Текст книги "Принц Полуночи. Трилогия"

Автор книги: Наталья Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Через сорок минут – Пижон засек время – нечто, «демон» вновь начал свой непонятный поиск.

Три дня таких вот невероятных превращений. Пижон забросил все остальные записи. Все равно в них ничего интересного не было. Он проматывал отснятое в отсеке Зверя, добирался до моментов, когда «демона» вскидывало на ноги, и смотрел, как в детстве смотрел фильмы ужасов.

Тварь никак не могла надолго отойти от двери. Активное время становилось короче, зато и появлялся «демон» все чаще. Зверь иной раз не успевал прийти в себя. Падал, где стоял. И через какое-то время поднимался с пола в облике чудовища.

Три дня. Пижон разрывался между жалостью и любопытством. Не нужно было медицинского образования, чтобы понять – на создание «демона» у Зверя уходит страшно много сил и энергии. Азамат теряет себя. Но и тварь подыхает потихоньку. Тварь подыхает, а Зверь-то умирает. Потрясающие выйдут кадры – поминутная запись последних дней. Интересно, кем будет Азамат, когда умрет наконец? Собой? Или «демоном»?

На третий день, ближе к вечеру, тварь вновь прилипла к дверям. На сей раз чудовище не тратило время на исследование комнаты. «Демон» проявлялся. Поднимал себя с пола. И начинал исследовать замок.

Это уже не пугало Пижона так, как в первый раз. Понятно, что если дверь заблокирована снаружи, изнутри ее не открыть. Смотреть, однако, было интересно.

Десять минут. Максимум – пятнадцать.

Все. Снова Зверь. Еще десять минут. И опять «демон». И опять тянется к замку. Пальцы скользят по пластику. Глаза бешеные… голодные. Еще бы. Ему ведь жизни нужны. Он выйти хочет, чтобы убивать.

Губы шепчут что-то.

Пижон никак не мог разобрать слов. Микрофон был ни при чем. Качество записи – отменное. Язык незнакомый. Не то бурятский, не то монгольский. Азамат его не знал. Он вообще кроме татарского, русского и английского языков не знает. Разве что немецкий, но самую малость. Откуда что взялось?

Отключится. Очнется. Прилипает к дверям.

Когда замок щелкнул, Пижона в кресле подбросило. Он потом понял, что все, что отснято, – днем случилось. И если до сих пор тревоги не подняли, значит, ничего страшного не произошло. Потом. А тогда от щелчка едва не обмочился

«Демон» на ноги взвился. Ощерился бешено. Взялся было за ручку дверную… и тут его скрутило. Дальше было такое – ни в одном фильме ужасов не увидишь. Не увидишь, потому что фильм – это фильм, а тут самая что ни на есть реальность. Зверь с «демоном» схлестнулся. Да как! Пижон едва не плакал от восторга, от восхищения кадрами бесценными, собой любимым, карьерой блистательной… А Зверь… или «демон»? На ноги поднялся и с размаху о дверь грянулся.

И слезы у Пижона высохли сразу. Потому что сверхпрочный пластик, на пушечный выстрел, между прочим, рассчитанный, прогнулся, как фольга. Ладно не треснул. Угол двери из пазов вырвало, щит дверной перекосило, теперь замок там или не замок, а заклинило все намертво.

Не пошевелить.

Дальше Пижон смотреть не стал. Сразу не стал. Он спать лег от греха подальше. Надеялся, может, утром выяснится, что ему все это во сне привиделось. Да только с утра весь лагерь ни о чем, кроме двери выбитой, и не говорил. А на Гота смотреть было страшно. Будто и вправду командир всерьез задумался, а не прислушаться ли к совету Зверя о том, что стрелять надо в голову.

И то, что останется, сжечь.

Для верности.

Пижон бы добавил от себя, что потом имеет смысл еще и пепел развеять. Или утопить. Лучше утопить, потому что с небом Зверь как-то повязан. Он бы добавил. Да никак не получалось поверить в то, что Азамат и вправду опасен. Он ведь свой. Он лучше всех. И даже если он убивать пойдет, уж кого-кого, а Азата Рахматуллина он не тронет.

Жизнью он был обязан Готу Именно Гот, «смотрящий в небо», не дал провалиться в тоннель, не позволил сорваться в безоглядное, убийственное бегство.

Жизни той осталось, правда, с воробьиный нос. Хорошо, если пара часов. Зато сознание не меркнет и пламя не ревет за спиной. А то, что стены качаются и болит все, что может болеть, так это ты, Зверь, сам виноват. Кто заставлял двери выламывать? Человек, такое учинив, там же, не сходя с места, и помер бы. А ты живешь пока. Вот и радуйся.

Он и радовался.

Да уж.

Никогда не думал, что умрет так. Знал, что огонь принесет смерть, но был уверен, что огонь этот настоящий. Не призрак, рожденный воображением, а реальное, живое пламя. А, впрочем, не все ли равно, в каком огне сгорать?

– Я не знала, что ты так легко сдаешься, – сказала она. Голос улыбался. И Зверь невольно улыбнулся в ответ. Знать, что она есть. Слышать ее… Она присела на край постели. Видеть ее…

– Ты изменилась.

– Ты тоже. Время идет, а я всего на месяц младше. Забыл?

– Нет. Но я убил тебя.

– Экий ты, право, неделикатный. – Она рассмеялась. – Нет, чтобы как-нибудь помягче. Ну там: «ты умерла», например.

Ничего смешного в поправке Зверь не видел. Но снова не сдержал улыбки. Только потому, что улыбалась она.

– Я не могла не измениться, Олежка. Ты же сам заставлял меня взрослеть. Не забывал ни на секунду. Ты сам представлял, какой я стала бы в пятнадцать лет. И в шестнадцать… Помнишь, на шестнадцатилетие ты в первый раз изменил мою прическу?

– У тебя была коса.

– Да. Как я мечтала от нее избавиться! – Она тряхнула головой, черные волосы разлетелись облаком. – Родители не разрешали. А ты… несколько штрихов карандашом, и готово. Я всегда говорила, что у тебя есть вкус. Во всяком случае, все твои идеи мне нравились. И платья. – Она соблазнительно выгнулась, выставив грудь, глянула искоса. – У меня гардероб больше, чем у любой живой женщины. Ты мог бы стать художником. Или дизайнером.

– Или музыкантом. Или программистом. Или пилотом. Или… да кем угодно! – Зверь поморщился. – Я стал убийцей и начал с тебя.

– Не жалеешь?

– О чем? О твоей смерти? Ты сама знаешь, что «жалеть» – очень мягко сказано. Обо всех других смертях – нет. Ты меня исповедовать пришла?

– Эх, Олег-Олежка, – укоризненно сказала она. – А имя мое тебе даже мысленно произнести страшно?

– Мне не страшно. Я просто не помню, как это делается.

– У-у, – Маринка издевательски сморщила нос. – Убийца, – протянула грозно. – Ты свое-то имя когда в последний раз вспоминал?

– Меня зовут Зверь.

– Это ты магистру рассказывай, как тебя зовут. Называют, я бы сказала. Зверь… – Маринка осторожно погладила его по волосам. Скользнула пальцами по лицу. – Страшный Зверь. Ты, чем двери ломать, лучше бы побрился. Что, сил нет? Вот то-то же.

Она смеялась, а Зверь тихо таял под ее прикосновениями. Расплывался пластилином на солнышке. Маринка не бред. Бредом был огненный тоннель. А она – настоящая.

Она была только голосом, когда он сгорал вместе со своим домом. Одним только голосом, который заставил встать и идти. Последней жизнью в резерве, остатками сил, которых хватило на то, чтобы спастись.

Сейчас она здесь вся. Ее голос. Ее тело. Ее руки, теплые, тонкие…

– Ну что, будем умирать? – поинтересовалась Маринка, слегка щелкнув Зверя по носу.

– Будем, – с готовностью согласился он. – А надо?

– Мне – нет. Если ты умрешь, это будет пострашнее, чем со мной получилось.

– А как получилось с тобой? – он поймал ее руку. – Почему ты… ну…

– Ты ведь меня убил, – фыркнула она. – Что, не нравится? А нечего было! – И посерьезнела, глядя сверху вниз. – Ты меня и вправду убил, Олег, но не отпустил, понимаешь?

Он молча покачал головой.

– Посмертный дар такая странная вещь, – задумчиво произнесла Маринка, – особенно самый первый посмертный дар. Ты ведь не хотел убивать меня. Ты не хотел. Но проснулся тот, кого ты называешь «Зверь».

– Удобное оправдание.

– Не перебивай меня. Почему ты не убиваешь детей?

– Смысла нет. В них сила… рассеяна… – Зверь виновато шевельнул плечом. – Не знаю, как объяснить. Слов таких нет.

– И слава богу, – вздохнула Маринка. – Если бы еще и слова такие нашлись… Сила в детях похожа на облако, да? Она вроде и есть, а взять почти нечего. Это потому, что ребенок еще не созрел. Не нашел себя. И со мной получилось так же. Я в тринадцать лет была по большому счету ничем.

– Нет.

– Конечно, нет. – Ласковая улыбка. – Для тебя. Для тебя, Олежка, во мне воплощалась немалая часть мира. Ты себе этого мира без меня не представлял. Я сама не знала тогда, кто я, зачем, для чего. А ты знал, что я для тебя. И не дал мне уйти. Так что, пока ты живешь, я живу тоже. Не спрашивай, где. Я и сама не знаю. Но, как видишь, живу, меняюсь, взрослею. Умнею, может быть? Я стала умнее?

– Ты стала ехидней.

– И это я слышу вместо искреннего раскаяния от человека, который меня буквально разрезал живьем на кусочки… – Она вдруг осеклась, прикусила губу. – Извини.

– Ты первая жертва, которая передо мной извиняется, – хмыкнул Зверь.

– Правда, Олег, извини. На самом деле я мертвая и на жизнь смотрю немного по-своему. То, как ты убил меня, не имеет значения. И даже то, что ты убил, не важно. Я не знаю, кем бы стала. Но то, что есть сейчас, мне нравится. Боюсь, остальные твои… как ты говоришь, жертвы, не могут сказать того же самого. Но со мной получилось то, что получилось. Хотя ты, конечно, предпочел бы некую призрачно-идеальную женщину, да? Вместо вполне живой ехидны?

– Я предпочел бы не убивать тебя.

– Это дело прошлое. Скажи, ты согласился бы сейчас начать все заново и не убивать меня и никого больше?

– Какая разница?

– Мне понравилась мысль об исповеди. Он ухмыльнулся:

– Мне исповедоваться не положено. Я не той конфессии.

– Ты знаешь, почему там, в лесу, во время пожара, мог слышать только мой голос, а сейчас и слышишь меня, и видишь… – она освободила руку, снова провела ладонью по его лицу, – и осязаешь?

– Сообщающиеся сосуды. – Зверь едва не мурлыкал под ее пальцами, – Ты мертвая, я – почти мертвый. В пожаре у меня было больше шансов выжить. Зачем ты спрашиваешь?

– Тест на сообразительность. Я бы с радостью оставила все, как есть, чтобы побыть с тобой подольше, но ты вот-вот умрешь, а умирать тебе нельзя, я уже говорила.

– Почему?

– От этого всем будет плохо. И тебе, и людям. С тобой живым еще можно уживаться, даже польза от тебя есть, а какие силы высвободит твоя смерть, я просто не представляю.

– Бред. Извини, конечно, но безобиднее покойников только белые мыши. И то не факт. Мыши кусаются.

– Ну, конечно! – Маринка снисходительно кивнула. – Кому, как не тебе, знать толк в мертвых? Я тебя так могу укусить – не то что мыши – крокодилы обзавидуются. Веришь?

Она широко улыбнулась. Демонстративно сверкнула удлинившимися вампирьими клыками:

– Веришь?

– Я в сообщающиеся сосуды верю, – напомнил Зверь, нисколько не впечатленный демонстрацией. – Меня ты, может, и укусишь. А живой человек тебя даже увидеть не может, куда там почувствовать? – Он поморщился. – Не вздыхай так, еще не хватало, чтобы ты во мне разочаровалась. Я не хочу умирать, но у меня в резерве ничего не осталось, так что выбирать не приходится.

– Почему ты не убил кого-нибудь из солдат?

– Выйти не смог. Забыл, как двери открываются.

– Почему ты раньше этого не сделал? Олежка, ты же знал, что запас истощился. Ты же с самого начала это знал. Ваше падение на эту землю съело весь твой резерв. Двадцать жизней. Не одна твоя, а двадцать, ты ведь спасал всех, не только себя.

– Так вот куда оно ушло! – Зверь рассмеялся, потом выругался, потом его снова разобрал смех. – Ты умница, Маринка. Ты умница, а я – идиот.

– Так оно обычно и бывает, – наставительно сказала она.

– Все верно. – То ли в ответ на ее слова, то ли в продолжение собственных мыслей. – Уходить в космос было верной смертью; уходить в «подвал» на месяц – та же беда. Значит, посмертные дары ушли на то, чтобы нас выкинуло хоть куда-то, где можно жить. А я, дурак, голову ломал: почему «Покровитель» вывалился из прыжка так быстро, да еще на пригодную для жизни планету? Но, кстати, – Зверь сделал наставительную паузу, – я не знал, что резерв исчерпан. Я только сейчас понял, куда он делся, так что…

– Когда ты убил того мальчика, немца, ты же понял, что его жизнь – первая в копилке.

– Я не понял. Мне это просто показалось. То есть мне показалось, что показалось… Мать… извини… – Он вздохнул. – Истероидный тип, так это, кажется, называется. Так вот, мало ли кто что почуял? По здравом размышлении я решил, что… – Зверь задумался, подсчитывая. – Ну да, что порядка тридцати жизней исчезнуть просто так не могут. Одна-две на массовый гипноз сразу двух десятков человек – это вполне возможно, тем более что у меня не было опыта работы с группой без взаимного визуального контакта…

И снова сделал паузу. Взгляд был слегка изумленный.

– Как заговорил-то, – пробормотал он с усмешкой, – как дома с магистром… М-да. Ну, в общем, никак не тридцать.

– Зачем же, в таком случае, ты убил Резчика?

– Ну у тебя и вопросы! – Зверь приподнял бровь. – У меня вообще-то работа такая. Убивать Надо было пользоваться возможностью, пока никто еще не понял, что парень выживет.

– Знаешь, в каких случаях ты не можешь не убить?

– Когда есть возможность.

– Нет. Когда в запасе остается меньше двух жизней. Именно тогда ты начинаешь действовать помимо здравого смысла и собственных желаний.

– Только не говори, что я не хотел его убивать.

– Хотел, конечно. Но, независимо от этого, не убить не смог бы. А потом ты поиздержался: семь бессонных недель на строительстве нефтяной вышки, ночные бдения за компьютером, да еще сколько сил ты отдал этой… – Смуглое личико скривилось в брезгливой гримасе: – Этой рыжей толстухе. Слушай, Олежка, объясни мне, почему ты ее просто не трахал? Зачем нужно было делиться с ней силой? Ну, спятила бы она от переживаний, и что? Ты мог бы со спокойной совестью прикончить и ее.

– Ула полезна, – спокойно возразил Зверь, – мы без нее пропали бы.

– Только не ты.

– И я тоже.

– Ладно, – Маринка вздохнула, – тебе давно пора было обзавестись постоянной женщиной, а то рефлекс вырабатывается: отымел – убил. В общем, эта твоя рыжая – тоже показатель.

– И что она показывает? – улыбнулся Зверь.

– То, что ты меняешься. Снова становишься человеком

– Да?

– Да. Я помню, каким ты был раньше. Лучше, чем ты сам, помню. Магистр разобрал твою душу и собрал заново, но он использовал при сборке старые детали. Он научил тебя жить в мире с собой, однако здесь этот мир стал очень уж напряженным. Только не ври, что не заметил. Ты с некоторых пор постоянно ищешь объяснения своим действиям.

– Я всегда…

– Ты всегда объяснял. Искать объяснений тебе раньше не приходилось. Почему ты взялся лечить, если раньше калечил?

– Я просто смог это сделать.

– Это не ответ. Но потом, когда ты понял, что не рассчитал силы, зачем было возвращаться в лагерь?

– А куда же мне было податься?

– Слушай, Олег! – укоризненно произнесла она. – Я понимаю, что у тебя уже сил не было на убийство. Один против пятерых ты бы не справился. Но даже я знаю, что из пулемета можно стрелять. У тебя на «Мурене» их два…

– Один. И одна скорострельная пушка.

– Да какая разница? Ты мог перебить их всех с воздуха. Ну что бы они сделали с тобой, когда ты в небе?

Зверь закрыл глаза и с полминуты лежал молча. Потом озадаченно хмыкнул:

– Смеяться будешь. Об этом я не подумал.

– Во-от, – Маринка наставительно подняла палец. – А ведь даже у твоего Гота в голове не уложится, что Зверь. – и вдруг не подумал. Хотя он к тебе относится почти как к человеку. Ты себе что сказал? Четверо лучше, чем один. Глупо спасать четверых, чтобы убить потом куда больше. Вспомни себя год назад. В Екатеринбурге ты убивал, не считая. А о том, чтобы спасать, речи не шло.

– Просто не было необходимости.

– Конечно. У тебя все всегда просто. Есть необходимость. Нет необходимости. Только знаешь, Олежка, этой простоты ненадолго хватит. Ты уже сделал то, чего объяснить не сможешь, если не поверишь в то, что в тебе снова человек просыпается.

– Не поверю.

– Тогда зачем ты сломал дверь?

– Чего?! – Зверь вытаращился на призрачную девушку с неподдельным изумлением. – По-твоему, это я сломал дверь? Да у меня раздвоение личности случилось, предсмертный психоз, мать его…

– Все верно. Ты хотел жить. Так хотел, что даже с замком сумел договориться, хотя, по твоим собственным представлениям – он нечто совершенно безмозглое.

– Я его действительно уговорил?

– Так ты не помнишь? – Маринка всплеснула руками. – Вот до чего дошло! Сам от себя защищаешься. Уговорил, Олег, действительно уговорил. И когда оставалось только дверь открыть… Подумай, ты справился с замком и вдруг забыл, в какую сторону двигается дверной щит. Разве так бывает?

– Но дверь-то сломана.

– Олежка, хороший мой, чего ты боишься? Что страшного в том, что ты не захотел убивать?

– Хватит! – рявкнул Зверь, поднимаясь рывком. Стиснул ее тонкие запястья, заглянул в лицо, в глаза. – Ты, девочка, дурочка, придумываешь себе сказки. Как все они. Не надо этого делать. Тебе не надо. Ты другая. Мертвая. Моя… – он замолчал, разжал пальцы. Опустил голову, но взгляда не отвел, смотрел исподлобья. – Я буду для тебя, кем ты захочешь. Монстром, человеком, псом бешеным, собакой у ног… кем пожелаешь. Ты только скажи. Но их я убивал, потому что хотел убивать. И не убил, потому что не смог. Времени не осталось совсем. Если бы я мог выйти отсюда, я не остановился бы.

Темно-карие глаза смотрели на него… с жалостью. Наверное, это и называется у людей «жалость». Но на донышках зрачков плескался-искрился гнев:

– Какой ты все-таки… так и не смог научиться любить, да? Это очень удобно, наверное, помнить всегда одну и ту же женщину. Мертвую. Помнить ее, как живую. Вести за собой. Не отпускать. Удерживать. И не нужно ничего нового. Зачем? Так хорошо, когда женщина ничего не требует, когда ее не видно и не слышно, когда ее и нет вовсе. Тебя не только магистр убивал. Ты сам себя убил. Почти убил. А сейчас боишься стать живым. Не человек. Зверь. Зверем быть легче. Если бы ты мог выйти, ты начал бы убивать. Верю. В это я верю. Но зачем, в таком случае, ты сдал Готу оружие?

Сидеть было трудно. Стены поплыли по Kpvry, голова стала тяжелой, и слова проходили мимо сознания, только голос ее звенел, голос он слышал…

– … может быть, ты поймешь потом. – Это она произнесла почти шепотом. Зверь осознавал медленно, что он снова лежит. И потолок качается. – Время, Олег. Вышло время. Вспоминай. Вспоминай всех, если хочешь жить. Ты не истратил все. Что-то осталось. Капли, крохи, пыль, но убил ты многих, их должно хватить. Вспоминай все, Олежка, все поминутно. Каждое мгновение их смерти, каждую каплю их жизни. Вспоминай. Я помогу тебе.

Пижон в этот день вымотался донельзя. О том, чтобы просматривать записи, и речи не шло. Шутка ли: лагерь снимается и переносится в горное ущелье. Работы невпроворот. Все, что собирали так долго и старательно, теперь так же старательно разбирают. Упаковывают. Грузят в вертолеты. А на новом месте весь процесс идет в обратном порядке. Разгрузить, распаковать, начать сборку. Вся эта маета шла уже шестой день. Вытягиваясь на койке, Пижон подумал нехотя, что со Зверем все получилось бы намного быстрее. За неделю управились бы. И устали бы меньше. Что у Азамата бесподобно получалось, так это заставлять людей работать. Да еще и в охотку. Радостно. Как будто всю жизнь только о том и мечтали, чтобы раскручивать крепежные болты, снимать щиты, паковать, грузить… Стоило закрыть глаза, и все этапы работы предстали как наяву. Нет уж, хватит. Не хватало еще, чтобы ночью эта дрянь снилась.

Пижон сел на койке, потер глаза. Спать хотелось ужасно, но, если и во сне работу видеть, завтра утром придется вставать совершенно разбитым.

Как там Зверь, интересно?

Интересно.

То, что увидел Пижон, было настолько интересным, что сон как рукой сняло.

Последний раз он смотрел записи позавчера, и нервотрепки ему хватило на два дня. Увидеть что-либо подобное еще раз не хотелось. Стоило лишь вспомнить, как менялся Зверь, и возникало совершенно недостойное профессионала желание уничтожить отснятое и забыть навсегда. Однако то, что происходило в жилом отсеке Азамата этим вечером, стоило всего предыдущего. Даже пикантных сцен с Улой оно стоило. Потому что Ула – это понятно. Она здешняя, своя и… и вообще. А женщина, которую Пижон увидел в записи, была ему незнакома. То есть, тьфу, дикость какая, конечно, она была незнакома. Но дело-то не в этом. Дело в том, что этой женщины просто не могло быть. Не могло.

Чужая планета. Ни следа человека на ней. Земля черт знает где, еще Гот знает, но, в общем, далеко Земля. А в отсеке Азамата, присев на краешек стола и поставив босые ноги на кресло, сидит себе как ни в чем не бывало девушка. Ничего такая девушка. Между двадцатью и двадцатью пятью. Черноволосая, смуглая, симпатичная. Ножки длинные, а грудь маленькая. Платье на ней грудь выгодно подчеркивает, а ножки девушка и сама не прячет…

Вот тут Пижон сделал стоп-кадр и попытался сам себе вправить мозги. Таких девушек не бывает. В смысле бывают, конечно. На Земле бы он на такую если и обратил внимание, то, скорее, из-за того, как она себя подает красиво. Потому что если разобраться – ничего особенного. Девушка как девушка. Но платье, прическа, осанка… Пижон укрупнил изображение, всмотрелся внимательнее: да, и макияж какой, а! Короче, девушка из тех, что сами себя из ничего лепят.

И снова стоп. Не о том мысли. Точнее, мысли как раз о том, если учесть, что со времени старта шесть с лишним стандарт-месяцев прошло. Но подумать о другом стоит. О том, откуда эта девушка, кем бы она ни была, взялась? И не в отсеке Зверя, шайтан бы с ним, со Зверем, а вообще на Цирцее? Странностей здесь, конечно, хватало, и кое к чему Пижон даже привык, но… Всему в конце концов есть предел! Где Азамат взял еще и эту бабу?! Ему Улы мало?

Нет. Опять не то. Дело в Цирцее. Она разумна. Зверь говорил, что она разумна, а Зверь не ошибается. Цирцея научилась создавать людей?

В запертом отсеке?

Пижон срочно перелистал в памяти все прочитанные им фантастические книжки. Вспомнил на всякий случай еще и фильмы… Все сходилось на том, что Цирцея начала генерировать призраки. Не призраки мертвых, а… да, иллюзии.

Все сходилось. Но именно это и настораживало. То, о чем пишут в книжках, тем более фантастических, в реальности происходить не должно. Хотя бы потому, что… А почему? Потому что в реальности все должно быть как-нибудь иначе.

Пижон застонал и включил просмотр. Может, это он с ума сошел? Ну да. И камера в отсеке Зверя тоже. И приемник здесь тоже спятил. Ладно, если разобраться не получится, так хоть на живую женщину можно посмотреть. А то все Ула да Ула. Хотя Ула, конечно, да! На нее посмотреть стоит. Вот Зверь, вот скотина, все бабы на него липнут. На Земле такого не было. Заглядывались на Азамата, конечно, куда без этого? Такие, как он, женщинам нравятся. Но он же Тихий был. Тихий. Это здесь озверел. Во всех смыслах.

Девушка на экране ничего пока не делала. Сидела на столе. Смотрела на Зверя. А тот не то спал, не то совсем отключился…

Пижон подскочил, вспомнив тварь, в которую превращается Зверь, отключаясь. И сел обратно. Что бы ни случилось, это дело прошлое. Запись четырехчасовой давности. Да к тому же эта женщина – порождение Цирцеи и, может быть, больной фантазии Азамата. Вот она удивится, столкнувшись нос к носу с «демоном». За самого Зверя Пижон нисколько не переживал. Этот, изменившись, даже ящера голыми руками порвет. Что уж говорить о каком-то там фантоме?

А девушка сидела. Молчала. Не похоже было, что ей скучно. Она смотрела на Азамата… Просто смотрела. А Пижон смотрел на нее. Радовался тому, что угол съемки у мини-камеры очень широкий и охватывает практически все пространство жилого отсека. Можно наблюдать и за Зверем, и за его гостьей, а заодно быть уверенным, что никого больше внутри нет.

Зверь открыл глаза. Пижон напрягся, но ожидаемого безумия во взгляде Азамата не наблюдалось. Там даже привычные бесенята не плясали, а ведь Пижон за полгода так к ним привык, что уже и вспомнить не мог, какие были глаза у Тихого.

Вот такие, наверное, и были. Никакие. Темные и пустые тоннели в никуда.

И тут девушка заговорила.

Гот, засыпая, прокручивал в голове список завтрашних работ. За вычетом строительной группы, что жила сейчас в кратере, в его распоряжении оставалось четырнадцать человек. И Ула, но Ула не в счет. Семеро здесь. Семеро в ущелье, в горах. Там, куда не дотянется взрывная волна после старта болида. И куда не скоро доберутся посланные Цирцеей твари. Лис два каньона, выбранных Джокером, забраковал. На третьем они с маленьким солдатом сошлись. Далековато, конечно, было новое место от обжитого плато. Но, учитывая, что нынешний лагерь после старта Гота должен был превратиться в выжженную пустошь, каждый километр расстояния воспринимался, скорее, как благо, чем как препятствие.

Уже шесть дней все работали как проклятые. Во время первой установки лагеря было легче, хотя там, Гот помнил, почти все приходилось делать вручную, а сейчас вовсю использовали роботов. Дело двигалось, конечно. Оно заметно двигалось. Еще пара дней, и можно будет разбирать последний жилой корпус, снимать ветряк-генератор и уходить. Совсем.

Майор видел такие покинутые колонистами поселки. После ухода людей там оставалась какая-то своя, невидимая жизнь. Словно дома еще помнили, что когда-то все было иначе. И тщетно искали в обрезанной проводке хоть каплю живой энергии. Пытались зажечь свет в окнах. Вернуть себе и всему вокруг хотя бы иллюзию смысла. Грустное зрелище. Тоскливое. Хотя думать насчет того, что там пытаются сделать дома, это, скорее, Зверю пристало.

Слава богу, завтра можно будет вырезать дверь и выпустить сержанта на волю. Пять дней прошло. Он либо умер, либо выздоровел Второй вариант совершенно однозначно предпочтительней, но первый не исключен. Об этом лучше не думать. Да и не может Зверь просто так взять и умереть. В конце концов с его стороны это было бы совершеннейшим свинством. На кого, в таком случае, оставлять лагерь?

На Лонга – он справится. Голова у мальчика светлая, думать он умеет, это почти все евреи умеют. А Лонг, помимо того что умный, еще командовать способен. Причем командовать грамотно. Пендель на роль командира не годится. Слишком негибкий. Пижон… нет, этот предпочитает выполнять приказы. От и до. После чего чувствует себя исполнившим долг и не рвется проявлять инициативу. Никакую. Командиру так нельзя.

Зверя нужно. Зверя. Вот кто идеально подходит. Люди его любят. Он людей – нет. Зато ценит. Использует бережно и с полной отдачей. Завтра он, если жив еще, ничего, конечно, не сделает. Ему как минимум поесть нужно будет. За пять дней. Но уж послезавтра… или, чем черт не шутит, уже завтра к вечеру, тут все забегают, как в муравейнике. Работа, на которую сейчас Гот минимум два дня отводит, за десять часов сделана будет.

Теперь-то понятно уже, откуда что бралось и как получалось, что двадцать человек в четыре смены работают, но не перерабатывают и даже устают в меру. Зверь, колдун чертов, еще и не такое учинить может. А за пять дней, пока он там у себя прохлаждается, в лагере две травмы. Крутой щит себе на ногу уронил, сейчас еле ползает. А Кинг палец дверью прижал. Как умудрился, непонятно, но палец чуть не сломал. Ула за голову хватается. Говорит, что, если и дальше так пойдет, здесь все перекалечатся. Ладно хоть на новом месте, там, где Джокер заправляет, пока без эксцессов обходится.

А еще трения внутри команды. Так себе трения, конечно. Несерьезные. Такие в любом коллективе неизбежны. Но раньше-то без них обходилось. Зверь чужое раздражение забирал, давил в зародыше. Мать его, а говорят, будто нет незаменимых.

Но не в том даже дело, что он может, что умеет, в какие сроки будет перенесен лагерь. Просто хочется увериться, что жив этот проклятый тевто-монгол. Что с ним все в порядке. И есть на кого оставить людей. И Ула дергаться перестанет. Она ведь всерьез беспокоится. Это все остальные твердо уверены, что Зверь – тварь бессмертная и неуязвимая. Все, кроме Улы. Да и вообще, будет очень жаль, если он… нет уж. Когда это случится, тогда и подумаем о том, как жаль, что оно случилось. А пока Зверь жив. Он, скотина, обязан выжить. Хотя бы потому, что скотина. И не собирается никого радовать безвременной своей кончиной.

Сумбурные мысли сквозь сон, когда уставшее тело уже спит, а сознание еще цепляется за реальность. Именно в таком состоянии случаются у людей гениальные озарения. Нечасто, правда. Гот сонно-здраво рассудил, что у него озарения не случится, поскольку единственная его проблема на данный момент – это выход в прыжок с поверхности планеты, а тут хоть весь на мысли изойди, ничего не придумаешь. И писк коммутатора он воспринял сначала как дурной сон. Увы. Писк был вполне реальным.

Майор выругался и встал с постели.

– Гот, – рыкнул он, готовясь к какой-нибудь жути.

– Это Пижон, – заполошно сообщил коммутатор. – Гот, мне нужно тебя увидеть. Прямо сейчас. Это очень важно. Это про Зверя…

– Про Зверя можно и завтра, – ответил фон Нарбэ, силясь сохранять спокойствие. – Куда он денется?

– Нет, Гот, нельзя. Нужно сейчас. Я… у меня записи… Я в отсеке Зверя установил камеру, и… Ты должен посмотреть.

– Записи? – переспросил майор, еще не проснувшись, но уже понимая, что теперь он будет спокоен. Достаточно спокоен, чтобы расстрелять Пижона на месте, – Хорошо. Бери с собой все, что есть, и ступай в рейхстаг. Я подойду. Отбой.

Записи. Камера в жилом отсеке. Это хорошо. Это славно. За это в приличном обществе голову откусывают. Пассатижами. Что же такого наснимал этот журнашлюшка планетарного масштаба?

Что же ты такого учинил, Зверь? И насколько это серьезно? Если серьезно, может быть, лучше скормить тебе Пижона? Ты, конечно, убийца и выродок, но, когда придется выбирать между им и тобой…

Расслабься, майор. Еще ничего не случилось.

Зал рейхстага, освещенный лишь включенными мониторами, казался огромным и мрачным. Пижон сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и ждал, пока Гот закончит просмотр записей. Сначала он пытался руководить процессом, но майор, не оборачиваясь, бросил: молчать!

Пижон замолчал. В конце концов его дело было телячье. Гот главный, пусть он и думает, что теперь делать.

Майор сидел, откинувшись на спинку кресла, на экран смотрел рассеянно, слушал, похоже, не очень внимательно. И уж, конечно, на него увиденное и услышанное не производило ни малейшего впечатления. Пижон и рад был бы думать, что он преувеличил опасность, что напугал себя сам, додумал и дофантазировал то, чего на самом деле и близко не было. Но, к сожалению, он так не умел. Пять лет учебы вбили аж в мозжечок привычку относиться к информации с крайней осторожностью. Лучше недоговорить, чем сказать лишнее. Может, и здесь лучше было недоговорить?