Текст книги "«Океанъ». Сборник морских приключенческих романов, повестей, рассказов. Выпуск 1"

Автор книги: Наталья Маркелова

Соавторы: Станислав Гагарин,Юрий Пахомов,Виктор Дыгало,Лев Князев,Юрий Дудников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Только бомбы и торпеды!

– По местам стоять, с якоря сниматься! – прозвучала команда, сопровождаемая свистом боцманских дудок, но… никто из матросов не вышел к своим штатным местам. В машинном отделении крейсера «Ява» надрывались сигнальные звонки, метались механики, но машинисты стояли на своих местах и… ничего не делали. Перестали шуровать в топках кочегары. То же самое творилось на эсминцах «Пит Хейн», «Эверстен» и «Золотой лев». Так ответили моряки эскадры Нидерландской Индии на приказ вице-адмирала Остена идти против мятежного броненосца, отданный 7 февраля. Эскадра стояла у Макасара, на южном берегу Сулавеси. Ни уговоры, ни угрозы не помогали, моряки не только отказывались воевать против повстанцев, но и открыто выражали им свои симпатии. Командующий эскадрой капитан первого ранга Карстен ван Дулм был в бешенстве.

Катера доставили с берега на корабли солдат, вооруженных ручными пулеметами и винтовками с примкнутыми штыками. Были арестованы и сняты с крейсера «Ява» и эсминцев многие матросы. Но так как арестованных индонезийских и голландских моряков набралось до двухсот человек, то кораблям пришлось идти для замены и пополнения экипажей в Сурабайю, что, естественно, сорвало начало карательной экспедиции. Ван Дулм получил жестокий «разгон» от вице-адмирала Остена, который сам уже ошалел от ежечасно поступающих из метрополии грозных распоряжений и «разносов». Все распоряжения сводились к одному: «Бомбы и торпеды! Никаких переговоров! И скорее! Скорее задушить крамолу!»

План карательной акции был детально разработан и одобрен правительством. Старый броненосец заранее был вычеркнут из списков королевского флота. Со всем экипажем, естественно. Разбираться, кто там был прав, а кто виноват и в какой степени – не было ни времени, ни желания.

Помимо крейсера и трех эсминцев в состав эскадры входили три подводные лодки. Эскадре также придали гидросамолеты – бомбардировщики «Дорнье». Именно этим самолетам в плане уничтожения броненосца отводилось особое место, а посему их экипажи «перетрясли» и укомплектовали исключительно офицерами. Командование учло, что устаревший броненосец не имел никакой зенитной артиллерии и был совершенно беззащитен при атаке с воздуха. Кроме того, был учтен опыт событий в Чили в сентябре 1931 года, когда самолеты чилийских ВВС подвергли успешной бомбардировке мятежные корабли.

Если бы бомбовый удар не принес успеха, в атаку должны были выйти подводные лодки. Наконец, в самом крайнем случае в бой вступала эскадра, противопоставив толстой броне и мощной артиллерии старого броненосца маневренность, скорость и скорострельность орудий более современных кораблей. В любом из случаев «риск полного уничтожения броненосца» оставался в силе, а следовательно, и «риск» уничтожения всего экипажа.

Таковы были кровавые планы «цивилизованных» колонизаторов в отношении «цветных» и своих взбунтовавшихся соотечественников.

Для более успешного выполнения этих планов, для «поднятия боевого духа» голландских моряков эскадры командование усиленно распространяло слухи о том, что на броненосце якобы убиты все голландские военнослужащие, о захвате восставшими «беззащитных торговых судов» и расправах над их «белыми» экипажами, о пьянстве и бесчинствах на борту броненосца, об угрозе обстрела не только прибрежных городов и поселков, но и самой военно-морской базы в Сурабайе!

8 февраля после такой массированной «подготовки» эскадра двинулась навстречу мятежному броненосцу. На борту крейсера «Ява», помимо капитана первого ранга ван Дулма, находился и бывший командир броненосца Эйкенбоом, жаждавший мести. Не были забыты в базе и морские пехотинцы, которым обещали щедрое вознаграждение «за будущие ратные подвиги».

Расправа

А тем временем «Де Цевен Провиенциен» шел навстречу своей судьбе. Рано утром 10 февраля, оставив за кормой более 1500 миль, он вошел в Зондский пролив, разделяющий Суматру и Яву. На этот раз одновременно с военно-морским флагом Нидерландов на фок-мачте броненосца под пение «Интернационала» взвился красный флаг, издавна считавшийся символом восстания.

Стояла великолепная погода, пролив был спокоен. До небольшого островка, носившего забавное название «Поперек дороги», расположенного в самой узкой части пролива, было еще несколько часов хода. В этих местах солнце всходит точно в шесть часов утра и также точно в восемнадцать заходит, и Кавиларанг рассчитывал беспрепятственно пройти пролив и войти в Яванское море. Но все получилось иначе.

Через час после восхода солнца с мостика броненосца заметили густой дым прямо по курсу: это шла навстречу эскадра во главе с крейсером «Ява». Одновременно радисты броненосца приняли радиограмму ван Дулма. Он требовал безоговорочной капитуляции, угрожая «смести броненосец с поверхности пролива», если мятежники не повинуются его приказу.

На левом крыле мостика собрались руководители повстанцев: Кавиларанг, Румамби, Параджа, Босхарт, Госал. Они обсудили радиограмму ван Дулма и направили ему ответ: «Оставьте нас в покое. Мы идем в Сурабайю!» – «Немедленно сдавайтесь, или мы применим силу! На размышление дается 10 минут!» – последовала новая радиограмма. После такого ультиматума следовало бы сыграть боевую тревогу, занять посты по боевому расписанию. Однако этого сделано не было. Броненосец продолжал идти полным ходом, на его верхней палубе столпилось много матросов, считавших, что эскадра не решится предпринять активные действия. Тяжелые орудия главного калибра оставались в положении «по-походному» в диаметральной плоскости корабля, в таком же положении были и все другие пушки. Расчеты артустановок свои места не занимали.

Руководители восстания продолжали совещаться. Напрасно Мауд Босхарт призывал всех разойтись, укрыться за броней, а Кавиларанга и его помощников – войти в боевую рубку. Никто не принимал всерьез угрозы командующего эскадрой. С согласия всех своих товарищей Румамби порвал бланк с текстом принятого ультиматума и выбросил его за борт.

Запертые в кают-компании офицеры ломились в двери. Они-то прекрасно понимали, что идущая навстречу эскадра не остановится ни перед чем.

Десять минут истекли. Со стороны Явы послышался рокот авиационных моторов: на броненосец строем фронта шли четыре бомбардировщика «Дорнье». Было 9 часов 18 минут утра по местному времени. Защищаясь руками от ярких лучей солнца, люди на борту броненосца наблюдали за быстро увеличивающимися в размерах летающими лодками. Никто не смотрел в сторону идущей навстречу эскадре. А на ней все орудия угрожающе разворачивались в направлении броненосца. Густой дым пятнал ослепительно-синее небо. И вдруг раздался леденящий сердце протяжный, все усиливающийся отвратительный визг. Старший лейтенант авиации Хенрик ван Рюббен сбросил на беззащитный корабль пятидесятикилограммовую авиабомбу. Оборвав визг на самой высокой ноте, она с легкостью пробила довольно тонкую палубную броню между мостиком и шестидюймовым орудием правого борта, влетела в бортовой коридор и там разорвалась.

Босхарт, только что сбежавший по правому трапу с мостика, находился в это время возле второй дымовой трубы. Вот что он впоследствии писал: «Мощный столб огня взмыл на том самом месте, где стояла толпа людей, следивших за самолетами. Воздушная волна швырнула меня на палубу… Сразу же появились еще три бомбардировщика, летевших очень низко… Когда они пролетели, я поднялся и шатаясь пошел вперед. От того, что я увидел, слезы выступили у меня на глазах. Все они лежали – юноши, еще дети, – с оторванными руками и ногами; некоторые были охвачены огнем, другие, покрытые ужасными ранами, плавали в собственной крови. У одного из моих друзей – барабанщика – зияла в груди дыра размером с кулак. Взрыв вызвал ужасные разрушения: стальные плиты встали дыбом, согнулись, бимсы скрючились, на всем плясали желто-голубые язычки огня».

Взрыв одной небольшой, по современным понятиям, бомбы оказался катастрофическим для восставших: 23 убитых и смертельно раненных моряка, легкие ранения разной степени получили еще 38. Почти все руководители восстания погибли или вышли из строя: Госала, Румамби, Параджа взрыв чудовищно изуродовал, Кавиларанг получил тяжелое ранение в голову, Босхарт был серьезно контужен. Полупесси ранен в правую руку, в шею, бедро. И все это произошло только потому, что в момент налета все руководители восстания и множество его рядовых участников собрались в одном открытом месте, не вняв советам Босхарта.

Они даже не могли подумать, что командующий эскадрой выполнит свою угрозу, они были уверены, что вот-вот добьются начала переговоров и обсуждения своих требований…

Окутанный дымом «Де Цевен Провиенциен» остановился и стал медленно крениться на правый борт. В развороченных подпалубных помещениях разгорался пожар. Гибель руководителей восстания, тяжелые повреждения броненосца, пожар – все это вызвало среди повстанцев панику и смятение. Одни пытались гасить пожар, другие бежали к орудиям, чтобы стрелять по приближающимся эсминцам, третьи искали спасения во внутренних помещениях броненосца.

Арестованные офицеры, воспользовавшись смятением на борту, вышибли дверь и вместе с освобожденными ими белыми унтер-офицерами выбежали на палубу. Лейтенант ван Бовен кинулся к фок-мачте и спустил ненавистный красный флаг. Вместо него на стеньгу взлетела белая скатерть – знак капитуляции.

В считанные минуты к правому борту подошли шлюпки с эсминца «Пит Хейн». На палубу искалеченного броненосца ворвались бравые морские пехотинцы в стальных касках. Вот тут-то и стало ясным, кто же действительно является настоящими пиратами. Обратимся еще раз к запискам барона де Вос. Следует заметить, что барон старался не слишком сгущать краски, но тем не менее… «Морские пехотинцы действовали как китайские пираты. Они сшибали мятежников с ног, били их прикладами, тяжелыми подкованными ботинками, сбрасывали с трапов. Скользя в расплесканной по палубе крови погибших при взрыве, они волокли сбитых мятежников за ноги, сбрасывали, точно кули с грузом, в шлюпки, кое-кто при этом попадал в воду. Пощады не давали даже контуженным и раненым…»

Команда броненосца была разоружена и арестована. Индонезийцев поместили на крейсере «Ява», голландцев – на посыльном судне «Орион». Трупы погрузили на «Эверстен». Голландцев и индонезийцев похоронили на разных островах. Колонизаторы даже после смерти моряков пытались разрушить их солидарность.

Расправа с восставшими была жестокой. Буржуазная пресса по-прежнему именовала их «пиратами». Их содержали на островке Онрюст (по случайному совпадению его название значит «волнение», «мятеж») в ужасающих условиях, подвергая гнусным издевательствам. Только широкий протест мировой общественности помешал вынести им смертные приговоры. Наибольшие сроки заключения получили Кавиларанг (18 лет) и Босхарт (16 лет). 164 моряка (136 индонезийцев и 28 голландцев) получили 715 лет тюремного заключения! Зато участники расправы с восставшими получили награды, а ван Дулм стал контр-адмиралом и командующим флотом Голландской Индонезии.

Прозвище «пираты» сопровождало имена руководителей восстания по страницам буржуазной печати еще долгие годы. Это был старый пропагандистский трюк: как только в каком-нибудь флоте восставал корабль, к нему сейчас же цеплялся пиратский ярлык. Пиратами объявляли восставших в 1910 году бразильских моряков, пиратским броненосцем в свое время объявляли и «Потемкин», и монитор перуанского флота «Хуаскар», восставший в 1877 году. Зато этот «пиратский» ярлык оправдывал самые жестокие меры по отношению к мятежным кораблям и их экипажам.

Так было и в этот раз.

ДОПРОС КОЛЧАКА

(Фрагменты из стенографического отчета заседаний Чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака).

От редакции

В далеком заполярном поселке Тикси в местном краеведческом музее бережно хранится выцветшая от времени фотография группы участников полярной экспедиции 1900–1902 гг. под руководством русского полярного исследователя барона Э. В. Толля. Экспедиция ставила перед собой целью исследовать Новосибирские острова, разыскать легендарную Землю Санникова, пройти северным морским путем в Тихий океан.

На фотографии среди участников можно увидеть и А. В. Колчака – будущего адмирала и Верховного правителя Российского государства в Омске, расстрелянного Советской властью в феврале 1920 года.

Однако прежде чем оказаться по ту сторону революционных баррикад и превратиться во врага собственного трудового народа, флотский офицер Колчак немало сделал во славу Российского флота и для исследования Арктики. Об этом свидетельствуют публикуемые ниже фрагменты протокола его допроса.

При подготовке к публикации этих протоколов мы оставили в первозданном виде написание географических названий, терминов и т. п., оставив его таким, каким оно было опубликовано Центроархивом в 1924 году.

Заседание
чрезвычайной следственной комиссии
21-го января 1920 г.

Попов. Вы присутствуете перед Следственной Комиссией, в составе ее председателя К. А. Попова, заместителя председателя В. П. Денике, членов комиссии: Г. Г. Лукьянчикова и Н. А. Алексеевского, для допроса по поводу вашего задержания. Вы адмирал Колчак?

Колчак. Да, я адмирал Колчак.

Попов. Мы предупреждаем вас, что вам принадлежит право, как и всякому человеку, опрашиваемому Чрезвычайной Следственной Комиссией, не давать ответов на те или иные вопросы и вообще не давать ответов. Вам сколько лет?

Колчак. Я родился в 1873 году, мне теперь 46 лет. Родился я в Петрограде, на Обуховском заводе. Я женат формально законным браком, имею одного сына в возрасте 9 лет.

Попов. Вы являлись Верховным Правителем?

Колчак. Я был Верховным Правителем Российского Правительства в Омске, – его называли Всероссийским, но я лично этого термина не употреблял. Отец мой, Василий Иванович Колчак, служил в морской артиллерии. Как все морские артиллеристы, он проходил курс в Горном Институте, затем он был на уральском Златоустовском заводе, после этого он был приемщиком морского ведомства на Обуховском заводе. Когда он ушел в отставку, в чине генерал-майора, он остался на этом заводе в качестве инженера или горного техника. Там я и родился. Мать моя – Ольга Ильинична, урожденная Посохова. Отец ее происходит из дворян Херсонской губернии. Мать моя уроженка Одессы и тоже из дворянской семьи. Оба мои родители умерли. Состояния они не имели никакого. Мой отец был служащий офицер. После Севастопольской войны он был в плену у французов и при возвращении из плена женился, а затем служил в артиллерии и в Горном Институте. Вся семья моего отца содержалась исключительно только на его заработки. Я православный; до времени поступления в школу получил семейное воспитание под руководством отца и матери. У меня есть одна сестра – Екатерина; была еще одна маленькая сестра – Любовь, но она умерла еще в детстве. Сестра моя Екатерина замужем, фамилия ее Крыжановская. Она осталась в России; где она находится в настоящее время, я не знаю. Жила она в Петрограде, но я не имею о ней никаких сведений с тех пор, как я уехал из России.

Свое образование я начал в 6-й петроградской классической гимназии, где пробыл до 3-го класса; затем в 1888 году я поступил в морской корпус и окончил в нем свое воспитание в 1894 году. В морской корпус я перевелся и по собственному желанию, и по желанию отца. Я был фельдфебелем, шел все время первым или вторым в своем выпуске, меняясь со своим товарищем, с которым поступил в корпус. Из корпуса вышел вторым и получил премию адмирала Рикорда. Мне было тогда 19 лет. В корпусе был установлен целый ряд премий для первых пяти или шести первых выходящих, и они получались по старшинству.

По выходе из корпуса в 1894 году я поступил в петроградский 7-й флотский экипаж; пробыл там несколько месяцев, до весны 1895 года, когда был назначен помощником вахтенного начальника на только что законченном тогда постройкой и готовящемся к отходу за границу броненосном крейсере «Рюрик». Затем я пошел в первое мое заграничное плавание. Крейсер «Рюрик» ушел на восток, и здесь, во Владивостоке, я ушел на другой крейсер «Крейсер», в качестве вахтенного начальника, в конце 1896 года. На нем я плавал в водах Тихого океана до 1899 года, когда этот крейсер вернулся обратно в Кронштадт. Это было первое мое большое плаванье. В 1900 году я был произведен в лейтенанты и вернулся уже из этого плавания вахтенным начальником. Во время моего первого плавания главная задача была чисто строевая на корабле, но, кроме того, я специально работал по океанографии и гидрологии. С этого времени я начал заниматься научными работами. Я готовился к южно-полярной экспедиции, но занимался этим в свободное время; писал записки, изучал южно-полярные страны. У меня была мечта найти южный полюс; но я так и не попал в плавание на южном океане.

Алексеевский. Как протекала ваша служба по возвращении? Вы поступили в Академию?

Колчак. Нет, это мне не удалось сделать. Когда я вернулся в мае 1899 года в Петроград, я затем в декабре ушел опять на восток, уже на линейном корабле, на броненосце «Петропавловск». Лето я проплавал в морском кадетском корпусе на крейсере «Князь Пожарский» и ушел на Дальний Восток.

Когда я в 1899 году вернулся в Кронштадт, я встретился там с адмиралом Макаровым, который ходил на «Ермаке» в свою первую полярную экспедицию. Я просил взять меня с собой, но по служебным обстоятельствам он не мог этого сделать, и «Ермак» ушел без меня. Тогда я решил снова итти на Дальний Восток, полагая, что, может быть, мне удастся попасть в какую-нибудь экспедицию, – меня очень интересовала северная часть Тихого океана в гидрологическом отношении. Я хотел попасть на какое-нибудь судно, которое уходит для охраны котикового промысла на Командорские острова, к Беринговому морю, на Камчатку. С адмиралом Макаровым я очень близко познакомился в эти дни, так как он сам много работал, по океанографии.

Но тут произошли большие изменения в моих планах. В сентябре месяце я ушел на «Петропавловске» в Средиземное море, чтобы через Суэц пройти на Дальний Восток, и в сентябре прибыл в Пирей. Здесь я совершенно неожиданно для себя получил предложение барона Толля[14]14
  Известный путешественник, руководитель русской полярной экспедиции, организованной в 1900–1902 гг.


[Закрыть] принять участие в организуемой Академией Наук под его командованием северной полярной экспедиции, в качестве гидролога этой экспедиции. Мои работы и некоторые печатные труды обратили на себя внимание барона Толля. Ему нужно было трех морских офицеров, и из морских офицеров он выбрал меня. Я получил предложение через Академию Наук участвовать в этой экспедиции. Предложение это я принял немедленно, так как оно отвечало моим желаниям, и в декабре месяце морское министерство меня откомандировало в распоряжение Академии Наук.

Из Пирея я уехал в Одессу, затем в Петроград и в январе явился к барону Толлю и поступил в его распоряжение. Мне было предложено, кроме гидрологии, принять на себя еще должность второго магнитолога экспедиции. Там был специалист по магнитологии – Зееберг, и мне было предложено в качестве его помощника заняться и этим. Для того, чтобы подготовить меня к этой задаче, я был назначен на главную физическую обсерваторию в Петрограде и затем в Павловскую магнитную обсерваторию. Там я три месяца усиленно занимался практическими работами по магнитному делу для изучения магнетизма. Это было в 1900 году. С самого начала я работал на петроградской физической обсерватории, а детально я работал в Павловске. Наконец, экспедиция была снаряжена и вышла в июле месяце из Петрограда на судне «Заря», которое было оборудовано в Норвегии для полярного плавания строителем «Фрама». Я поехал в Норвегию, где занимался в Христиании у Нансена, который был другом барона Толля. Он научил меня работать по новым методам.

Алексеевский. Вы не можете ли сказать, кто из состава этой экспедиции в настоящее время жив и находится с вами в сношениях?

Колчак. Теперь все сношения со всеми у меня порвались. Барон Толль погиб вместе с Зеебергом, д-р Вальтер умер, с зоологом Бируля до войны постоянно поддерживал связь; где теперь Бируля, – я не знаю. Затем был еще один большой приятель, товарищ по экспедиции, Волосович[15]15
  Волосович – геолог, впоследствии принимавший видное участие в изучении Якутского края и Северного океана.


[Закрыть], который потом стал геологом; где он находится теперь, – я тоже не знаю. Из офицеров там был Коломийцев, он, кажется, здесь, в Иркутске. Виделся я с ним, когда в 1917 г. он опять уходил к устью Лены.

Экспедиция ушла в 1900 году и пробыла до 1902 года. Я все время был в этой экспедиции. Зимовали мы на Таймыре, две зимовки на Ново-Сибирских островах, на острове Котельном; затем, на 3-й год, барон Толль, видя, что нам все не удается пробраться на север от Ново-Сибирских островов, предпринял эту экспедицию. Вместе с Зеебергом и двумя каюрами он отправился на север Сибирских островов. У него были свои предположения о большом материке, который он хотел найти, но в этом году состояние льда было таково, что мы могли проникнуть только к земле Бенетта. Тогда он решил, что на судне туда не пробраться, и ушел. В виду того, что у нас кончались запасы, он приказал нам пробраться к земле Бенетта и обследовать ее, а если это не удастся, то итти к устью Лены и вернуться через Сибирь в Петроград, привезти все коллекции и начать работать по новой экспедиции. Сам он рассчитывал самостоятельно вернуться на Ново-Сибирские острова, где мы ему оставили склады. В 1902 году, весною, барон Толль ушел от нас с Зеебергом с тем, чтобы потом больше не возвращаться: он погиб во время перехода обратно с земли Бенетта. Лето мы использовали на попытку пробраться на север к земле Бенетта, но это нам не удалось. Состояние льда было еще хуже. Когда мы проходили северную параллель Сибирских островов, нам встречались большие льды, которые не давали проникнуть дальше. С окончанием навигации мы пришли к устью Лены, и тогда к нам вышел старый пароход «Лена» и снял всю экспедицию с устья Тиксти. Коллекции были перегружены на «Лену», и мы вернулись в Якутск, затем Иркутск и в декабре месяце 1902 года прибыли в Петроград. На заседании Академии Наук было доложено общее положение работ экспедиции и о положении барона Толля. Его участь чрезвычайно встревожила Академию. Действительно, предприятие его было чрезвычайно рискованное. Шансов было очень мало, но барон Толль был человеком, верившим в свою звезду, и в то, что ему все сойдет, и пошел на это предприятие. Академия была чрезвычайно встревожена, и тогда я на заседании поднял вопрос о том, что надо сейчас, немедленно, не откладывая ни одного дня, снаряжать новую экспедицию на землю Бенетта для оказания помощи барону Толлю и его спутникам, и так как на «Заре» это сделать было невозможно (был декабрь, а весною надо было быть на Ново-Сибирских островах, чтобы использовать лето), – «Заря» была вся разбита, – то нужно было оказать быструю и решительную помощь. Тогда я, подумавши и взвесивши все, что можно было сделать, предложил пробраться на землю Бенетта и, если нужно, даже на поиски барона Толля на шлюпках. Предприятие это было такого же порядка, как и предприятие барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению. Когда я предложил этот план, мои спутники отнеслись к нему чрезвычайно скептически и говорили, что это такое же безумие, как и шаг барона Толля. Но когда я предложил самому взяться за выполнение этого предприятия, то Академия Наук дала мне средства и согласилась предоставить мне возможность выполнить этот план так, как я нахожу нужным. Академия дала мне полную свободу и обеспечила меня средствами и возможностью это выполнить. Тогда я в январе месяце уехал в Архангельск, где выбрал себе четырех спутников из мезенских тюлене-промышленников. Со мною согласились итти еще двое из моих матросов из экспедиции – Беличев и Железняков. Когда я приехал на съезд тюлене-промышленников, они заинтересовались этим делом, выбрали мне четырех охотников, привыкших к плаванию во льду, и я с ними, с двумя матросами и четырьмя тюлене-промышленниками в декабре выехали обратно в Иркутск, чтобы здесь подготовить на севере все необходимое для того, чтобы немедленно уехать на Ново-Сибирские острова, которые я избрал как базу.

Я обратился по телеграфу в Якутск к одному политическому ссыльному, П. В. Оленину[16]16
  П. В. Оленин – политический ссыльный в Якутске. Занимался изучением Якутского края, участвуя во многих экспедициях и командировках от Академии наук.


[Закрыть], с которым я познакомился. Он занимался изучением Якутского края. Я обратился к нему, чтоб он за время моего отсутствия проехал на север подготовить вещи и собак для перехода на Ново-Сибирские острова. Он на это согласился и все выполнил. Затем из Иркутска я поехал в Якутск, не теряя нигде ни одного дня. Как можно скорее из Якутска поехал в Верхоянск, затем в Устьянск, где меня ожидал Оленин, который закупил собак; затем на собаках я поехал в устью Тиксти, взял с «Зари» один из хороших китобойных вельботов, на собаках протащил обратно в Устьянск и в начале мая вместе со своими шестью спутниками, Олениным и партией местных якутов и тунгусов, которые были как каюры, с транспортом 160 собак, вышел из Устьянска на остров Котельный. Я перебрался на Ново-Сибирские острова, вышел у мыса Медвежьего, около острова Котельного. Этот переход на Ново-Сибирские острова я делал в мае месяце. Там началась уже таль, разлив рек, и затем я остался ожидать вскрытия моря. Я оставил запас провизии; больше не мог взять с собою, взял на три месяца, мне надо было прокормить людей, собак и приберегать на обратный путь. Тогда мы разделились, – Оленин с туземцами остались летовать на островах и заниматься охотой для того, чтобы приготовить мяса. Часть собак пришлось убить, часть этой партии с собаками осталась на летовку на Ново-Сибирских островах, а я с шестью спутниками остался на мысе Медвежьем ожидать вскрытия моря и занимался главным образом охотой, чтобы прокормить себя. Затем, в июле месяце, море вскрылось, и я на вельботе, который был там подготовлен, с шестью спутниками, в тот же день, как только лед тронулся от берега, пошел вдоль южного берега Сибирских островов и вдоль Котельного, направился в Благовещенский пролив, между островами Новой Сибири. Затем, пробираясь через этот пролив, я вышел на северо-западную часть Новой Сибири, – это был ближайший пункт, с которого надо было итти в открытый океан на землю Бенетта. Затем, передохнув на Новой Сибири, мы отправились дальше на север. В противоположность предшествующему 1902 году, когда все море в этом месте было забита льдами, я встретил совершенно открытое море; не было даже льда достаточно большого, чтобы можно было вылезть на него и отдохнуть. Приходилось сидеть все время в шлюпках, а все время был свежий ветер. Наконец, мы добрались до земли Бенетта 5-го августа, на Преображенье, – этот мыс я назвал мысом Преображенским, – и высадился на острове Бенетта. Ближайшее же обследование этого берега очень скоро дало нам признаки пребывания там партии барона Толля. Мы нашли груду камней, в которой находилась бутылка с запиской со схематическим планом острова, с указанием, что там находятся документы. Руководствуясь этим, мы очень скоро, в ближайшие дни, пробрались к тому месту, где барон Толль со своей партией находились на этом острове. Там мы нашли коллекции, геологические инструменты, научные, которые были с бароном Толлем, а затем тот краткий документ, который дал последние сведения о судьбе барона Толля. Он говорил, что барон Толль прибыл в 1902 году летом на остров Бенетта, где он, в конце концов, решился сначала зимовать, так как уже было поздно, а главное, что их чрезвычайно задержало там, – это попытка охоты. Они старались там охотиться, чтобы пополнить свои запасы, но сделать это им не удалось. Поэтому барон Толль сначала решил перезимовать, надеясь на весеннюю охоту, и продолжать уже дальнейшее движение весною, с наступлением светлого времени, так как в августе уже становится темно. Охота эта была неудачна, и в октябре месяце выяснилось, что партия перезимовать не может, что ей придется умереть там с голоду. Тогда, в конце ноября 1902 года, барон Толль решился на отчаянный шаг – итти на юг в то время, когда уже наступили полярные ночи, когда температура понижается до 40°, когда море, в сущности говоря, даже в открытых местах не имеет воды, а покрыто льдом, так что двигаться совершенно почти невозможно ни на собаках, ни на шлюпках, ни пешком. В такой обстановке, в полярную ночь, он двинулся со своими спутниками на юг. Документ его кончается такими словами: «Сегодня отправились на юг; все здоровы, провизии на 14 дней». Партия, конечно, вся погибла. Тогда я увидел, что моя задача разрешена, что Толль ушел на юг, значит, оставалось сделать последний переход на Сибирские острова и осмотреть все склады, которые были там заложены, чтобы узнать, не оставался ли где-нибудь барон Толль. Эту задачу частью выполнил Оленин. Затем я в августе отправился обратно, на Ново-Сибирские острова. Осмотрел по дороге склады, которые были заложены. Все было цело, никаких признаков возвращения барона Толля не было. Факт его гибели остался почти несомненным. Через 42 дня плавания на этой шлюпке я вернулся снова к своему первому исходному пункту около мыса Медвежьего острова Котельного. Был конец августа и начало сентября. Там я оставался до замерзания моря, а в октябре я перешел обратно на материк, в Устьянск. Все спутники мои остались живы. Оленин выполнил свою задачу, сохранил собак без крайних лишений. Мы вернулись все, не потерявши ни одного человека. Оттуда мы обычным путем поехали в Верхоянск, а затем в Якутск. Это было уже в 1903 году. В декабре месяце я ушел из Устьянска, в январе был в Верхоянске, а затем в конце января прибыл в Якутск, как раз накануне объявления русско-японской войны. С тех пор я с Олениным не видался до прошлого года в Харбине; он потом работал на Амуре в золотопромышленной компании.

Алексеевский. Он был политический ссыльный или уголовный?

Колчак. Он был политический ссыльный. Он студент Московского университета. У него была склонность к изысканиям, я бы сказал, – к научному авантюризму. Его интересовал край, и, когда он получил амнистию за свою экспедицию, он вернулся обратно из Петрограда в Якутск.

Алексеевский. А с другими ссыльными вы в Якутской области не входили в сношения?

Колчак. Я встречался с ними в Верхоянске и в Устьянске, но не завязывал сношений, потому что я бывал временно; близко я ни с кем не знакомился, потому что я везде бывал по несколько дней. Когда я в Якутске получил извещение о том, что случилось нападение на наши корабли в Порт-Артуре, и вслед за тем известие о том, что адмирал Макаров назначается командующим флотом в Тихом океане, я по телеграфу обратился в Академию Наук с просьбой вернуть меня в морское ведомство и обратился в морское ведомство с просьбой послать меня на Дальний Восток, в тихоокеанскую эскадру, для участия в войне. Затем, так как Оленин был в курсе всех дел экспедиции, я ему смог сдать все дела, людей, заботы о них, затем ценности, многие научные коллекции, которые он главным образом составил, и со всем этим поручить ему ехать в Петроград для доклада в Академию Наук. А сам я из Иркутска поехал на Дальний Восток. Меня не хотели отпустить, но, в конце концов, после некоторых колебаний, президент Академии, в. кн. Константин Константинович, к которому я непосредственно обратился, устроил так, что меня Академия отчислила и передала в ведомство, а тут я получил приказание поехать в Порт-Артур. Тогда я выехал в Иркутск. В Иркутск приехали меня повидать мой отец и моя теперешняя жена. Я ушел женихом – должен был жениться после первой экспедиции, но вторая экспедиция помешала; затем наступила война, и я решил, что надо жениться. Здесь, в Иркутске, я обвенчался, после чего, пробывши несколько дней, я уехал вместе со своим другом Беличевым, сказавшим, что он пойдет со мною дальше. Поморы же вернулись назад. Я прибыл в Порт-Артур, примерно, в марте месяце или в начале апреля. Макаров тогда еще был жив. Прибывши в Порт-Артур, я явился к адмиралу Макарову, которого просил о назначении меня на более активную деятельность. Он меня назначил на крейсер «Аскольд», так как, по его мнению, мне нужно было немного отдохнуть, пожить в человеческой обстановке на большом судне. Я просил назначить меня на миноносец; он упорно не хотел назначить меня на минные суда. На этом «Аскольде» я пробыл до гибели адмирала Макарова, которая произошла на моих глазах 31 марта. После гибели адмирала Макарова я был назначен на очень короткое время на минный заградитель «Амур», а затем на миноносец «Сердитый», в качестве командира. На этом миноносце, после того как я вступил в командование, я не рассчитал своих сил, которые уже за это время были подорваны, – я получил очень тяжелое воспаление легких, которое меня заставило слечь в госпиталь. Там я провел около месяца; затем, в июле, оправившись от воспаления легких, я снова продолжал командовать миноносцем до осени. К осени у меня снова начали сказываться последствия моего пребывания на крайнем севере, а именно – появились признаки суставного ревматизма.