Текст книги "Путь в Дамаск (СИ)"

Автор книги: Наталья Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Майкл искал способы противостояния колдовству Ларкина. Своему колдовству. Вспоминал, как три… уже четыре года назад начал искать первые следы подлинной информации о паранормах. Тогда это казалось странным. Тогда он сам себе казался странным. До первых результатов, до первых документальных подтверждений того, что люди с паранормальными способностями действительно существуют, он боялся, что станет таким же психом, как те, кто верит в заговор властей, прибегающих к помощи паранормов, но скрывающих их существование.

Оказалось, что и заговор есть, и паранормы, и сотрудничество паранормов с властями, но все равно, даже имея доказательства, даже зная, что в той же «Турецкой крепости» работали люди со сверхчеловеческими способностями, Майкл сомневался в здравости своего рассудка, пока не встретил Ларкина.

И что оказалось? Оказалось, что Ларкин никакой не паранорм, а самый настоящий вампир. Оказалось, что паранормальные способности у людей есть, но они – исключение из правил, явление настолько редкое, что им можно пренебречь и считать несуществующим, зато способности сверхъестественные – дело самое обычное. На Земле одних только вампиров обитало около пятисот тысяч, и примерно столько же было разных других волшебных созданий, вроде оборотней, русалок, призраков, колдунов, вурдалаков, тех, кто был одержим демонами или маниту и прочая, и прочая. И это только те, кто когда-то был или до сих пор оставался людьми. В мир духов, в подлинный мир подлинного волшебства Майкл пока даже краем глаза не заглядывал.

Ларкин велел ему держаться подальше от фей до тех пор, пока с Занозой не будет покончено, и Майкл отложил знакомство с дивным народом на будущее.

Сейчас он искал достоверную информацию о колдовстве вампиров и чувствовал себя так, будто занимается самыми обыденными вещами. Ничего в его поисках не противоречило реальности, данной в ощущения и ощущаемой самым непосредственным образом. Не хватало возможности выйти из дома, самому поездить по архивам, поговорить с людьми, полистать неоцифрованные газетные подшивки. Но тут Ларкин оставался непреклонен – Майклу нельзя было знать, где он находится, чтобы случайно не выдать расположение убежища.

– Повзрослеешь, съедешь от меня, обзаведешься своим домом, и болтай о нем с кем угодно и сколько угодно. Но о том, где ты сейчас, тебе не надо знать до тех пор, пока дело не будет закончено.

Майкл безвылазно сидел в четырех стенах, но почему-то не уставал от этого.

Формулировка «почему-то» была плохой – привет от Занозы – он размышлял над ней и над тем, почему желание выйти наружу, да ладно, наружу, желание хотя бы в окно какое-нибудь посмотреть, не становится непреодолимым. Нет, правда, ни в его апартаментах, ни во всем большом доме, населенном шестерыми вампирами и четырьмя Слугами не было даже окон, одни только фрески на стенах и потолке да красивый узорчатый паркет. Рехнуться же можно. Но получалось, что фресок достаточно, нарисованное небо прекрасно заменяет настоящее, а дел так много, что гулять-то все равно некогда.

По размышлении Майкл понял, что дело снова в Ларкине, то есть, в связывающих их кровавых узах, обусловленной узами любви и обусловленном любовью желании делать всё, что хочет ратун. Ларкин хотел, чтобы Майкл до поры до времени не покидал дом, и Майкл хотел того же.

Ну, что ж, одной из целей поиска, который он вел в сети, был способ избавиться от уз. Не для того, чтобы перестать любить ратуна – о таком Майкл и не помышлял, он дорожил своим сильным, прекрасным и всепоглощающим чувством, и ни за что не хотел бы утратить эту любовь – а для того, чтобы освободиться от запретов и дать знать о себе. Для того, чтобы иметь возможность поговорить с Занозой и мистером Намик-Карасаром. Чтобы спасти Ларкина. Ну, и, потом, ратун сам говорил – и доказывал всеми поступками – что ему нужно от Майкла полное понимание, без которого невозможно полное и осознанное содействие. А пока их души связывает кровь, связывает, как ни посмотри, насильно, понимание не может быть полным. Связь мешает взвешенности оценок, разумности суждений и логичности выводов. Ларкин винил Занозу в том, что тот помрачил разум и подчинил душу мистера Намик-Карасара, Ларкин ненавидел дайны власти, но не мог понять, что связь на крови сродни этим дайнам и делает то же самое с разумом и душой Майкла.

Обычное дело, хоть для людей, хоть для вампиров – видеть соломинку в чужом глазу и не замечать бревна в собственном.

Сверхъестественные способности вместо паранормальных, посмертие вместо жизни, спасение вместо мести – Майкл не удивлялся легкости, с которой принял новые правила игры. Они же не были новыми, он просто не знал о них. Теперь узнал.

Ларкин заходил и с этой стороны тоже, мол, Заноза-то всегда знал о том, что реальность – не то, чем кажется, но скрывал это знание от Майкла столь тщательно, что развеял даже детские иллюзии о возможности существования волшебства. Майкл от этих иллюзий избавился лет в пять, без них было интереснее – больше вопросов, яснее ответы. А Заноза соблюдал правила безопасности. А Ларкин лгал. Лгал, что спас от смерти. А ведь сам же и убил. Майкл любил Ларкина, но погибших друзей было мучительно жаль.

Новая жизнь ему нравилась. Ложь – нет.

Афат не научил его исцелять раненых, эти дайны ему не достались. И хорошо. Потому что Ларкин, как оказалось, получил их не в подарок от фей, как нормальные вампиры, Ларкин получил их в наказание. Что же за несчастливое создание его ратун!

Майкл думал об этом с улыбкой, но Ларкина все-таки жалел. Многие люди, стремясь к благим целям, совершают ошибки и портят себе всю жизнь. Ларкину и тут не повезло, он не просто загубил свою жизнь – жизнь конечна, а вместе с ней заканчиваются и неприятности – Ларкин испортил себе вечность.  И даже не мог утешиться тем, что сделал это из лучших побуждений, потому что двигали им жадность, тщеславие и стремление к бессмертию. Майкл размышлял, было ли стремление к бессмертию страхом перед смертью и пришел к выводу, что нет. Страха Ларкин не знал. Для того, что он сделал требовалось немалое мужество.

Когда-то давно – в самом начале восемнадцатого века – он принудил вампира к афату.

Времена тогда были удивительные, люди тоже. Дикий мир поймал попутный ветер и под всеми парусами устремился к цивилизованности, культуре и гуманизму, даже близко не похожим на современные, и все же, ставшие началом современного общества. Европейского и американского, разумеется, на остальной планете дела обстояли… по-разному. Где-то паруса еще только готовились расправить, где-то медленно оснащали ими мачты, а где-то наоборот всеми силами избегали ветра, чтобы не снесло из дикости в какую-нибудь цивилизацию. Ларкин был цивилизованным европейцем, был ученым и не был материалистом. Что очень странно для современного ученого, но в восемнадцатом веке было обычным делом. Ларкин предпочитал эмпирический подход к исследованиям, что очень странно для современного мистика, но в восемнадцатом веке, было обычным делом. Ларкин эмпирически изучил возможности вампира, что очень странно для цивилизованного европейца, но в восемнадцатом веке… тогда с живыми-то людьми страшные вещи делали, наркоз же еще не изобрели, а мертвых вообще не жалели.

В общем, когда результаты исследований привели Ларкина к идее самому стать вампиром, вампир хотел уже только одного – чтобы его перестали исследовать. Он молодой был, слабый, одинокий, некому было за него заступиться, кроме фей. А феи тоже со странностями. Вампира они не спасли, зато Ларкина прокляли. Дали ему целительские дайны, без которых он не мог пользоваться остальными. Ни колдовать, ни в душах читать, ни сны насылать, ни даже просто существовать. Хочешь быть вампиром – изволь быть хирургом. Перестанешь лечить раненых – потеряешь все дайны, кроме целительских, зачахнешь и рассыплешься в прах. Печальная эта история давала ответ еще на один вопрос, которым Майкл задавался со дня собственной смерти: как врач-чудотворец, вылечивший стольких людей, мог расчетливо и хладнокровно убить своих коллег? Очень простой оказался ответ. Добровольно Ларкин никого бы лечить не стал, врачей коллегами не считал, человеческие жизни в грош не ставил, и в уничтожении госпиталя был по большому счету не виноват. Майкл был виноват, и никто больше. Если б он не понадобился Ларкину, все остались бы живы.

Люби Майкл ратуна хоть немного меньше, он бы оставил мысли о его спасении.

На Эррико и Хесс, которым тоже достались целительские дайны, условие не распространялось. Их фейри не наказали, а одарили. Майклу, получи он дар целительства, тоже ничего не грозило. Но фейри решили дать ему в подарок талант к колдовству. Видимо, за то, что в детстве он не верил в Санту.

То, что в мусульманской мифологии не было места для Санта-Клауса, не являлось достаточным оправданием – феи тяготели к мультикультурности и того же ожидали от остальных. Если для повышения толерантности атеист должен стать верующим, материалист – идеалистом, а рационалист – колдуном, так тому и быть. И Майкл стал колдуном. Заодно и в Санту поверил…

Сам он, кстати, если бы оставался живым, счел бы свои способности паранормальными, но не сверхъестественными. Превращение в вампира и сам факт существования вампиров – вот это была подлинная магия, а доставшиеся ему в дар пирокинез и кое-какие ментальные дисциплины Майкл таковой не считал. Однако из объяснений Ларкина следовало, что силу для своих дайнов он черпает извне. Не пирокинез, а управление стихией огня. Не телепатия, а озарения. Не экстрасенсорные возможности, а колдовство.

Не путать с чародейством. Чародейство необъяснимо и не поддается изучению. С чародейством всё было так же сложно, как с фейри. Чародеями были Заноза и мистер Намик-Карасар. Не только они, разумеется, но именно они интересовали Ларкина в первую очередь.

Настоящей колдуньей – ее способности точно относились к сверхъестественным – была Райя. В миру – доктор Крэг. Райя умела создавать заклинания и големов. Да. Заклинания и големов. С заклинаниями было сложно из-за отсутствия проработанного научного подхода. Райя пользовалась методом проб и ошибок, как ученые до середины двадцатого века; жаловалась на то, что за тысячи лет существования вампиры так и не удосужились создать единую базу знаний о заклинаниях и древних языках, и, если бы не прямой запрет Ларкина, давно выложила бы в общий доступ собственные разработки.

Ларкин правильно делал, что запрещал Райе делиться знаниями. Другие вампиры-заклинатели (их на Земле по пальцам можно было пересчитать) тоже правильно делали, что держали накопленный опыт при себе. Когда у тебя впереди вечность, метод проб и ошибок вполне подходит для научной работы. А желание поделиться открытиями можно и усмирить, если хочешь, чтобы впереди по-прежнему была вечность. Майкл это понимал, а Райя всего лишь неохотно принимала на веру, хоть и была старше на сто двадцать лет. Она была из тех редких вампиров – еще более редких, чем заклинатели – кто думал, что между мертвыми возможен обмен знаниями и умениями на пользу друг другу. Большинство же мертвецов считало, что знания и умения в первую очередь нужно применять друг другу во вред. Это был встроенный в психологию каждого вампира контроллер популяции, необходимый для бессмертных, способных к неограниченному размножению существ.

Големы – один из успешных проектов Райи – обеспечивали защиту семьи от применяемых во вред знаний и умений других вампиров. У Майкла они вызывали оторопь. Он их не боялся, было бы странно бояться роботов, но понять не мог. Как несколько слов могут превратить кубический метр глины в копию человека с зачатками искусственного интеллекта? Големов даже программировать не надо было – их модус операнди закладывался тем же заклинанием, которое формировало тела. Если бы Райя была единственной, кто умел их создавать, Майкл бы, наверное, смирился и перестал думать о том, как это у нее получается. Но она утверждала, что воспользоваться заклинанием может любой, главное произнести его правильно, а Мэйсон это доказал. Лингвист, он что угодно мог правильно произнести. На глазах у Майкла он заклинанием поднял голема из ванны с жидкой глиной, другим заклинанием превратил обратно в жидкую глину, а Райя, довольная произведенным эффектом, предложила Майклу попробовать самому.

Голема не получилось, потому что не в силах среднестатистического американца турецкого происхождения выговорить подряд несколько согласных, щелкая при этом языком, да еще на вдохе, а не на выдохе, но попытки сформироваться во что-нибудь глина, все же, сделала. Забурлила, начала подниматься над ванной, обретать очертания… непонятно, правда, очертания чего, но, тем не менее, эффект был очевиден.

И осела с разочарованным хлюпаньем, когда Майкл сбился в заклинании.

– А если ошибешься на этапе программирования? – поинтересовался он. – Может получиться голем, не выполняющий приказы?

– Заклинание и есть программа, – Райя, похоже, слышала этот вопрос гораздо чаще, чем «Удивительно! Как тебе это удается?!» – ты либо произнесешь все звуки правильно и создашь голема, либо ошибешься и не создашь ничего. Ты можешь изменить заклинание и поднимать големов не из глины, а из металла или из дерева, но ты не сможешь создать голема, для которого не будешь создателем.

– То есть, он, в любом случае, будет мне подчиняться? – перевел Майкл.

– Да. Если только ты не найдешь способ вложить в него душу, а с ней – свободу воли.

Это было под силу только Богу. В Бога Майкл поверил тогда же, когда поверил в вампиров. Правда, поверил он не в Бога Писания, не в Бога Книги, а в первичность идеи перед материей, но для закоренелого материалиста и это было прорывом.

Первичность идеи, первичность замысла, означала, что в существовании всего – вообще всего, не только личностей, есть смысл. Еще это означало, что существует некая высшая справедливость. Опять же, распространяющаяся не только на личности. Из-за того, что личности могли видеть лишь малую толику этой справедливости и еще меньшую – смысла, замысел оставался непостижимым. Для его постижения нужно было сравняться с Творцом, если не в способностях, то хотя бы в умении видеть перспективы. Чем не цель существования, когда его больше не ограничивает смерть? Соблюдай правила техники безопасности, учись, развивайся, и когда-нибудь ты создашь голема с душой.

А он, мерзавец, сожрет запретный плод и уйдет из отчего сада, хлопнув дверью. Или захочет себе невесту и пустится во все тяжкие, а потом прикончит создателя. Или поднимет восстание машин.

Неблагодарное занятие быть Творцом. Но, наверное, увидеть, как потомки твоего одушевленного голема сами создают големов с душой – цель еще более достойная, чем научиться вкладывать душу в творение.

Ладно, Майкл пока и языком-то правильно щелкать не научился. И, вообще, перед ним стояли другие задачи. По просьбе Ларкина он разрабатывал правильное навязчивое сновидение для одной прорицательницы по имени Эшива, близкой подруги Занозы. Эшива вещие сны распознавала влет, верила им безоговорочно и не раз втягивала Занозу в поиск ценных, красивых, а порой и легендарных предметов, местонахождение которых подсказывали ей сновидения.

На словах выглядело интереснее, чем на деле, потому что большую часть заинтересовавших Эшиву артефактов или драгоценностей Заноза мог просто купить. И покупал. Но случались у них и приключения, и неприятности. В поиске сокровищ, у которых есть хозяева, приключения и неприятности обычно – одно и то же.

Майкл уже знал, что Заноза без труда находил себе приключения и сам, причем, куда более серьезные, чем, когда помогал Эшиве раздобыть очередную желанную вещицу. Заноза на сокровища не разменивался, он существующий порядок вещей пытался изменить. Но в этих случаях он никогда не действовал один. С ним всегда был мистер Намик-Карасар, а порой присоединялся еще и ками по прозвищу Ясаки, тоже подпавший когда-то под чары Занозы. С Ясаки ничего сделать было нельзя: ками – сила за скобками. Но он, в свою очередь, тоже был не всесилен, и все, что умел – это стрелять. Мистер Намик-Карасар, наоборот, хоть и был обычным вампиром, уязвимым и для пуль, и для стали, и для огня, владел чарами, то есть, умел делать неизвестно что с неизвестными последствиями. Допускать их участие в деле было никак нельзя, они бы все испортили. Ясаки, возможно, удалось бы временно нейтрализовать, но с мистером Намик-Карасаром вряд ли получилось бы что-то сделать.

Это не говоря о том, что Ларкин вообще не собирался причинять ему какое-либо зло, Ларкин ему добро причинить намеревался – избавить от Занозы и вернуть свободу воли.

Эшива была защитой от мистера Намик-Карасара. И защитой мистера Намик-Карасара. В общем, Эшива была гарантией того, что мистер Намик-Карасар не вытащит Занозу из неприятностей. Потому что тот поклялся никогда не участвовать в делах, затеянных по ее инициативе. Он бы ее давно убил, если б не Заноза. Тот выторговал для Эшивы жизнь взамен на ее обещание никогда не появляться в Алаатире.

Сложные отношения… Все сплелось в один клубок – и ревность, и шовинизм, и непреодолимые культурные различия. Ясаки, кстати, тоже в Алаатир не заглядывал. Его мистер Намик-Карасар убить не обещал – вслух не обещал – но прикончил бы при первой возможности. Это без всяких обещаний всем было понятно.

Ревность, шовинизм, непреодолимые культурные различия. Если смотреть только с этой стороны, от Занозы и правда было много зла. Прорицательница, чародей и злой дух не в силах поделить его, враждовали друг с другом, в то время, как Заноза всех троих дергал за ниточки и использовал в своих интересах.

Хитроумный злокозненный бритт.

Майкл о некоторых операциях «Турецкой крепости» узнал раньше, чем познакомился с ее владельцем, и мистера Намик-Карасара воображал поначалу эталонным представителем Кавказа – суровым, безжалостно-справедливым, чуждым современному конформистскому обществу. При личном знакомстве оказалось, что свирепый кавказец – джентльмен до мозга костей, сдержанный, элегантный, аристократичный, и в воображении Майкла он из Автандила^[10] в бурке, с саблей и автоматом Калашникова у седла, мгновенно преобразился в Джеймса Бонда. Борьба с терроризмом, освобождение заложников, охота за головами – все эти занятия равно подходили и героям грузинского эпоса, и герою эпоса британского. Но легкость, с какой Майкл принял факты о том, что Заноза тоже… тоже что? Умеет убивать? Нет, не совсем так. Майкла удивила легкость, с которой он поверил в непобедимый тандем турецкого офицера и английского лорда. Хотя, встречаясь с Занозой, переписываясь с ним, даже подумать не мог, что тот лично участвует в рейдах «Крепости», и уж тем более не мог вообразить их с мистером Намик-Карасаром боевых выходов только вдвоем, без поддержки других бойцов. Знал, что Заноза всегда вооружен, но никогда не задумывался – почему?

Лорд Уильям – молодой аристократ, воспринимающий весь мир, как собственный парк. Он любит свою собаку; угощает орехами бурундуков; ходит на яхте вдоль побережья; осенью охотится на оленей. А в качестве хобби работает аналитиком и профайлером в «Турецкой крепости».

Майкл узнал, что этот богатый бездельник и мистер Намик-Карасар стоят друг друга, и сразу понял, что это правда. Узнал, что Заноза – безжалостный, чуждый всего человеческого убийца, и сразу понял, что это ложь. Узнал, насколько опасное существо должен уничтожить, и сразу понял, что никогда этого не сделает. Не только потому, что Заноза был убийцей ровно настолько же, насколько им был мистер Намик-Карасар, но и потому, что очень легко оказалось представить их вместе в бою, но совершенно невозможно вообразить друг без друга. В любых обстоятельствах.

Нет, не сантименты. Интуиция. Заноза не уставал повторять, что Майкл своей интуиции обязан верить больше, чем фактам. И Майкл верил. Занозе – тоже. Его убийство лишило был Ларкина последних шансов спастись от мистера Намик-Карасара. А шансов, по правде говоря, и сейчас уже почти не было.

Ларкин утверждал, что мистер Намик-Карасар простит Майклу убийство Занозы еще до того, как спадут наложенные тем чары. Ларкин утверждал также, что чары спадут сразу, как только Занозы не станет. Он не замечал, что два утверждения противоречили друг другу, но не лгал, он просто не знал, как долго длится действие чар после уничтожения чародея. Никто этого не знал. Данных не было.

Майкл знал мистера Намик-Карасара лучше, чем Ларкин, знал, что тот, действительно, дорожит семейными связями. И прекрасно понимал разницу между кровным родством и дружбой. Не важно, лежали в ее основе чары или нет. Убийство Занозы мистер Намик-Карасар не простит никому. Это Майкл даже попытался объяснить Ларкину. Собственные планы держал при себе, сомнения тоже, но о том, что тактика ратуна строится на заведомо неверном предположении сказал сразу, как только начал понимать, что к чему.

А Ларкин ответил, что он пока очень мало знает о дайнах власти. Не знает практически ничего. И попросил впредь вступать с ним в дискуссии только по тем вопросам, в которых Майкл действительно разбирался. Ларкин считал, что Майкл во многом разбирается лучше него, так что это было не обидно, скорее даже польстило. Да и вообще, кем надо быть, чтобы обижаться на ратуна?

Тем дело и кончилось.

*  *  *

Создать правильный сон для Эшивы ему помогали Мауро и Мэйсон. Мэйсон составлял фонетически-безупречные словосочетания, в которые нужно было вложить максимум данных, и которые при этом не воспринимались бы на сознательном уровне. Живой Майкл назвал бы эту технику нейролингвистическим программированием на базе 25-го кадра. Мертвый Майкл не знал, какое найти название. В том, что Мэйсон применяет НЛП, он не сомневался, но в качестве видеоряда они собирались использовать сновидения.

Ларкин собирался. Он умел насылать сны, а Майклу еще только предстояло этому научиться. Когда-нибудь.

Мауро предоставлял ему сведения об Эшиве. Что-то Майкл мог найти – и находил – самостоятельно, но что-то он просто не знал, как искать. Не знал, что искать. Не знал даже, что такое возможно.

– В прошлый раз она помогла князю Иттени найти выход наружу, – обмолвился как-то Мауро, – и скрыла под иллюзией оружие.

– Скорострельный гранатомет она скрыла, а не просто оружие, – поправил Мэйсон, – Райя до сих пор в бешенстве. А одного ее голема Иттени голыми руками разломал. Она тогда даже подумывала перейти на металл вместо глины, но у нас сталь плавить негде.

– В прошлый раз? Был какой-то прошлый раз, а я об этом ничего не знаю? – обалдел Майкл. – Парни, вам Ларкин не говорил, что мне нужна вся информация про Эшиву?

– А Ларкин тебе не говорил, что она сюда приходила? – в свою очередь, удивился Мауро. – Лет десять назад. Райя точно знает, когда, но у нее лучше не спрашивать.

Этими воспоминаниями они делились без особой охоты. Если бы Майкл не сослался на Ларкина, если бы для дела не нужно было, чтобы он знал об Эшиве как можно больше, он бы из них вообще ничего не вытянул. Никому не понравится вспоминать о неудачах ратуна, а с князем Иттени Ларкин потерпел неудачу.

Подробности знала только Райя, ее големы участвовали в деле, и именно поэтому к ней с вопросами соваться не стоило, но в общих чертах и Мауро, и Мэйсон могли рассказать, что произошло, зачем Эшива и князь Литос Иттени, тийрмастер Калабрии, приходили в убежище Ларкина и почему они уничтожили пятерых големов – всех, кем располагала Райя на тот момент.

Ларкину позарез нужен был рецепт диазии, зелья, освобождающего най от власти ратуна.

Майкл искал способ освободиться с тех самых пор, как осознал свою зависимость от Ларкина, до сих пор не нашел ничего, кроме возможности сменить одну зависимость на другую, если долгое время пить кровь одного и того же вампира. Ему попадались ничем не подтвержденные упоминания о том, что кровную связь разрывает какая-то магия, опасное колдовство… и вот вдруг Мауро обрушил ему на голову факт, достоверный факт – от связи есть лекарство. Лекарство. Не колдовской ритуал, не замещающая зависимость, а препарат на основе серебра, который вампир должен принять вместе с кровью смертного. Князь Иттени, ученый, исследователь, тоже, в общем, бездельник при деньгах, создал диазию в начале позапрошлого века. Назвал «гемокатарсис», и афишировать не стал. Иттени было тогда почти триста лет – в таком возрасте вампиры уже знают, что широкая публика редко бывает публикой благодарной, и предпочитают не распространяться о по-настоящему серьезных проектах.

Однако, поскольку диазия была создана для освобождения най от власти ратунов, скрывать ее существование тоже не имело смысла. Поэтому Иттени распространил рецепт среди других таких же, как он. Среди правителей. Не тийрмастеров (хотя все они были тийрмастерами), а правителей по крови. Тех, чья власть над землями была скреплена договором с духами еще при жизни прошлых поколений.

Среди живых таких почти не осталось, кроме, разве что, очень титулованных аристократов да королевских семей. А среди вампиров Майкл с ходу нашел девятнадцать. Это были те, кто проявлял хоть какой-то интерес к общественной жизни. Сколько же их существовало скрыто, не выходя из древних убежищ, старинных замков, заросших лесом поместий, глубоких пещер под древними холмами, или сохраняло инкогнито, как Заноза, без углубленного поиска было не выяснить.

Иттени, впрочем, вряд ли их искал. Восемнадцати единомышленников оказалось вполне достаточно, чтобы перестать быть единственным владельцем зелья, подрывающего устои мертвецкого сообщества, и, в то же время, обеспечить рецепту сохранность от попадания в дурные руки.

Кто действительно хотел освободиться от власти ратуна, тот нашел бы кого-нибудь из хранителей и получил зелье. Майкл бы нашел рано или поздно, если б Мауро сам не рассказал ему о диазии. А кто хотел использовать диазию, как Ларкин – для снятия наркоманской зависимости от крови других вампиров – никакими силами не убедил бы хранителей отдать ему рецепт. Разовое же использование зелья для Ларкина и ему подобных не имело смысла. Кровь вампиров нужна была им ради заключенных в ней дайнов, ради освоения новых умений, новых возможностей. Залог успеха был в количестве: больше вампиров – больше новых дайнов. Но каждая новая жертва – это нова доза наркотика. В таких обстоятельствах, чтобы спастись от зависимости, производство диазии нужно было ставить на поток.

Среди вампиров находились такие, кто просто создавал най одного за другим, высасывал их кровь вместе с дайнами, становился наркоманом, но не беспокоился по этому поводу, потому что в любой момент мог сожрать любого из своих детей. Однако неограниченное потребление наркотиков плохо заканчивается, и для вампиров это так же верно, как для живых. Не всем нравится, когда упыри ведут себя, как Кронос. Даже поведение Кроноса нравилось не всем, а ведь у него было куда меньше недоброжелателей.

Ларкин искал рецепт диазии, чтобы пить кровь вампиров, осваивать новые дайны и не стать при этом наркоманом. Он и помыслить не мог о том, чтобы убивать своих най. Не из-за неизбежного наказания, а потому, что был… нет, хорошим человеком он точно не был, но он был отцом большой, любящей семьи. И семья для него – для всех них – значила больше, чем власть и могущество.

Изобретатель же диазии обитал в Риме, жил, можно сказать, по соседству. Майкл точно не счел бы это знаком судьбы, не счел бы вообще никаким знаком, потому что не верил в эту чушь. А Ларкин счел. Эшива, кстати, тоже сочла бы, судя по составленному психологическому портрету. И Эшива – судя по составленному психологическому портрету – поступила бы так же, как Ларкин. Нашла бы способ шантажировать Иттени.

Прекрасная женщина!

Майкл просто не знал, о чем в первую очередь думать, и как не дать понять Мауро и Мэйсону, насколько захватила его именно эта история. Он выяснил, что живет в Риме. Убежище Ларкина – эти просторные, расписанные фресками подземелья – находится в Риме. Искусствовед бы, может, давно это понял, но Майкл не настолько любил живопись, чтобы по фрескам отличить Рим от Парижа или Венеции. Чтобы не думать про Рим, Майкл старательно думал про Эшиву, хоть ни Мэйсон, ни Мауро не умели читать мысли, да и не стали бы этого делать с членом семьи. Майкл думал про Эшиву, а за мыслями спущенной пружиной раскручивались воспоминания о теракте в одной из римских галерей старинного искусства. Странный был теракт. Бессмысленный. В холле галереи, представлявшем собой пустой каменный коридор, взорвали четыре кумулятивные гранаты. Среди ночи, когда там вообще никого не было. В результате, никто и не пострадал – ни люди, ни экспозиция. Адрес галереи Майкл с ходу не вспомнил бы, но это уже не имело значения. Зачем его вспоминать – всё есть в сети.

Из рассказа Мауро и Мэйсона следовало, что Ларкин умудрился заполучить фамильный перстень Иттени. С этим, похоже, мог справиться любой воришка – князь не отличался внимательностью – вот Ларкин любого и нанял. Перстень не был волшебным, не был даже предположительно волшебным, и представлял собой ценность исключительно историческую, правда, историческую ценность представлял исключительную – он был сделан еще во времена Латинского союза. Ничего интересного для вампиров, но не для князя, ведущего свой род чуть ли не от Энея, и питающего сильную привязанность к семейным реликвиям.

Ларкин выразил готовность обменять перстень на рецепт диазии. Иттени согласился. На встречу он пришел вдвоем с Эшивой, но это отвечало условиям сделки: надо совсем не ценить свою жизнь, чтоб соваться в логово шантажиста без прикрытия. К тому же, шантажист, в свою очередь, прибегнул к помощи посредников – выставил вместо себя голема из самой твердой глины. Князь выдержал проверку на честность – Ларкин использовал свою способность читать в душах и лично убедился в том, что Иттени передал голему подлинный рецепт. И все закончилось бы хорошо (на тот момент хорошо, а вообще-то, плохо, потому что рецепт оказался неправильным), если б в планы Ларкина не входило напиться крови князя и его спутницы. Ну, а, что, два вампира, которым под триста лет, плохо что ли? Заодно и диазию бы испытал.

Райя натравила на гостей голема. А Иттени голыми руками превратил его в каменные обломки. Галерея к тому времени уже изменилась изнутри – двери и окна поменялись местами, коридоры замкнулись в кольца, исчезли лестницы. Однако Эшиве мороки оказались нипочем, она вывела князя в холл, а там в дело пошел гранатомет, который та же Эшива прикрыла мороками куда более эффективными, чем всё, на что был способен Ларкин. Четырех кумулятивных гранат четырем големам хватило по самые уши. Снаряды у Иттени на этом не закончились, а вот големов у Райи не осталось. И князь с Эшивой ушли.