты безродные. Есть за нашей спиной царство Московское, а по правую руку – Белая Русь, по левую – Червонная. Кто одолеет такую силу?

Никто! Никогда на свете! Уступим нынче панам, чтобы завтра они нам уступили. – Знал, что говорит лишнее, ибо это уже было прямым нарушением договора, но говорил сейчас эти слова с твердою и непоколебимою верой. – Клянусь перед вами, казаки, что не покину вас и буду всеми способами и силами защищать свободу края нашего, свободу веры нашей, чтобы то, что замыслили мы под Желтыми Водами, до конца исполнилось. А если пошатнусь и отступлюсь, пусть презрение ваше тяжкою карою падет на мою голову и на головы сынов моих и пусть первый встречный вправе будет вонзить меч в мое сердце!

Хмельницкий выхватил из-за пояса булаву и, стремительно указав ею на север, голосом, который резко и твердо загремел над площадью, произнес:

– Там земля братьев наших, там Москва великая, и не даст она, чтобы мы, люди одной веры и крови, погибли в неволе. Дайте срок, казаки, дайте срок! Идите спокойно туда, куда прикажут вам ваши полковники. Не заботьтесь о реестрах. Верьте совести моей и сердцу моему. Не обижу и не предам вас! Идите со спокойным сердцем, казаки.

Кто-то в толпе выкрикнул:

– Слава гетману Хмельницкому!

Толпа откликнулась не сразу. Какую-то минуту продолжалось грозное и недоброе молчание, и только затем прозвучало:

– Слава гетману!

Но в этом крике Хмельницкий не почувствовал былого единодушия и силы... Нехотя расходились казаки.

Спускаясь с помоста, Хмельницкий приказал разыскать Гуляй-Дня и привести его к себе. Но его нигде не могли отыскать. Никто в его сотне не мог сказать, куда девался казак Гуляй-День.

Вечером Хмельницкий со старшиною прибыл в лагерь Потоцкого, под Белой Церковью. Тысячный отряд казаков сопровождал гетмана. Вдоль дороги, от Белой Церкви до Острой Могилы, где находилась главная квартира Потоцкого, в две шеренги стояли дозорные казаки, чтобы, в случае какой-нибудь опасности для гетмана, тотчас дать знать в казацкий табор. Капуста и полковники настояли также, чтобы на время пребывания Хмельницкого в польском лагере казакам были оставлены заложниками Марк Собесский и Станислав Гонсевский, самые знатные вельможи и видные королевские державцы. Потоцкого и Радзивилла предупредили: в случае, если что-нибудь станется с Хмельницким, головы этих заложников сразу же полетят прочь.

За столом с одной стороны сели коронный гетман Николай Потоцкий, польный гетман Мартин Калиновский, сенатор Адам Кисель, воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, подсудок брацлавский Казимир Коссаковский, гетман литовский Януш Радзивилл, воевода смоленский Карл Глебович. Когда Хмельницкий увидел в зале ксендза Лентовского, он твердо сказал Потоцкому:

– Прошу, пан коронный гетман, этого ксендза за один стол со мною не сажать. Он задумал злое против меня и творит дела, недостойные его сана, и за это еще даст ответ...

Тщетны были доводы Потоцкого, объяснявшего, что Лентовский является представителем короля. Хмельницкий стоял на своем. В конце концов, ксендзу пришлось уйти. Только тогда гетман сел за стол. С ним вместе сели Матвей Гладкий, Иван Выговский, Михайло Громыка, Иван Богун, Джелалий и Лаврин Капуста.

В знак внимания к Хмельницкому, Потоцкий приказал поставить за его креслом оруженосца, который все время держал булаву над головой гетмана.

Капуста не сводил глаз с оруженосца.

Потоцкий встал с кубком в руке.

– Вельможное панство, пусть самая наша встреча сегодня свидетельствует о том, что домашней войне настал счастливый конец. Король явил великую милость пану Хмельницкому, оставив его в высоком звании гетмана его милости короля Войска Запорожского. Мужественный и достойный рыцарь, пан Хмельницкий, я должен сказать, что обиду, какую ты нанес мне под Корсунем, я забыл. Верю я, что ты вознаградишь Речь Посполитую своим послушанием за былую неверность.

Надо было отвечать. Хмельницкий встал.

– Пан коронный гетман, пан польный гетман, пан гетман литовский, панове комиссары! Видит бог, не хочу я раздора между нами. Не о войне помышляю, а о мире. Будем лелеять надежду в сердцах наших, что Речь Посполитая осчастливлена будет миром и согласием.

Он коснулся своим кубком кубка Потоцкого. Поднес к губам, но не выпил.

Потоцкий недовольно ковырял вилкой в тарелке. Не таких слов ожидал он от Хмельницкого. Не за столом быть этому Хмелю, а на колу, тут, под окнами замка, чтобы расплатиться за корсунский позор.

Ужин проходил напряженно. Потом заиграла музыка. Дамы заполнили зал.

Комиссары и кавалеры пошли танцевать.

Хмельницкий и Потоцкий сидели рядом. Коронный гетман говорил:

– Должен ты знать, гетман, нет тебе никакой корысти от этого раздора.

Зачем поддерживаешь чернь? Своевольная и своеумная, она вскоре и тебе беду принесет. Подумай, гетман, какие благодетельные последствия даст тебе верная служба королю. Не на Речь Посполитую ты должен был итти войной.

Подожди, вскоре сможешь проявить в ином месте свою воинскую силу. На север будет наш общий поход...

Хмельницкий насторожился.

– Куда это, на север, пан коронный гетман? – спросил он.

– Известно, куда, – рассмеялся Потоцкий и хлопнул в ладоши.

В то же мгновение мажордом открыл окно и махнул белым платком.

Громовый салют раздался за окном.

– В твою честь, пан Хмельницкий, – сказал Потоцкий.

Гетман слегка наклонил голову.

– Почему не пьешь вина, пан гетман? – продолжал Потоцкий. – Сейчас будем пить здоровье ясновельможного короля нашего. Ты должен выпить.

Хмельницкий вспомнил предостережения Капусты. Подозрение еще больше усилилось, когда он заметил, что ему подали кубок не со стола, – его принес слуга из другой горницы. Крепко сжав кубок в руке, он поднялся. В памяти возник день, когда под Зборовом так же угощал его вином канцлер Оссолинский...

Потоцкий провозглашал здравицу королю. Крики «виват» заглушили его последние слова. Все подняли кубки, и Хмельницкий поймал сосредоточенный и злобный взгляд Потоцкого, устремленный на него. Он поднял кубок, но, не выпив, поставил на стол перед собой.

– Неужели за короля не выпьешь? То неуважение к его особе, пан гетман!

– Нездоровится мне, пан коронный гетман, – ответил Хмельницкий, – а уважение к его королевской милости докажу другим способом... Должен просить прощения у тебя, пан коронный гетман, но болезнь меня с ног валит.

Позволь поблагодарить и уехать.

Потоцкий презрительно пожал плечами.

...Попрощавшись, Хмельницкий сел на коня и стремительно помчался в свой лагерь. Полковники еле поспевали за ним. Только когда сошел с седла и, войдя в дом, увидел обрадованное лицо Ганны, он почувствовал, как что-то тяжелое свалилось с плеч.

– Ну вот и все! – сказал он, прижимая Ганну к груди.

И, сказав «все», почувствовал не правду этого слова, ибо как раз не «все» было, не все. Садясь за стол, на котором заботливо был приготовлен ужин, он с грустью сказал:

– Как ни жаль, не все, Ганна. Снова надо начинать с начала. Ты понимаешь, Ганна, все с начала?

– Понимаю, Богдан.

Он увидел ее глаза и почувствовал, что она действительно все понимала, все чувствовала. И то, что эта женщина, молодая и умная, решительная и сильная, сидела рядом и говорила с ним суровыми, полными правды словами, вернуло ему спокойствие и уверенность в себе.

– Еще одно горе, Богдан, – сказала Ганна, положив руку ему на плечо.

– Не хотелось печалить тебя, да что поделаешь, тебе все надо говорить, все...

Он тревожно спросил:

– Что случилось?

– Свечку убили!

– Не может того быть...

Свечку убили... Всего три дня назад отправил он его с казаками в Чигирин, чтобы там подготовились к его приезду. Как же это так? Что ж это?

Теперь только он почувствовал, как успел сердцем привязаться к этому неуклюжему и мечтательному юноше.

– Вот и нет летописца, – печально сказал Хмельницкий.

– Казаки, воротясь, рассказали: на них наскочил польский разъезд.

Жолнеры начали требовать, чтобы ехали с ними в польский лагерь. Свечка свою грамоту показал. Офицер ее разорвал и швырнул наземь. Тогда Свечка выхватил саблю и ударил офицера по голове... Ну, а дальше ясно...

Ганна протянула руку и достала тетрадь в сафьяновом переплете, положила ее перед Хмельницким:

– Вот, что привезли казаки. На груди у него нашли.

Хмельницкий молча взял тетрадь. Открыл ее на первой странице. Увидел густое пятно засохшей крови. Наклонившись над листом, прочитал про себя:

«Страницы летописи, писанные бывшим студентом Киевского коллегиума, основанного блаженной памяти митрополитом киевским Петром Могилою, Федором Свечкой, ныне казаком и писарем, состоящим при особе гетмана...»

Дальше он не стал читать. Бережно положил перед собою тетрадь. В памяти возник далекий день в Киеве, когда Мужиловский впервые привел к нему Свечку. И это воспоминание тотчас привело за собой другие, печальные, тяжелые... Ганна, как видно, догадалась о его скорбных мыслях. Тихо сказала:

– Что было – прошло, Богдан.

– Твоя правда. Одного жаль – годы не вернешь.

Пристально поглядел на нее и в этот миг с завистью подумал о ее молодости. И сразу пришло на ум все, что говорили злые языки о них: «Как это старый Хмель такую молодую взял, с ума спятил...» Стоит ли на это обращать внимание?..

И снова Ганна помогла победить это беспокойство.

– Прочитай, Богдан, я читала, ожидая тебя. Справедливые слова написаны в этой книжке.

...В ту ночь он прочитал от начала до конца, страницу за страницей, все написанное Свечкою. Есть ли такие слова, чтобы рассказать обо всем, что творилось теперь в отчизне, о муках, которые приходится переносить народу, отстаивая волю и веру от посмеяния и ярма панского? Но в строках, написанных рукою Свечки, были зерна той великой правды, к которой и сам он шел. Правда, шел не всегда прямым и справедливым путем. Может быть, если бы кто иной упрекнул его в этом, он гневно отверг бы такое утверждение, но себе самому он мог признаться.

...Тело Федора Свечки, по приказу гетмана, похоронили в Белой Церкви, у собора. В головах поставили крест, а на могилу положили мраморную плиту, на которой гетман повелел начертать: «Тут похоронен казак Свечка Федор, который верно служил отчизне до последнего вздоха. Вечная ему память».

***

...В конце сентября Хмельницкий с Ганной уже был в Субботове. Когда навстречу карете распахнулись ворота, Хмельницкий с волнением сжал руку Ганны. Вспомнил, с какими мыслями выезжал он из этих ворот несколько месяцев тому назад.

И все же немного позже, обдумывая все происшедшее за это время, он почувствовал: его не победили. Нет!

Он стоял на широком крыльце, вглядываясь в сизо-зеленую степь, открывавшуюся за синим Тясмином, и мысленно со всей решимостью, на какую только был способен, твердил себе:

«Все с начала, все с начала!»

Нет, он не отступится от тех слов, что сказал казакам на площади в Белой Церкви. И если бы тут рядом был Гуляй-День (он вспомнил о нем, едва подумал про Белую Церковь), то сказал бы ему это.

А Гуляй-День в то самое время был далеко от Субботова. Утонув по грудь в сухом бурьяне, конь его устало брел через степь по давно неезженной дороге, которая вела на Дон.

Вслед за Гуляй-Днем ехало еще с полдесятка конных, а позади тянулись телеги, на которых сидели женщины и дети.

В вышине кружился беркут, высматривая добычу.