Текст книги "Особый слуга (СИ)"
Автор книги: Наталья Дьяченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Письмо от князя
Несколько дней спустя, накануне приятно проведя время, переезжая с бала на бал, графиня пробудилась томной и разнеженной. Ей приснился поистине чудесный сон, и отголоски его все еще звучали у нее в душе. Сон в руку, поторопилась сказать Полетт, изо всех сил желая, чтобы пригрезившееся сбылось наяву. Никаких неотложных дел ее не ждало, и графиня позвонила горничной, попросив принести кофе для бодрости, а сама принялась предаваться мечтам. Так сладко было просто жить, видеть солнце в окне, знать, что обиды остались позади, а грядущее полно одних только радостных встреч.
Аннета пришла вскоре, подала хозяйке поднос с чашкой тончайшего фарфора, наполненной дразнящим ноздри темным напитком, обронила ненароком:
– Управляющий с раннего утра осведомлялся о вас. Какое-то у него неотложное дело. Просил предупредить, как вы проснетесь. Я передала, чтобы он обождал.
Горничная довольно ревностно отнеслась к появлению Северина и при любом удобном случае выказывала перед ним свою близость к хозяйке.
Сон в руку, повторила Полетт про себя, а вслух произнесла, напустив на себя лениво-равнодушный вид, какой не раз наблюдала у светских красавиц:
– Отчего же? Зови, коли просил.
Сама она тем временем поэлегантнее оперлась на подушку, рассыпала пряди волос по плечам, красиво изломила запястье, поправила газовый пеньюар, подаренный Кристобалем на годовщину их свадьбы. Немного поразмыслив, Полетт спустила бретельку пеньюара с одного плеча.
Северин явно не ожидал застать хозяйку в постели. Графиня всегда представала пред ним безупречно одетой и причесанной, а эта женщина с припухшими после сна губами, с тяжелыми веками, под которыми колыхались обрывки ночных видений, в окружении белого шелка и тонкой газовой ткани с просвечивающими сквозь нее соблазнительными округлостями, была похожа на Венеру, принимающую Тангейзера в зачарованном гроте горы Херзельберг[1].
Управляющий замер, не решаясь переступить порог.
– Доброго дня, ваше сиятельство. Верно, Аннета что-то перепутала. Я зайду позже? – наконец пробормотал он.
– Аннета говорила, вы ждали моего пробуждения. Полагаю, вы не стали бы разыскивать меня из-за пустяков. Что за нужда томит вас в столь раннюю пору?
Золоченые часы на туалетном столике – затейливое творение швейцарских мастеров – показывали далеко за полдень, но для графини, воротившейся под утро, день только начался.
– Я хотел обратиться к вам с просьбой об отлучке.
– Что-то случилось?
– Я получил записку от моего прежнего хозяина. Он катался верхом и упал с лошади. Доктора полагают, до ночи он не дотянет. Их сиятельство просил, чтобы я провел с ним последние часы.
– Упал с лошади? Но на днях мы плясали котильон, и князь был в добром здравии, – повторила графиня, пытаясь осмыслить услышанное.
Несмотря на свое желание поквитаться, Полетт никогда не желала Антону смерти. В конце концов, как он справедливо заметил, пострадала ее гордость, но не она сама. И вот теперь князь умирал, что никак не укладывалось в голове Полетт. Этот напористый, жесткий, властный мужчина также как прочие оказался бессилен перед волей фатума!
– Вы в этом уверены? – спросила Полетт, сама понимая, насколько нелепо звучит ее вопрос. Северин промолчал. Тогда она спросила вновь. – Вы непременно желаете ехать?
– Негоже отказывать умирающему. Как-то я говорил вам, что кроме меня у него никого нет.
– Я никогда прежде не спрашивала, что связывает вас с князем.
– Вы взаправду хотите знать? – отвечал он вопросом на вопрос.
– Это какая-то тайна?
– Такие вещи не принято рассказывать в обществе.
– Но мне вы можете рассказать? – настаивала графиня. Ей неприятна была мысль о том, что у ее управляющего может быть общая тайна с своим прежним хозяином, и она не замечала, как в своем любопытстве делается жестокой. Полетт ревновала, и наказывала Северина за свою ревность.
Управляющий побледнел, это было заметно даже сквозь загар. Веснушки явственнее проступили на его лице, в речи проступила картавость, появлявшаяся обычно в минуты, когда он бывал чем-то взволнован. Он упрямо покачал головой:
– Простите, ваше сиятельство. Коли вы отдадите приказ, я, разумеется, поведаю вам все без утайки. Но я был бы признателен, кабы вы позволили мне молчать. Хоть я и слуга, и, выражаясь принятым в свете языком, пустое место, у меня тоже есть достоинство. Существуют вещи, выбор которых невозможен для крепостного, и существуют привилегии, не доступные обычным слугам, но разрешенные тем, кто находится на особом положении. Вы все еще хотите, чтобы я продолжал?
В его голосе слышались обреченность и злость. Вещи, выбор которых невозможен… Особые привилегии… Ужели он… Он и князь… Кровь отхлынула от лица Полетт. Она подалась вперед, позабыв о нарочитой красоте своей позы, желая обнять Северина и одновременно гася порыв. Шелковое одеяло, в которое графиня так тщательно драпировалась, сползло, выставляя напоказ ее зрелое женственное тело, будто светящееся сквозь газовую ткань пеньюара.
Управляющий поспешно отвел глаза.
– Бога ради, простите меня, Северин. Я была жестока, выспрашивая вас о том, чего вы говорить не хотели. Мое любопытство неуместно.
Он качнул головой, пытаясь избавить ее от чувства вины:
– Хорошо, что между нами не осталось недомолвок. Тайны имеют неприятное свойство раскрываться в самый неподходящий момент.
– Разумеется, вы можете отправляться к князю, – и точно что-то подтолкнуло Полетт, чтобы она добавила. – Буду с нетерпением ждать вашего возвращения, мне не управиться без вас.
Лицо Северина озарилось благодарностью.
– Спасибо, графиня, – и все же он мешкал. Причина стала ясна, когда он извлек из кармана сюртука конверт веленевой бумаги[2], опечатанный красным сургучом с уже знакомым Полетт изображением сокола. – Вот, извольте. Его сиятельство просил вам передать.
Северин аккуратно опустил конверт на край постели, избегая смотреть на хозяйку, затем, попрощавшись, вышел. Конверт остался лежать, притягивая взгляд своей белизной. Он терпеливо ждал среди шелка простыней, пока горничная причесывала и одевала графиню. Покоился на скатерти в столовой, пока Полетт завтракала. Прятался в ридикюле, когда она наносила визит Женечке Алмазовой. Обсуждая с баронессой течение ее беременности, Полетт ощущала сквозь ткань плотность письма и его острые углы. Вечером, сама не зная зачем, она взяла конверт в комнаты сыновей, когда зашла пожелать им доброй ночи. Пока графиня меняла наряд и прическу для выхода в свет, письмо лежало подле нее на туалетном столике, а затем ненавязчиво перекочевало в расшитый бисером вечерний ридикюль, замечательно сочетавшийся с выходным платьем из лилово-кремового муара с украшенным бахромой отложным воротником, с рядом обтянутых тканью пуговиц и широким поясом, подчеркивающим тонкую талию графини. Самым примечательным в наряде были рукава: расходящиеся от локтя, щедро украшенные бахромой, лентами и шелковыми аппликациями, они походили на крылья сверкающей птицы. В этом платье с ридикюлем на запястье Полетт упорхнула предаваться развлечениям.
У Бородиных играли в шарады. Был Алексис Ковалевский с своею нареченной, которая вцепилась в него мертвой хваткой и никуда не пускала одного. Пришел Остроумов, расфранченный по последней моде, вместе с сестрой Елизаветой, юной барышней довольно светского вида. Явился Верхоглядов, тоже денди, таинственен и одинок. Ввиду своего одиночества Серго попытался вызвать Полетт на разговор, но его быстро взяли в оборот дочери вечно отсутствующего хозяина дома – Алиса и Дина, пятнадцати и шестнадцати лет, обе хорошенькие, кудрявые, проникнутые очаровательной женственной грацией, и Верхоглядов позабыл, куда шел.
Игра не клеилась, только и разговоров было о постигшей князя Соколова печальной участи. На первой же карточке написали: «Князь Антон катался на лошади и упал». Лошадь изобразил Алексис, а князя – его невеста. Несмотря на весьма неумелую их игру, шараду разгадали сей же час. «Он не жилец» – гласила вторая карточка, разгаданная также легко. Дальнейший ход игры был примерно таков: «Все мы под Богом ходим. Теперь род Соколовых прервется» – «Ужели у него не было братьев или сестер?» – «Разумеется, папаша его, Дикий барин, не был свят, но даже если и были бастарды, то о них ничего не известно». – «Антон – достойнейший молодой человек в самом расцвете жизненных сил. Как жаль, что он не оставил наследников». Читай на Книгоед.нет
– Позвольте, кажется, графиня Полетт одно время была с ним близка? – позабыв об игре, воскликнула Алиса Бородина, тоже проводившая лето в Менжимске.
А ее сестра подсела к графине, обняла ее, и, заглянув в глаза, умоляюще попросила:
– Расскажите нам, душечка!
– Здесь не о чем рассказать, – отвечала Полетт довольно прохладно. – На водах мы с князем сошлись на короткое время, верно, обманутые солнцем и пьянящим горным воздухом. Однако столь же легко обмануться друг другом нам было не суждено, мы с его сиятельством совершенно разные люди. Позвольте, я должна поздороваться с Пьеро Поцелуевым!
Высвободившись из цепких рук Дины, графиня подошла к только вошедшему в гостиную Пьеро и, подставляя щеку для поцелуя, горячо зашептала:
– Пьеро, вы мой спаситель! Отвезите меня домой!
– Разве вы не желаете играть? Я только вот приехал и с удовольствием поучаствую в шарадах.
– У меня внезапно разболелась голова, я хочу уйти. Ну что вам стоит, Пьеро!
– Жестокая, вы даже не предупредили меня, что будете здесь! Я бы заехал за вами, и мы прибыли вместе.
– Я решила в самую последнюю минуту. Видите, ваше желание исполнилось: мы отправимся вместе в обратный путь. Я надеялась весело провести время за игрой, а вместо этого только и разговоров, что о князе Соколове. Но я совершенно не желаю о нем говорить, мне неприятна эта тема. Давайте лучше поговорим о вас? Как чувствует себя уважаемая Лукерья Алексеевна?
Болтая, Полетт исподволь подталкивала Пьеро к выходу, и когда молодой человек опомнился, он уже стоял в передней дома Бородиных, а лакей подавал ему только что снятые цилиндр и пальто из тонкого сукна на куньем меху. Покорно Пьеро принялся облачаться. Он не мог противиться желаниям графини.
– Матушка шлет вам привет. Жалуется на свое здоровье и хочет лечиться за границей, но боится оставить меня одного. Сетует, что я до сих пор не женат, не то она доверила бы меня попечению жены.
– А вы?
– Я сказал, что сердце мое несвободно. Вы же знаете о моих чувствах к вам. Вот, извольте, я даже написал вам стихи, – и Пьеро принялся шарить по карманам, извлекая поочередно то часы на длинной цепочке, то пенсне, то увядший букетик фиалок, какие носят на лацкане фрака, то комканный носовой платок, то блестящий серебряный портсигар. Наконец, позволив графине получить представление обо всем, что составляло его жизнь, Поцелуев достал мучительно-мятый лист бумаги, торжественно расправил его, и водрузив на нос пенсне, отчего глаза его сделались безмерно велики, принялся декламировать:
Между ударами сердца
Глядеть – и не наглядеться,
Дышать – и не надышаться
От такта до такта вальса.
Между надеждой и верой
Любовь, что не знает меры,
Любовь, что не помнит страха,
От исповеди до плахи,
С рождения до могилы,
От взмаха ко взмаху крыльев -
Любовь, что превыше счетов,
Между вчера и сегодня.
От края и до окраин
Горит огнем, не сгорая,
Сияньем миры пронзает,
Сквозь вечность путь отворяя.
– Спасибо, Пьеро, – сердечно поблагодарила Полетт. – Стихи чудо как хороши! Так пронзительны, так точно выражают чувства. Хотите, я попрошу Остроумова посодействовать их печати? Он хвастал как-то, будто его друг держит газету.
Разумеется, графиня не стала добавлять, что ее собственные чувства адресованы другому.
Пьеро аж зарделся от удовольствия.
– Вы так считаете? Возьмите стихи, они ваши. Можете делать с ними все, что пожелаете.
И он всунул графине листок, покрытый размашистым почерком, больше похожим на детские каракули. Полетт расправила листок и бережно убрала в ридикюль, к конверту от князя Соколова.
Пьеро был так мил, что проводил графиню до ворот ее особняка и вышел из кареты прощаться. Ночи стали совсем холодны. Тяжелая и мрачная, ворочалась в своих гранитных берегах река, дул пронизывающий ветер, от которого не спасала накидка, от воды тянуло сыростью. В свете газового фонаря лицо Пьеро было по-детски открытым, беззащитно-милым: брови домиком, губки бантиком, прилипшие ко лбу пряди волос и трогательный румянец волнения. Полетт сделалось стыдно за то, что она пробудила в нем столь пылкую страсть безо всякой надежды на взаимность. Пьеро был счастлив находиться рядом с нею, а она изо всех сил желала, чтоб на его месте оказался Северин.
Полетт подставила щеку для поцелуя, но Пьеро неожиданно поцеловал ее в губы и отшатнулся, сам испугавшись собственной смелости. Откуда-то со стороны набережной послышались шаги запоздалого прохожего, ставшего невольным свидетелем этого мимолетного проявления чувств.
– Скажите, графиня, могу ли я надеяться? – спросил Пьеро.
Графине не хотелось расстраивать его, но ничего обнадеживающего не приходило на ум, кроме обычной вежливости, за которой прячутся в подобных случаях. Не стала исключением и она:
– Простите, Пьеро, время уже позднее. Отложим этот разговор на потом?
– Конечно же, графиня, как пожелаете, – окончательно стушевался Поцеуев.
Полетт пожелала ему доброй ночи и растворилась во тьме.
Сон не шел к ней. Она ворочалась и ворочалась в постели, пока не поняла наконец: не будет ей покоя, пока она не узнает содержание послания князя. Извечное женское любопытство одержало верх. Полетт встала, затеплила свечу, достала из ридикюля конверт и одним быстрым движением сломала печать.
«Дорогая моя графиня! Я не сильно уповаю, что вы прочитаете это письмо – вернее всего, ему уготована та же участь, что и прежним моим посланникам, однако иным способом завладеть вашим вниманием не располагаю. Если вы все же читаете, значит, Северин рассказал вам о моей печальной участи. Я умираю. На пороге смерти многие вещи, такие как гордость или сословные различия кажутся смехотворными, иные же, напротив, предстают в кристальной ясности. Я действительно испытывал к вам чувства, хотя и знаю, что вы не поверите мне, как не поверите и в то, что я до сих пор храню газету с вашим портретом. Но умирающему нет нужды лгать. Моя вина лишь в том, что я не сумел выразить своих чувств должным образом и отвратил вас от себя. Верно, до вас уже дошли слухи о моем покойном батюшке. Его скверный нрав я унаследовал вполне, такому выродку, как я, нет места в этом мире, и вот мир отвергает меня.
Молю о последней милости: позвольте моему (теперь уже безо всяких возражений вашему) слуге проститься со мной. В детстве мы были очень дружны и доныне у меня нет более близкого человека, чем Северин. Вы даже не представляете, сколь много лишили меня, потребовав его себе; не ведал этого и я сам, иначе не отдал бы его так легко. Северин – единственная живая душа, которая станет обо мне горевать. Отнеситесь с уважением к его чувствам, я верю, у женщин доброе сердце.
P.S. Я солгал вам, говоря о его свободе в надежде на то, что, натешившись местью, вы мне его вернете. Однако перед смертью хочу это исправить. К письму приложена вольная, можете отдать ее Северину, а можете оставить себе и владеть моим слугой безраздельно к собственному удовольствию. Оставляю сие решение всецело на вашей совести, моя же совесть, по крайней мере в отношении указанного предмета, чиста.
Засим прощаюсь навсегда, князь Антон Соколов»
Полетт перечитала письмо несколько раз, пока не выучила его содержание наизусть, да так и заснула, сжимая в руке. Как хорошо, подумала она прежде, чем окончательно переместилась в царство сновидений, что я не отправила это послание в огонь вслед за предыдущими.
[1] Сюжет из оперы Р. Вагнера Тангейзер.
[2] Веленевая бумага – бумага высшего качества
Шаткое равновесие
– Вернулся ли Северин? – таковы были первые слова графини по пробуждении.
Ей хотелось принести ему радостную весть. Хотелось увидеть, как отблески счастья загорятся в его светлых глазах, как морщинки разбегутся лучиками от век, как приподнимет уголки губ улыбка, а если князь был прав, и Северин станет грустить о нем, что ж, Полетт хотелось по мере сил облегчить эту утрату. Хотя, по мнению графини, Соколов не стоил слез. Даже на похоронах Кристобаля она плакала – все-таки граф был отцом ее детей, теперь же глаза Полетт оставались сухи. Она не была жестока, но мысль о том, что князь заставлял Северина делить с ним постель, пользуясь его зависимым положением, приводила ее в бешенство. Это был древний как мир инстинкт самки, бросающейся на защиту детеныша, или инстинкт до самозабвения влюбленной женщины.
– Так он с раннего утра здесь, – меланхолично отвечала горничная, свободная от страстей, что владели ее госпожой.
– Ну, причеши меня, Аннета, так хорошо, как только ты и умеешь, и подай золотистое шелковое платье с вырезом. Хотя… нет, все равно причеши! А золотистого шелка не нужно. Давай черное с воротом под горло и кружевными манжетами.
Если прежде графиня позволяла себе исподволь подталкивать Северина к проявлению чувств, то после его признания любая навязчивость стала для нее невозможна. Ни в коей мере Полетт не желала уподобляться князю Соколову. Она вообразила, будто Северин к ней неравнодушен, однако то, что он не раз приходил к ней на помощь, могло свидетельствовать о его доброте, а вовсе не о сердечном трепете. И в таком свете Полетт вдруг начало казаться назойливым собственное поведение, и она устыдилась своей назойливости. Теперь графиня не знала, как держаться с управляющим, поэтому надела простое платье, взяла письмо и поспешила в кабинет.
– Что и завтракать не станете? – донеслось ей вослед.
– После, – отмахнулась Полетт, – я не голодна.
Она не услыхала, как Аннета неодобрительно фыркнула:
– Не голодны они. Одной любовью сыт не будешь!
Северин сидел за столом, где Полетт уже привыкла его видеть. Стараниями графини старый весьма скромных размеров стол заменили на роскошный новый, из дуба, с поверхностью зеленого сукна, со множеством ящиков и отделений, с бронзовым письменным прибором и тяжелым пресс-папье, однако под стать прежнему этот стол быстро скрылся под грудой учетных книг и бумаг, возросшей пропорционально его размерам.
– Чем обязан вашему визиту? – управляющий поднялся, учтиво поклонился, приветствуя хозяйку.
На его обычно гладком лице Полетт заметила отросшую щетину. Северин был непривычно задумчив и молчалив. Не желая ходить вокруг да около, графиня положила перед ним вскрытое письмо.
– Это послание от вашего бывшего хозяина. Хотя оно адресовано мне, речь там идет о вас. Прочтите.
И графиня опустилась на стул, уже не грубый и жесткий, а изящный, резной, с обтянутым гладкой кожей сидением. Может быть, следовало оставить управляющего с письмом наедине, но хотя бы один каприз Полетт могла себе позволить?
Северин раскрыл конверт, извлек оттуда бумаги и принялся читать – сперва поспешно, верно, считая это блажью хозяйки, а затем все медленнее и медленнее. Графиня не торопила. Дочитав до конца, он сказал:
– Позвольте вопрос?
– Пожалуйста.
– Вы так запросто пришли и отдали мне это послание. Ужели у вас ни на минуту не возникло искушение сохранить его в тайне?
Полетт непонимающе на него взглянула:
– Сохранить в тайне? Но зачем?
Управляющий пожал плечами, словно ответ был очевиден, и она знала его, но старательно притворялась в обратном:
– По многим причинам.
Притворство было чуждо Полетт. Разумеется, она могла пойти на обман, но не получала особого никакого удовольствия, мороча головы другим, и оттого предпочитала не делать этого без нужды. На сей раз она действительно не понимала, к чему клонит Северин.
– Назовите хотя бы одну, – попросила графиня.
– Чтобы я и впредь почитал себя зависимым.
От несправедливой обиды Полетт едва не задохнулось. Она пришла обрадовать Северина, а он подумал, будто она может лгать ему ради собственных прихотей! Ей внезапно стало трудно дышать, тугой ворот платья врезался в кожу, и графиня рванула его, услыхав, как частым дождем посыпались на пол пуговицы.
– Разве хотя бы раз я дала вам повод усомниться в моей порядочности, чтобы вы вот так обижали меня? В этом письме ваша вольная. Я никогда не позволю себе посягнуть на чужую свободу. Для этого я сама слишком долго была замужем, – закончила она совсем тихо, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
Полетт не ожидала, что сомнения Северина ее так заденут. Она поднялась со стула, с царственно прямой спиной и высоко поднятой головой направилась к двери. Северин нагнал ее, остановил, ухватив за тонкие запястья в белых кружевных манжетах.
– Пожалуйста, простите меня! Я не больно-то привык доверять людям. А уж женщин, подобных вам, не видал вовек. Вы точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека, где живут совершенно иначе: не завидуя, без подлости, без злобы. Вы добрая, сердечная, искренняя. Поверьте моему опыту, такое редкость среди людей.
Полетт улыбнулась сквозь слезы. Она не могла долго сердиться на него, ее душа тянулась за Северином, точно цветок за солнцем: когда он хмурился, никла и она, но стоило ему обогреть своей улыбкой, как она тотчас раскрывалась навстречу.
– Верно, на вашем жизненном пути встречались одни подлецы, – молвила графиня.
– Верно, и так, – примирительно согласился управляющий, сжимая ее руки как величайшую драгоценность, с нежностью и благоговением.
Он стоял на расстоянии шага от нее, Полетт чувствовала тепло его тела, его ладони жгли ей запястья сквозь манжеты, его полные, красиво очерченные губы были совсем рядом. Он опять картавил, а, значит, был взволнован, но что послужило тому причиной: не то принесенное ею известие, не то нечаянная их близость, графиня не знала. Она очень хотела поцеловать Северина, но не решалась, потому как душевная близость значила для нее куда больше телесной, а понять, что творится в его душе, она была бессильна. Северин не предпринимал ничего, а Полетт мучительно боялась ему навязываться. Она не могла, просто не могла предать зародившееся между ними доверие. Если управляющий не отвечает на ее чувства, значит, так тому и быть; она не уподобится князю Соколову и не станет неволить его.
Все ее раздумья уложились в краткий миг. Затем Северин выпустил запястья хозяйки и отступил назад.
– Простите, – повторил он, опустив голову и разглядывая свои ладони, точно Полетт была бабочкой, и на них осела пыльца с ее крыл. – Все это очень неожиданно: смерть их сиятельства, и вольная. Моя жизнь поменялась в одночасье. Я всегда был крепостным, я не привык к свободе, не знаю, что делать с ней.
И тогда графиня позволила себе сказать то, что томило ее с тех пор, как она прочла послание князя Соколова:
– Пока вы не определитесь, побудьте со мной, пожалуйста! Найти хорошего управляющего очень трудно.
Как бы он ни относился к ней – с любовью или просто с участием, Полетт не могла его лишиться. Она не представляла своей жизни без него. Жизни, в которой не будет их разговоров, не будет его улыбок и ровного голоса, его внимательных светлых глаз, его запаха и ощущения, будто она стоит под солнечными лучами, пустой жизни, которую она не сумеет заполнить.
Не поднимая головы, Северин произнес:
– Коли таково ваше желание.
– Не желание, всего лишь просьба. Вы очень меня обяжете, если не бросите наедине со всем этим, – пытаясь свести разговор на шутливую ноту, графиня указала на заваленный грудой бумаг стол. – Я не стану злоупотреблять вашей любезностью. Если вам нужен дополнительный выходной, только скажите, если вас не устраивает нынешние жалование, назовите свою цену.
– Жалования больше, чем достаточно.
– Так вы согласны?
– Можете не меня рассчитывать.
От облегчения она едва не бросилась Северину на шею, но сдержалась и поблагодарила с достоинством, а затем ушла, понимая, что ему надо побыть наедине с обрушившейся на него новостью, в чем он в силу своей тактичности никогда ей не признается.
