Текст книги "Малахит (СИ)"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Наталья Лебедева
Малахит

Часть первая

Глава 1 Черный пес

Было прекрасное раннее утро одного из первых майских дней. Ослепительно синело небо за чисто вымытым окном. Оглушительно щебетали птицы, радостно гудел церковный колокол где-то вдалеке.

Паша встал с постели и посмотрел во двор. Ни души.

Солнце было так ярко, а воздух так прозрачен, что в майском утреннем мире не оставалось места оттенкам. Только синий – небо. Только зеленый – листья. Только желтый – солнечные полосы, которыми высвечен по краю дом напротив. Сам дом был бурым, как скала, но даже он в этот день выглядел ярко.

Смотреть на это через окно было невозможно, и Паша распахнул отчаянно сопротивлявшиеся, разбухшие за зиму рамы. Язык ветра слизнул с потолка несколько воздушных шариков, оставшихся в комнате после майских праздников, и отправил их в небесную глотку.

Паша не спешил показать всем, что уже встал. У него было важное дело. Он достал карандаш и встал перед чертежной доской, к которой был прикреплен лист чистого белого ватмана, поднес остро отточенный карандаш к бумаге, начал рисовать. Через минуту из тонких волнистых линий соткался лес. Посреди леса – замок. Густая штриховка внизу, вверху стены почти белые. Замок странный, основание небольшое. На таком основании покоиться бы сторожевой вышке, но Пашин замок прирастал многочисленными башенками, и они торчали из замковой «ноги», как поганки из трухлявого пня. И крыши башенок были похожи на поганочьи шляпки, только гораздо острее.

Немного подумав, Павел каллиграфически вывел слово Кабошон. Что это означает, он не знал, но казалось, что Кабошон – подходящее имя для обитателя поганочьего замка.

Карандаш работал быстрее и быстрее. На бумаге появлялось то, что мучительно придумывалось целый месяц. Деревни и замки, леса и ручьи, одинокие деревья и рощицы на широких пастбищах. Распаханные поля, широкая река.

Вытекая из левого верхнего угла карты, река скрывалась в правом нижнем, делая в конце легкий изгиб. Но берег в месте излучины был пока пуст.

Паша прервался и принялся гипнотизировать ватман. Вдохновение исчезло, оставив в душе неприятную пустоту, которую – он знал по опыту – необходимо было срочно заесть.

«Десять утра в Москве», – ди-джейским голосом отчетливо сказало радио на кухне. В коридоре послышались смех и топот, и папа – смешной бородач в рваном домашнем свитере, до жути похожий на советского киношного геолога, – распахнул дверь, пропуская вперед Пашину сестренку. Та с визгом кинулась к брату – соскучилась за ночь.

Папа подошел к столу и посмотрел на карту. Подмигнул сыну, взял на руки дочку и тихонько вышел, не обращая внимания на ее шумные протесты. После этого Паша несколько минут с улыбкой прислушивался к разговору на кухне.

– Венециановское училище, – говорила мама. А папа грезил московской академией. Он считал, что в провинциальной Твери талант его сына не сможет раскрыться во всей полноте. Паша все понимал: папины амбиции, и мамин страх перед Москвой, но знал, что в конце концов сделает выбор сам. Точно так же семь лет назад он категорически отверг музыкальную школу и велел папе отвести его в художественную.

Сначала папа был расстроен, и мальчик это чувствовал. Потом отец увидел, что ребенок его безусловно талантлив, и перестал оплакивать утраченную мечту о музыкальной династии. Пашин папа был саксофонистом. Он числился на ставке в Тверской филармонии, но помимо этого имел еще множество работ и подработок. Мама делала передачу о культуре на Тверском государственном телеканале. Передача была слабенькой, не снимали ее с эфира только потому, что вся остальная продукция канала была не лучше, и Паша смотрел ее с чувством жалости.

Мама с трудом протиснулась в комнату с подносом, на котором несла самый вкусный в мире завтрак: горячую глазунью с тоненькими полосками колбасы, кусок хлеба, отрезанный от теплой еще буханки и чай, а к чаю – восхитительные гренки, какие могла поджарить только она. Пашка блаженно вздохнул и почувствовал себя слегка виноватым. В их семье это называлось уважением к чужому творчеству, и иногда это уважение было чрезмерным.

Завтрак был съеден, пустая тарелка отодвинута в сторону, а в воздухе все еще витал волшебный запах вкусной еды. Паша закрыл глаза, и воображение живо нарисовало ему картинку: похожая на маму, высокая и немного полная женщина хлопочет у огромной кухонной плиты. На ней бирюзовое платье и чересчур много металлических украшений, инкрустированных зеленовато-голубым камнем. На поясе – тяжелая связка ключей. Женщина помешивает что-то в котле, украшения побрякивают, пахнет вкусно. Кухня огромная, но запахи и свет делают ее уютной. Паша понимает, что это кухня огромного замка, и тут же представляет себе его. Замок – сердце большого города. Город плещется и бурлит, толпа ручейками втекает в замок и вытекает из него, человеческий прилив захлестывает улицы к полудню, а отлив к вечеру оставляет на тротуарах лишь мусор, в котором на рассвете как крабы начинают рыться нищие и уборщики.

Павел начал рисовать. Город стоял перед его глазами, и почему-то над этой картиной, вместе с ней и отдельно от нее, плыло лицо смуглой девушки. Лицо было серьезным, девушка строго смотрела прямо перед собой. Глаза у нее были темные, жгучие. На лоб с тонкого обруча свисал темный камень. Глаза девушки и камень были одного цвета. Паша откуда-то знал, что это агат.

Город был нарисован. Город назывался Камнелот.

Паша сидел и смотрел на карту. Он был в восторге от самого себя. Такого ему еще никогда не удавалось нарисовать. Мир вокруг него наполнялся красками, запахами и звуками.

Хотелось отдохнуть, и Паша позвонил Вадиму. Ровно в семь, как обычно, мальчишки встретились во дворе.

Стильная женщина лет тридцати вышла из подержанной иномарки и обернулась на звук саксофона. Оказалось, что играет молодой человек: высокий, светловолосый и чернобровый. Вечерний солнечный свет делал его лицо смуглее, чем оно было на самом деле. Дама приподняла одну бровь, заинтересовалась. Впрочем, почти сразу она отметила с неудовольствием, что саксофонист полноват, а еще через секунду раздосадовано отвернулась от площадки и скрылась в подъезде: это был всего лишь мальчишка, рослый и симпатичный мальчишка.

Паша не совсем отрекся от отцовской профессии. Он играл на саксофоне довольно бегло и чисто, и был супер-исполнителем по мнению абсолютно всех учительниц в своей школе. Он был школьной звездой, вслух старательно открещивался от этого звания, но втайне гордился им. Он давал себя уговорить на участие в любом концерте, но в то же время понимал, что музыкант из него получился бы никудышный, особенно по сравнению с тем, какой мог получиться художник. Играя на улице, Паша стремился добиться такого же признания в своем дворе. Ему нравилось быть тем, кого все знают.

Недели две – с тех пор, как установилась хорошая погода – они с Вадимом каждый вечер выходили во двор. Паша полубоком усаживался на детскую лесенку, горизонтально лежащую на двух дугах, и начинал играть. В первый же вечер, достав блестящий инструмент из черного чехла, Паша привлек внимание девушек из компании, которая базировалась на соседней скамейке.

Девушки нравились ему давно, несмотря на то, что все пять были почти на одно лицо: невысокие, стройные (но не худенькие), с темными прямыми волосами, яркими глазами и черными бровями. Все они носили джинсы, открывающие пупок топы, коротенькие куртки, кроссовки и кепки. Они были немного младше Паши: лет по четырнадцать – пятнадцать. Они были милы, и часами могли сидеть во дворе рядом с двумя-тремя худосочными прыщавыми парнями. Разговаривали парни громко, ржали, демонстрировали друг другу свои мобильники и периодически куда-то уходили. Девушки молчали, и лишь изредка вставляли ничего не значащие фразы.

Паша со своим саксофоном изменил их жизнь. Он был красив, хоть и полноват, и потрясающе выводил «Feelings» и еще десятка два мелодий. За компанию девчонки начали испытывать feelings и к Вадиму. Он был низенький, но складный, худощавый. Вадим явно имел восточные корни, о чем можно было судить по черным волосам и раскосым глазам. Он был темпераментен и развлекал девушек анекдотами – конечно, когда друг переставал играть.

Была у мальчишек еще одна поклонница. Выглядела и одевалась она точно так же, как и другие девушки, но никогда не присоединялась ни к какой компании, а вот сегодня подошла и села чуть поодаль. Паша играл и рассматривал ее лицо: ему всегда нравились новые лица. Он скользил глазами по губам, нежной линии подбородка, пухлым щекам и вдруг увидел, как она смотрит: строго и немного насмешливо, будто знает истинную цену всем этим музыкальным экзерсисам. Агат… Да, точно так же смотрела девушка из придуманного им Камнелота. Умные и серьезные глаза. Паша смешался, закашлялся. Поднес мундштук к губам, но начал играть что-то невразумительное. Это была жалкая попытка джазовой импровизации. Жалкая. Поняв это, Пашка оборвал мелодию. Вадим тут же встрял с очередным анекдотом.

Через минуту Пашка встал, зачехлил саксофон и, ни слова никому не говоря, направился к дому.

Хрустальный шар лежал на зеленом сукне бильярдного стола. Ясновидящая смотрела в шар, как смотрела до этого каждый день всю свою жизнь. Она вспоминала, чего стоило заставить его заговорить в первый раз, как шар лежал перед ней чужой и холодный, мертвый, без искры жизни, как она смотрела, смотрела и смотрела в него часами.

Он не был идеально гладким. Широкая трещина делила его на две неравные части. Серые крупинки горной породы облепили один его бок, и в этом сером песке вспыхивали, будто снежинки, крохотные кристаллы. Они мерцали, как блестки на платье эстрадной певички. Она смотрела на шар, смотрела вглубь его, глаза ее слезились от напряжения, и в бедной ее голове эти отблески складывались во что-то большее, в свет, который лился изнутри волшебного шара. Иногда он светился больше, иногда меньше. Однажды свет превратился в звук, а звук – в образ. Это случилось в тот момент, когда она целиком погрузилась в созерцание. Звуки, запахи, само существование мира стало для нее не важно. Только шар. И шар отозвался. Он ярко вспыхнул, сделав больно глазам. Свет был тонкий, четкий, ясный, похожий на звучание гитарной струны, и через какое-то время ясновидящей показалось, что она и в самом деле слышит гитарную струну. Звук доставал до сердца, но был монотонным, и эта монотонность сводила с ума. Ощущения были странными, сладость тянулась и нарастала, а потом тело словно взорвалось и перестало ей принадлежать. Ее будто вытолкнули в небо, и огромная невидимая рука держала ее на большой высоте.

Перед толчком ясновидящая слышала, как струна лопнула, и звук распался на тысячи отзвуков, которые стали искрами, медленно угасающими в темном вечернем небе. После этого она начала видеть то, что показывал ей шар.

Нет, не так. Она не просто видела: шар погружал ее в какой-то иной мир, окунал ее в краски, звуки и запахи. Он был для нее лодкой, в которой ясновидящая могла уплыть в далекое, нереальное, но существующее море.

Прежде всего, в ее видениях были замок и кухня. На кухне была мама. Она варила, резала, распоряжалась. Маленькая девочка сидела у каменной ножки стола и играла мелкими хрусталиками. Девочку звали Хрусталик, и ясновидящая поняла, что Хрусталик – это она сама, такая, какой она себя и не помнит. Ей, наверное, было тогда года два. Смотреть на это было очень больно. Ее грудь будто резали тупым ножом, когда она видела, как женщина в бирюзовом платье подмигивает ей, своей крохотной дочке, как дает кусочек чего-нибудь вкусненького и будто случайно проводит рукой по голове. Больно было знать, что мама так ее любила, и что страшный человек отнял у нее эту любовь.

Страшный человек был в другом ее видении.

Мамы почему-то не было, кухня была темной, горели только два тусклых светильника: один у входа, другой – над центральным столом. Девочке было страшно. Старший поваренок, который присматривал за ней, тоже был испуган. Он пытался обнять девочку, но она уползла под стол. Оттуда были видны только ноги поваренка, потом ноги резко исчезли, будто кто-то поднял его в воздух. Перед этим – слабый отчаянный писк. Широкая темная ладонь потянулась к девочке, и за руку вытащила ее из-под стола. Хрусталик висела в воздухе, извиваясь всем телом, пытаясь выдернуть руку из ладони этого страшного человека. Под ней был стол и, освободившись, она непременно упала бы и ударилась об угол затылком или спиной, но дети не думают о таких вещах. Ей было страшно и больно. Она вырывалась и звала маму. Мама не пришла. Никто не пришел. И поваренок молча и неподвижно лежал в углу. Хрусталик видела это, когда тот человек уносил ее, зажав под мышкой, словно щенка…

Ясновидящая не знала, почему сначала шар показывал ей только две эти картинки, и больше ничего. Она не отрываясь смотрела на маму. Она с ненавистью вглядывалась в лицо того человека. Ей хватало двух этих видений. Но вот пятнадцать лет назад хрусталь показал своей хозяйке бал в королевском дворце Камнелота. Бальный зал был просто огромен. По многочисленным галереям и переходам в него втекала толпа, и если смотреть на все это сверху, казалось, что рюши и вуали, банты и оборки плывут по галереям, как осенние листья по водам узкого ручья; и как блеск воды пробивается сквозь плотную пелену опавшей листвы, сквозь мягкие краски тканей пробивалось сияние тысяч и тысяч драгоценных камней. На каждой из женщин их было не меньше полусотни. Камнями были украшены пояса и шлейфы, корсеты и ленты, вплетенные в волосы. Разбрасывая острые лучи, блестели здесь бриллианты. Изумруды походили на тусклые светильники, что зажигаются ночами в спальнях. Кроваво-красные и фиолетовые рубины рождали белые, похожие на звезды отблески. Тускло мерцал синий, непрозрачный лазурит. Агат поражал благородной, неброской красотой. Красно-желтый оникс горел холодным и спокойным огнем. Черный с белыми ажурными пятнами обсидиан напоминал выжженную землю, покрытую первым снегом. Успокаивала и дарила тепло прекрасная в своих изъянах бирюза.

Рыженькая, усыпанная веснушками девушка приняла приглашение от высокого франта. Они закружились в танце, его ладонь сжала ее тоненькие пальцы, и перстень с желтым, холодным и злым кошачьим глазом слегка поцарапал тонкое колечко с теплым, оранжевым в белую полоску сардониксом.

Танец кончился, и Сардоникс сбежала от франта. Его цепкий кошачий глаз не смог разглядеть ее в густой толпе. Яркие краски нарядов, шум голосов – все это мешало ему найти ее. А рыженькая девушка была уже на верхней галерее и оттуда со смехом показывала подружкам своего неприятного кавалера.

Галерея опоясывала зал чуть выше огромной люстры, спускавшейся из-под потолка на массивных цепях. Люстра была тяжела, но в то же время необъяснимо изящна. На сплетении железных прутьев крепились две сотни подсвечников из малахита. Подсвечники были похожи на деревья, и люстра казалась вершиной холма, покрытого зеленым лесом.

Толпа шумела, заглушая порой звуки музыки. Гудели голоса, передававшие друг другу свежие сплетни, шелестели ткани, слышно было, как скользят по каменному полу ноги танцующих.

Здесь плели интриги и заключали сделки, здесь договаривались о браках и оговаривали врагов. Здесь придирчиво рассматривали новые наряды и старые лица. Но каждый, кто был на этом балу, время от времени бросал взгляд в дальний конец зала, туда, где на сложенном из каменных глыб возвышении находились члены королевской семьи и особо приближенные дворяне. Пол возвышения был выложен огромными малахитовыми плитами. Тут и там стояли легкие золотые столики, инкрустированные ярко-синим азуритом, вечным спутником малахита. На столиках были выставлены небольшие тарелки с закусками и высеченные из камня бокалы, наполненные красным вином. В центре возвышался трон из цельной малахитовой глыбы. В бальный зал с помоста вели широкие пологие полукруглые ступени, и толпа почтительно огибала их, стараясь не задеть ни краем платья, ни шлейфом, ни плащом.

Трон пустовал, но рядом с ним стоял спиной к залу седой и высокий человек. По осанке и неуверенным движениям угадывалось, что он стар. Он обернулся, и ясновидящей стало ясно, что ему не меньше семидесяти лет.

– Милый, как я рад тебя видеть! – пропел он с неестественной радостью, обращаясь к мужчине, который только что поднялся по ступеням.

Старик поднял руки в приветственном жесте, и на указательном пальце блеснул перстень с громадным изумрудом.

– Добрый, добрый вечер, – с показным весельем ответил его собеседник. – Как себя чувствует наш царствующий брат?

– Превосходно, Алмазник, превосходно. Ты посмотри, какой бал!

– Да, Смарагд, бал отменный. Послы Златограда должны быть довольны.

У Алмазника было красивое лицо с темными глазами и ястребиным носом, ростом он не уступал брату, но выглядел гораздо моложе его.

Ясновидящей стало страшно: ведь это именно он был тем самым человеком из видений. Но она чувствовала, что бал происходит в неизвестной стране именно в эту минуту, и выходило, что он нисколько не постарел с тех пор, как ей самой было два года. И это пугало еще больше.

Смарагд – показалось ей – тоже боялся брата. Как-то неловко, неуклюже старался он встать между Алмазником и маленьким мальчиком – единственным на возвышении ребенком. Но Алмазник уже наклонился к юному принцу:

– Как же ты вырос, Нефрит! Ты становишься похож на меня. И не удивительно – ты ведь тоже младший брат. Но ты, я надеюсь, любишь своего будущего государя?

– Я люблю отца, и брата люблю. И я похож на маму – так говорит государь, – мальчик гордо и с вызовом выставил вперед ножку, затянутую в зеленый бархат.

– Вот как? – Алмазник выпрямился и, демонстрируя, что ребенок ему больше не интересен, отошел к столику, рядом с которым стояли высокая красивая девушка, усыпанная бриллиантами, и юноша, чей указательный палец украшало кольцо с опалом.

– Приветствую будущее величество и его прекрасную невесту, – безо всякого почтения произнес Алмазник. Крон-принц побледнел, испугавшись, и не нашел слов для ответа.

Потом из хрустальных пузырьков соткалось утро следующего дня.

В королевской опочивальне теснились придворные. Все были взволнованы, лица выглядели испуганными. Одна дама лежала в обмороке, паж махал на нее белым платком, а сам не отрывал глаз от королевской кровати, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за плотной стеной придворных спин. Чувствовался какой-то тошнотворный запах. Шар поднял свою хозяйку выше, и она смогла, наконец, рассмотреть, что же лежит на атласных простынях королевской кровати.

Там лежал Смарагд. Он был мертв, и воняло именно от него. Его лицо было синим, а тело свела судорога.

– Король отравлен! – громко объявил главный королевский врач. Придворные испугано зашептались. Опал и Нефрит были бледны и испуганы больше других. Алмазника не было видно.

Потом она видела похороны Смарагда. Но дети не пришли попрощаться с отцом. Утро было сырым и туманным. По дороге среди полей ехал простенький обшарпанный экипаж, грозящий развалиться в любую минуту. В окне мелькали лица Бриллиант, Нефрита, которого дама держала на руках, и еще какой-то девицы. За экипажем скакал Опал, с ним пять дворян, вооруженных до зубов. На крыше возвышалась пирамида из привязанных кое-как чемоданов. Они бежали из страны.

Ясновидящая смотрела, как выбирают регента. Невысокий, худой и хрупкий на вид человек суетился перед дворянским советом, хлопотливо складывал крохотные ручки и был избран большинством голосов. Его звали Асбест, но за глаза дворяне называли его Ломней – за уступчивость характера и хрупкость создаваемых им статуэток.

Потом перед ее глазами проходила череда бесконечных погромов, арестов и грабежей. Делали все это люди с темными повязками на рукавах, и как только они появлялись, в воздух взлетало чужеродное слово «милиция».

За пятнадцать лет шар успел многое ей показать.

Вчера она тоже смотрела в хрусталь, но картина казалась ей расплывчатой, неясной. Будто в тумане хозяйка шара видела Алмазника, идущего по дороге, и впряженную в телегу лошадь, которую он вел в поводу. На телеге лежало что-то черное, живое. Едва-едва ей удалось разглядеть, что это крупная собака. Алмазник что-то злобно выкрикивал, обращаясь к связанному псу. Слов почти не было слышно, но раз или два ясновидящая уловила имя принца Нефрита. Туман сгущался все больше, слова затихали. Шар стал молочно-белым, и она вдруг отчетливо поняла, что хрусталь умирает. Он лежал на столе, словно собираясь с силами, и лишь тускло светилась заполнившая его белизна.

Ясновидящая не хотела спать в эту ночь, но уснула, а утром увидела, что шар уже мертв. Он раскололся пополам, как раз в том месте, где сквозь него проходила широкая трещина.

Шар умер, но он прислал себе замену: именно так хозяйка хрусталя объяснила появление в своей квартире того самого пса, который был связан чем-то с Нефритом и Алмазником, а значит, и с ней самой – с той девочкой, которую раньше звали Хрусталик. Пес пришел к ней ранним утром. Когда она вышла утром за хлебом и творогом, внушительных размеров черная собака встречала ее на лестнице.

На шее пса на золотой цепи из плоских звеньев висела круглая малахитовая печать. На печати было изображено древнее чудовище, напоминающее динозавра.