Текст книги "Переяславская Рада (Том 1)"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

Глава 11

Грек Григорий Сатирос, по приказанию гетмана, чертил карты Украины.

Вторую неделю лежал грек на полу, мудрил над разостланными длинными листами пергамента. Напевая под нос, ползал на коленях и кистью раскрашивал в разные цвета пергамент.

Грека прислал в Чигирин Богун. Откуда-то Сатирос появился в Виннице и сам предложил свои услуги полковнику. В Чигирине о нем доложили гетману, и тот приказал дать ему в помощь нескольких отроков, – пусть и они учатся той премудрости. Отроки разводили краски в мисочках, слюнили кисти и удивленно глядели через плечо грека на его ловкие руки. На пергаментном листе лежала страна, окруженная с запада реками Горынью и Днестром, на севере – Припячью, Десной и Сеймом, на юге – верховьями Ингула и Ингульца, до гирла Егорлыка. Реки были раскрашены синим, степи – желтым, леса – зеленым, города обозначены треугольничками, и возле каждого стояла старательно выведенная надпись – название города, а проезжие дороги изображались черными жирными линиями. На обороте грек написал названия всех полков и имена полковников.

Первую карту показали гетману. Грек в ожидании почтительно стоял у порога, с нескрываемым любопытством разглядывая гетмана, о котором он слышал немало. Капуста и Выговский тоже смотрели на карту. Что ж, карта хорошая! Гетман усмехнулся в усы. Видно, грек опытен в этом деле. Надо будет засадить его готовить карты для войска. Гетман пожаловал ему сто злотых и приказал положить месячное содержание коштом гетманской канцелярии, где и числить его на службе. Грек поцеловал гетману руку и, прощаясь, сказал, что немало карт начертил он на своем веку, а в последнее время работал у молдавского господаря Лупула. Никто ему на это ничего не ответил, только, когда он вышел, гетман заметил Капусте, что к греку надо присмотреться – может, пригодится.

...Гетман молча слушал спор Выговского и Капусты. Третий день шла речь о реестрах. В списки внесли сорок семь тысяч, вместо предусмотренных Зборовским договором сорока. Кроме того, был еще составлен список двадцатитысячного резервного казацкого полка под командованием Тимофея. К спискам приложены были пункты, в которых пояснялось, в чем выражаются привилегии реестрового казачества. Из них явствовало, что каждый реестровый казак вступал в реестр со всей своей семьей и имел право держать по одному конному и пешему помощнику, помимо работников, которых он волен содержать в своем хозяйстве. Генеральная рада старшин, состоявшаяся в первых числах марта в Переяславе, в составе шестнадцати полковников, утвердила поименный список реестрового казачества.

Рада огласила также права городов: Киева, Брацлава, Винницы, Черкасс, Василькова, Овруча, лежащих на правом берегу Днепра, и Переяслава, Остра, Нежина, Чернигова, Погара, Козельца, Новгорода-Северского и Стародуба – на левом берегу Днепра. Каждый из этих городов получал право избирать свою городскую самоуправу. Городские жители звались мещанами и делились на торговых и ремесленных людей. Городом управляли выборные радцы, под председательством бургомистра. Генеральная рада в Переяславе подтвердила все вольности этих городов, освободив их жителей от воинского постоя, от службы в войске, от многих поборов и податей, кроме торговых пошлин. Тогда на генеральной раде, как и теперь, Выговский возражал против таких льгот городам. Но гетман хотел обеспечить городскому населению эти права, усматривая в том способ для большего развития торговли, ремесел и для накопления в городских казначействах богатств, которые, в случае крайней нужды, он мог бы взять для войска. Кроме того, Хмельницкий рассчитывал на то, что после решения генеральной рады горожане станут для него серьезной поддержкой в борьбе против Речи Посполитой, постоянно нарушавшей права торговых людей и ремесленников.

Теперь, при пересмотре списков реестрового казачества, снова пришлось заглянуть во все дополнения, и снова возражения Выговского нисколько не поколебали решения гетмана. Выговский настаивал на том, чтобы разослать универсал полковникам и приостановить составление списков.

– Мы не можем так поступать, мы раздражаем этим королевское правительство и всю шляхту.

– Шляхта у нас в печенках сидит, – возразил гетман. – Ты, Иван, смотри в корень дела. Прекрати составление списков – и завтра же займутся такие пожары, что их ничем не погасишь. Нет, нет, вижу одно: Зборовский договор – камень на шее.

Гетман вздохнул. Ему захотелось выйти из душной комнаты, где все пропахло табаком. Вся эта игра не могла долго продолжаться. Он понимал: надо приложить любые усилия, чтобы как можно дольше протянуть именно это шаткое положение. Он слушал, как пререкались Выговский и Капуста, но это не мешало ему думать о своем: Гетман одно знал несомненно: надо уверить короля, будто бы именно теперь он занят проведением в жизнь Зборовского договора. Ему вспомнилось вчерашнее письмо воеводы Киселя: «Каждый мечтает воротиться к зиме в свой дом, найти там родное пристанище». Какие мирные словеса, прямо из священного писания! Он хорошо знал, что крылось за этим желанием снова возвратиться в свой родной дом. Нет, пусть паны не спешат.

Он сразу ответил Киселю, учтиво уверял, что вскоре все будет улажено, но панам еще небезопасно возвращаться в свои маетки, пока не закончено составление реестров и Зборовский договор не утвержден на сейме. Гетман попал в цель. Такой ответ успокаивал Киселя и давал возможность оттянуть время.

– Будет, будет! – остановил гетман разошедшихся Капусту и Выговского.

– Казакам надо прямо сказать, что всех в этом году в реестр внести не можем, а кто не попал, может быть охочекомонным, мы того не запрещаем...

Только защиты перед польской шляхтой пусть у нас не ищет... Ломать Зборовский договор покуда не время... Дела такие, что придется прижать своих. Что умолкли? Что смотрите на меня?

Гетман поднялся со скамьи. Усы его как-то сами собой встопорщились, зеленые искорки вспыхнули в глазах.

– Испугались? Посмотрите правде в глаза. Ты думаешь, Капуста, Потоцкий глупее нас? Думаешь, он не понимает, что именно сейчас надо воспользоваться раздорами между нами и усмирить Украину?.. Лучше исполнить Зборовские статьи и выиграть время для нового похода, лучше казнить смертью всех недовольных горлохватов, чем сразу же снова впутаться в войну. Надо растолковать полковникам, надо, чтобы люди наши поняли, что это временная обида и ее надо стерпеть во имя воли, отчизны, во имя нашей победы.

– Растолкуй это Громыке, – осторожно вставил Капуста, – или Гладкому.

– А что мне Громыка, что Гладкий? Им что, Украина дороже, чем мне? Я тебя спрашиваю! Ты это хотел сказать?

Гетман наступал на Капусту:

– Ты это хотел сказать?

– Да нет, гетман, – отмахнулся Капуста, – ты понимаешь, о чем веду речь. Как заткнешь рот Гладкому?

– Повешу, – спокойно и раздельно сказал Богдан, ударяя ладонью по столу. – Нам теперь, поймите, ни перед чем останавливаться нельзя. Ни перед чем. Иначе никогда нам вольными не быть. Снова пойдут наши сыновья и внуки гультяями бродить по морям да завоевывать для польской шляхты новые земли. Какому пану вздумается, придет с жолнерами в твой хутор или в дом твой и станет сам хозяйничать. Уния, как короста, за Днепр расползется.

Как со мной поступили? Чаплицкий захватил Субботов, сына замучил. А за что? Уж не за то ли, что я Речь Посполитую двадцать пять лет саблею своею защищал? Нет, Капуста, теперь надо вперед смотреть. Быть нам вольными или костьми полечь. Но в рабстве у ляхов не будем! Нет!

Постепенно гнев угасал. Гетман успокоился, сел на скамью. Речь пошла о другом.

– С пушками наладится, – сказал гетман. – Надо позаботиться, чтобы это дело было в тайне.

– О твоей поездке в Белую Церковь знает посол Вимина, – сказал Капуста.

Хмельницкий кинул на Лаврина удивленный взгляд.

– Доподлинно узнал, – подтвердил тот, – а знает он это со слов пани гетмановой.

– Так. Дивное дело!.. Говорил ей не раз...

Хмельницкий барабанил пальцами по столу. Странное творится с Еленой.

Всегда она вмешивается не в свое дело. Подняться тут же и пойти в ее покои, отругать как следует. Ведь он предупреждал: никому ни слова. Дьявол всех забери! Как дальше жить? Он посмотрел в глаза Капусте и строго спросил:

– Что мыслишь об этом?

Капуста понял смысл вопроса. Он уклонился:

– Ничего, гетман.

Выговский, словно припоминая что-то, потирал лоб. Покосился на Лаврина Капусту. Чтобы нарушить молчание, сказал:

– Посол Вимина просит прощальной аудиенции у пана гетмана.

Хмельницкий благодарно поглядел на писаря:

– Завтра приму.

...Ночью все же думал об Елене. Пока был занят в канцелярии, она уехала в Субботов. Закрыв глаза, Хмельницкий растянулся на постели.

Слушал, как за окнами шумел ветер, и все думал о своем. Елена, полковники.

Нечай. Гладкий. Киев. Воевода Кисель. Все смешалось в круговороте. Легла на плечи забота, точно кто-то кинул на него тысячепудовую ношу и заставил нести. А кто кинул? Сам взял, никто не заставлял. Нет, не в его натуре было жаловаться. Да он и не жалуется. Он только хочет теперь, как никогда, чтобы его поняли, чтобы свои же не мешали ему, не становились поперек дороги.

Закрыв глаза, он видел перед собой широкую и привольную Украину, которую исходил и изъездил вдоль и поперек, которую любил больше всего на свете, которую не забывал ни на миг – ни в дни давних скитаний во Франции, когда он служил в армии принца Конде, во главе войска казацкого, когда бился в Дюнкерке, ни в плену, ни в бою. Да, всюду она была с ним, его славная родина. Он мог гордиться, что усилиями своими и подвигами друзей, отважных рыцарей, возвеличил Украину. Пусть болтают языками, кто во что горазд, а Украина возвеличена и слава ее гремит по свету. Ведь не из любви к путешествиям ездят сюда, в Чигирин, чужеземные послы из дальних заморских краев? Но именно теперь он ощущал временами какую-то стену между собой и полковниками. Он чувствовал, что не все они понимают как следует широту его замыслов и глубину его забот.

Пора им уразуметь, что одною саблею не добудешь навеки волю Украине.

Не в сабле только сила. Этой ночью он твердо решил доказать это своим полковникам. «Эх, кабы десяток лет с плеч!» – печально думал Богдан. Да, он хотел бы сейчас быть моложе. Как это было нужно ему! Вот он видит перед собой белые стены городов, окруженные пышными садами, суровые крепости с неприступными башнями, тихие села посреди бескрайных полей, колосящихся от края до края неба. Видит спокойные и величавые реки, несущие на своих водах суда, полные товаров, изготовленных в его стране, и повсюду веселых людей, сильных, трудолюбивых, с лицами, сияющими счастьем и довольством.

Но пока все это колыхалось на обманчивых волнах мечты, а действительность выбрасывала его на жесткую землю, и он должен был, волей-неволей, снова возвращаться мыслями ко всем тяжелым, будничным делам, к заботам, на которые нехватало ни дня, ни ночи.

Беседуя сам с собой, он признавал, что такого размаха событий не предвидел. Нет! Однако уже после Корсунской баталии, когда он разбил наголову польское войско и взял в плен коронного гетмана Потоцкого, главного начальника всех польских сил, – он уже тогда понял, что дела пойдут далеко. И если бы не измена хана под Зборовом, если бы хитрый Ислам-Гирей не сговорился за его спиною с канцлером Оссолинским, разве пришлось бы ему теперь мудрить над реестрами, писать льстивые письма королю и воеводе Киселю, заигрывать с султаном? Нет, дорога одна. Только одна. Только в крепком и нерушимом единении с русским народом. Московский царь – одна надежда. Кто в силах будет разорвать союз Украины с Московским государством? Никто!

***

...Не спится этой ночью гетману. Сон бежит от него. Хотя знает он, что завтра предстоит много докучных дел, и в голове будет свинцовая тяжесть, и лучше бы заснуть и забыть всю эту суету и заботы. Но нельзя забыть. Эх, если бы вместе с Москвой стать на защиту своей воли, не нужны были бы ни хан, ни султан, и король сидел бы смирно за Вислой. Когда же конец будет Поляновскому миру?! А какой ценой покупает он дружбу с ханом?

Вспомнилось давнее: как посылал Тимофея в Бахчисарай, его головой ручался за успех баталии под Желтыми Водами. Сколько капканов расставляли враги!

Вот теперь они хотят толкнуть его вместе с ханом на Москву. Далеко идут замыслы варшавских панов. Последнюю надежду хотят у него вырвать.

Богдан резко поднимается с постели.

– Джура! – зовет он. – Огня!

Заспанный джура входит в опочивальню, вносит светильник и ставит его на стол.

– Ступай, Иванко! Спи!

Джура исчезает за дверью. Гетман в одной рубахе и исподниках наклоняется над столом, разворачивает карту. Верная рука у грека. Вот лежит перед ним, расчерченная на листе пергамента, его отчизна, степи, леса, города, дороги и реки. И со всех сторон рубежи обнажены, не прикрыты, все как на ладони – приходи и владей.

И снова его взор устремлен на север и восток, туда, где начинаются московские земли. Туда летит мысль его, полная надежды. Долго глядит Хмельницкий на карту и уже видит на ней не узкие синие полоски, не точки, а реки и города, села, знакомые очертания Украины, какую он знал и какою хотел бы вскоре увидеть. Вот оно, Дикое Поле, засеянное казацкими костями, политое казацкой кровью, вот пороги днепровские, хищный и прожорливый Ненасытец, дикий Чаклун... Вот Каменец, над которым реет знамя Речи Посполитой. «И еще долго будет реять», – с горечью думает он. И вот крохотный хутор Субботов, с которого все началось.

И снова в мыслях Елена. На что намекал Лаврин? Может ли статься это?

Нет, пустое! Такой уж у Капусты нрав. А все же, пожалуй, не следовало снова сходиться с Еленой. Надо было побороть себя. Неужто не мог? Не мог!

Он признавал это с обидой и горечью. И снова глаза остановились на карте.

Карта волновала мысль и будила надежды. Но и Елена не выходила из головы.

А что, если Капуста знает больше? Что тогда? Неужели и сюда, в его дом, проникли проклятые иезуиты? Задрожали руки. Будет! Он не мог дольше ждать.

Он должен знать сейчас же, немедленно. Поспешно одеваясь, он кликнул джуру:

– Живей коня седлай!

Вышел на крыльцо. Хмурое небо нависало над землей. В воздухе резко пахло дождем.

Прибежал встревоженный Капуста.

– Куда, гетман, среди ночи?

– В Субботов, – процедил сквозь зубы гетман.

– Я с тобой.

– Не надо, – ответил сурово и, твердо ступая, пошел прочь.

Капуста остался один на крыльце. Прислушивался к быстрым шагам гетмана. Переговаривались во дворе казаки. Фыркали лошади. Послышалось приказание:

– Коня гетману!

Вскоре конский топот прозвучал в ночной тишине. Капуста задумчиво покачал головой. Может, и лучше, что поскакал.

...Гетман торопился. Он должен знать правду. Казалось, правда уже перед ним. И когда он проскакал в поспешно распахнутые ворота, когда спрыгивал с коня, опершись рукой о плечо джуры, когда бегом бежал по длинным сеням и изо всех сил толкнул дверь в опочивальню Елены, – так, что засов жалобно лязгнул и отлетел, – он все еще верил: вдруг возникнет особенная правда и словно порывом ветра унесет заботу и сомнения.

Он стоял над постелью, видел испуганное лицо Елены. Руки ее тянулись к нему, и что-то бессвязное шептали ее губы. А он, нагнувшись, заглядывал ей в глаза и, кроме страха, ничего в них не видел. Нет, в этих зеленоватых, с недобрым блеском глазах не было ответа на то, что мучило его. Не было правды, которую он искал. И, подчиняясь другой силе, державшей его подле этой женщины, он, побеждая в себе стон и боль, ответил горячо на ее объятия. И только потом, на рассвете, укоризненно спросил:

– Зачем ты сказала венецианцу о моей поездке в Белую Церковь?

Всплеснула руками, ахнула:

– О, Богдан, не брани, не гневайся! Просто с языка сорвалось. И Крайз мне говорил – не надо было болтать. Он был при той беседе.

Елена раскаивалась, и он верил ей. Капуста что-то перемудрил. Рано утром Хмельницкий вернулся в Чигирин, приказав Елене оставаться в Субботове.

Днем гетман дал прощальную аудиенцию венецианскому послу. Вимина был щедр на похвалы. Восторгался:

– О великих делах на Украине должна знать Европа.

– Мы ожидаем поддержки в нашей борьбе за волю и веру народа нашего, – сказал гетман.

Вимина промолчал. Потом, начав издалека, намекнул на расположение гетмана к Москве, затронул его дела с Портой. Это уже он говорит не как посол, – подчеркивал Вимина. Он – искренний друг гетмана, хочет посоветовать держаться дальше от турок: дружба с ними может вызвать недовольство в Европе и, прежде всего, у австрийского императора Фердинанда III. Поляки просят заем у императора. Он, Вимина, знает это доподлинно и в знак своей искренности расскажет об этом гетману. Можно кое-что сделать, и Речь Посполитая денег не получит.

Хмельницкий улыбнулся:

– Пусть знает пан посол, что поляки заем уже получили. Папа немало помог в этом.

Вимина понял, что поступил опрометчиво. Относительно займа следовало молчать. Если гетман уже знает о нем, то, наверное, знает также, что такой же заем вскоре даст Польше и Венеция.

– Украина мыслима сильной в мирных отношениях с Речью Посполитой, – замечает Вимина осторожно. – С Московским царством трудно будет союз заключить.

Вимина открыл табакерку и двумя пальцами осторожно взял щепоть табаку. Не уронив ни крошки, втолкнул в ноздри.

– Видит бог, – ответил гетман, уставясь в потолок, – все мои старания направлены только на то, чтобы достичь длительного и постоянного согласия с королем. Но, видно, паны Потоцкие и Вишневецкие того не хотят. А русские люди – братья нам. Сие ведомо пану послу. Тут одна доля и одна правда.

Гетман понимал: венецианец нащупывает, на кого он будет опираться в предстоящей войне с Польшей. У венецианца своя цель – сделать все, чтобы казачество помогло ослабить турок. Хмельницкий сказал:

– Не слыхал я в последнее время: как у вас война с турками?

Вимина развел руками. Широкие рукава кафтана сдвинулись и обнажили волосатые запястья. Война как война. Фортуна изменчива. Это хорошо знает гетман, как великий полководец.

Так шла беседа. Учтивые слова, полные взаимного уважения, и неизменная ласковая, дружеская улыбка на губах.

Выговский сидел за столом молча. Генеральный писарь не вмешивался в разговор. Вимина убеждался: все важные дела решает сам гетман. У него уже составилось мнение о гетмане и Украине. Он мог бы сказать, что мнение это скорее было в пользу гетмана, чем в пользу союзников Вимины, правителей Речи Посполитой. Старый дипломат видел в гетмане новую и могучую силу.

Беседа завершалась пустыми словами. Невесело было на душе у Вимины.

Знал он, что не встретит ласкового приема в Венеции. Бесплодно кончалась его миссия на Украине.

Прощаясь, Хмельницкий сказал:

– Низкий поклон вельможному властителю прекрасной Венеции.

Вимина заметил, что гетман прекрасно знает латынь. Можно было бы заговорить об этом, продолжить беседу. Но гетман уже поднялся. Посол тоже встал. Гетман вышел из-за стола. Вимина раскланялся. До двери гетман его не проводил. Вслед за послом шел только Выговский. Дворцовая стража при появлении венецианца откинула пики вправо. Все было как при настоящих княжеских дворах. Вимина неторопливо прошел к своей карете. Надевая шляпу, загадочно проговорил Выговскому:

– Этот год еще пройдет для вас спокойно, – и сел в карету. Поклонился еще раз, улыбнулся.

Карета тронулась. Откинувшись на подушки, Вимина вздохнул. Ему предстоял долгий путь.

Глава 12

...Альберт Вимина собирался в дорогу. Миссия его при гетмане была закончена. Что мог – сделал. Оставалась еще встреча с венецианским послом в Варшаве, графом Кфарца. Там же, в Варшаве, придется вести длинные и нудные переговоры с папским нунцием, преподобным Торресом; последнее мало тешило Вимину, но такова была его служба посольская: делай не то, что желаешь, а то, чего требуют интересы державы. Держава! Вимина горько улыбнулся. В этом году Венецианская республика и ее дож не могли похвалиться особенными успехами. Можно ли и надо ли было обвинять в этом послов Республики? Окончилась тридцатилетняя война, истомленные битвами государства жаждали мирной, спокойной жизни. В Европе подымали голос жители городов. Ширились цехи, и ремесленники начали проявлять все большую и большую непокорность, требовали новых законов.

Альберт Вимина прибыл в земли Украины, ожидая, как ему говорили в Варшаве, увидеть здесь пустыню, варварство и дикость. Посол только головой покачал, вспомнив теперь эти предостережения. Сказать правду, он ехал сюда с тревожным сердцем, но графу Кфарца нельзя было отказать в прозорливости.

– Там растет новая сила, – напутствовал его Кфарца год назад, – вскоре она подсечет основы Крымского ханства, а про Речь Посполитую нечего и говорить, – Украина, несомненно, освободится из-под королевского протектората. Во главе восстания, синьор Вимина, стал человек, который хорошо знает, что ему нужно, он тесно связал свои замыслы с народом края своего. Оттоманская империя весьма заинтересована в Хмельницком, война султана с нами может получить другую окраску, если мы втянем Хмельницкого в борьбу против турок. Возможно, вам посчастливится, даже самые переговоры об этом могут повлиять на поведение султана...

Все оказалось так, как говорил Кфарца. Но одно непредвиденное обстоятельство спутало все карты. Гетман вел переговоры с московским царем. Когда Вимина собирался в Чигирин, об этих переговорах и в самой Речи Посполитой ничего не было известно, но теперь венецианец знал о них, и потому необходимо было принять меры. Альберт Вимина не смог разведать доподлинно, о чем речь шла в этих переговорах, но решил, даже не добившись разлада между гетманом и Портой, возвратиться в Венецию. Он предчувствовал возможное в близком будущем путешествие в Московию и теперь был даже уверен, что это необходимо. На многое ему открыл глаза генеральный писарь Выговский. Дальновидный Вимина знал цену талерам и знал, что обещать, чтобы вызвать у генерального писаря охоту к откровенным беседам.

Да! Взор и помыслы гетмана были направлены к московскому Кремлю. На этот счет у Альберта Вимины не было никаких сомнений. Теперь оставалось досконально разведать, как смотрит на это Москва. И если там бояре настроены в пользу Хмельницкого, тогда...

Мысль оборвалась. Посол не хотел сейчас больше думать. Он прибудет в Варшаву, и они с графом Кфарца усядутся за стол. Они будут беседовать долго и обстоятельно, и, возможно, в этой беседе родится истина и можно будет сделать вывод относительно дальнейшей политики на Украине.

У Альберта Вимины был хороший обычай: закончив какое-нибудь дело, он любил оглянуться назад. Так он поступил и теперь. Венецианский посол имел склонность к письму и в былые годы мечтал даже о славе пиита. Судьба уготовила ему иной путь, однако склонность к письму пригодилась и в дипломатии.

Чтобы не забыть важного и отделить его от второстепенного, Альберт Вимина заглянул в свой дневник. В тихий июльский вечер не мешало перелистать страницы переплетенной в кожу, довольно толстой книги. Вимина читал:

"М а й, п я т о г о д н я. Вчера имел аудиенцию у гетмана Хмельницкого. Перед тем собрал о нем некоторые, заслуживающие доверия, сведения. Гетман – по происхождению сын небогатого шляхтича, который подвергся изгнанию и лишен был дворянского звания. С юных лет он тесно связан со своим народом. Образование получил хорошее, в городе Ярославе, в коллегиуме иезуитов. Женат на женщине, в которую влюблен без памяти.

История сия весьма романтична. Женщина эта была до того супругою его личного врага, польского старосты Чаплицкого. Молва идет, что она умна, коварна и мстительна. Я этого не знаю, еще не имел случая увидеть ее и беседовать с нею. Надо будет поинтересоваться. У гетмана от первого брака двое сыновей – Тимофей и Юрий, дочери – Степанида и Катерина, последняя замужем за братом его генерального писаря, Данилой Выговским.

Роста гетман скорее высокого, нежели среднего, широк в кости и крепкого сложения. Речь его и способ управления показывают, что он обладает зрелым суждением и проницательным умом. Встретил меня гетман дружески, свободно беседовал со мной по-латыни. Я был весьма удивлен скромностью его домашней обстановки. Самый дом, где он живет в Чигирине, красив и просторен, но кабинет его прост, здесь нет никакой роскоши, стены лишены всяких украшений, для сидения стоят грубые деревянные скамьи, покрытые кожаными подушками; за дамасским пологом видна постель, накрытая парчевым покрывалом, над нею ковер, на ковре висит сабля и два пистолета, в головах висит лук. Я довольно нескромно рассматривал все это, а он, заметив, казалось, мое любопытство, делал вид, что не замечает его. В обращении, и не только со мною, гетман мягок и прост, чем привлекает к себе любовь и уважение простых людей, но, с другой стороны, он держит их в повиновении и строго взыскивает за провинности.

Всем, кто входит в его комнату, он пожимает руку и всех просит садиться, если они казаки.

Спрашивал меня о Венеции, о тамошнем житье. Ни словом не обмолвился про Речь Посполитую. На мой вопрос, считает ли он себя подвластным королю Яну-Казимиру, он прищурил глаз и уклончиво сказал:

– Народ не считает так.

– А вы, пан гетман? – настойчиво спросил я.

Вместо ответа он спросил меня, как мне нравится Украина. Больше я к этому вопросу не возвращался.

Я заметил ему, что он живет очень просто и скромно, а я видел менее значительных властителей, которые живут пышно и богато. На это он ответил:

– Уже Сенека, господин посол, старался в своих сочинениях доказать, – хотя и не следовал своему учению, ибо копил сокровища, – а все же старался доказать, что человек делается богатым не от приобретения богатств, но по мере уменьшения жадности к ним.

В конце аудиенции он уловил мой взгляд, устремленный на деревянные скамьи, и пошутил:

– Кажется, у римлян такие скамьи назывались субселлиа. По словам Плутарха, их ножками были убиты братья Гракхи, когда задумали ввести аграрный закон, а я ими убью тех, кто вознамерится отобрать завоеванные для народа привилегии.

М а й, д н я д е с я т о г о. Был у генерального писаря Выговского.

Подарил ему ценный перстень, якобы от нашего дожа. Перстень писарю понравился. Долго тешился им и хвалил. Внезапно в комнату вбежал казак, с волнением объявил:

– Гетман!

Выговский поспешно спрятал перстень в карман. Поднялся. Вскоре вошел гетман. Лицо его было хмуро, увидев меня, деланно улыбнулся, пожал руку.

На Выговского глядел недобро. Я понял, что буду лишний, поклонился и оставил их.

М а й, д е н ь п я т н а д ц а т ы й. Гетман пригласил к обеду.

Кроме меня, были Лаврин Капуста, московский посол – думный дьяк Григорий Богданов, Выговский и дипломат Силуян Мужиловский, недавно возвратившийся из Москвы. Сервировка не отличалась особой роскошью, ели без салфеток, слуги подавали каждому, по мере надобности, полотенце. Ложки, вилки, кубки серебряные. Но стол был не скуден. Кроме пива, водки, меда, было и вино.

Гетман подчеркнул, что это ради меня, ибо сам он пьет только горелку, а порою мед. Кушаний много, и все были вкусные. За столом немало шутили. Я мог бы привести несколько тому примеров, но краткости ради расскажу лишь один. Мой секретарь, охмелев, распустил язык и начал усердно восхвалять величие и чудеса города Венеции; его внимательно слушали. Наговорившись вдоволь о красивом местоположении, о дворцах, мануфактурах и иных богатствах города, рассказчик прибавил, что улицы у нас так широки, что самим горожанам случается заблудиться в них.

– Ну, нет! – возразил один казак. – Этим ты не хвались. Что твоя Венеция! Я тебе скажу, что то же и со мною бывает в этой тесной хате: когда посижу немного за этим столом, так уже не попаду в двери, чтобы вернуться домой.

Гетман и все присутствующие весело смеялись. Сказал это любимец гетмана, старый казак Иван Неживой, участник многих походов, многократно раненный.

За обедом я пытался завязать разговор с Мужиловским про Москву. Тот весьма хвалил город, и я заметил, что гетман стал внимательно прислушиваться, хотя делал вид, что беседует с Выговским. Но напрасно он тревожился: Мужиловскнй и сам держался осторожно. Спустя некоторое время засыпал меня вопросами про Венецию, Вену, Варшаву. Так обед тот ни к чему и не привел. Ели, пили, а дел никаких.

М а й, д е н ь с е м н а д ц а т ы й. Вспомнил, что еще следует записать. Мужиловский, отвечая на какой-то вопрос Капусты, несколько повысил голос, я только разобрал: «На границе будут предупреждены». Что это могло означать?

М а й, д е н ь д в а д ц а т ы й. Получил письмо от графа Кфарца.

Посол предупреждает: если ко мне обратится немецкий негоциант Вальтер Функе – быть к нему благосклонным.

Земля в этой стране щедрая и плодородная. Часть этой области до такой степени плодородна, что не только может быть поставлена наряду с любыми странами Европы, но и удовлетворить требованиям самого завзятого земледельца... На ее девственность указывает масса злаков, произрастающих в беспорядке и без обработки от тех семян, которые попадают в землю после покоса или от ветра и зовутся по-русински «падалицей», что равносильно нашему «кадуто». Падалица иногда собирается, иногда гибнет, ибо жатва на засеянных нивах столь обильна, что крестьяне пренебрежительно относятся к этим дарам, которые приносит им благодатная почва. Я с трудом поверил бы подобному явлению, если бы не убедился собственными глазами и не видел на полях таких крупных и обильных зерном снопов, каких не получишь в других странах при самой тщательной обработке.

Но в этом году гетман выдал универсал ко всему населению. Согласно этому универсалу, в местах посевов в землю водружается шест, на котором висит палка. Та палка словно бы предупреждает прохожих – не вытаптывать эти места и не пасти там скот, во избежание наказания палками. Кстати, подобные знаки видал я и в городах, и это должно означать, что проходить и ездить тут строго запрещено и нарушителям запрета угрожает строгая кара.

Не менее, чем хлебом, край сей богат молочными продуктами, мясом и рыбой, благодаря множеству пастбищ и прудов. Кроме описанных выше богатств, благодатная почва доставляет жителям вкусные овощи, коими они пренебрегают. Тут множество спаржи, столь роскошной, что, на мой взгляд, она не уступит самым высоким веронским сортам. Спаржа чрезвычайно вкусная и не горькая, как лесные сорта с тонкими стеблями, что растут около Рима и Неаполя. Я был изумлен и сперва подумал, что это дикий сорт, но, из желания разубедиться, пробовал ее много раз, так что, вследствие чрезмерного обилия, спаржа мне даже надоела.