Текст книги "«Океанъ». Сборник морских приключенческих романов, повестей, рассказов. Выпуск 1"

Автор книги: Наталья Маркелова

Соавторы: Станислав Гагарин,Юрий Пахомов,Виктор Дыгало,Лев Князев,Юрий Дудников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

– Какая Верка? – посерьезнел он. – Ты че это? Ты брось эти намеки, ну, попросила кастрюлю снять с компотом, помог, при чем тут глупости?!

– Гошка, и я тоже говорю, при чем глупости, – осмелел Николай. – Я ж разве что кому говорю? Ты молчок – и я молчок.

– Понятно, – сказал Гошка. – Один час – одна пачка.

– У меня их всего-то две осталось, Гоша, честно.

– Ну, деловой пацан! – хохотнул Гошка. – Ладно, тащи сюда обе. После еще чего американского принесешь, договоримся. – Он снова оглянулся. – Гляди, парень, если Майский пронюхает – на ней будет побег. Я так и скажу: сквозанула. Понял? Подходи, когда стемнеет.

Приблизились сумерки. Николай нерешительно тронул лежавшего с книгой на нижней койке Жукова.

– Слышь, Макарыч, у меня одна просьба к тебе… Не знаю, как и спросить.

Верку, что ли, позвал? – засмеялся Жуков, поворачивая голову. – Она не откажет, девка добрая.

– Кончай, не надо! – помрачнел Николай. «Подлый мы народ мужики, если всех догадок хватает только на одно, – горько подумал он. – И попробуй докажи хотя бы и корешу, не охраннику, что совсем другое у тебя на сердце…» – Не, Макарыч, я эту девушку хотел пригласить, ну, повариху зэковскую. Не для чего плохого, пусть только обогреется, простирнется. Сам знаешь, какие у них там дела…

Жуков присвистнул, сел на своей койке.

– С ума сошел, чудило! Забыл, что я тебе толковал? А если я и есть тот самый сексот и обязан доложить об этом? Ты же загремишь, волосан, не меньше чем на червонец! – Николай стоял перед ним с таким беспомощным видом, что Жуков досадливо крякнул. – А, чтоб тебя, прохватило пипкострадателя! Не я, так жизнь тебя научит. Валяй, грей ее, люби, жалей, но смотри, чтоб после и тебя так жалели! – Он хлопнул Николая по спине. – Эх-х, где мои восемнадцать лет? Может, и стоит иногда свихнуться! Знаешь, если кто и стукнет, не раскаивайся, отдай ей все, девка стоящая. А живем мы, брат, один раз на свете! Гляди, чтоб ровно в ноль-ноль был на мосту. Я к Роману Романовичу пойду, потравим баланду.

Гошка вызвал Лизу из твиндека, она вышла, на ходу застегивая драный полушубок, увидела ждущего Николая, оглянулась недоуменно на Гошку. Тот пожал плечами.

– Что, майн либер, уже и охрана тебе помогает? – спросила она Николая. Не сразу поверила в то, что он пробормотал, снова обернулась к Гошке, тот хмыкнул.

– Ступайте до нуля. Но учти, парень, в ноль перекличка, минута опоздания – считаю побег.

Коля пустил Лизу впереди себя. Голенища подшитых резиной от покрышек «студебеккера» валенок хлябали на ее икрах, полушубок болтался как на вешалке. Ему повезло – в коридоре правого борта никто из команды не встретился. Николай толкнул перед Лизой дверь своей каюты, включил свет.

– Проходите, фройлен.

Она остановилась посреди узкой каютки. Две койки одна над другой, спаренные железные рундуки, умывальник у дверей, под иллюминатором – диванчик метра полтора в длину, рядом – столик, над ним – зеркало и полочка с десятком книг.

– Снимай шубу, я ее в рундук повешу, – протянул он руку. Лиза испуганно отстранилась.

– Не надо на вешалку, Коля, вот сюда ее! – И сбросила полушубок на палубу у диванчика, оставшись в темном платье и обтрепанной кофточке.

– Ну? – улыбаясь, взяла его за горячую руку, заглянула в глаза. – Что молчишь, Коля? Не нравлюсь в бальном наряде? Мне можно сесть на диван? – Она села, сбросила валенки и сунула в них портянки, оставшись в залатанных шерстяных носках. Закинула ногу на ногу, тряхнула волосами, глядя на него из-под опущенных ресниц.

– Ты ведь на бал пригласил свою принцессу, правда, майн либер? О чем поговорим? Или моряки привыкли без разговоров?

– Лиза, – проговорил он тихо. – Скажи, Лиза, ведь, правда, ты ни в чем не виновата? Ты не предавала Родину?

Она вся напряглась, скрестила руки на груди. Широко раскрытые серые глаза обдали Николая холодом.

– А пошел ты, знаешь куда? На допрос меня вызвал? Ладно, вижу, не за этим, – смягчилась она и, привстав, погладила его руку, – Коля, прошу тебя, ни слова об этом, иначе сквозану, как говорят наши девки.

– Прости… И пожалуйста, посиди, – сказал он, присаживаясь рядом с ней. Несмело положил руку на ее спину. Она качнулась, прижалась к нему плечом. Пальцы Николая нечаянно дотянулись до мягкой девичьей груди – и это прикосновение потрясло его, он задрожал так, что клацнули зубы. Опустил руку, вскочил с диванчика, замер, не поворачиваясь к Лизе лицом. Она хохотнула сзади.

– Ой, ой, какой ты горячий, так и сгореть недолго, майн либер. Сколько минут он отпустил тебе? Я имею в виду – нам?

Он повернулся к ней пылающим лицом. Лиза, улыбаясь, указала на место рядом с собой.

– Вот здесь сиди и разговаривай. И положи руку, где была. Так сколько? До какого часа?

– С ноля мне на вахту, ты знаешь, – проговорил он хрипло, вновь ощутив жадными пальцами мягкое. Она, засмеявшись, повернулась к нему, взъерошила волосы у него на голове.

– Совсем растерялся, майн либер? А мне казалось, моряки, они ого-го! Значит, живем до ноля, так это же целый год, вечность! – Она взяла его безвольные, трепещущие руки. – Знаешь, Коля, я тоже установлю себе нолевой час. Когда захочу, тогда и скажу: все, майн либер, мне пора, с меня хватит. Они-то со мной не очень церемонились: цап-царап – и червонец. За дело, без дела – ступай, Лизка, оттяни десятку. Мама умрет, Леська моя вырастет без меня, а кому я сама буду нужна после Колымы? Шаг вправо, шаг влево – стреляю! Нет уж, геноссе, лучше я сама скомандую, когда будет надо. – Она отпустила его руки, поникла. Острое чувство жалости стеснило ему сердце.

– Лиза, есть будешь? Я здесь принес кое-что. – Она не отвечала, и он поставил на столик миску с еще теплым тушеным картофелем и мясом, полбулки нарезанного пшеничного хлеба.

В школе юнг на станции Океанской они с пацанами, бывало, мечтали о наряде на камбуз. Там после работы шеф-повар разрешал есть сколько влезет. Схарчить пацану булку черного хлеба с огромной железной миской супа ничего не стоило. Иные объедались так, что потом страдали животом, но все равно мечтали о следующем наряде, как о празднике.

– Кушай, – придвинул он к ней чашку. – А потом, если хочешь, сведу тебя в душ… Извини, я подумал, ведь у вас нечасто такая возможность… – Он вдруг увидел, как на глазах Лизы навернулись слезы, и поспешно добавил. – Только не обижайся, я судил по себе.

– Господи, ребенок мой, а я думала, зачем он торгуется с этим псом? Чего он от меня хочет? – Обхватив его голову руками, она стала целовать его в щеки, губы, нос. – Конечно, обижусь, дурачок ты мой! Три недели мы тряслись по великой транссибирской магистрали, двое суток – на пересылках, теперь втиснулись в стальные гробы, и ты спрашиваешь, хочу ли я в душ! Господи, скорее веди меня туда! – Она вскочила с дивана. Коля протянул ей полотенце, кусок туалетного американского мыла. Она понюхала мыло, бережно положила его на стол. – Нет, пожалуйста, мне стирального, побольше… И еще… – она провела обеими руками по своему платью. Понимаешь… я не собиралась мыться, нет сменки… Ты не дашь временно что-нибудь?

Он проводил ее в душ, положил на решетчатую скамейку свое трикотажное белье, клетчатую рубашку и джинсовый комбинезон, выданный боцманом в качестве робы и еще не надеванный. Лиза, торопясь, начала раздеваться при нем и вдруг смутилась, прикрыла руками грудь, словно была уже обнаженной.

– Да, конечно, конечно… – понял он. Ты никому не открывай. Пароль: «Час ноль», – засмеялся он и закрыл дверь. Лиза щелкнула накидным крючком.

* * *

На кормовой палубе гулял сырой ветер, в темном небе раскачивался взад-вперед крестообразный ствол грот-мачты. Николай все еще вздрагивал, вспоминая, как едва не опозорился в каюте. Заметила она или не заметила? Скорей всего, догадалась. Но, кажется, не обиделась! В конце концов, мужчина я или нет? Хотя, если разобраться, какой там мужчина, никогда не обнимал женщин. Скоро снова будем вдвоем с ней… Вот обсмеет, если узнает, что я еще ни разу ни с кем не был. Неужели сегодня произойдет Это? Сердце стучало, колотилось о ребра, щеки горели. Он с наслаждением подставил их ледяному ветру. Потом шагнул в коридор, захлопнув за собой тяжелые стальные двери. В каюте перед зеркалом внимательно оглядел свое лицо, потрогал выступающие скулы. Усы только-только затенили губу, он раза два сбривал их, чтобы поторопить их с ростом, но безуспешно. Потрогает, спросит: «Еще даже не бреешься?»

Она постучалась и вошла – раскрасневшаяся, в подтянутом почти до шеи комбинезоне, голова обмотана полотенцем, на ногах – его деревянные колодки. Взглянула вопросительно и робко.

– Какая-то женщина встретилась мне в коридоре. Это ужасно, да?

– Это Верка, наша кок-пекарь. Ничего. – Успокоил он ее, думая, однако, что теперь придется всячески заискивать перед Веркой, чтобы не трепанулась кому.

– Господи, какое счастье быть просто чистой и в чистом белье, ты не можешь себе представить, майн либер, – приблизившись к нему, она спокойно, как мать, поцеловала его в щеку. – Как подумаю, что снова надевать все это, – кивнула она на валявшийся в ногах полушубок. – Слушай, Коля, женщине неприлично доверять такое мужчинам, но никуда от этого не денешься, это надо высушить. – Она протянула ему ком выстиранного белья, тут было и платье, и кофточка, и все остальное. – У тебя есть где просушить?

– Молодец, что постирала, – подбодрил он ее, принимая белье. – Знаешь, что я придумал? Я пойду и развешу его где пожарче. И полушубок унесу куда надо, а все, что на тебе, пусть останется у тебя. Ты возьмешь? – И, не ожидая ответа, вышел с бельем и полушубком в коридор. Открыв дверь на палубу, он шагнул в ветреную тьму и с удовольствием швырнул полушубок за борт. Потом развесил ее платье, кофточку и белье над решетками котельного отделения. Далеко внизу полыхал огонь в топках котлов, мелькали мокрые спины кочегаров, забрасывающих лопатами уголь. От раскаленных котлов бил горячий поток, шевеля развешенные тельняшки, трусы, робы.

Николай вернулся. Лиза, сидя на диване, расчесывала пальцами подсыхающие льняные локоны. На столике блестела пустая фаянсовая чашка. Лиза умиротворенно улыбалась.

– Как видишь, после меня можно не мыть посуду.

– А еще чай, ты не забыла? – Он достал из рундука кофейник и отправился на камбуз.

Кок-пекарь Верочка Арсланова, маленькая брюнетка, приехавшая в Приморье перед концом войны откуда-то из байкальских мест (как говорили злопыхатели, со спецзаданием выйти замуж), месила в квашне тесто. Она с интересом оглядела Николая горячими, с монгольской раскосинкой глазами.

– Чаю брызни, Верунчик, – протянул Николай ей свою посуду.

Верочка подставила кофейник под кран титана, покачала головой.

– Глядите, какие мы стали заботливые к женскому полу! А то ходили «не тронь меня, я весь отшень честный!».

Что было, то было. Не раз и не два кидала Верочка призывные взгляды на саженного роста матроса, однажды даже прямо пригласила забежать в каюту на стопку чаю, но увы…

– Верочка, ты мне всегда нравилась, – сказал он заискивающе, – и сейчас ты очень нравишься, а эта девушка – она просто попросилась в душ, и ей разрешили…

– Интересно знать, кто ей «просто» разрешил? – ехидно спросила Верочка.

– Обязательно хочется узнать? – встретил ее прищуренный взгляд Николай.

– Один молодой мужик с автоматом, который сейчас, кстати, на вахте, и чьего имени тебе не стоило бы нигде упоминать, Верунчик.

– Что-что? Какое такое имя? – взбурлила Верочка, впрочем, не слишком громко и больше ни о чем не спрашивала.

В каюте Лиза встретила его вопросом, куда он отнес ее замечательную доху. Николай объяснил куда и тут же достал из рундука свой новый черный полушубок. Выдал его боцман Николаю еще летом, но полушубок оказался маловат, обещал Роман Романович заменить, да все как-то так и не удосужился. Лиза нырнула в мех, наряд был великоват, но привел ее в восторг.

– Господи! За что же это мне?

– Напьемся чаю, а потом разберемся, – он улыбался, дрожа всем телом.

– Только больше никуда не уходи! – сказала она, когда они выпили по кружке чаю. – Если уйдешь еще раз, лягу спать, и не разбудишь! – Она как-то по-особому засмеялась, ему стало совсем жарко. – А где твоя койка? – спросила она вполне невинным голоском. – Вот эта? – И она стала разбирать койку Константина Макаровича. Это приближалось с неумолимостью судьбы, и Николай не знал, хочет он или боится того, что должно случиться. Лавина сорвалась и набирала силу. Он отвернулся по ее просьбе. Лиза вытянулась под одеялом, закинула за голову белые руки. Наткнулась на плафон в изголовье, щелкнула выключателем.

– Ой, как удобно! – И тихо добавила: – Дверь-то…

Обмирая от волнения, он повернул ключ в двери. Хоть бы ничего там наверху не случилось, взмолился он, хоть бы Макарыч не вернулся за чем-нибудь и не постучал в дверь… Неужели все Это произойдет сейчас?

– Можно я к тебе? – спросил он севшим голосом, и зубы его предательски клацнули.

– Скорее, скорее, а то усну, – тихонько засмеялась она. – Свет-то потушишь?

Он забрался к ней под одеяло, еще какие-то мгновения пытаясь не задевать ее слишком грубо, но она вдруг разом прижалась к нему горячим обнаженным телом, и он сжал ее, не сдерживая силы, но она не противилась, напротив, ее движения и слова поощряли и принимали его силу.

– Ох, майн либер, какой ты горячий… хороший… – приговаривала она. – И какой ты еще молодой, господи… Тебе хорошо?

– Прикажи – я умру сейчас же… – прошептал он, не открывая глаз.

– Живи, живи, мой мальчик, живи и останься таким добрым до самого смертного часа.

Он осторожно поднял к глазам руку – был десятый час.

– Еще долго мы будем вместе, – блаженно сказал он и привлек Лизу к себе.

– Улыбнись, – приказала она тихим шепотом. Он раздвинул губы. Она провела пальцем по его зубам. – Ты зверь, – сказала она. – Молодой, клыкастый, но совсем не злой. Почему ты совсем не злой, а? Ой! Злой! – тихо вскрикнула она. Он обнял ее уверенно, властно, и она затихла, прижимаясь головой к его груди.

– Одиннадцать, – прошептала она, поднеся к глазам его тяжелую руку с часами. – Проклятое время! Оно летит, падает в пропасть, когда ты счастлив, и ковыляет, ползет, когда тебе плохо!

– Ничего не поделаешь, – вздохнул он.

– Ну уж нет! Теперь я не позволю, чтобы оно властвовало надо мной вместе с Робертом Ивановичем и всей его кодлой. – Лиза обняла его, зашептала: – Папа учил меня, что существует всего одна ценность, которая стоит дороже жизни, – это свобода. Свобода, а значит, и честь. Потом – жизнь. Дайте мне свободу или дайте смерть, – сказал один великий американец.

– Не слышал, но здорово…

– Смерть, а не Колыма, не голод, вши, команды, команды, команды!

– Успокойся, глупышка! – испугался он ее тона. – Ты невиновна, я знаю. Война кончилась, скоро обязательно будет амнистия. Сталин простит всех… Ведь Победа! Вот увидишь – еще полгода – и ты будешь на свободе. И мы встретимся, будем вместе всю жизнь.

– Дурачок… – прошептала она, глядя в его лицо. – Какой дурачок. Хочешь узнать о Сталине – поговори с теми, кто сейчас в ваших трюмах… Они-то знают цену ему.

– Небось фашисты! – поугрюмев, возразил он.

– Ладно, не надо, – проговорила она протрезвевшим голосом. – Давай-ка, майн либер, выпьем чаю еще – и тебе пора собираться на вахту. – Он попытался обнять ее, но Лиза решительно высвободилась. – Нет, нет, пожалуйста, мне ведь тоже пора.

Он принес ей высохшую теплую одежду, она переоделась, вновь заставив его отвернуться.

– Спасибо… Проводи меня. – Она сунула под полу своего нового, просторного полушубка завернутый в его тельняшку хлеб и перешагнула высокий комингс каюты.

– Мы еще увидимся, Лиза, – говорил он, прижимая к себе ее. – Вот увидишь, я с ним договорюсь. Это сейчас, а через несколько месяцев будет амнистия, поверь мне. Сталин не такой, вот увидишь… – Он довел ее до тамбучины. Гошка вышел из-под навеса, коротко кивнул ей на вход.

– Вниз! А ты, матрос, – на левый борт, – приказал он таким тоном, словно впервые в жизни видел Николая.

* * *

Капитан Берестов брился в ванной, когда в дверь каюты постучался и вошел боцман, впустив с палубы клубы холодного утреннего тумана. Смяв шапку, боцман прибил ладонью к макушке вздыбленные седые пряди.

– Извините, Анатолий Аркадьевич, еще и семи нет…

Раздетый до пояса Берестов остановился перед ним, держа в руках бритвенный станок. Одну щеку и подбородок у него покрывала мыльная пена.

– Без вводных, боцман, – сказал он тем подчеркнуто спокойным тоном, каким всегда говорил в напряженных и критических ситуациях, одна из которых, суля по всему, и привела к нему в столь неурочный час начальника палубной команды, подчиненного в обычное время старшему помощнику. – Вы докладывайте, а я буду слушать и приводить себя в порядок.

– Там они опять собрались на корме хоронить… Вчера вечером троих сбросили, теперь еще принесли троих… Каждого надо обмотать брезентом, я им раз дал, второй, но больше его у меня нет, а они говорят, боцман, готовь еще.

– Сколько же у них покойников? – спросил капитан.

– Я ж докладываю: вечером троих проводили, теперь – еще три. Обещают, дескать, есть еще на подходе. Боцман, шутят, не скупись на саваны.

– Это кто же конкретно шутит? Майский? – Капитан надел китель и, сев в свое кресло перед рабочим столом, кивнул боцману на диван у двери. – Присаживайтесь, Роман Романович, и спокойно, по порядку.

– Фельдшер Касумов у них за главного похоронщика, но и Майский при деле – шныряет, вынюхивает, как говорят, руками водит, несмотря, что весь зеленый, укачался.

– И в кают-компанию не пожаловал, хотя буфетчица приглашала, – отметил капитан. – Значит, погибает народ, Роман Романович?

– Жутко смотреть, Анатолий Аркадьевич. Конечно, преступники, а все же люди. Жалко их. Что им там дают – баланду раз в сутки да хлеб плесневелый.

– Так… – Капитан рассматривал свои ногти. Взглянул коротко на выжидательно напрягшегося боцмана. – А мы тоже хороши, Роман Романович. Не то чтобы людям помочь – брезента стало жалко для их последнего шага. Может, и гудки не давать, чтоб пар не тратить, а?

– Так я что, Анатолий Аркадьевич, я всегда пожалуйста, – помрачнел боцман. – Если б свое, а то оно ж не мое, сами с меня спросите. Что списано – я отдал, за остальное в Сан-Франциско валюту платили, вы знаете…

Капитан слушал, рассеянно поглядывая в темный иллюминатор, покрытый снаружи каплями брызг.

– Давайте так, Роман Романович. Люки трюмов у вас надежно задраены, остальной брезент, что есть – отдать до последнего сантиметра, если потребуется. Договорились?

– Есть выдать, – поднялся со своего места боцман. Лицо его от прихлынувшей крови приобрело кирпичный оттенок, отчего ярче стали выделяться на нем васильковые глаза.

– И вот еще что: передайте артельщику, пусть выдаст сахар для дополнительного питания зэкам. Сколько у них суточная норма?

– По-моему, пятнадцать грамм на брата.

– Выдать по пятьдесят грамм на сутки. И столько же муки и растительного жира, сколько там положено, исходя из нормы.

– Я-то передам, Анатолий Аркадьевич, – боцман покомкал в руках шапку. – Лишь бы мимо рта не получилось, товарищ капитан. У них там свои законы. Не охрана присвоит, так блатняки, сами знаете, аристократия, под себя гребут, отчего народ и мрет.

Капитан вскочил, зашагал по каюте. Остановился перед боцманом.

– Как всегда вы правы, Роман Романович. Значит, будем кипятить чай в нашем титане. Нагрузка дополнительная Верочке, подумайте, как ей помочь. И галушки тоже варить в наших котлах, выдавать в готовом виде, авось не обопьется «аристократия». А брезент выдавать по первому требованию.

* * *

В предрассветной темноте за борт упали и закружились в кильватерной струе три брезентовых кокона. Трижды всхлипнул судовой тифон. Роберт Иванович Майский, засунув руки в карманы, наблюдал за работой похоронной команды – четырьмя заключенными и Касумовым.

– Что они у вас не идут на дно?

– Груза слабоваты, товарищ начальник. Простите, гражданин начальник, какой же вы товарищ, – поправился один из зэков. – Кочегары говорят: мы на такое счастье, чтоб хоронить на конвейере, не рассчитывали, у нас, говорят, не фабрика смерти. – Зэк закашлялся, прижимая ко рту грязный шарф.

– Кто такой, статья? – повернулся к нему Майский.

– Тюрин, Михаил, пятьдесят восемь – десять, восемь лет, – проговорил сквозь кашель зэк. – Учитывая объективные обстоятельства, гражданин прокурор выдал мне явно лишнего, загнусь значительно раньше.

– Болтлив ты Тюрин, оттого и сел на баланду, – сурово сказал Майский.

– Так точно, гражданин начальник, – зэк поднял прищуренные ненавидящие глаза. – Столько схлопотал – и за что? За этот бы срок я мог хоть одно доброе дело для людей сделать.

– И какое же, интересуюсь? – подвинулся к нему Майский. Глаза их встретились.

– Испугался, гражданин начальник? Совершенно правильно догадался, – показал зубы заключенный. – За этот бы срок на воле пришил кого из ваших. Хотя бы одного такого, как ты, с земли счистил и то благо. Да поздно хватился – сил не осталось. Только и всего, что хоронить добрых людей.

– Гражданин начальник, у него скоротечная чахотка, – поспешно вмешался фельдшер, уловив настроение Майского. – Воздуха ему не хватает в твиндеке. Ну я и сказал: хочешь подышать – выходи хоронить.

– Ну, дыши пока дышится, – проговорил Майский, с заметным облегчением отступив от группы следящих за ним в упор людей. Мгновением раньше он готов был выхватить пистолет и сделать то, что, в принципе, ему было дозволено. Но он сдержался и был благодарен за это фельдшеру. Зачем осложнять положение из-за паршивого болтуна, которому, по всей видимости, итак пришел срок уйти из жизни?

Заключенные цепочкой втянулись в тамбучину, а Майский, морщась от приступа одолевающей его тошноты, торопливо прошагал в корму и, опершись одной рукой о флагшток, опростался над бурлящей внизу волной. Вытерся носовым платком, осмотрелся – не заметил ли кто? Охранник топтался в предутренних сумерках у трюма спиной к начальнику. Присмотревшись, Майский окликнул его.

– Эй, Сидоренко, поди сюда! – Охранник подбежал, вытянулся под сверлящим взглядом Майского. – Как дежурство, никаких происшествий?

– Навроде никаких, только, разве что… – охранник наклонился и понизил голос. – Гошка мудрит, к кому-то из судовых лазит да Лизку Потапову к матросам пускал, она в новом полушубке. Заработала! – поднял он палец.

– Та-ак, молодец. К матросам, говоришь, пускал? За бдительность хвалю, этого я так не оставлю. А фитиля слышал?

– Так точно, товарищ начальник этапа! – пристукнул сапогами автоматчик. – Да вы не обращайте внимания: собака лает – не кусает.

– Лишнее лает, – сказал Майский. – И вообще – опасен. Передай по смене, чтоб смотрели особо.

– Штоб не сбежал? – гыгыкнул охранник. – Понятно, товарищ начальник, у нас глаз – алмаз!

* * *

Единым махом очистив верхнюю палубу судна от временных и чуждых морю строений и предметов, шторм еще двое суток полоскал ее, выдраив до мокрого, сияющего блеска, после чего удовлетворенно затих. Успокоенно распласталось море, принимая на грудь старую букашку-судно с грузом соли в трюмах и стиснутыми в твиндеках невольниками. Исполняя приказ капитана, артельщик выдал для камбуза чай, сахар, муку и приправы. В титане с пяти утра бурлил кипяток, в кастрюлях и котле плескались кипящие галушки. Приставленный для помощи Верочке Константин Жуков легко снимал с плиты десятиведерный бак с кипящим варевом и походя щипал плотный бочок кок-пекаря.

– Девушка, разрешите выдавать?

– Позволяю, Константин Макарыч! – отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.

– Первый твиндек, налетай! – и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.

Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.

Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: «Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!» Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.

Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.

– Привет работникам пищеблока!

Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.

– Привет морякам! – произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. «Что-то случилось», – понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил:

– И хахалю твоему тоже срок обломится. Статью подберем, чтоб другим неповадно было. Ишь ты, любви ему дешевой захотелось…

«Хоть бы еще разок обернулась», – подумал Николай, не имеющий никакого представления о том, что происходит в душе Лизы. Он не отрывал взгляда от девушки. Новый черный полушубок она подпоясала тесьмой, рукава завернула и выглядела совсем как вольная. «Ничего, родная, в этом полушубке ты перезимуешь на проклятой Колыме, а весной будет амнистия и все образуется, – думал он. – Только оглянись, обернись, красивая, умная, любимая», – заклинал он ее. И чудо свершилось: она будто услышала его заклинания, обернулась, поглядела на него долгим тоскливо-печальным взглядом, а потом вдруг грустно улыбнулась и подняла соединенные вместе большой и указательный пальцы. Он понял: «Час ноль». Сулил этот знак не встречу, не счастье, а беду, и Николай обомлел, пораженный тяжелым предчувствием.

В двух десятках метров от кухни из тамбучины показались парашники. Все те же седобородый заключенный в пенсне и его опухший товарищ волокли по железу к борту пятиведерную загаженную емкость. Она ткнулась о клепаный стык, и из нее плеснуло на палубу. Старики испуганно остановились. Гошка прикрикнул:

– Чего стали, интэ-лли-хэнция, вываливай, после вылижете!

Вышел на палубу Роберт Иванович Майский, бледный от все еще донимавшей его морской болезни. Бесстрастно наблюдал он, как старики с усилием перевернули посудину за борт. Потом седобородый взял метлу и кое-как поширкал по палубе, оставив сырые полосы на крашенном суриком железе. Убрав метлу на место, старик обратился к глядевшему на него начальнику этапа.

– Гражданин начальник, разрешите обратиться с жалобой? – Лицо его было туго обтянуто сухой кожей, глаза под стеклами пенсне провалились, сухие черные губы не закрывали выступавших зубов с обнажившимися корнями. Голос старика еле шелестел, Майскому пришлось шагнуть ближе, чтобы расслышать его.

– Разрешаю, – сказал он и обернулся к подошедшему Касумову. – Вы тоже берите на заметку, чтобы мне не повторять.

– Гражданин начальник, там внизу совершенно нечем дышать… Понимаете, не все пользуются этим приспособлением, – старик показал на парашу. – Ходят прямо на палубу или на соль. И там уже не все живы, их надо хоронить.

– Врач был у вас утром, ничего не сказал. В чем дело? – спросил Майский Касумова.

– Я докладывал, гражданин начальник, вы сказали, учтете.

– Да, помню. Ну, мы учли, насколько здесь в море, возможно. Прибавили норму, утром был выдан сладкий, без меры, чай, сейчас, как видите, раздают галушки, спасибо морякам, но больше, Иосиф Григорьевич, – видите, я помню ваше имя, – больше я ничего не могу для вас сделать.

– Гражданин начальник, там задыхаются в полном смысле, – сказал старик. – Нельзя ли открыть люки?

– Капитан уже говорил мне об этом, я считаю, это нецелесообразным, – отрезал Майский. – Преступники должны быть заперты. Это закон.

– Но мы же умрем, как вы не поймете?! – воскликнул старик, протянув к Майскому иссохшую ладонь, словно просил подаяния.

– Все мы рано или поздно умрем. Каждому – свое, как говорили ваши недавние друзья, Иосиф Григорьевич.

– Я никогда не был фашистом! – крикнул старик. – Слышите, гражданин начальник?! Я только врач! Был в плену, работал в госпитале у них, но я только врач! – Он еще шумел, доказывал, но Роберт Иванович уже отвернулся и направился к ботдеку, на ходу заговорив о чем-то с Касумовым.

– Эй, ты, собака! – вдруг крикнул ему вслед старик внезапно окрепшим голосом. – Подавись же ты, пес, нашими костями и кровью! И будь проклят вовеки веков сам ты и весь твой род! – Круто повернувшись, он побежал к борту, перешагнул через цепь ограждения и прыгнул в воду.

– Я с тобой, Иосиф! – глухо крикнул второй фитиль и шагнул следом за стариком.

Лицо Роберта Ивановича не изменилось.

– Касумов, – сказал он. – Подбери людей и пройдись по трюмам. Всех покойников – наверх – и в воду, без всяких церемоний. Как эти двое.

– Слушаю, – сказал фельдшер.

– Так будет лучше, без церемоний. Вся эта сволочь их не заслужила. – Майский шагнул к трапу на ботдек.