Текст книги "Принц Полуночи. Трилогия"

Автор книги: Наталья Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Пьем, – ответила за Гота Ула. И тут Кинг с воплем:

– Bay! – ломанулся к дверям, плечами сшибая тех, кто оказывался на пути.

– Зверь! – пискнул Гад, отлетая к стене, но успев выглянуть в коридор. – Гадом буду!

После этого даже равнодушные ко всему преферансисты: Ворон, Зима и Петля со стуком сложили «секретари» и уставились на двери.

– Я как знал, – буркнул Зверь, появляясь и по широкой дуге обходя Кинга. – Что за нездоровый ажиотаж?

– К нам приехал, к нам приехал… – заблажил Трепло, извлекая из гитары цыганско-кошачьи вопли. Пошел по комнате чуть не вприсядку.

– Прекратить балаган! – рявкнул Зверь.

И сразу стало тихо.

Джокер подергал Трепло за рукав, что-то шепнул ему на ухо и выскользнул из кают-компании. Обойдя Зверя так же, как тот обходил Кинга.

– Лонг, – распорядился Гот, – инициатива наказуема, так что бери свое отделение и дуй в алхимический цех. Возьмете по бутылке всего. Будем пробовать.

Распоряжение Зверя о тишине было забыто. Кают-компания отозвалась восторженным ревом. Лонг подозвал преферансистов, и четверо гонцов исчезли за дверью. Пользуясь суматохой, Зверь скользнул в дальний угол, где и устроился, тихий и незаметный. Настолько, насколько он вообще мог быть незаметен.

Гот готов был поклясться, что сержант, если возникнет у него такая необходимость, станет невидимым и неслышимым даже здесь, в компании из пятнадцати человек, каждый из которых сейчас таращится на него с восторженным обожанием. Однако необходимости не было. И Зверь оставался в центре внимания.

– Ну что, не съели тебя? – поинтересовалась Ула, пробираясь к нему и усаживаясь рядом.

– Подавятся, – буркнул сержант.

С возвращением Лонга суматоха слегка улеглась, все расселись вокруг стола, достали стаканы. Костыль демонстративно пересел поближе к Зверю.

– Будем страдать вместе, – сообщил он окружающим. Кошмар и Синий поддержали его унылыми кивками.

– Да Зверю-то по фиг. – Кинг пританцовывал, даже разливая водку. – Он вообще трезвенник. Сами по себе будете страдать.

– Второй раз мы здесь пьем, – заметил Пижон, поднимая свой стакан. – Дай бог не в последний.

Общих традиций пития сложиться не успело. Национальные не годились – сколько народов, как известно, столько и обычаев. Так же обстояло дело и с родами войск. Пилоты и десантники все делали по-разному. Случайно ли это вышло, или традиции намеренно создавались в пику друг другу, кто знает? Оставалось надеяться на то, что все получится само. Рано или поздно. А пока пили, как придется. Вот сейчас за то, чтобы и вправду не в последний раз. Потом помянули Резчика. Спокойно, без особых эмоций. Если кто и загрустил, то совсем ненадолго. Потом выпили за то, чтоб закончились проклятые дожди. Потом сделали паузу, за время которой все тот же Лонг и трое его бойцов успели смотаться на кухню и вернулись с холодным мясом, уже нарезанным и разложенным по тарелкам.

– Не пить, так хоть есть. – грустно заметил Кошмар. Синий молча впился зубами в кусок посимпатичнее.

– Ящеры, – резюмировал, едва прожевав.

– А ты кого хотел? – взвился Лонг с такой обидой, слов но сам это мясо готовил, – Скорпионов?

Синего перекосило. Кинг радостно заржал.

– Понеслось, – с довольным видом прокомментировал Трепло. – Первая рюмка она всегда самая трудная.

– Четвертая, – язвительно прокомментировал Зверь, брезгливо наблюдая за Кингом, выполнявшим обязанности виночерпия. – И не рюмка, а стакан.

– Дринк, – наставительно поправил его Синий. – Это русские стаканами пьют, а приличные люди – дринками. На два пальца, понятно?

– Мне десять дринков, пожалуйста, – попросил Пижон.

– Перебьешься! – Кинг плеснул ему, как и всем, на донышко.

– За пилотов, – предложил Пижон.

Выпили за пилотов. И Трепло взялся за гитару.

– Господа! – начал он проникновенно. Струны торжественно загудели. – Сегодня у нас особенный день. Ночь. В общем, вечер. Сегодня наше скромное общество почтил своим присутствием…

– Убью, – произнес Зверь в пространство.

– Понял, – сказал Трепло. – Ладно. Учитывая скромность нашего дорогого гостя, мы не будем тыкать в него пальцами, хотя, конечно, все знают, что это Зверь. В ознаменование этого знаменательного знамения, а также ввиду того, что в этой комнате сейчас находятся все представители военно-воздушных сил Цирцеи, я буду петь.

– Можно подумать, раньше он молчал, – прогудел Кинг, обращаясь ко всем сразу.

– Но-но! – Трепло поднял палец. – Я буду петь про пилотов. Специально для, и все такое. Тишина в зале!

«В зале» послушно притихли.

Трепло закатил глаза, приподнял романтически брови и затянул жалобно, но мелодично:

Крутится-вертится шар голубой,

Крутится-вертится над головой.

Крутится-вертится хочет упасть,

Кавалер барышню хочет…

Два четких удара по деке заменили последнее слово, каким бы оно ни было.

Крутится-вертится шар голубой,

Наш экипаж отправляется в бой.

«Тра-та-та-та», – бортмеханик сказал.

«Тра-та-та-та», – командир отвечал.

– Штурман, – жалобно спросил Трепло сам у себя, продолжая играть – ты карты взял? И сам себе ответил:

– А как же! Две колоды!

– М-мать! Опять по пачке «Беломора» лететь.

Штурман заснул меж бутылок пустых,

Мы в облаках заблудились густых;

«Тра-та-та-та!» – командир очень злой,

«Тра-та-та-та! Полетели домой!»

Гот знал, что в армии так не бывает. Ну просто не может быть. Где-то в душе смех и легкое раздражение скалици друг на друга острые зубы Что за идиотская песенка?

Тут бортмеханик в кабину вбежал

– Братцы Родные. Трындец нам настал!

– Чья-то ракета за нами летит

– А, тра-та-та-та, – командир говорит.

«Тра-та-та-та», – было написано на лице Зверя. Он-то вряд ли обижается за армию. Скорее, просто пытается не рассмеяться.

А Трепло выводил с цыганским надрывом:

Прямо с небес тратахнулись в овраг,

Кто же нас сбил? Свои? Или враг?

Наша ракета и наш самолет,

И как оказалось, знакомый пилот!

На белый свет экипаж вылезал,

Каждый из них «Тра-та-та-та», – сказал

Лишь командир в этот миг промолчал.

Воздуха в легкие он набирал.

Трепло сделал торжественную паузу.

– А теперь послушаем, что сказал командир:

– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та!

– Ты ж не механик, а тра-та-та-та!

– Тра-та-та-та-та-та-та, вашу мать!

– Больше не буду я с вами летать!

Громче всех ржал Пендель. Топал ногами, хрюкал, вытирал слезы и снова смеялся:

– Знакомый пилот, блин, ну это ж надо! Знакомый! Вот шайтан!

– А чего, вполне про нас песня, – заметил, отсмеявшись, Пижон, – у нас в армии долго бардак был. Еще и не такое случалось. Слушай, Трепло, а спой Городницкого чего-нибудь!

Трепло спел.

Он спел и Городницкого, и Ланцберга, и Кима, и конечно же снова и снова Медведева, коему сам отдавал однозначное предпочтение

Потом, утомившись, отдал гитару Лонгу. Тот не силен был петь, зато играл так, что даже Зверь перестал скучать и начал слушать.

– О! – заявил Синий, трезвый и поэтому язвительный. – Лонг, тебя заметили.

– Кто? – Эжен, весь еще в музыке, повел недоуменно черными очами.

– Господин сержант.

– Кто ж знал-то, – буркнул Зверь. Глянул на Лонга. – Дело ведь не в консерватории, да?

Эжен расцвел, глаза полыхнули не хуже, чем у самого Зверя:

– Гитара, – выдохнул он по-французски, – она живет. Поет. Дышит.

– Вместе с тобой. – Это Зверь произнес негромко, словно себе самому, но Лонг услышал и быстро закивал:

– Да. Как два сердца в такт, в одном ритме. Откуда ты знаешь?

Костыль, единственный здесь, кто понимал французскую речь, поежился от любопытных взглядов со всех сторон:

– Да не пойму я их, – рявкнул он, – дурь какая-то.

И Ула впервые увидела вблизи, как Зверь меняет маски.

Он услышал Костыля. Это Лонг, музыкальная душа, когда гитару берет, – все на свете забывает. А Зверь услышал. Костыля аж подбросило, когда вперились в него ледяные черные очи.

– И не поймешь! – прошипел Зверь. – Где тебе?

Костыль не обиделся. На любого другого он вызверился бы без раздумий, а тут лишь улыбнулся виновато, и все. Ула оглянулась на Гота. Поймала его взгляд:

«Видел?» – спросила молча.

Тот кивнул едва заметно. Он видел. И может быть, понял чуть больше, чем она? Ула надеялась, что больше. Почему Костыль не обиделся? Как Зверь делает это?

А тот бесшумно поднялся из-за стола. Кивнул Лонгу. Ехидно улыбнулся Готу:

– Разрешите идти, господин майор.

– С чувством выполненного долга, – прокомментировал Дитрих. – Катись, трудоголик.

– Я знал, что счастье недолговечно, – громко вздохнул Кинг. – Он мелькнул на нашем небосклоне, как звезда…

– Падающая, – встрял Пижон.

– Зато яркая, – парировал Зверь. – Можете загадывать желания.

Он уже открывал дверь, когда Трепло вспомнил:

– А песня! Слышишь, сержант, не беги. Последняя песня. Специально для Зверя.

– Потом.

– Нет уж! – Пендель, когда надо, мог быть очень быстрым. Вот и сейчас он каким-то чудом воздвигся в дверях, хотя вроде только что сидел за столом вместе со всеми. – Твое «потом» до Нового года не наступит. Давай, Трепло. Я его держу.

– Понял, – Трепло кивнул и ударил по струнам. Тревожно. Зло.

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит.

Прилизанный демократ и бритый налысо кришнаит,

Слякоть выбравших пепси, банкиры и хиппи в дурман-траве,

Поп, кадящий иприт, всепожирающая попсня и сытые хряки на BMW.

И то, что ты стоишь в стороне – это уже хорошо

Жить по полной луне…

Вот только диск ты крутишь без толку,

Трубку брось и прочь, черт возьми.

Браво, парень, – ты становишься волком,

Браво, парень, – ты не спишь под дверьми!

«Не то он поет, – с легкой тревогой подумалось Готу, – не надо так…» Он не мог объяснить этого «так» и тревоги собственной понять не мог. Откуда бы ей взяться, тревоге? С чего?

Ты вернешься заполночь, когда все дрыхнут в чумной стране.

Дело пахнет осиной – вервольф, ты должен остаться извне.

Последний твой серый брат собрал манатки и был таков,

Здесь никто не вспомнит тебя, никто не узнает тебя в лицо,

до броска и молнии твоих зрачков.

И то, что ты остался извне, – это уже хорошо —

Жить по полной луне…

А все, что было, брось на дальнюю полку,

Сдай в спецхран на тысячу лет.

Браво, парень, – ты становишься волком.

Браво, парень, – ты выходишь на след!

Зверь привалился спиной к стене. Поморщился брезгливо. Осветители под потолком мигнули, но на это не обратили внимания. Песню слушали.

И снова двенадцать унций в лицо летящего серебра,

Но надо опять вернуться, забыть на время, кем был вчера

Но надо опять вернуться, когда вся ботва отойдет ко сну,

Чтобы не дать им скатиться в яму, чтобы не дать

им пойти в отходы – ты должен вернуть им свою луну

И то, что ты готов на прыжок, – это уже хорошо —

Жить по полной луне…

Вытри слезы – ведь волки не плачут,

Не к лицу им притворяться людьми

Завтра снова полнолуние – значит

Ты вернешься, чтобы вернуть этот мир.

Ула приподнялась было из-за стола. Но села обратно. Кажется, она тоже чувствовала что-то. И тоже не могла понять. И так же, как Гот, пыталась не замечать собственного беспокойства. А гитара звенела. Пронзительно. С болезненной остротой.

И, словно ток от локтя к запястью,

Течет, отмеренное сполна,

Звенит нелепое твое счастье —

Твоя нейлоновая струна,

Гремит фугасная медь латыни,

Летит слепой мотылекк огню,

Ты слышишь – звездами золотыми

Небо падает на броню

Браво, парень, ты не грустен нисколько

Завтра в дальний путь, а пока —

Все по плану ты становишься волком,

Ты знаешь все, что нужно в жизни волкам.

– Все? – насмешливо поинтересовался Зверь, разрывая прозрачную тишину.

Трепло кивнул, поглаживая струны.

– И к чему этот цирк?

– Ну кто у нас здесь волк? – Пижон протянул Кингу пустой стакан.

– И кто же?

– Да ты, конечно, – Пижон хмыкнул. – М-мы-то все людьми остались. Да ладно, Зверь, не грейся, классная песня. И вообще, не к лицу им, тебе, то есть, притворяться человеком. Так что браво, и все такое. Я, например, завидую. Мне волком не стать.

– Детский сад, – проворчал Зверь, слегка оттаивая, – в зоопарке. Ладно, крепкого вам похмелья.

Он уставился на Пенделя. Тот понял и освободил выход.

– Водка «Зверь», – вполголоса заметил Пижон, когда сержант исчез, – похмелья не будет.

– И чья это была гениальная идея? – ледяным тоном спросила Ула.

– Джокера, – Трепло и сам уже понимал, что сделал что-то не так. – Он, как эту песню услышал, все просил меня Зверю ее спеть. Я и не знал, что он по-русски шарит. А где я ему Зверя поймаю? Сегодня вот только и получилось. Я бы, может, забыл, но Джокер перед тем, как уйти, напомнил.

– Идиоты! – Ула поднялась, направилась к дверям.

– Сиди, – негромко сказал ей Гот, – я сам. Костыль, Кошмар, Синий, вам в патруль через десять минут. Остальные могут сидеть, сколько угодно, но подъем завтра в восемь, как обычно.

– Эх, не того мы зверем обозвали, – грустно заметил Кинг. И разлил по новой.

– Это не мы. Это Гот и обозвал, – напомнил Пижон. – У нас поговорка есть, что рыбак рыбака видит издалека. Бот как раз про них.

Выпили и за это. Чего уж теперь-то?

Дождь закончился. Осталась лишь мерзкая, привычная морось. Гот, ежась, прошел через летное поле, заглянул в ангар. Там было темно и тихо. Дитрих включил свет, обошел безмолвные вертолеты.

Пусто. Нет никого. Если не считать «Мурены». Но даже она не подавала признаков жизни. Гот почему-то был уверен, что Зверь придет сюда. Куда еще ему податься, кроме как к своей машине?

– И где он?

Вопрос, разумеется, был риторическим. Однако кабина «Мурены» засветилась зеленым – ожил бортовой компьютер. Гот выругался. Он был слегка пьян, именно слегка, не настолько, чтобы принимать как должное всякого рода странности, но куда тут денешься? Вопрос задан. На вопрос ответили Надо хотя бы узнать ответ.

На маленьком мониторе высветилась карта плато. Вокруг ремонтного цеха мигала тонкая красная рамка.

– Спасибо, – проворчал майор. И от греха подальше поспешил под мокрое небо.

В ремонтном цехе, что характерно, тоже было темно. Зато не тихо. Басовито и по-деловому гудели старательные роботы. Все верно, их так и оставили, когда уходили Исполнительные машины продолжали поиск нужных деталей, растаскивали их по рабочим местам.

И входить внутрь не хотелось. Очень. Если уж быть точным, то хотелось развернуться и бежать от цеха, от темноты, от ровного гула моторов. К людям бежать. Быстро. Не оглядываясь.

Гот вошел. Машинально закрыл за собой дверь и тут же пожалел об этом – в темноте стало совсем жутко. А свет не включался. Должен был – осветители начинали работать автоматически, стоило закрыть двери, но что им, осветителям, до какого-то там майора, если Зверь, злой на весь мир, желает побыть в темноте?

– Прятаться будешь? – громко спросил Гот. Склад ответил эхом.

– Как ты вошел? – прошелестел голос совсем рядом. Две яркие желтые точки вспыхнули во мраке.

– У тебя еще и глаза светятся?

– А то. – Еле слышный смешок. – Как ты вошел? Я сделал так, чтобы любому стало страшно.

– Мне страшно, – признал Гот, – но я не тебя боюсь, не мечтай.

– Да, ну? – определенно Зверь улыбался. – Я разве не говорил, что не люблю, когда мне врут?

– Не-а, – Гот сел на корточки, привалившись к стене. – Во-первых, не говорил, во-вторых, я не вру. Мне «Мурена» сказала, где ты. Если уж она со мной разговаривает, с чего бы мне тебя бояться?

– Все боятся, – насмешка сквозила в голосе холодным ветром, – просто не видит никто. Все в темных очках. Красок не различают. Я приказал им надеть очки, майор. Я могу приказать снять их. Что будет тогда, как думаешь?

– Они увидят тебя так же, как я. – Гот сделал ход вслепую, ну, почти вслепую, ориентируясь лишь на пренебрежительное «им». Кажется, он пошел верно. Во всяком случае, Зверь ответил не сразу.

Однако ответил. Хмыкнул невесело:

– Ты в небо смотришь, Дитрих. А небо… оно слишком чистое. Попробуй посмотреть на землю.

– Зачем?

– Тоже испугаешься.

– Это вряд ли. – Гот покачал головой. – Ты себя несколько переоцениваешь.

Свет наконец вспыхнул. Майор прищурился – глаза успели привыкнуть к темноте и отреагировали болезненно. Зато теперь он видел Зверя. Тот стоял метрах в двух, наблюдал с любопытством. Поймав взгляд Гота, улыбнулся:

– Смотреть надо на землю, господин майор. Попробуй. У тебя получится.

Гот не успел ответить. В цехе разом ожили все станки. Зашумели, загудели, загрохотали. Где-то на краю этой, дикой посреди ночи, какофонии начал гукать пневматический молот, отбивая тяжелый ритм.

– Весело, правда? – громко спросил Зверь. – А так?

Роботы, те, что трудились, и те, что мирно дремали вдоль стен, как по команде поползли, пошли, поехали, к дверям. Странное зрелище. Страшное? Нет, пожалуй, все-таки нет. Взгляд Гота выделил из механического войска две машинки, в чьи задачи входило не то сверление, не то закручивание. Они не могли передвигаться. Ну никак не могли. Не для того были сделаны. Эти роботы ползли по полу, конвульсивно содрогаясь и подтягивая сами себя единственной имевшейся в их распоряжении конечностью.

«Какая конечность? – рявкнул мысленно Гот. – Манипуляторы у них!»

– Еще веселее! – Зверь щелкнул пальцами, и роботы замерли. Потом те, что занимались сортировкой, развернулись и поползли к стеллажам.

– Они спят, – странным тоном сообщил Зверь, – они спят, Гот. Раньше… еще месяц назад это было бы мне не под силу, а сейчас, видишь? Я меняюсь. Помню, в детстве ругательство такое было: «мутант». Как раз про меня.

– И кто из нас тебя боится? – поинтересовался майор. – Я или все-таки ты сам?

Зверь оскалился. Действительно по-волчьи. Если бы волки умели улыбаться…

– Они умеют. – Худое скуластое лицо изменилось. На Гота глянуло его собственное отражение. Тут же картинка исчезла. Нахальными глазами вытаращился на командира Пижон. Потом Лонг. Башка. Черты Зверя плыли, как в пластилиновом мультике. Быстро. Жутко. И снова волчий оскал. – Волки умеют улыбаться, майор. Даже смеяться. Только поводы для смеха у них другие, чем у людей.

– Чего ты боишься?

– Ничего, – Зверь фыркнул насмешливо, – и никого. Пока могу контролировать их. Но я меняюсь. Они уже что-то чувствуют, ты видел сам. Рано или поздно я стану настолько другим, что вы испугаетесь по-настоящему. – Он рассмеялся негромко. – И ты убьешь меня. Если успеешь.

Свет погас. Загорелся снова.

Зверь улыбался.

– Эмоции, Дитрих. Ты не знаешь, я не говорил тебе. Эмоции. Люди – просто источники энергии. Батарейки с ногами, только и всего. Я не люблю, когда им хорошо. Положительные эмоции отвратны на вкус. От них изжога. Энергетическая. Знаешь, что это такое? Нет. Откуда тебе? Мерзкое ощущение, должен заметить.

– Батарейки с ногами, – кивнул Гот. – Вот, значит, как?

– А еще еда. – Насмешливый голос чуть надломился. На слух – не заметишь, где-то за гранью слуха почудился диссонанс, – Людей можно убивать. Это приятно.

– А я голову ломаю, почему у нас все так гладко идет, – спокойно заметил майор. – Ни тебе конфликтов, ни болезненной тоски по дому, ни истерик с попытками суицида. Железные парни подобрались! Значит, это ты за порядком следишь? Отрицательные эмоции забираешь, положительные – не трогаешь. Зверь, да ты еще полезнее, чем я думал.

– Это да, – весело согласился тот, – я полезный. Я очень полезный. Прямо-таки незаменимый. Меня даже убивать нельзя, и хотелось бы, да нельзя, потому что не до конца еще использованный. Как звучит, а, майор? Красиво. Ну откуда тебе знать, летун, можно мне верить или нельзя? Зачем ты пришел? Чего ищешь? Я управляю тобой так же, как всеми. Как людьми или машинами. Подход другой, а результат тот же самый.

– Сейчас ты и собой-то не управляешь.

– Правда?

– Да.

Гот покривил душой. Он вовсе не был уверен в том, что перед ним не разыгрывают очередной спектакль. Просто так. От плохого настроения. От вынужденного пребывания в большой компании. От скуки, наконец. Для того чтобы посмеяться потом над глупым человеком, «батарейкой с ногами». Кто знает, что и для чего делает Зверь. Кто его поймет?

Дитрих вновь смотрел в свое собственное лицо. Снизу вверх. А Зверь, ставший Готом, смотрел сверху. Маска растаяла так же быстро, как появилась.

– Мыслей не читаю, – сообщил сержант без всяких эмоций, – но понимать их вполне способен. Ты, майор, умница. Но романтик. Тобой управлять даже проще, чем другими.

– Верю, – сказал Гот, – проще. И ты это делаешь. И то, что тебя сейчас кидает по всей эмоциональной шкале, это просто очередные твои игрушки. И сейчас ты за мой счет развлекаешься от души. Верю. Во все. Можешь добавить еще пункты, я их приму безоговорочно. А если все-таки нет?

– Я, кажется, поторопился тебя хвалить.

– Ничего. Доброе слово и кошке приятно. Смотри, что получается. Твое плохое настроение забирать некому – все при тебе остается. Над тобой тоже никого нет, только небо. А вокруг люди, еда, мелочь такая, ты на них вообще смотреть не привык. Но здесь так нельзя. Здесь тебе нас спасать пришлось. Потом жить с нами. Нашими глазами смотреть. Одним воздухом дышать. В одном небе летать. Многовато получается с непривычки. А привычки у тебя нет. Могу поспорить, ты всю жизнь от людей прятался.

– Или ты от водки глупеешь? – в пространство спросил Зверь.

– Может быть. – Гот пожал плечами, – А может, ты и вправду меняешься. В обе стороны сразу. В свою, звериную, машинную, небесную. И в нашу. В человеческую. Сколько личностей за день ты через себя пропускаешь? Не меньше чем по десятку. Думаешь, это бесследно проходит? Как бы так выразиться-то поизящнее. В твоем стиле. Да, вспомнил! Налицо конфликт двух линий развития. Одна из которых убивает в тебе человеческое. Вторая – наоборот, будит.

– Бред.

– Конечно, – согласился майор. – Только почему-то очень… неприятно, да? Неприятно, хоть и не больно пока, знать, что таким, как мы, ты никогда не станешь. Что нас все время нужно контролировать, держать на цепи и в наморднике, ненужные мысли давить в зародыше. Иначе покусаем. Того и гляди насмерть. А если и нет, так самого на цепь посадим. Убивать тебя и в самом деле нельзя, уж очень много ты пользы приносишь, значит – на поводок, а того лучше – в клетку. И по-другому не будет. Никогда. Или ты нас, или мы тебя.

– Красиво излагаешь. Но неправильно. Это как с шизофренической логикой, слышал о такой? Построения железные – не придерешься, а посылки не верны. Невозможны даже. Ты мне человеческий взгляд изложил, майор. А я не человек. Я никогда человеком не был и не стану.

– Не захочешь? Или не сможешь?

– Вопрос некорректен. Какой-нибудь волк… – поморщился брезгливо. – Дались мне эти волки, крокодил какой-нибудь сможет стать человеком? Или захочет? Нет. Он крокодил, он даже дрессировке не поддается, мозги не так устроены. Максимум, чего удавалось добиться на всяких там фермах – узнавания тех, кто кормит. Я вот тебя узнаю. И Улу. А крокодилов на фермах знаешь для чего держат?

– Кто тебя сломал, Зверь? – хмуро спросил Гот. – За что? Или зачем? Какой кретин это сделал? Могу поспорить, с тебя цельного было бы куда больше пользы, чем с такого, как сейчас.

– Человеческие мерки. – Зверь уже потерял интерес и к разговору, и к самому Готу, а сейчас ему, похоже, стало совсем скучно. – Не меряй ты меня по себе. Я таким родился. И таким же помру. Только сильнее стану раз в двести.

– Не верю. Ты ведь не с самого рождения озверел. Был же у тебя когда-то дом, родители, друзья, может, даже девушка любимая.

– Что? – Зверь постарался не рассмеяться и почти сумел превратить смех в сдавленное фырканье. – Майор… ты еще смешнее, чем я думал…

– Это комплимент? – поинтересовался Гот.

– Это чистая правда. Извини. – Зверь вздохнул глубоко, сосредоточенно стер с лица улыбку. – Не обижайся, ладно? И вообще, забудь. Я не в настроении. Ты под руку попался. Развеселил. Спасибо. Больше не трогай меня, если я прячусь, и все будет нормально. Спокойной ночи.

Он отвернулся от Гота, пошел в глубину склада.

– Отбой в полночь, – заметил Гот, – а сейчас только одиннадцать.

– Слушай, – Зверь обернулся, уже по-настоящему недовольный, – я ценю твою заботу, и все такое, но ты лучше об остальных думай. Под тобой двадцать человек, и ты за всех отвечаешь. А у меня здесь дел на всю ночь.

– И приказ насчет хотя бы шести часов сна тебя не касается?

– Нет. Мне спать не обязательно.

Гот рывком поднялся на ноги. Подошел к Зверю, заглянул в мерцающие глаза.

– Не в настроении, говоришь? А почему? Ты же у нас всегда можешь объяснить словами то, что чувствуешь. Ну так объясни мне.

– Полтора часа в компании счастливых идиотов любого доконают. – Зверь отвел взгляд. – Хрена ли тебе надо, Гот?

– Мне надо, чтобы с тобой все было в порядке. По моим меркам или по твоим, по человеческим, по звериным – как угодно. Я отвечаю за всех вас, Зверь. Не только за людей. О людях, как выяснилось, ты можешь позаботиться лучше меня. Да и обо мне, кстати, тоже, – Гот вздохнул. Даже сейчас, в легком подпитии, когда говорить серьезно было проще, слова все равно давались с трудом. – А ты сам? Железный? Каменный? Или, может, у тебя стальные канаты вместо нервов? Нет. Я знаю, что нет, – Он покривился болезненно – Трудно с тобой. Черт побери, если тебе плохо, я должен хотя бы попытаться помочь.

– Это глупо, – улыбнулся Зверь, – и смешно. Мне не бывает плохо в твоем понимании. И уж тем более я не нуждаюсь в твоей помощи.

– Я смотрю в небо, – негромко сказал Дитрих, – ты правильно сказал, оно чистое. Не слишком, Зверь. Слишком не бывает. Небо просто чистое. Оно не искажает. Кем бы ты ни был… даже если все здесь начнут кричать, что ты монстр, нелюдь, что ты опасен, что тебя нужно убить, я все равно буду смотреть в небо. Все понятно, сержант? Или нужны объяснения?

– Я тронут до глубины души, – Зверь насмешливо поклонился.

Гот пожал плечами и направился к дверям. Он знал, что Зверь понял его. Знал, что тот будет смеяться, даже когда его начнут убивать. И еще он знал, что Зверь ему не поверил. Поэтому майор очень удивился, услышав уже у дверей:

– Дитрих…,

– Ну? – Он обернулся, и свет погас.

– Спасибо, – донеслось из темноты.

– Всегда пожалуйста, – мстительно ответил Гот, – если что, обращайтесь.

Дернул дверь и вышел в серую морось.

И, словно ток от локтя к запястью,

Течет, отмеренное сполна,

Звенит нелепое твое счастье —

Твоя нейлоновая струна,

Гремит фугасная медь латыни,

Летит слепой мотылек к огню,

Ты слышишь – звездами золотыми

Небо падает на броню…

Май. Кыргызстан

Стая шла на восток. Шла ночами, неслась под звездами по увядающей траве, по отдыхающей от дневного жара земле, по белым солончакам, по скрежещущим каменным россыпям.

На восток.

Там, в горах, было большое озеро. Очень чистое и очень глубокое озеро, вокруг которого люди понастроили курортов.

Люди. Много людей.

На восток.

Стая шла не скрываясь. Строго по прямой, как летают птицы. Через маленькие человеческие поселения проносились бесшумно и быстро, не трогая тех людей, что попадались на дороге. Оставляя им жизнь. Позволяя им запомнить то страшное, что мелькнуло и исчезло: скользящие над землей тени, опущенные косматые головы, чуть вытянутые пушистые хвосты. Глаза горят зелеными, яркими огоньками. И человек среди волков. Светловолосый. Худой.Такой же безмолвный. Призрак. Мираж.

На восток.

Те, кто видел, пытались рассказать. Им не верили. Кто поверит, что бесчисленные сонмища волков прошли через город, полный людей и машин? Кто поверит, что волки, особенно если это те самые волки, никого не убили? Кто поверит?

На восток.

К одному из курортов, что во множестве окружили Иссык-Куль. «Киргизское взморье» – Зверю не нравилось это название. Взморье без моря – что за глупости?

Впрочем, когда Зверь становился волком, ему было все равно.

Последняя дневка в густом лиственном лесу, совсем близко от людей, совсем близко от страшных запахов. Спрятаться поглубже, зарыться в густые листья, в бурелом, под выворотни забиться. И спать. Спать до ночи.

А ночью – убивать!

Убивать людей.

Шли тихо. Пришли тихо. И убивали, вопреки обыкновению, тоже тихо. Люди, застигнутые на пляже, на темных аллеях, за хрупкими стенами деревянных домиков, – люди не успевали даже вскрикнуть, когда появлялись из пустоты лохматые, бесшумные твари.

Люди. Много людей.

Девятиэтажный корпус санатория в окружении сосен и голубых елей. Стая никогда не видела таких огромных домов. Стая никогда не видела лестниц. Стая никогда не слышала столько незнакомых запахов.

Много людей.

Феерическое зрелище – жаль, некому от души насладиться им. Стеклянные двери раздвинулись, пропуская человека, и следом за ним в проем хлынули волной, серой лавиной – волки.

Убивать. Теперь уже можно было шуметь. Люди не успеют позвать на помощь.

Убивали всех. Взрослых и детей, мужчин и женщин, убивали стариков, убивали молодых парней и девушек.

Волки убивали. Хозяин делал что-то свое. Хозяин был доволен.

К утру в санатории не осталось живых людей.

Хозяин приказал стае уходить. Сам он остался. Догнал волков позже. И пахло от него огнем. Плохой запах. Был бы плохим, если бы так пах кто-нибудь другой. Не Хозяин.

Спустившись с гор, стая рассыпалась по степи. До следующей весны. До следующих смертей.

Хозяин был доволен.

Новый год встречали по земному календарю. И по земным правилам. Шумно. Весело. С песнями и танцами. Даже елка была. Гот отправил отделение Пижона в командировку далеко на север, и оттуда к католическому Рождеству привезли высоченное, совершенно роскошное дерево. С густыми, похожими на мех листочками и темно-зеленым стволом в мелких чешуйках. Елка на елку не походила. И пахла странно. Но запах был приятный, а дерево – красивое. Так что добычу сочли пригодной к употреблению, поставили посреди плаца и взялись украшать чем придется.

Получилось хорошо. Кинг собрал из никуда не годного барахла совершенно фантастические гирлянды. Их развесили и на «елке», и по всему лагерю. Ночью, когда Джокер гарантировал безопасность, прожектора выключали и только разноцветные фонарики неярко и празднично светились в моросящей тьме.

Дожди продолжались. Однако возня с елкой заставила о них позабыть.

Зверь на празднике, разумеется, не присутствовал, но никто, кроме Гота, этого не заметил. Дитрих напомнил себе как-нибудь, при случае, поинтересоваться у сержанта, почему тот, вправив мозги всему отряду, для командира сделал исключение. Напомнил. Но спросить так и не собрался. Праздник там или нет, а работа никуда не делась. Как-то не получалось выбрать время и поговорить по-человечески.

Строился металлургический цех, строился рудник, исправно работала буровая – пилотское гнездо.

Почему пилотское, понятно. Вышку прозвали так после того, как Гот со Зверем прожили на ней целую неделю. А насчет гнезда Пижон ничтоже-сумнящеся объяснил, что, коли уж пилоты летают, значит, живут они в гнездах. Так летающим положено. Апеллировал он в своих доводах к Уле как к специалисту. И она не нашла, что возразить.