Текст книги "Принц Полуночи. Трилогия"

Автор книги: Наталья Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

И осторожно, чуть брезгливо, вынул мертвую голову из ослабевших черных пальчиков.

– Злой, – бормотал он сам себе, легко касаясь лба пигмея, – скажет тоже. Разве я злой? Да я просто ужасный. Зацепились. Провалились. Поехали.

Он улетел к «Покровителю» в тот же день. Помчался на «Мурене» вдогонку за строительной группой. Кинг разберется с бортовым компьютером. Джокер найдет безопасное место в горах. Лонг и Петля… ну, они могут быть в двух местах одновременно.

А двумя днями спустя, когда паутина уже была на треть смонтирована на покатой, резной макушке двигателя, перед глазами полыхнуло вдруг пламенем.

Солнце стояло в зените. Металлическая поверхность отбрасывала слепящие блики. Зверь потер глаза – слишком яркий свет иногда играет дурные шутки. И как-то сразу солнце оказалось гораздо ниже, И Пендель встряхивал за плечи:

– Азаматка, Азаматка, да что с тобой?! Да проснись же, скотина!

– Что это было? – поинтересовался Зверь, с изумлением чувствуя, как начинает болеть голова. Не потому, что добрый христианский священник проломил череп монтировкой, а сама по себе. Просто так. Этого быть не могло. Но ведь было же.

Пендель говорил, говорил, то забывая материться, то, наоборот, упуская все слова, кроме отборного мата. Зверь не слушал его. Все, что скажет Пендель, совершенно не важно. Значение имели только его собственные ощущения А еще дикий, совершенно дикий страх «Мурены».

Неживое, в отличие от нас, всегда знает о своем состоянии Если оно болеет, оно понимает, что болеет. И если оно здорово, оно знает, что здорово, А я умею понимать неживое.

Все так. Он не сказал тогда Готу, что понимание взаимно. А неживое всегда знает…

С позиций здравого смысла ничего страшного не случилось. Работу здесь Пендель сможет закончить и самостоятельно. Благо инструкции он получил самые подробные, да и голова у Пендельки работает как надо. Пугает разве что неясность. Посмертные дары, чужие жизни, которых должно было остаться в избытке, куда они делись? Ведь не мог же он, в самом деле, израсходовать все. Магистра вон в куски разорвало, люстрой сверху накрыло, и ничего – выжил. Хоть и ненадолго. А тут и вовсе ерунда.

– Тебе в лагерь надо, – Пендель помог подняться на ноги. – Башка отвезет

– Да иди ты! – Зверь поморщился, глянул на «Мурену». – До лагеря я и сам доберусь.

Второй раз пламя вспыхнуло, когда он садился в пилотское кресло. Но этот удар они с «Муреной» приняли на двоих. И огонь отступил. На время, Зверь многое бы дал за то, чтобы узнать, сколько же времени у него осталось.

Бегство от огня. Вечное бегство. Сколько еще получится убегать?

Два часа от кратера до плато он протянул исключительно за счет «Мурены». Ее сил хватало на то, чтобы поддерживать своего пилота. Пламя гудело где-то далеко и не могло приблизиться. Пока.

Убить бы кого-нибудь. Забрать жизнь. Спасти себя. Это самый простой выход сейчас – убийство. Но ведь не хватит сил остановиться. Стоит начать, и одним трупом дело не ограничится. Придется забирать минимум три жизни, одну – чтобы спастись, и две – про запас. А это нерационально. Бессмысленно спасать четыре жизни, чтобы забрать потом три. Или больше? Возможно, что больше, если не получится убить незаметно, если остальные попытаются остановить.

Самый простой выход не всегда самый правильный.

'Сейчас нужно добраться до дома. До того места, которое стало домом здесь. Там будет легче. Забраться в берлогу, залечь, спрятаться. От всех. Один на один с пламенем, и стены вокруг, не способные защитить, но дающие поддержку. Крохотную. Однако это лучше, чем ничего.

Если приходится выбирать между смертью и победой, нужно побеждать, не выбирая. Может, получится? Должно получиться. Нельзя же, в самом деле, взять и подохнуть из-за собственной глупости.

Сколько времени осталось? Два, от силы три дня, сказал Гот. Столько было у Костыля. У остальных – если и больше, то ненамного. Что ж, возьмем пять суток для верности. За этот срок все решится так или иначе.

Легко и четко, как всегда, машина опустилась перед ангаром.

Расстегивая ремни, Зверь увидел Гота. Тот быстро шагал через летное поле. Липа его еще не было видно, но нетрудно представить себе холодную маску снаружи и легкое раздражение: «ну, что на сей раз?» под маской.

Лучше, однако, так, чем-то, к чему Зверь готовился. Он полагал, что командир дождется, пока к нему явятся с докладом.

Техники уже ждали, стояли поодаль, поглядывали на машину. Но сержант не спешил выходить. Пока он остается в кресле, пока «Мурена» защищает его, огонь не сможет… Ничего не сможет. Правда, «Мурена», хоть и железная, все же не всесильна.

Зверь открыл дверь. Стянул с головы шлем. Вдохнул запах нагретого солнцем камня.

– В чем дело? – поинтересовался, подойдя, Гот. Зверь спрыгнул на землю.

Примерил улыбку. Получилось. Хотя впору было зубами клацать от страха. Своего и «Мурены».

– Боюсь, какое-то время я буду недееспособен. – Мотнул головой, предупреждая все, что хотел сказать майор. – Это не заразно. Это не лечится лекарствами. Это опасно, так что, – Зверь кивнул в кабину: в кресле второго пилота лежали нож и винтовка, – считай, я сдал оружие. До лучших времен.

– Ты можешь объяснить, что происходит? – ледяным тоном поинтересовался Гот. – Пендель доложил, что ты отключился на два с лишним часа. После чего отказался от пилота и полетел сюда сам. Ты хотел угробить и себя, и машину?

– Она меня сейчас держит, – Зверь вздохнул, – но надолго ее не хватит. Майор, ты сам или кто-нибудь… нужно дойти до моего жилого отсека и закрыть дверь снаружи.

Не дожидаясь ответа, он отправился к жилому корпусу.

После секундной заминки Гот двинулся следом.

– Не позволяй никому входить ко мне в течение пяти суток, – заговорил Зверь на ходу, – и сам не вздумай. Даже если я буду просить. Я могу быть очень убедительным, ты знаешь, ну так не забывай, что вся моя убедительность – чистой воды вранье и работа на публику. Через пять дней я либо сдохну, либо выздоровею, либо буду уже не в том состоянии, чтобы кого-то убить. Третье маловероятно, но кто его знает?

– Что значит «кого-то убить»?

– Я уже говорил тебе, – напомнил Зверь, – что убью любого, если это будет необходимо для моего выживания.

– Что, вопрос встал именно так?

– Именно так.

– Потому что ты вылечил тех четверых?

– Тебя это не касается.

Грубо и зло. Не лезь не в свое дело, майор. Твое место там, куда тебя пускают. На большее не претендуй. Полутемный узкий коридор безразлично вытаращился ровным рядом закрытых дверей.

– Я думаю, что касается, – хмыкнул Гот. – Во-первых, командуешь здесь не ты; во-вторых, даже к рекомендациям я прислушиваюсь исключительно к понятным. По боевому расписанию каждый боец обязан хранить личное оружие в своем жилом отсеке. По уставу я не имею права запирать тебя где бы то ни было, кроме как на гауптвахте. И даже для этого нужны веские причины, а уж никак не твое пожелание. Соизволь объяснить свои требования, или я не стану их выполнять.

Зверь рывком откатил в сторону дверь. Вошел в узкую комнату и сел на койку в нарушение всех правил субординации:

– Времени мало, майор. Ладно, что тебя интересует?

– Что произошло?

– Я просчитался. Переоценил свои силы. По моим расчетам, меня должно было хватить на четверых и еще бы осталось. Что-то не сошлось.

– Чтобы выжить, тебе нужна чужая жизнь?

– Боюсь, не одна. Слушай, – Зверь устало прикрыл глаза, – я не собираюсь высасывать «Мурену» досуха. Сейчас я от нее отключусь, и что будет потом, не знаю. Хочешь пристрелить меня ради собственного спокойствия – давай. Не хочешь, уходи. И запри дверь.

Гот кивнул, шагнул к дверям, на пороге остановился:

– Если тебе нужно убить, чтобы выжить, зачем ты меня об этом предупреждаешь?

– Вот дурной-то, – пробормотал Зверь, не открывая глаз, – четверо лучше, чем один. Стоило мне пластаться, твоих орлов с того света вытягивая, чтобы потом стольких же угробить? Да, кстати, если я выйду раньше, чем ты сам двери откроешь… Стрелять надо на поражение. Лучше в голову. То, что останется, сожгите. Для верности. Все, иди.

– Яволь, – невесело хмыкнул майор.

Запирая замок, он подумал, не поставить ли в коридоре часового. На случай, если Зверь действительно выйдет раньше. Мысль была хорошая, но людей маловато. Оставалось надеяться, что сержант, кем бы он ни был, не сможет открыть замок изнутри.

Глава 5 ГРОБНИЦА

… Без приговоров и предисловий не годен в пишу лишь брат по крови…

Светлана Покатилова

Был черный тоннель, и ревущее за спиной пламя, и темнота впереди. Пути не видно. Да и есть ли путь? Лишь слабое дуновение, что касается иногда лица, указывает… нет, не дорогу. Этот умирающий ветер говорит, что есть еще куда бежать. А вой наступающего огня хохочет: беги!! Тебе есть от чего убегать.

Так было, когда уходило сознание. Вместо разума включались инстинкты, и самый главный, основной, брал контроль над телом.

Выжить.

Любой ценой.

Если любой, значит, нужно убивать. Чутье обострялось невероятно. Зверь слышал людей, слышал, как кровь бежит по их жилам, слышал… он слышал жизнь. Чужую. Чужие жизни нужно забирать себе.

Чтобы выжить.

Любой ценой.

Он вырывался из бреда и понимал, что ищет оружие. Хотя бы карандаш, не обязательно даже заточенный. Оружие. А еще способ открыть дверь. Дверь мешала выйти к живым.

Ускользая из-под контроля разума, тело пыталось спасти себя. Прямолинейно, бесхитростно, отыскивая самый простой и эффективный путь.

К людям.

На это уходили силы. Обычные физические силы. Когда их запас исчерпывался, возвращалось сознание, и Зверь доползал до койки, давая зарок удерживать себя в своей реальности. В своей, а не в той, куда затягивало сумасшедшее желание жить.

Не получалось.

Стоило телу получить передышку, и все начиналось сначала.

Зверь умирал. Но ему было смешно. Все не как у людей. Те теряют сознание от слабости, а он из-за нее приходит в себя.

Потолок над головой. Качается. Холодно. Ледяные иголочки смеха пугают больше, чем рвущийся по тоннелю огонь.

И снова не получается удержаться. Снова распахивается впереди непроглядная тьма, а за спиной гудит, дышит жаром.

Больно.

В последний раз он осознал себя у двери. Сидел на полу, прислонившись к стене, и бессмысленно разглядывал верхний угол дверного щита, вырванный из пазов. В здравом уме проделать такое ему было бы не под силу. Толстый, упругий пластик выгнулся наружу. Перекосило всю дверь. И слава богу, что перекосило. Только поэтому она и не открылась.

Вставать сил не было. Так что Зверь сидел и отвлеченно прикидывал, каким образом он сумел разблокировать запертый снаружи замок? Ведь как-то сумел. Иначе запорные язычки – еще те язычки: десять сантиметров стали – не позволили бы даже пошевелить дверь.

Хорошо, что открывается она в сторону, как на кораблях. А то ведь выбил бы, дури-то хватает.

«Дури-то у нас хватает, – вспомнилось с ленивой усмешкой, – у нас ума не хватает». В оригинале было сказано как-то иначе, но дело не в том. По уму, следовало сказать Готу, чтобы привязал спятившего сержанта к койке. Да как следует. Тут банальными наручниками не отделаешься. Для Зверя и в здравом рассудке не составляет труда любой сустав в любую сторону выкрутить, а уж когда о работе мозга речи не идет…

Кстати, думал бы головой, может, и вышел бы. Всего-то дел – дверь в сторону катнуть. А вот сейчас все. Заклинило намертво. Если у Гота хватит ума оставить искореженный щит как есть, Зверю уже не выбраться. У Гота ума хватит. Гот, он вообще умный.

Интересно, сколько прошло времени? Если верить хронометру – на исходе третий день. Если верить собственным ощущениям – миновало с десяток вечностей. Вроде было врожденное чувство времени? Где ж оно делось, родимое?

Проторенным маршрутом к койке. Главное что? Главное, на ноги встать. Потому что даже самому распоследнему Зверю не пристало перемещаться на четырех конечностях. Все-таки сапиенс, пусть и не хомо. Все-таки прямоходящий. А от животного, которое не сапиенс, любого разумного отличает только количество амбиций. Зачастую необоснованных.

Бред, бред, бред. Значит, тоннель вот-вот откроется. И что еще измыслит возмущенное подсознание? Разумом Зверь понимает, что силы нужно беречь и тратить их на бегство, только на бегство. Поиск добычи – непозволительная роскошь, потому что добыча недоступна. Разумом – да. А тело само себя убивает. И огонь все ближе. Сейчас очень хочется стать таким же, как все люди. Ага. И сдохнуть тут же, потому что обычный человек только это и может.

Темнота. Рев пламени…

Жить!

Люди. Люди совсем близко. Два шага. Или три. Сразу за дверью… еда. Жизнь.

Гот.

Нельзя убивать.

И вместо тоннеля стена впереди. Ох, как оно… с разбегу-то. На мгновение пламя настигает, волосы скручиваются от жара. Но тут же, рывком, прочь из заморочкой тьмы в холодный сумрак реальности.

Спасибо тебе, майор. Вытащил.

Ты рядом, ведь так? Ты там, в коридоре. Что ж, подивись на дверь. И подумай хорошенько. Может, и вправду следовало убить Зверя? Пока еще была возможность.

Возможность и сейчас есть. Но успеешь ли ты, герр Дитрих фон Нарбэ?

А монтаж не то чтобы застопорился, он продвигался значительно медленнее. За те два дня, что Зверь был в кратере, там собрали треть паутины. За следующие два – не сделали и половины от этой трети. Пендель докладывал о результатах таким тоном, что впору было ему сочувствовать, а не понукать. Он делал все, что мог. И работали его люди хорошо. Темп выдерживали. Нормальный рабочий темп. Но за время жизни на Цирцее работать в нормальном темпе еще никому не приходилось. Отвыкли.

Сейчас, впрочем, уже можно было не спешить. Спасать никого не надо. Все живы. Все здоровы.

Все?

А Зверь не в счет. Вот уж о ком беспокоиться не стоит. Он выкрутится сам. Если выкрутится.

Еще бы спросить с него за все сложности, что по его милости возникли. Как прикажете объяснять бойцам, по какой причине сержанта заперли в его собственном жилом отсеке, да еще и запретили кому бы то ни было даже мимо проходить?

Гот ничего объяснять не стал. Командир он и есть командир. Его право спрашивать объяснения, а не давать их. Так Ула насела:

– Как это, он сам сказал? Да мало ли что он сказал? Ему и здоровому верить нельзя, а уж больному… Господи, у меня в голове не укладывается.

Можно подумать, у нее раньше Зверь в голове укладывался. Ула слегка не в себе после того, как ее пациенты из мертвых восстали. Ее понять можно. Всех понять можно. Сами воскресшие и не помнят ничего. Лонг припоминает смутно, что да, Зверя видел. И все. Тот ему велел спать, Лонг и заснул. Масса ценной информации.

М-да. Вопросы, вопросы. Покореженная дверь на одни ответит, а другие спровоцирует. В этот пластик из пушки стрелять можно. Кстати, если действительно из пушки, – дверь примерно так и покорежится. С одного выстрела. Вторым-третьим ее, скорее всего, вышибет. Но у Зверя-то пушки нет. Он это руками учинил.

Зачем?!

Он каким-то чудом разблокировал замок, а потом, вместо того чтобы просто открыть дверь, вырвал край щита из пазов и сам перекрыл себе путь наружу.

Честно говоря, жуть берет. Что же там такое сидит, за этой дверью? Все еще человек до абсурда не человекили?

Продолжения «или» не было.

Вот и пойми его. Зверь делит все на «правильно» и «неправильно». А в какую категорию отнести самого Зверя? Он-то в этом отношении придерживается совершенно определенной точки зрения, а вот Гота кидает из стороны в сторону.

Отбрось эмоции, майор.

Вот в этом вы со Зверем схожи.

Просчитался он. Бывает же. Верится с трудом, но этобольше похоже на правду, чем предположение, что Зверь сознательно пошел на риск ради спасения кого-то.

Рационалист хренов.

Четверо лучше, чем один.

И даже сейчас он исходит из тех же соображений. Страшно представить, что мог бы натворить тот, который сейчас за искореженной дверью. «Стрелять надо на поражение. Лучше в голову». Здравая рекомендация, если забыть, что совет этот Зверь давал в отношении себя самого.

Лучше, конечно, что-нибудь одно. Либо совершенно однозначно расставленные приоритеты: моя жизнь важнее всего. Либо предупреждение: убей, пока я не убил. Но со Зверем что-нибудь одно никак не получается.

Убийца.

Пилот.

Чувствам верить нельзя, но на удивление мало трезвой расчетливости в растерянной, чуть смущенной улыбке:

–  Я люблю ее, Гот… Все другие машины спят, им все равно, а «Мурена» проснулась. Она стала сильнее, но теперь ее так легко обидеть.

Чувствам верить нельзя. Гот поверил тогда, а потом неловко было вспоминать о собственной доверчивости. Стыдно.

Все другие машины спят, а «Мурена» проснулась…

Если Зверь лгал, то чем объяснить странности… в поведении? В общем, странности, что происходили с «Муреной»?

Если тогда он говорил правду, если он действительно был открыт перед лицом неба, значит, лгал в последние дни, перед тем, как улететь в кратер.

Чему верить?

Зачем он делал это?

«Потому что чувствам верить нельзя», – напомнил себе Гот.

Потому что Зверь читает мысли, ну, или почти читает. И потому, что он уверен: садиться в машину можно лишь с чистым сердцем. Не важно, что ты несешь, добро или зло, двойственности в тебе быть не должно. А ты тяготился собственным недоверием, господин майор. Говорил одно, думал другое, знал, что Зверь знает, – и знал, что он знает, что ты знаешь…

Самое мерзкое, что Зверь ведь даже не удивился. Воспринял все как должное. Господин майор наконец-то изволил «посмотреть на землю», забыл о собственном обещании всегда смотреть в небо, о боях над морем забыл, о том, сколько раз Зверь, на себя наплевав, спасал драгоценную майорскую шкуру. Господин майор наконец-то изволил испугаться. Все правильно. Поигрались и хватит.

А вот то, что у майора остатки совести никак угомониться не хотят, – это проблема. Майор из-за своей совести взорваться может к чертовой матери. Потому что небо его, такого, не примет. Сам господин фон Нарбэ свои проблемы решить не может. Значит, помочь нужно.

Зверь и помог. По-своему. Стал тебе отвратителен. Гаже, чем Костыль, помнишь? Если он умеет располагать к себе, логично предположить, что он может и вызывать отвращение.

Зверь ошибся.

Не в Готе, в себе самом.

А не свались он, взяв на себя слишком много, переоценив собственные силы, и сейчас уже почти закончена была бы паутина. Лагерь бы перенесли в найденное Джокером безопасное ущелье. И ты улетел бы, майор, с чистым сердцем, без всякой двойственности. Еще и чувствуя себя благодетелем из-за великодушно подаренной убийце недели.

Целой недели.

В глазах Зверя это и вправду роскошный подарок.

Чего ты желаешь ему сейчас, Гот? Жизни? Счастливой жизни, пока не обложат со всех сторон, не затравят собаками, не посадят на цепь?

Или смерти? Легкой смерти, не человека, не Зверя даже, невообразимой какой-то твари, которая рвется на свободу, чтобы убивать?

Он не открыл дверь. Не открыл, потому что… потому что не знал, как она открывается. Два в одном, черт бы его побрал. Разум, презирающий даже намек на эмоции, и безрассудная сила. Открытый замок и сломанная дверь. Вот он Зверь во всем своем великолепии. Банальное утверждение, что все люди разные, в его лице обрело вызывающее подтверждение.

Кстати, еще несколько подобных атак – и дверь не выдержит. Менять ее сейчас рискованно. Кто его знает, может, тварь внутри не настолько безмозгла. Точнее, может быть, у Зверя сейчас период здравомыслия. В этом случае он как раз ремонта и ожидает. Как ни жаль, но придется поставить в коридоре часового.

Со станковым лучеметом?

Идея богатая, но для лучемета места мало. Лучше с тяжелой винтовкой. Посменно Пулю, Крутого, Башку и Синего.

А смогут они выстрелить? В Зверя?

Что, майор, трудно с детишками? Все они выполняют приказы безукоризненно, и ни разу не было в лагере проблем с дисциплиной, за исключением того случая с Фюрером. Умирать мальчики пойдут, не задумываясь. А убивать? Их ведь не стрелять в людей учили – защищать.

Зверь сам, кстати, не сомневался в том, что стрелять будут. Видимо, у него были на то причины.

Гот провел ладонью по выгнутому пластику. Попытался представить себе существо, которое сделало это. Зверь не мог. Просто не мог. Он тонкокостный, легкий и скорее гибкий, чем сильный. Значит ли это, что там, внутри, сейчас не Зверь?

Вполне возможно. То есть невозможно абсолютно, если опираться в предположениях на привычный набор аксиом, но со Зверем этот набор себя не оправдывает.

Вот зараза!

Тот отвернулся от двери и направился к выходу из корпуса. Улыбнулся едва заметно.

Основная проблема со Зверем не в том, что непонятно, чего от него ожидать. Проблема в том, что от него все всегда чего-то ожидают. И ты, майор, единственный, кто ждет равно плохого и хорошего. Все другие ни о чем плохом даже не помышляют.

Значит ли это, что ты умнее всех, Гот?

Предположение приятное, но… увы, раз на раз не приходится.

– И вообще, у меня такое чувство, что я здесь совершенно бесполезна, – сердито сказала Ула. Мрачно проводила взглядом Крутого, который отправился сменить Пулю на боевом посту.

– Зря, – Гот пожал плечами.

Они выбрались поужинать на свежий воздух, на немецкую скамейку. Вообще, неметчиной в лагере попахивало ощутимо.

– Ты в самом деле думаешь, что Крутой или Пуля будут стрелять? – поинтересовалась Ула.

– У них приказ.

– Там сейчас совсем не Зверь, да? – Она привычно забралась на скамейку с ногами. – Интересно, те, кто его ищет на Земле, хоть чуть-чуть представляют, с чем они могут столкнуться.

«Думаю, как раз они и представляют».

—Это не наши проблемы.

– Да? – Ула пытливо заглянула снизу вверх. – А ты сам его не боишься?

– Пока он заперт, нет.

– И никто не боится, – она кивнула. – Странное дело, Дитрих. Я вот разумом понимаю… разумом, хотя, казалось бы, посмотри на дверь эту несчастную, и без всякого там разума все ясно. Бояться надо. Но ведь не боюсь.

– Чего бояться, пока он за дверью?

– Да я вообще не боюсь, понимаешь? Ты, между прочим, единственный, кому Зверь оставил свободу выбора.

– То есть? – Гот нахмурился. – О чем ты?

Ула поставила миску на колени и задумчиво прикусила вилку.

– Я так и думала, что ты не заметил, – сказала, поразмыслив. – Мужчины вообще странно устроены, не видят того, что на поверхности. Знаешь, на что это похоже? Как будто ты единственный здесь, кто неприкосновенен. Со всеми остальными он поступает, как ему заблагорассудится. Не экспериментирует, не думай. Эксперименты здесь я устраиваю. Он заставляет человека жить так, как нужно. Ему, Зверю, нужно. А в отношении тебя пустил ситуацию на самотек. И… как будто ждет. Что ты выберешь? – Ула снова примолкла, подбирала слова. – Вы оба странные, – сказала наконец. – И я ведь говорила уже, что какой-то гранью вы безумно похожи. Мне сначала казалось, это Зверь подстраивается. Он умеет. А потом я поняла, что ничего подобного. С кем угодно, только не с тобой. – Долгая пауза, длинные тени расползаются по земле, думать не хочется совершенно. – Я сказала как-то, что вы двое – уникальный случай в истории армии. Чтобы пилот и десантник стали друзьями…

– Он пилот, – отрезал фон Нарбэ.

– И вы не друзья, – кивнула биолог, – ты хоть не смеешься. А Зверь меня на смех поднял. Так обидно. Это он тоже умеет. Чувствуешь себя совершеннейшей дурой и сказать-то нечего. Сейчас я понимаю, почему он смеялся. – Ула бросила взгляд на жилой корпус. – Но тогда я понятия не имела, насколько Зверь может быть опасен. Для него само понятие дружбы под запретом,

«Оно ему недоступно»,

Объяснять это Уле Гот не собирался. Бесполезно. Она, так же, как все другие, пребывала во власти иллюзий. Пусть. Так, наверное, даже лучше.

– Ему просто деваться некуда, – немка вздохнула, – вот он и выстраивает отношения с людьми, полностью держа их под контролем. Чтобы пока он человек, все было хорошо, а как только появляется… то, что сейчас… все оставалось хорошо. Для него. Только для тебя почему-то сделано исключение. Спорим, случись что, Пуля не сразу решится выстрелить?

– Полагаешь, это подходящая тема для спора?

– Да нет. Это я так, для наглядности. А вот ты будешь стрелять не задумываясь. Потому что на тебя магия не распространяется. Странно, Гот. Если кто и убьет Зверя, так это единственный человек, которого сам Зверь считает неприкосновенным.

– Ты же понимаешь, – сказал майор как можно мягче, – что в нашей ситуации его мнение ничего не значит. Он опасен. Он особенно опасен именно потому, что никто его таковым не считает. Знают, но не верят. Как ты.

– Я понимаю, – Ула пожала плечами, – но мне нужно было проверить свои предположения. Действительно ли ты волен выбирать, или это просто так кажется.

– Проверила?

– Да. В случае чего буду прятаться за твою широкую спину. – Она хмыкнула, окинув Гота критическим взглядом. – У Зверя, правда, плечи шире.

– Но прятаться за него я тебе не советую

– Разберемся. – Ула грустно улыбнулась. – Мне сейчас, кроме тебя да Пижона, и поговорить не с кем. С образцами разве что.

– С ящерятами?

– Ну да.

– Я с тобой отдыхаю, – честно признался Гот. – Ты у нас самое независимое звено. Приказов отдавать не нужно. В рекомендациях ты не нуждаешься. Работа твоя мне по большому счету непонятна. Появляется редкая возможность поговорить на отвлеченные темы.

– Как сегодня?

– Н-ну… – майор приподнял брови. – Насчет сегодня не знаю. Мрачноватый разговор получился.

– Слушай. – Ула уже встала со скамейки, но присела обратно. – А ты сам что о Звере думаешь?

– А я не знаю. – Гот вздохнул. – Двойственное чувство, слышала о таком?

– Это когда твоя теща разбивается на твоем болиде?

– Что-то вроде Одно могу сказать, относиться к Зверю «никак» у меня не получается. Не тот человек. Тебе-то это зачем?

– Ни зачем. Просто вдруг стало интересно. Спокойной ночи, господин майор.

– Спокойной ночи, госпожа Экнахталь.

Ула сделала книксен. Гот щелкнул каблуками.

Патрульные, Гад и восставший из мертвых Петля, вы тянулись, когда командир проходил мимо. Патрульные. Хорошие бойцы, когда нужно отбивать атаку снаружи. А изнутри? Не хотелось бы оказаться единственным человеком, способным убить Зверя. Не потому, что убивать не хочется, хотя не без того, конечно. А потому, что неизвестно, сколько людей погибнет, прежде чем получится убить.

Больше всех, как обычно, знал Пижон Думал, что знал. Так же, как Зверь, не вникая в причины, он видел результат. И довольствовался этим.

Убрать камеру из жилого отсека Зверя Пижон не позаботился. Не смог придумать, куда бы ее переставить. И хорошо, что не убрал. Потому что теперь имел возможность наблюдать массу интереснейших вещей. Он не задумывался пока над тем, пойдет ли собранный им материал в эфир. В смысле, он не думал, реально ли возвращение на Землю. Он работал. Делал, что должно. А там будь что будет.

Было когда-то кино по книжке Льюиса Стивенсона. Про человека с раздвоением личности. Пижон видел этот фильм в глубоком детстве, и его еще тогда потрясли перемены, которые происходили с вполне благопристойным с виду джентльменом, когда его темная половина выбиралась на свободу. Но что фильм? Всего лишь актерская игра. А вот узреть такое воочию, да еще и записать, – бесценная находка что для журналиста, что для психиатров.

Зверь менялся.

В первый раз просматривая записи, Пижон собирался просто пролистать. Ну что там может быть интересного? Ула не придет. А сам Зверь спит себе. Чем еще больному человеку заниматься.

Собирался пролистать. Но взглядом задержался… что-то неуловимо неправильное было в лице спящего. Не Азамат это был То есть Азамат, конечно, потому что некому больше, но сходства, кроме шевелюры пепельной, ни на грош

А потом Пижон вздрогнул Потому что бездонно-черные миндалевидные очи глянули ему в душу. Дикий был взгляд. Поблазнилось на секунду, что зрачки в глазах вертикальные. Азат дернулся от монитора, как будто Зверь мог схватить его. И продолжал смотреть. А Зверь хватать не стал. Он скользнул по камере взглядом, не заметив ее. Разумеется, он и не мог заметить. Потом сорвался с койки и кругами пошел по узкой комнате, прикрыв глаза и раздувая тонкие ноздри. Он… принюхивался. Прошел мимо двери. Вернулся.

Положил ладони на темный пластик, склонил голову. Прислушивался к чему-то там, снаружи. Потом снова повел носом. И снова послушал.

Потянулся к замку. Вот тогда Пижон похолодел. Если этооткроет дверь…

Нет. Не открыл. Отошел к столу и… свалился на пол. Глядя в монитор, Пижон «обтекал». Другого выражения, более литературного, он найти не смог. Капельки холодного пота текли по груди. Сердце бухало так, что в горле отдавалось. Что с Азаматом? Что за болезнь подхватил он на проклятой Цирцее? Или не болезнь? Или какая-то тварь нашла пристанище в его теле? В мозгах, например. Доложить Готу?

Но Гот спросит, откуда информация Это во-первых, а во-вторых, Гот сам и распорядился запереть Зверя в отсеке. Да еще строго-настрого запретил подходить к дверям. Ясно, почему запретил. Последний их разговор тоже был записан. Разговор непонятный, но пугающий. Если бы Пижон не верил Зверю, как себе самому, и если бы он не был уверен в Готе, уж эту-то беседу он предпочел бы сделать общим достоянием. Как прикажете понимать, когда совершенно спокойным тоном один человек спрашивает другого: – Чтобы выжить, тебе нужна чужая жизнь?

И получает в ответ:

– Боюсь, не одна.

Это Азамату нужна чужая жизнь 7Чтобы выжить? Или с ним давно уже что-то случилось, но никто, кроме Гота, об этом не знает? Непонятные слова насчет «Мурены». «Мурена» – это ведь вертолет, на котором никто, кроме Зверя, не летает. Гад рассказывал какие-то странные вещи, но Пижон не вникал тогда. Зря не вникал. Сейчас бы пригодилось.

– Хочешь пристрелить меня ради собственного спокойствия – давай.

Определенно, Готу многое известно. Они со Зверем говорят о чем-то, всем остальным недоступном, и говорят так, словно эта тема затрагивается не в первый раз.

Какая тема? Убийство Азамата? Бред неизысканный.

А уж дальше и вовсе не понятно. От этого, впрочем, только страшнее делается.

– Стоило мне пластаться, твоих орлов с того света вытягивая, чтобы потом стольких же угробить? Да, кстати, если я выйду раньше, чем ты сам двери откроешь… Стрелять надо на поражение. Лучше в голову. То, что останется, сожгите. Для верности. Все иди.

– Яволь.

Ничего себе ответ. Впрочем, совет того стоит. А главное, в голове ничего не укладывается. И никак не получается отношение к Азаматке изменить. Будь он хоть… хоть кем угодно. Свой ведь. На нем и на Готе все в лагере держится.

И что вынюхивало это? Уж не людей ли? Сквозь стены? Маловероятно. Но тогда что?

Когда Зверь вновь открыл глаза, взгляд его был вполне осмысленным. И лицо человеческим. Он огляделся. Выругался. Уцепившись за стол, поднялся на ноги и побрел к кровати. Нечто,которое наблюдал Азат получасом раньше, двигалось легко, плавно, как… ну да, как Зверь, когда был здоров. А настоящему Азамату два шага до койки дались с трудом. Он упал не раздеваясь, прямо поверх одеяла. И, кажется, заснул.