Текст книги "«Океанъ». Сборник морских приключенческих романов, повестей, рассказов. Выпуск 1"

Автор книги: Наталья Маркелова

Соавторы: Станислав Гагарин,Юрий Пахомов,Виктор Дыгало,Лев Князев,Юрий Дудников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Из немцев, что ли? Что ж вы, немцы, к труду-то не приучены? Инструмент даже как следует насадить неспособны? – Он постукал топорищем о палубу, выбрал чурку потолще и, пристроив ее вместо колоды, принялся колоть на ней дрова. Пришлось еще раз наладить хлябающий топор, забить надежный клин, после этого дело пошло. Хлоп-хлоп-хлоп – полешки разлетались по палубе с легким, освобожденным стуком. Женщина подбросила дров в печку, пошевелила загнутой железякой, потом принялась подбирать и складывать у кухни колотые поленья, время от времени с улыбкой поглядывая на хмурившегося Николая. Он расколол последнюю чурку и подал топор хозяйке.

– Хреновый у вас, фройлен, инструмент.

– Дурачок, какая я тебе фройлен? – Засмеялась она. – Переводчицей работала, за что и определена сюда. А так я обыкновенная русачка, не видишь? На, гляди, – и она откинула с лица платок. – Зовут-то тебя как?

– Николай, – сказал он, мучительно и счастливо краснея. Она теперь и в самом деле стала как русская девчонка откуда-нибудь с Новгородчины или Вологды: льняные волнистые волосы, белый лоб, серые глаза и точеный носик… Ох, черт, она сияла как солнце.

– А я – Лиза Потапова, никакая не фройлен. Ты затем и пришел, чтобы дров подколоть? Смотри, а то пес уже на тебя глаз косит, – она кивнула в сторону молодого охранника с румяным самоуверенным лицом. Привалясь плечом к стойке, тот лузгал в горсть семечки, остро поглядывая в сторону кухни. Охраннику было и на ветру тепло: зеленые байковые рукавицы на меху он заткнул за отворот дубленого полушубка, шапку сдвинул на затылок, выпустив витой чуб. Уловив обращенное на него внимание, он подал голос:

– Лисанька, народ ждет. Когда начнем питать?

– Точно в срок, гражданин наблюдатель, – огрызнулась она, не удостоив охранника поворотом головы. – Спасибо, Коленька. – Серые глаза потеплели. – Заходи еще, когда будет по пути.

– А вас они не могут отпустить к нам в столовую? – спросил он. – Например, выпить чаю?

– Нет, миленький, таким нас не балуют, – засмеялась она. – Не положено.

– Мне тут еще кое-что надо делать, – сказал Николай.

Заготовленные для крепления кухни тросы и скобы валялись неподалеку. Николай отобрал несколько стропов и, гремя ими по железу палубы, приволок их к кухне. Здесь он завел концы с гашами через ось повозки и закрепил их к палубным рымам, после чего обтянул втугую талрепами. Работая, он перебрасывался словами с Лизой, хлопотавшей у котла.

Ей и лет-то оказалось всего девятнадцать, почти такая же, как он. Встретила войну в Витебске. Отец из крестьян, в семнадцатом вступил в партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.

– Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: «Братья и сестры», и прочее такое, – рассказывала Лиза. – Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей – Потаповыми… А ты мне – «фройлен», дурила… – Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.

– Остались мы одни с мамой, она худенькая такая была, я в нее пошла. Еще сестренка у меня, я говорила, Леся…

– Леся? – запоздало удивился Николай. – А у меня сестренка – Лейсан. Почти Леся! И еще одна есть Зульфия.

– Пусть твоим, Коля, не будет того, что нам досталось… Немцы пришли, стали всех регистрировать. Кого – на работу, а кого и сразу за город – в балку. Меня в госпиталь погнали, горшки да судна носить. А лет-то мне было всего пятнадцать, силенок никаких. Но куда деться – вкалывала, зато питалась и домой еще приносила Леське и маме. С ранеными, с немчурой, нахваталась практики разговора, да я и так уже неплохо ихний язык знала. Начальство заметило, вызвали, говорят, пойдешь переводчиком. Вот и вся моя, дорогой матрос, вина.

– Да-а… не повезло вам. – Николай взглянул на часы. – Уже тринадцать. Извини, Лиза, мне на вахту.

– Ой, и мне пора! – Она схватила закопченную железяку, ударила по куску рельса, привешенному к передку кухни. – О-бед! Разбойнички, супостаты, подходи питаться!

– Минуточку, моряк, можно на два слова? – Остановил Николая охранник. Они были ростом вровень – матрос и конвойный. На губах охранника скользнула усмешка.

– Я тебя что хотел предупредить, ты с этой немецкой овчаркой того… поменьше. Понял?

«Овчарка… Сам-то ты пес…» – неприязненно подумал Николай, но спросил осторожно:

– А что я ей сказал?

– Это не важно, а общаться не положено. Я тебя предупредил. Так что гляди, без обиды. – И конвоир отошел, поправляя автомат на груди.

Из твиндеков поднимались заключенные, пристраивались в очередь, гремя котелками и мисками. Лиза взобралась на приступок кухни и черпала варево из парящего котла, покрикивая: «Получай, разбойнички, со дна пожиже, добавки не будет!» Льняные волнистые волосы трепал ветерок, щеки девушки разрумянились. Николай отвел от нее глаза. «Овчарка? Да никогда не поверю! Сам-то ты легавый…» – вновь подумал он, поднимаясь на мостик.

* * *

К вечеру небо затянулось, ветер потеплел и повернул к югу против часовой стрелки – верный признак ухудшения погоды. И точно. Едва Николай сменился с вахты, как повалил мокрый снег. Во всех пяти твиндеках зэки установили нары и теперь, скользя по талому снегу и чертыхаясь, сооружали из досок на палубе гальюны-туалеты – по одному против каждого трюма, укрепляя их клиньями и распорками.

Палуба «Полежаева» ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.

О том, что ожидает «временные удобства» – дощатые гальюны – при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.

– Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?

Капитан поморщился.

– Именно так. – Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.

– Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального «морского протеста». То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? – капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.

– Так точно, – произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.

– На своего боцмана я надеюсь, – сказал капитан, – и все же…

– Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… – с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.

Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. «Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: «Стрелять, стрелять их!» А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой».

– Ну что ж, если смоет удобства – обойдутся без них, не велики господа. – Он поправил массивные очки. – Наша задача – погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира – вопрос не главный.

– А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…

– И ошиблись! – почти весело возразил Майский. – Речь идет не о «людях», как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? – Точки в линзах дрожа остановились. – У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! – и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.

– Наверное, не все они поголовно были карателями? – усомнился он. – И в плен далеко не все попали добровольно?

– Допускаю, но не я их судил, не мне их и оправдывать. Моя задача – доставить их по счету живых или списанных, то есть мертвых. У вас, капитан, тоже есть приказ, давайте каждый делать свое дело.

– Сожалею, что довелось участвовать в таком предприятии, – сказал капитан, демонстративно закладывая руки за спину.

– В таком случае позвольте и мне предъявить некоторые претензии. Я не разрешаю вашей команде яшкаться с заключенными. – Майский, так и сказал: «яшкаться», а не «якшаться», заставив капитана снова поморщиться.

– Боцман, в чем дело? – спросил он.

– Это Николай Аминов. Он крепил кухню, по ходу дела разговаривал с поварихой. Она женщина, даже девушка.

– Немецкая овчарка, – уточнил Майский. – Прошу, товарищ капитан, не посылать более матросов на работы, которые обязаны выполнять зэки.

– Хорошо, – трудно выговорил капитан. – Вам понятно, боцман? – спросил он.

– Есть! – Повернувшись по-военному, боцман вышел из каюты.

– Роберт Иванович, вам выделена отдельная каюта. Вахтенный матрос проводит. Честь имею. – Капитан не опустил рук из-за спины.

* * *

Николай Аминов сменился с вахты в четыре утра и не видел, как началась посадка. Ворочаясь на своей узкой койке со штормовым бортиком, он думал о Лизе. И только о ней, странным образом отделяя девушку от окружения, в котором она существовала, забывая о невероятных, невыносимых даже для крепких мужчин лишениях, которые она уже перенесла и обречена переносить впредь. «Пройдет, словно солнцем осветит… – беззвучно шептал он. – Словно солнцем осветит… Вот уж точно, словно солнце! И волосы у нее, как лучи солнца, и глаза тоже лучатся. Преступница? Неправда, мне-то зачем бы она врала? Просто ей не повезло. Надо же было ей, оставшись жить при оккупантах, чем-то питаться? Родись она здесь, в Приморье – и ходила бы теперь в институт, и когда-нибудь я встретил бы ее на улице студенткой. Да разве посмотрит такая, если все у нее в порядке, на меня, матроса с семью классами? А здесь сказала: миленький. Конечно, просто так проговорила, без особого смысла, но смотрел-то хорошо, даже ласково…»

Только что на ночной вахте обходил он заснеженную палубу, зэки уже раскрепили «скворечники» у бортов, Лизин агрегат одиноко притулился у четвертого трюма, круглые крышки котлов, покрытые снегом, светились, как лунные диски. Вернулся на мостик, второй штурман усмехнулся и покачал головой.

– Кружит тебя, Николай батькович, ох, кружит! И не зря… Видел я ее, хороша русалка. Не иначе, брат, ты влюбился.

– В кого? – растерялся Николай.

– Известное дело, не в мордоворота с автоматом, – хмыкнул стоявший на руле Жуков. – Только зря ты это, Никола. Растравишь и себе, и ей душу, а вам в нее плюнут.

– Да-a, без перспектив твоя девушка, Николай батькович, – сказал штурман. – А вообще я вам скажу, ребята, красивая баба, – завсегда чужая. Это уж поверьте старику.

Ворочайся, Никола, теперь в думах… Зэки. Немало их перевидел Николай, но до сей поры как-то не останавливал на них особого внимания. Серой, однородной массой шагали они в сопровождении автоматчиков и грозно молчавших псов, семенящих по обе стороны колонны. Вливались их бесконечные колонны в раскрытые по утрам ворота порта, разгружали заключенные американскую муку и консервы, ящики с метровой длины пластами соленого и копченого сала, танки и паровозы, тюки с подарками от американских матерей и запчасти для «студебеккеров» и «доджей». Всякие там были, в этих колоннах, но кто за что сидел, Николай обычно не интересовался. Посадили – значит, было за что. Спроси их – так вообще невинные ягнята: один колосков набрал в колхозном поле, другой что-то сболтнул про Сталина, у третьего нашли Священное писание. Видать, что-то они недоговаривали, недаром же их даже в штрафбат на фронт не брали. Враги народа – и баста, что там рассусоливать? «А вот твоя Лиза – она что же, такая вся чистенькая?» – проклюнулся вдруг противный голосок. «Ей я верю!» – заглушил он сомнение. «Ей веришь – а остальным – нет?» – «Так ее же видно! Куда ей было девать сестренку? В партизаны идти? Ну, пусть в чем-то и виновата, но не на Колыму же ее, на верную гибель! Вместе с фашистами и врагами народа…» – «А откуда тебе известно, что все там фашисты и враги народа? – хихикнул голосок. – Может, и среди них немало таких, как твоя красавица?» – «Не знаю про других, а она – не враг, я уверен!»

Он слышал урчанье прибывших в порт машин, окрики конвойных, мерный скрип сходен и шарканье сотен ног по палубе судна. Но Николай отключался – слишком устал за день. «Миленький»… – услышал он и почувствовал себя счастливым.

* * *

Палуба больше не принадлежала команде. Для прохода на нос и корму оставили левый борт, а правый отдали под нужды ГУЛАГа. Каждый квадратный метр заняли чуждые морскому кораблю устройства и сооружения: перед лебедками дымили походные кухни, у трюмов высились штабеля дров, мешки и ящики с провизией, борт оседлали громоздкие скворечни – гальюны. Палубу загромоздили как заезжий двор. Более же всего противны были морскому духу невольники, загнанные в твиндеки, и сопровождавшая их охрана. Толпа заключенных принесла с собой густой дух давно не мытого тела, гнилой одежды и явственное ощущение какой-то вселенской незащищенности человеческого существования. Когда по команде конвоиров из твиндеков к кухням начали шустро выбираться бачковые разносчики и повара «разводящими» черпаками стали разливать им баланду и жидкую кашу, а каптерщики по счету выдавали мерзлые буханки давно испеченного хлеба, Николай Аминов ощутил, как нестерпимая тоска сжала ему сердце. Значит, вот к чему приговорена Лиза? Он уже перекинулся с нею несколькими фразами, за что вновь был отруган конвоиром. Наругавшись, тот оглянулся и негромко предложил:

– Ты чем девку зазря маять и самому страдать, так лучше подойди ко мне как человек, может, и договоримся.

– Насчет чего?

– Насчет картошки дров поджарить, тюха баржевая! – сплюнул конвоир на палубу. – Тебе че, объяснять надо как маленькому? Подойди, сторгуемся, обогреешь свою зазнобу.

– Слушай, давай сразу и договоримся, я все отдам… – заторопился Николай и полез в карман. Охранник остановил его.

– После подойдешь, когда в море будем, – и снова сплюнул. – Там ей убегать некуда.

В рейс вышли ровно в восемнадцать часов. Над заливом Америка сгустились сумерки, мигал на прощание розовый глазок маяка Поворотного. Норд-ост легонько прошелся над палубой, крутнулся между лебедок и надстроек, унося в ночь душные ароматы спецэтапа. Охранники укрылись в тамбучинах-входах, время от времени вызывая зэков. По их команде из пароходного чрева на холод выбиралось десять-двенадцать темных фигур, неуверенно расставляя скользящие ноги, тянулись к скворечникам. Хлопали двери – заходили по двое, появлялись снова и, дождавшись остальных, ковыляли ко входу в твиндек. Проходило полчаса и снова окрик: «На оправку выходи!» – и смутные тени двигались по неосвещенной палубе. В пятом часу утра подняли поваров, задымились походные кухни. Николай Аминов, сменившись после «собаки», дождался, когда выйдет из твиндека Лиза, и шагнул было ей навстречу, но откуда-то из темноты раздался незнакомый голос.

– Назад! Ходить только по левому борту!

– Доброе утро, Лиза, – окликнул девушку Николай.

Она приподняла руку.

– Ступай отдыхай, Коля, наше доброе далеко осталось.

– Разговаривать не положено! – снова окрикнул охранник.

«Чтоб ты сдох, пес», – думал Николай, идя в каюту. Жуков уже принял душ после вахты, выпил в столовой чаю, приготовленного кок-пекарем Верочкой для вахты, и теперь лежал, растянувшись на своей койке под включенным ночником.

– Че не спишь, Макарыч? – спросил Николай устало.

– О тебе забочусь, малыш. – Жуков преувеличенно громко вздохнул. – Что ж ты так теперь и будешь возле нее кругаля давать? Сказано тебе – ноль впереди. Не тревожь девку и сам не майся.

– Все знаю, Константин Макарыч. – Николай сбросил сапоги и робу, сполоснул над раковиной лицо, ступни, после чего легко взлетел на заскрипевшую под ним верхнюю койку, ввинтился под заправленные простыню и одеяло. – Знаю, Макарыч, и не пойму, отчего люди стали зверями друг к другу. И слов других не знают, кроме команд: «Стой!», «Назад!» Я бы эту гниду в белом полушубке за шиворот – и за борт, пусть там сивучам кричит: «Стой!»

– Вишь, и ты такой воспитался, что сразу за борт – и хрен с ним. А другими недоволен, – заговорил внизу Жуков. – Не в них, друг, дело и не в нас. Система такая. Конвойного сверху настропалили, как хозяин травит пса, чтоб сделать его позлей. Вот он теперь и свирепствует. Придет время – и ты кого-нибудь за горло схватишь, воспитаешься, значит. Так оно и идет. А чтобы такая система не сорвалась, то устроены подпорки – ты, к примеру, вот сейчас наденешь сапоги и пойдешь стукнешь на меня, а я про тебя тоже кому надо: «стук-стук!» И вперед, на Колыму или даже подальше.

– Кончай, Макарыч! Мы кто, моряки или дешевки, чтобы стучать друг на друга?

– Не веришь? Почему я о тебе, корешок, и страдаю. И сон ко мне не идет. Хороший, думаю, хлопчик, а загремит ни за грош… Учти, так у нас устроено, что на любой коробке есть свои сексоты. И на палубе, и в машине, и среди комсостава. Спросишь – кто сексот? Да такой же, как ты, мариман, отличный мужик, но подписался сотрудничать. Он бы и рад не донести, да знает, что за ним тоже следят, капнут в случае чего. Тот, кому он докладывает, тоже мужик, наверное, нормальный, видит, что не надо, не стоило бы так делать, а не может иначе, потому как в ухо ему еще сексот дышит. И так до самого, кореш, верха. Учти… – Наступила долгая пауза. Жуков беспокойно заворочался внизу, потом, вскочив с койки, заглянул на лежащего Николая. – Заснул? Нет? Тогда почему молчишь?

– Тяжело все это, Макарыч. Не хочется верить.

– А-а! – Жуков снова исчез внизу. – Ну, гляди. Если что, я откажусь. Свидетелей нет, не докажешь.

Николая подбросило.

– Ты че?! Ты че, с роликов съехал?! – Перегнулся он через бортик. Жуков выключил свет в изголовье и, повернувшись лицом к переборке, изо всей силы всхрапывал, будто спал уже давно и крепко.

* * *

– Кажется, нам везет с погодой, товарищ капитан. – Майский стоял на крыле мостика, подняв воротник белого полушубка, в шапке, надвинутой на самые очки. Капитан Берестов в кожаной с каракулем шапке и хромовой канадке поднял к глазам бинокль, всматриваясь в тусклый клинышек берега, возникший слева на горизонте. Солнце опускалось за кормой в сиреневый шершавый океан, десяток ослепительно белых чаек, лениво взмахивая крыльями, висели над мачтами, глядя сверху на железную коробку парохода и копошащихся на ее палубе людей.

– До Лаперуза дошли благополучно, Роберт Иванович, но барометр падает.

– У меня даже фитили в твиндеках не укачались, наоборот, выспались и отдохнули за сутки.

– Фитили? – Берестов опустил бинокль.

– Да. Доходяги. Единиц триста наберется в этом этапе. – Майский повернул к капитану спокойное интеллигентное лицо. – В основном это те, кто по пятьдесят восьмой пункты восемь и десять осужден – предатели, болтуны, сотрудники германских контор. Короче, паршивые интеллигенты. Там они привыкли к кофе с бутербродами и здесь вначале нос воротили от баланды, а когда перестали разбираться, что вкусно, что нет, – уже дошли. Принялись жрать сырые очистки, к помойкам прибились и, естественно, сошли на нет. Да вон они, красавчики, хромают в сортир, в обнимку, полюбуйтесь, – Майский маленькой смуглой рукой показал вниз. По палубе к скворечне брели, поддерживая друг друга, двое: один с багровым, опухшим лицом еле переставляя отекшие ноги, его поддерживал седобородый сухой старичок в пенсне, оседлавшем горбатый нос.

– Известные люди, я их запомнил, – проговорил Майский. – Опухший – это так называемый ученый: селекционер. Думаете, он вывел продуктивный скот или особо стойкие зерновые, чтобы помочь изголодавшемуся за время войны народу? Нет! Зато он сам никогда в жизни не знал, что такое лечь спать без сытного ужина. Отчего теперь и разваливается на ходу. А поддерживает его известный в свое время врач…

– Где, кстати, врач вашего этапа, Роберт Иванович? – прервал его капитан. Майский улыбнулся ему как человеку, упрямо не желающему его понимать.

– Где же ему быть? В твиндеках, следит за здоровьем контингента и оказывает посильную помощь.

– Он тоже из приговоренных?

– Естественно. Но живет в пятом твиндеке вместе с охраной, так что врач на посту, товарищ капитан. Но что может сделать медицина, если человек регулярно набивал утробу объедками или, простите, калом?

– Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, – не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.

– Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, – отмахнулся Майский. – Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.

* * *

Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.

– Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? – крикнул он уже вдогонку.

– У меня! – откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками – полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.

– Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…

– О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, – сказал второй помощник в телефонную трубку. – Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе – полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! – крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.

– Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, – попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.

Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все «скворечни» будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.

В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.

– Выхожу на носовую палубу – и тут как ударит! – то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. – Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…

– А кто стрелял, Роберт Иванович? – спросил капитан.

– Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел – брыкается человек у борта, первая мысль – побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? – спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.

– Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни – кроме одной – ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.

– Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?

– Идти, Роберт Иванович, идти. – Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. – Взгляните – вот Сахалин, мы – у мыса Анива, а здесь, вверху – Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? – внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.

– Суток трое-четверо? – пропустил мимо ушей вопрос Майский. – Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.

* * *

После утренней проверки выяснилось, что ночью во время оправки волной смыло за борт двух зэков. Кроме того, в твиндеках есть умершие. Об этом доложил начальнику конвоя фельдшер Касумов, молодой кавказец с выпуклыми меланхоличными глазами, появившийся на мостике после взятия пробы из единственного оставшегося не смытым котла Лизы Потаповой. Майский только что выпил кружку густого чая с лимоном в кают-компании. Он пытался победить морскую болезнь, но лекарство не помогало, и он был мрачен, еле сдерживая тошноту.

– Вот полюбуйтесь, товарищ капитан, – протянул он руку, указывая на Касумова. – Жил-был красивый молодой медик, заслуженный фронтовик, любимец прекрасных дам. Целехоньким и с наградами вернулся. И что же ему не хватало? Зачем он попал в этап? Затем, что националист, не понимает политики партии, критикует ее решения.

– Я полностью согласен с политикой партии, гражданин начальник, – сказал Касумов.

– Вот так и надо. Именно это и повторяй все десять или сколько тебе отпустили? Восемь? Все восемь лет, не то попадешь на общие работы и не увидишь величественного Эльбруса, мой друг. Итак, сколько фитилей там внизу дало дуба?

– Двое. Одна женщина.

– Хм… Капитан, их надо похоронить, не везти же в Магадан. Как это у вас полагается? «К ногам привязали ему колосник…»

– Вы хотите поручить похороны команде? – прищурился Берестов.

– Хотя бы на первый раз, ибо я не уверен, что он будет последним. Нас надо научить, ведь похороны – не просто церемониал…

– Да, не просто, – сказал Берестов. – Добро, я дам команду боцману, чтобы выделил брезент и грузы… Учитесь…

Хоронить досталось вахте Аминова. Вместе с Романом Романовичем и двумя матросами из рабочей боцманской команды он спустился в четвертый твиндек, перегороженный так, чтобы в одной половине разместились женщины.

Большая часть их укачалась и не поднималась с нар, валяясь на каких-то тряпках. Твиндек запрессован душным зловоньем давно не мытых тел, мочи и блевотины. Покойная, сухонькая, как птичка, старушка с запавшим ртом, была совсем легкая и какая-то жидкая, незастывшая в своем вечном сне. Парни осторожно перенесли ее на брезент. Николай взялся за два конца в ногах умершей. Юбка задралась, обнажив серые, тонкие ноги. «Господи, что ж ты такое могла наделать, бабуся? Кому навредить?» – подумал Николай.

– Мальчики, скажите наверху, что нам негде оправляться! – закричала какая-то женщина.

– Молчи, что они могут? – вмешалась другая. – Ступай в угол на соль и с… сколько угодно.

В углу жалобно стонали, кого-то выворачивало от качки.

На корме положили два кокона – большой и поменьше, перетянутые шкертами. Из кочегарки принесли и прикрепили к ногам старушки корпус списанной донки, а к мужику – два колосника. Касумов наклонился, отвернул углы брезента, переглянувшись с мертвыми, кивнул: можно. Роман Романович снял шапку – ветер рванул седые пряди. Обнажили головы матросы. Охранник в намокшем от брызг полушубке, махнул зеленой рукавицей: разрешил. Наблюдавший с мостика Леонид Сергеевич потянул рычаг тифона, и над всхолмленным морем разнеслось два протяжных, как стон, гудка. Парни, качнув коконы, отправили их за борт. Крутнувшись в кильватерной струе, свертки исчезли с поверхности моря.

Николай заторопился на мостик, по дороге окликнув Лизу Потапову. Она только голову наклонила, держа руками толстый паровой шланг, засунутый одним концом в котел. Рядом хлопотали оставшиеся без кухонь повара. Котел для убыстрения варки пищи теперь не подогревался печкой. Его заливали водой, засыпали крупу и муку и, сунув в середину паровой шланг, открывали вентиль. Через несколько минут вода бурлила, а спустя короткое время Лиза сыпала соль и кричала охраннику: «Зови!»

Кашу-размазню разносили по твиндекам, в котел заливали новую порцию воды.

Николай, сменив на руле Жукова, не ответил ни ему, ни Леониду Сергеевичу на вопросы, как там в трюмах и как прошли похороны. Его тошнило, как от морской болезни. В глазах еще стояли дряблые ноги старой женщины и комковатая бурая слизь на палубе твиндека.

* * *

После ужина Николай набрался решимости и направился к охраннику, наблюдавшему, как Лиза с двумя помощниками готовит очередную порцию размазни. Ни мороз, ни качка Гошку явно не брали. Кое-кто из матросов поговаривал, что конвоир Гошка, стоявший сейчас возле кухни, не без успеха приударяет за кок-пекарем Верочкой, оттого и чувствует себя в отличной форме. Он встретил Николая усмешливым, все понимающим взглядом. Николай молчком протянул ему нераспечатанную пачку сигарет «Вингз». В последнем рейсе, в Портленде, он брал эти сигареты у шипчандлера по три цента за пачку, во Владивостоке на Семеновской толкучке цена им была пять рублей за сигарету. Правда, Коля никогда сигаретами не торговал, потому они у него и сохранились.

– Че-то шибко ты расщедрился, – ухмыльнулся охранник, отправляя пачку в карман, после чего неторопливо закурил махры из кисета. – Че надо-то? – спросил он, подмигивая в сторону кухни. – Понимаю, понимаю, так что можем на часок договориться, че нам ссориться из-за бабы.

– Слушай, Гошка, – сказал Николай, сердясь на себя за дрожащий голос. – Слышь, Гошка, мне не на час, пойми, я не хочу ничего такого, честно, пусть она только отдохнет, обогреется, чаю попьет по-человечески, понимаешь? Ну, как ты у Верки, – добавил он и заметил, как дрогнули потерявшие вдруг уверенность глаза охранника.