Текст книги "Особый слуга (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Что же я натворила! – ужаснулась графиня. Что подумал обо мне князь? Что подумает обо мне Северин! Она-то искренне считала, будто спасает дворецкого от жестокого хозяина, ну откуда ей было знать, что он служит князю по собственному выбору!

Управляющий

Пребывание на водах утратило для Полетт всякий интерес. Она тосковала по детям, ждала встречи с родителями, даже с отцом, которому так и не смогла простить свое несчастливое замужество, ей было любопытно вновь увидеть места, где прошло ее детство, босиком пробежаться по влажной утренней траве, как делала она еще девчонкой, взглянуть на людей, с которыми прежде приятельствовала.

Ее одолевали вопросами, какая кошка пробежала меж ней и Соколовым, и Полетт надоело отваживать любопытных. Внимание кавалеров, воспрянувших, видя ее в одиночестве, утомляло своей предсказуемостью. Поцелуев бегал за ней, как восторженный щенок, и разве что не повизгивал. Ковалевский поминутно призывал восхищаться его красотой, да и сам видел в людях лишь внешнюю привлекательность, почитая прочих недостойными внимания. Караулов без конца пересказывал армейские байки и твердил о скором участии в военной кампании. «Признайтесь, – как-то в шутку спросила его графиня, – Когда вы отправитесь воевать, станете ли скучать обо мне?» «Как можно, сударыня, – с подкупающей честностью отвечал кавалергард. – Скучают на балах и приемах, на войне скучать некогда!» У Остроумова заканчивались деньги, отчего он сделался не столь остроумен, сколь злословен. А денди Верхоглядов своей надменностью напоминал Полетт князя Соколова и тем отвращал ее сильнее прочих.

Баронесса Алмазова исполнила свою угрозу, и теперь в свете вовсю шептались о предстоящей дуэли барона Алексея Михайловича и графа Медоедова. «Куда ему стреляться, старый хрен едва ноги таскает!» – был вынесен единогласный вердикт общества. «Седина в голову, бес в ребро!» – говорили терпимые. «Ужели у Медузы Горгоны с ним роман?» – интересовались любопытные. «А Алексей Михайлович тоже хорош, пожалел бы старика!» – упрекали сердобольные. Барон и сам был не рад, что приревновал Медоедова к жене, однако взять свои слова обратно уже не мог.

Вместе с другими друзьями Алмазовых Полетт принимала живейшее участие в кампании по примирению спорящих. Ей мнилось, будто за тринадцать лет брака с Кристобалем она хорошо изучила повадки стариков. Однако Медоедов оказался не чета ее покойному супругу.

Граф одевался по моде тридцатилетней давности, как в свою пору любил щегольнуть дедушка Полетт. Лысину Медоедова прикрывал завитой белый парик с тоненькой, торчащей вверх косицей. Граф был высок непомерно и столь же непомерно худ, отчего одежды на нем висели, точно на ожившем скелете. Ходил он в ботинках с серебряными пряжками, опираясь на трость с набалдашником чистого серебра и со слуховым рожком того же металла, без которого ничего не слышал. Вследствие явного избытка на нем благородного металла светские зубоскалы прозвали Медоедова граф Серебряный. Если собеседник был ему неинтересен, граф забывал поднести к уху свой слуховой рожок или попросту где-нибудь забывал его, тем самым избавляя себя от необходимости вести вежливую беседу. Годы иссушили его тело, но не уняли бунтарский дух. Мириться старик отказался наотрез. Он бил кулаком по столу, кричал, брызжа слюной и упрямо выпячивал подбородок:

– Да лучше пусть меня пристрелят из-за хорошенькой женщины, чем я сдохну от старости. Есть, есть еще порох в пороховницах. А вы-то, графиня, я слыхал, за вами ухаживает князь Соколов. Ужели он не ревнует, что вы так много времени проводите в обществе старого ловеласа? Не желает ли он вступиться за вашу честь?

– Это всего лишь слухи, ваше сиятельство, – учтиво отвечала Полетт. При близком знакомстве она обнаружила, что граф Серебряный на редкость разумный человек, поэтому легко прощала ему все причуды.

– Ась? – кричал Медоедов, указывая на слуховой рожок. – Вот сюда, сюда извольте говорить. Я без этой чертовой штуковины не слышу ни черта.

– С князем Соколовым, помимо слухов, нас ничего не связывает, – покорно кричала Полетт в недра рожка, поглощавшего звук, будто прожорливое чудовище.

– Ну что за кавалеры нынче пошли, не удосужатся разглядеть восхитительной женщины у себя под носом. А еще говорят, будто слепой это я! Вот, помню, в мое время… Кстати, графиня, не сделаете ли вы мне честь сопроводить меня завтра вечером в театр? Тем паче, что ваше сердце свободно.

– К сожалению, я должна вернуться в столицу. Но с удовольствием схожу с вами в театр в начале зимнего сезона, если только вы не дадите себя убить на этой дуэли.

– Ловлю вас на слове, очаровательная! Ради ваших прекрасных гру… глаз я непременно останусь в живых.

Благодаря объединенному натиску миротворцев дуэлянты согласились стреляться с двадцати шагов вместо десяти и не насмерть, как было задумано первоначально, а только до первой крови. Поняв, что иных успехов на дипломатическом поприще ей не добиться, графиня отписала Женечке записку следующего содержания: «Неотложные дела требует моего отъезда. Встретимся в столице. Твоя Полетт» и в сопровождении нового слуги покинула Менжимск.

Ни дня графиня не пожалела, что променяла Северина на свое молчание. Он был обходителен, тактичен, речь его не резала слух, несмотря на проскальзывающие простонародные обороты. Ни словом, ни намеком бывший дворецкий князя Соколова не напоминал Полетт о той щекотливой ситуации, при которой они познакомились. Порой она задавалась вопросом, что двигало ею, когда она просила Северина у князя. Так ли хотелось ей насолить своему любовнику или благодарность слуге перевесила желание отомстить хозяину? Зачем она приблизила к себе живое воспоминание о собственном унижении?

Всякий раз, когда Полетт смотрела на чистый профиль Северина, с нею начинало твориться странное. Она терялась в реальности и помимо воли вспоминала прикосновения его рук, жар поцелуев на бедрах и уста, касающиеся самого сокровенного. От этих мыслей дыхание ее учащалось и делалось тесно в груди. Полетт старалась гнать воспоминания прочь, но чем сильнее она гнала их, тем явственнее они становились. Мысли выдавали ее с головой, и Полетт прятала пылающие щеки. Куда проще было ни о чем не думать.

Убаюканные мерным покачиванием кареты, Аннета и Северин вскоре задремали. Графиня же пребывала в радостном возбуждении, предвкушая свое возвращение, встречу с родителями и друзьями, прогулки по давно забытым местам, которые она станет открывать для себя заново, сшитые по последней моде наряды, головокружительные балы и светские рауты. Ей вовсе не хотелось спать, она вся пребывала во власти томительного ожидания. Полетт следила, как проплывают за окном зеленые бархатные поля и поля золотые, засеянные рожью и пшеницей, как мелькают тонкие светлые березы, как струятся по небу тучи с мягкими сизыми подбрюшьями и белыми гребешками, точно изнанка раковины моллюска. Заходящее солнце заливало пейзаж ровным янтарным светом.

Смотрела Полетт и на своих спутников. Мельком – на горничную, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью, что она давно уже стала членом семьи, вместе с графиней отмечала праздники и стояла службу в храме. Аннета была ясна, как Божий день, ничего в ней не могло удивить или стать неожиданностью для хозяйки, и тем она была хороша. Другое дело Северин. Он вошел в жизнь Полетт волею случая, и она только начала его узнавать. Графиня рассматривала прядь золотых волос, перечеркнувшую высокий лоб слуги, широкие скулы, щедро засыпанные веснушками, тени ресниц на щеках, четкую линию сомкнутых губ. Что он за человек? Что связывало его с князем? Ведомый какими побуждениями он пришел ей на помощь?

В конце концов, досадуя на саму себя за любопытство, Полетт отвернулась и вновь принялась любоваться сменяющимся за окном пейзажем. Когда снаружи окончательно стемнело и ничего уже не стало видно, графиня поймала себя на том, что пальцем повторяет отражение профиля Северина в оконном стекле.

Управляющий (окончание)

Столичный особняк на набережной, бывший частью приданного Полетт, долгие годы ее отъезда стоял пустым. Под спудом прошедших лет величавый двухэтажный дом с пышным карнизом между этажами, с ровными белыми колоннами, с наличниками резного белого камня, разорванными посредине кривляющимися маскаронами, с горбатыми горгульями, обвивавшими водостоки – этакое причудливое соединение антики и готики, все глубже уходил в землю. Пылилась в чехлах мебель, бродило по комнатам гулкое эхо да редкими гостями захаживали случайные сквозняки. Прислугу распустили за ненадобностью, и единственным хранителем покоя дома остался управляющий, такой же старый, как и сам дом.

Получив весточку о возвращении хозяйки, особняк воспрянул ото сна. Спешно набирались слуги: горничные, лакеи, прачки, полотеры, истопники, кучера и прочая челядь с рекомендациями и без оных выстраивалась в очередь у кабинета управляющего, с каждым старик разговаривал лично и по итогам беседы отбирал тех, кто показался ему наиболее благонадежным. Снимались чехлы с мебели, оттирались до блеска полы и окна, гремела посуда, гудело пламя в печах, привозился лед для ледников, из сундуков доставалось и наново перестирывалось белье. Трудов было много. Управляющий, помнивший графиню смешливой девчонкой, старался изо всех сил, да так, что накануне приезда хозяйки слег от сердечного приступа. Когда Полетт, наконец, вошла в дом, старик был совсем плох.

Полночи графиня просидела у его постели.

– Ну, наконец-то дом перестанет пустовать, – были прощальные слова управляющего. Всю жизнь он провел при особняке, здесь же и испустил дух, возвращая вверенное ему хозяйство в целости и сохранности.

Набранная в спешке прислуга пока не успела сработаться. То тут, то там требовалась твердая рука, чтобы рассматривать жалобы и примирять спорящих. Буйно и безо всякого порядка разросся сад, в доме, годами стоявшем без ремонта, во время дождей протекала крыша, нуждалась в усовершенствовании конюшня, требовалось изготовить новые кареты, приспособить к современной жизни прачечные и кухню. Все эти заботы свалились на молодую женщину, куда лучше управлявшуюся с акварелями и пяльцами, нежели с цифрами.

Полетт допоздна просиживала в кабинете управляющего, пытаясь вникнуть в сложную бухгалтерию, выслушивая жалобы челяди и беседуя с новыми слугами, ведь полный штат так и не был набран. Здесь же, за простым деревянным столом, выкрашенным под дуб, на стуле из обычной березы Полетт читала письма детей, весточки от родителей да послания Женечки Алмазовой: «Спешу уведомить, что дуэль между Алексеем Михайловичем и графом Серебряным окончилась без значительных потерь. Граф прострелил моему супругу руку, так что на некоторое время Алексей Михайлович сделался заядлым домоседом, а я исполняю при нем обязанности сиделки и верной жены. P.S. Кажется, я вновь в положении».

Порой Полетт выходила из мрачной своей обители на солнечный свет, чтобы передохнуть и развеяться. Тогда она шла в хозяйственные помещения, или гуляла по саду, или смотрела, как дворники приводят в порядок территорию особняка и улицу перед ним. В наследство от покойного супруга графине досталось двенадцать лошадей, и она ломала голову, как лучше разместить их. Помещения для лошадей спешно перестраивались, расширялись, переносились перегородки в стойлах. На сей раз Полетт отправилась к конюшне, взглянуть, как идет работа. Это было настоящее мужское царство, куда женщинам путь заказан. Здесь трудились усердно, слаженно, подбадривали друг друга, громко и от души шутили и также громко заразительно хохотали. Мелькали улыбчивые лица, сощуренные от яркого солнца глаза, засученные рукава беззастенчиво оголяли загорелые предплечья. Работники чувствовали себя вольготно, иные даже щеголяли в подвернутых штанах, сверкая крепкими голенями да грязными босыми пятками. В этом совместном движении, молодецкой удали, натуге ощущалось мощное торжество жизни.

Чувствуя себя непрошенной гостьей, Полетт укрылась в тени раскидистой акации и наблюдала за разворачивающимся действом, хотя бы таким образом делаясь его участницей. Среди работников был и Северин. Памятуя, что его отец работал конюхом, графиня вверила своему новому слуге заботу о лошадях. Как и прочие, бывший дворецкий был бос, с закатанными до локтей рукавами, его полотняная сорочка насквозь пропиталась потом, влажные золотые кудри окружали голову сияющим нимбом. Северин остановил одного из слуг, что нес через двор ведро воды, стянул через голову сорочку и опрокинул ведро на себя, разом намочив и волосы, и грудь, и штаны.

Графиня попятилась дальше в тень, испугавшись той жаркой волны, что прокатилась по ее телу, замерев где-то в глубине живота. Завороженно она смотрела на широкую грудь мужчины, на треугольник золотых волос, сужавшейся к животу и дорожкой уходивший под пояс штанов, на крепкие мышцы спины, на перевитые выпуклыми венами руки. Его тело было телом атлета или натурщика – мощное, излучающее кипучую, неукротимую жизненную энергию. Каждым движением он будто утверждал собственное бытие.

У Полетт вдруг возникло неодолимое желание пройти через двор, стать против Северина, положить обе ладони ему на грудь и стоять, просто стоять рядом, впитывая солнечный свет, которым, казалось, проникнуто все его существо. И таким сильным было это желание, что оно зажгло пульсацию в центре ее ладоней, точно там находились невидимые магниты, из всех направлений выбирающие одно, самое верное. Противясь наваждению, Полетт сжала ладони в кулаки и поспешила от жаркого солнечного дня в холодный даже в летнюю пору кабинет управляющего, к своим бухгалтерским книгам и счетам.

Виденная ею картина не шла из головы – стоило только смежить веки, как вместо унылых закорючек перед ней представал Северин во всем его золотом совершенстве. Больших трудов стоило Полетт сосредоточится на финансах и бухгалтерии. Однако, вникнув и распределив в голове цифры и записи разом, графиня, как часто это случалось, уже не хотела прерываться, ведь в следующий раз опять бы пришлось вникать заново. По этой причине Полетт обычно засиживалась в кабинете допоздна, прерываясь лишь на обед, который просила принести прямо сюда. Ей хотелось непременно разобраться со всем к началу зимнего сезона, чтобы вернуться к светской жизни, зная, что дела в порядке. Но, судя по количеству накопившихся бумаг, задача была невыполнимой.

Полетт писала родителям: «Дорогие papa и mama! К большому моему огорчению, никак не могу выбрать время, чтобы исполнить свое обещание вас навестить. У меня случилась беда – умер прежний управляющий, а замену ему я не подберу никак. Если вы можете дать дельный совет в отношении подходящей кандидатуры, с радостью ему внемлю. Дочь ваша, Полетт». За написанием письма графиня и заснула, уронив на столешницу свою темную головку.

Каково же было удивление Полетт, когда по пробуждении она обнаружила себя не в стылом кабинете, а в собственной спальне. Она лежала в постели, укрытая одеялом. На ней не было ни платья, ни чулок, из прически выдернуты шпильки, и волосы свободно расплескались по подушке. Графиня готова была подумать, будто письмо родителям, за которым она засиделась допоздна, ей приснилось. Но нет, позавтракав и воротившись в кабинет, она обнаружила его там же, где оставила. Целый день Полетт гадала, как могло такое случится, что, уснув в одном месте полностью одетой, она пробудилась нагой в другой части дома? Кто из слуг мог проявить по отношению к ней такую заботу или такую вольность? Чьи руки касались ее, пока она блуждала в царстве Морфея? Чьи нескромные взоры смущали ее покой?

Пока Полетт изучала счета, пока выписывала траты, пока читала отчеты о проделанных в усадьбе работах, эта загадка не давала ей покоя. Мысли о горничной графиня отмела сразу – Аннете не достало бы сил нести хозяйку до спальни, затем принялась перебирать в памяти лица недавно набранных слуг. Ей сложно было вообразить, что кто-то из челяди мог ее раздеть и еще сложнее было простить такую вольность. Единственным человеком, чье присутствие она допускала в своей спальне, был Северин. Но была ли ее догадка верна или Полетт думала так потому, что ей самой этого очень хотелось?

Около пяти часов графиня, как обычно, просила подать в кабинет обед. Дверь отворилась, на пороге появился герой ее грез с подносом. Полетт улыбнулась:

– Входите, Северин, буду рада сделать перерыв. Боюсь, я переоценила собственные сил, работа управляющего оказалась куда сложнее, чем я могла вообразить.

Говоря, она мысленно осматривала себя с головы до пят. С утра Аннета уложила ей волосы в высокий узел, оставляя открытой линию шеи и плеч. Ее дневное платье было совсем простым, из синего шелка с круглым вырезом и маленькими стеклянными пуговками. Поверх платья Полетт накидывала вязаную шаль, спасаясь от неизбывного, пробирающего до костей холода.

– Ставьте обед сюда, пожалуйста.

Она вскочила и принялась освобождать пространство среди завалов книг и бумаг. При этом шаль соскользнула с ее плеч и упала на пол. Полетт наклонилась поднять ее, в то же время склонился и Северин, и когда она коснулась шали, его рука легла ей на запястье. Лицо слуги оказалась так близко, что графиня могла разглядеть поры его кожи, россыпь веснушек на щеках и напряженный излом рта. Затем она подняла глаза выше и натолкнулась на взгляд небесно-голубых глаз. Мгновение, показавшееся ей вечностью, Северин смотрел на Полетт, безотчетно поглаживая ее запястье большим пальцем. Затем, точно опомнившись, он забрал шаль из ее ослабевшей руки и бережно укутал ей плечи.

– Простите, ваше сиятельство, – обронил слуга.

– Нет, ничего, спасибо, – хрипло отвечала Полетт, путаясь в словах и собственных чувствах. Губы ее пересохли. – Чему обязана удовольствию видеть вас? Здоровы ли лошади? Боюсь, если с ними случится неприятность, мой покойный супруг станет преследовать меня во снах.

Она хотела спросить вовсе не о лошадях, а о вчерашнем вечере, но ей не хватило духу.

– У лошадей вдосталь сена и овса. Как доделаем конюшни, примемся запасаться на зиму. Давеча кузнец перековал Берту, подковы у ней совсем стесались.

Из любых иных уст речи об обустройстве конюшен скоро начали бы утомлять Полетт, однако слушать Северина она могла бесконечно. Ей нравился этот мужчина, нравился много сильнее, чем допустимо между хозяйкой и слугой. Абсолютно все было в нем хорошо: и спокойная уверенная сила, которую он не выпячивал, но которая тем не менее виделась явно, поскольку была самой его сутью, и мягкая картавость в его голосе в те минуты, когда он бывал чем-то увлечен или, напротив, обеспокоен, и его не совершенные, но такие светлые черты, и даже само звучание его имени. Ах, если бы только было возможно, Полетт обратились бы кошкой, запрыгнула ему на грудь и мурлыкала не переставая: Северррин, Северррин, Северррин… Она хотела его мучительно, до слез, до тугого узла в груди, распутать который мог лишь он один. И не знала, как ему о том сказать. Памятуя речи Женечки Алмазовой об особом слуге, Полетт не решалась обнаружить свой интерес, боясь, что Северин ответит, но ответит не ее женскому началу, а воле хозяйки.

– Спасибо, Северин. Как хорошо, что лошади в надежных руках. Я, право, не люблю их так, как любил покойный граф Кристобаль, но все же не желаю, чтобы им было плохо.

– Да я, в общем-то, не о лошадях толковать пришел, а больше за вас беспокоюсь. Не дело молодой женщине день-деньской просиживать над счетами. Кабы вы согласитесь принять помощь, я мог бы взять часть ваших забот на себя. У его сиятельства я нередко подменял управляющего, когда тот объезжал имения, и мало-мальски поднаторел в этой работе. Я не претендую на место постоянно, и едва вы найдете сведущего человека, с радостью вернусь на конюшню, куда вы меня определили.

А ведь приискивая человека на место управляющего, графиня не подумала о Северине. Вернее, думать-то она о нем думала, но совершенно в ином ключе. Хотя отчего бы и впрямь бывшему дворецкому князя Соколова не управиться с хозяйством графини Кристобаль?

– Вы вновь приходите мне на помощь, когда я в том нуждаюсь. Вы даже не представляете, насколько я буду вам признательна, если вы снимете с меня эту обязанность. Разумеется, место управляющего за вами, я не стану искать вам замену, пока вы сами не попросите расчета.

Червоточинка

С этого дня жизнь вошла в привычную колею. Северин прекрасно справлялся с новыми обязанностями, и едва Полетт уверилась, что в ее присутствии нет нужды, как принялась собираться в дорогу. Настало время выполнить обещание, данное родителям, да и мальчики в каждом письме все настойчивее пытали, когда же, наконец, увидят мать. Была и еще одна причина, заставлявшая графиню бежать из столицы – ее растущая привязанность к Северину, желание видеть его непрестанно, постоянное томящее беспокойство, которое унималось лишь подле него. Графиня не знала, что делать с этим томлением, на знала, куда себя деть и чем отвлечь. Поэтому она придумала скорый отъезд, надеясь, что в разлуке невидимые путы ослабнут и она сможет сбросить их так же легко, как сметают паутину с лица.

К родителям они прибыли вместе – Полетт и отправленное ею письмо с сожалениями о невозможности приехать. Столько было слез, столько радости! Увидев дочь после тринадцатилетней разлуки, матушка рыдала, не таясь. Даже суровый Николай Артамонович, и тот подозрительно шмыгал носом, когда обнимал графиню.

– Уж и не знаю, чему верить: не то написанному, не то собственным глазам! – в руках отец держал то самое письмо.

Приплелась старая нянюшка, принялась гладить воспитанницу по лицу, по волосам, целовать ей руки:

– Касаточка моя! Как подросла, как расцвела! Уж и не чаяла больше тебя увидеть, ан нет, судьба припасла для меня подарочек!

Прибежали сыновья. Графине забавно было смотреть, как борются они с собой, порываясь обнять ее и одновременно не желая уронить своей мужественности, в столь юном возрасте особенно хрупкой, а оттого требующей непрестанного утверждения.

На помощь пришел дед:

– Ну-ка, Иван, Андрей, быстрее поцелуйте матушку да помогите ей разобрать вещи с дороги, тут без мужской руки не обойтись.

В ответ на удивленный взгляд Полетт отец немного смущенно, точно застигнутый за чем-то сомнительным, пояснил:

– Староват я язык ломать об заморские имена, вот и переиначил на привычный лад.

А дальше пили чай с малиновым вареньем и много говорили обо всем подряд. «Цел еще малинник на краю леса?» – «Да что ему сделается, только гуще разросся. Теперь и мимо не прошмыгнешь, обязательно дань возьмет царапинами да порванным платьем». – «А лесничий наш, Петрович?» – «Староват стал по буреломам бродить, теперь лесничим его сын, Петр». Мальчишки крутились рядом: «Да покажем мы тебе твой малинник, мама, и с новым лесничим познакомим, и на обрыв отведем, где ласточки гнездятся».

Сыновей графиня нашла возмужавшими. У Хуана начал ломаться голос, он уже вымахал ростом с Полетт и в скором времени обещал ее перерасти. Андрес вовсю стремился за братом и во всем ему подражал. Мальчики были совершенно очарованы незатейливым деревенским бытом. В большом имении бабушки и дедушки находились занятия, о которых прежде они не подозревали. Кристобаль растил сыновей в почтении и покорности, а тут на них обрушилась очаровательная простота нравов и бескрайность просторов. Никто не препятствовал наследникам графского титула бегать с дворовой ребятней, или идти на летнее, жаркое поле или, разморившись в духмяном разнотравье, дремать в тени какого-нибудь стожка, или бродить среди мрачного ельника, надеясь повстречать заросшего лишайниками шурале[1].

Мальчики охотно откликались на переиначенные дедом имена, и вскоре Полетт тоже принялась звать их на родной манер. После холодного и отчужденного Кристобаля, основной наукой которого было не уронить собственного достоинства, грубовато-простой дед сделался для них непререкаемым авторитетом. Мальчики вили из него веревки, но и слушались беспрекословно. Полетт только диву давалась, как Николаю Артамоновичу, никогда не баловавшему вниманием дочь, в одночасье удалось околдовать внуков.

Графиня заняла свою детскую комнату, окна которой выходили в сад, и засыпала под птичьи трели да кваканье лягушек в пруду. Она отдыхала душой от суеты, наслаждалась тишиной и покоем. Однако среди тишины отчетливее звучал голос сердца, и Полетт, надеявшаяся позабыть об увлечении Северином, вместо того убедилась в крепости своих чувств. Управляющий был ее постоянным спутником на прогулках, она видела его в каждом случайном прохожем, в любом разговоре ловила отражение собственных мыслей о нем.

– Замуж тебе надо выйти, дочка, не создан человек в одиночестве дни коротать. Вот возьми нас с твоей матушкой – уже тридцать лет, как вместе. Всякое пережили: и трудные деньки, и счастливые, и я чудил, и у Софьи Егоровны случались обиды. А ведь, коли рассудить, ближе нее у меня никого нет, – говорил отец, а матушка согласно кивала:

– Схоронила мужа – поплачь. Горе слезами выйдет, а сама живи дальше, ни к чему хоронить себя вслед за супругом. Граф Кристобаль прожил долгую, богатую событиями жизнь, продолжил род. Чего еще желать? Пора и о себе подумать.

– Да вовсе я себя не хороню, в Менжимске я свела много новых знакомств, – возражала Полетт, и тотчас в ней вспыхивала давняя обида. – Уж на сей раз я выберу мужа сама, по сердцу.

Отец кивал, но говорил ровно обратное:

– Сердце-то оно, конечно, хорошо, коли есть средства к существованию. Да только сердцем сыт не будешь, хорошо бы к нему что еще прибавить, скажем, титул, или доход годовой, или хоть плохонькое да именьице. Но ты выбирай, выбирай, конечно. Только не затягивай, жизнь летит быстро, обернуться не успеешь, как промелькнет. И с кем тогда останешься на старости лет? Кстати, ты писала, что нуждаешься в дельном человеке на место управляющего?

– Спасибо, я уже нашла его, иначе бы не вырвалась.

– Ну и славно, лишь бы оказался толковым. А коли нет, то всегда можно найти нового. А сама давай, живи-веселись. За мальчиками мы, если надо, приглядим.

Была в словах отца простая житейская мудрость. Полетт не хотела коротать дни в одиночестве, но как быть, если сердцем она прикипела к своему слуге? Любовь – зависимость покрепче вина и опия, от нее не ждешь избавления. Полетт пыталась убедить себя, что ее чувства порождены обычной благодарностью, что управляющий не пара графине, свет не признает их связи. Пыталась себе внушить, что вовсе не любовь владеет ею, а слепая, неутоленная страсть, та самая жажда чувственных удовольствий, что опрометчиво толкнула ее в объятия князя Соколова, но в глубине души Полетт знала, что чувства к Северину совершенно иного свойства. При мыслях о нем у нее в груди точно загорался теплый огонек – загорался и никаким доводам рассудка было его не погасить. Стоило так далеко уехать от Северина, чтобы понять, как он ей близок!

Николай Артамонович отправил весточку братьям Полетт, Аркадию и Михаилу. Аркадий недавно женился и вовсю обустраивал поместье по соседству. Он стал настоящим барином, по самые глаза зарос густой темной бородой, одевался удобно в ущерб моде, в речи его появилась размеренность, а в движениях – степенность. Михаил был попроще, поживее, но с ним Полетт не удалось повидаться, брат выбрал стезю военной службы и благодаря своим личным качествам сделался адъютантом при некоем значительном генерал-майоре, следуя за тем неотступно.

Вскоре графине начало казаться, будто не было никаких тринадцати лет, будто она по-прежнему девочка в родительском доме, погруженная в свои светлые грезы, любящая весь мир и убежденная в любви ответной. Проснувшись рано поутру, графиня, как в детстве, бегала босиком по зеленой мураве, а вечером ложилась на расстеленное на земле покрывало и подолгу смотрела, как в быстро меняющемся небе открываются все новые и новые оконца среди облаков, а меж ними мелькают проворные стрижи да ласточки.

Птицы жили в обрыве неподалеку, изрыв песчаные склоны своими норами. Графиня любила ходить к этому обрыву, любила спускаться вниз, подбирая дорогой то легкое перышко, то пустую яичную скорлупку. С не меньшим удовольствием гуляла Полетт по лесу, быстро отыскав и памятный малинник с мелкими, но сладкими ягодами, и извилистый ручеек с темной водой, берущей начало из торфяных болот.

Вспомнилась ей и тропинка к заброшенной сторожке, за время отсутствия Полетт обветшавшей пуще прежнего. На крыше сторожки нашла себе приют пара черных воронов, в рассохшихся замшелых досках образовались огромные щели, сквозь которые в погожие деньки пробивались солнечные лучи, а в ненастье хлестали струи дождя. Присев на порог сторожки, графиня любила слушать, как шепчет ветер в кронах деревьев, как изредка с сухим треском отламывается ветка, как звенят голосистые птахи, шуршит сныть-трава да жужжат дикие пчелы. И такой покой наполнял ее в эти минуты, что она будто растворялась в окружающем мире, сама становясь и птицей, и травой, и сухой падающей веткой и веткой живой, полной влаги и солнечного света. Все треволнения отдалялись, заботы делались пустыми, а истинным был только замерший миг полнейшей безмятежности.

Раз, пробравшись заветной тропой, Полетт поняла, что ее любимое место занято. Привлеченная громким смехом и голосами, она решилась взглянуть, кто посмел посягнуть на ее тайну. Легкими шагами подошла к слабо притворенной двери и заглянула внутрь. В ажурной тени, образованной сочившимися из щелей лучами, она застигла поглощенную друг дружкой парочку. Мужчина стоял спиной ко входу, и Полетт трудно было его узнать. Угадывался лишь высокий рост, темная масть да саженные плечи, однако, судя по этим признакам, незваным гостем мог оказаться кто угодно, начиная от лесника Петра и заканчивая самим Николаем Артамоновичем. Лицо женщины было обращено к свету. То была простая крестьянка из крепостных, не молодая и не старая, явно не впервые познавшая мужскую страсть. Из-под ее расстегнутой блузы виднелось округлое плечо и одна полная сочная грудь, яркая юбка задалась до талии, открывая крепкие белые бедра и налитые ягодицы, которые ласкала ладонь мужчины. Ласка была ей приятна – лицо крестьянки выдавало охвативший ее экстаз, она низко гортанно смеялась. Все это Полетт успела ухватить единым мигом прежде, чем мужчина обернулся, и графиня признала в нем своего отца.

Николай Артамонович убрал ладонь с пышного зада крестьянки, подтолкнул ее к выходу:

– Иди-ка домой, ладушка.

Полетт посторонилась, давая дорогу. Крестьянка, бросив испуганный взгляд на хозяйскую дочь, быстро выбежала в распахнутую дверь, даже не приведя в порядок одежду.