Текст книги "Особый слуга (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Ожидание

Графиня Пелагея-Елена-Мария-Августа Кристобаль, известная в свете под кокетливо-легким, как пузырьки шампанского, прозвищем Полетт, возвращалась на родину. Новость эта задала тон разговорам столичного света. Вспоминали родителей Полетт, ее безоблачную юность в родовом имении, первый бал, на котором она имела ошеломительный успех и даже удостоилась чести танцевать польский с самим императором.

С тех пор у девушки не было отбоя от ухажеров. Гостившие рядом с имением кавалеристы, соседи, знакомые близкие и дальние и знакомые их знакомых наперебой восхищались неотразимым обаянием, умом и учтивостью юной барышни и изъявляли желание связать с нею судьбу. Среди всех претендентов на руку Полетт ее отцом был сделан выбор в пользу пятидесятитрехлетнего графа Кристобаля, посла ко двору императора. Уж как умоляла Полетт батюшку поменять решение, как рыдала! Николай Артамонович был непреклонен. Весной 1835 года, когда в небе ярко горела предвестница бед – комета[1], Полетт, которой только-только сровнялось шестнадцать, была обвенчана с графом и вскоре уехала на родину супруга, в край, где проводят зиму перелетные птицы и круглый год цветут цветы.

На долгие годы Полетт была позабыта. О ней вспоминали разве родные, раз в год отправляя подарок к именинам, да подруга детства Женечка, состоявшая с Полетт в непрекращающейся переписке и потому знавшая сокрытую от других жизнь, а равно чувства и привязанности графини. Со времени их последней встречи Женечка успела сделаться баронессою Джейни Алмазовой, располнеть и повзрослеть, но не утратила ни веселого своего нрава, ни привычки кокетничать. Ради первого ей, жене и матери большого семейства, прощалось второе. Кокетство Женечки никто не воспринимал всерьез за исключением разве ее супруга Алексея Михайловича, коротконого толстячка в очках, абсолютного флегматичного ко всему, кроме жены. Ревность барона проявлялась бурно, с непременным вызовом соперника на дуэль, которую наперебой пытались расстроить многочисленные друзья семейства, да и сама баронесса принималась пылко убеждать благоверного в неизменности своих чувств. Дальше обычно следовало примирение супругов, завершавшееся беременностью Женечки.

Из-за этой способности нести смертельную опасность одним только взглядом баронессу прозвали Медузой Горгоной, что человеку, не знакомому с семейными драмами Алмазовых, показалось бы злой насмешкой. Женечка была белокура, розовощека, улыбчива и больше всего напоминала миленького пухлого херувимчика. Вследствие хорошего аппетита платья баронессы быстро делались ей малы, но она с достойным уважения упорством умудрялась не только наряжаться, но даже есть и танцевать в них.

К описываемому моменту в семье Алмазовых было пятеро детей, младшему из них, Витеньке, вот-вот должно было стукнуть два годика, и в свете уже делали ставки, когда же состоится очередная дуэль и кто будет ее жертвой.

– Баронесса, умоляю, не улыбайтесь! На нас смотрит ваш муж, а я не умею стрелять. Взгляните лучше на князя Соколова, он вон там, возле окна. Князь – великолепный образчик мужественности, по слухам, он отлично обращается с пистолетом, – просил Пьеро Поцелуев, нервный и нежный мужчина тридцати лет из той породы, что до самой старости сохраняют в душе и в облике мальчишеские черты.

Пьеро обладал удивительной способностью краснеть к месту и ни к месту, был тих, робок, не шибко большого ума, хотя порой ему удавалось сделать нечто такое, отчего окружающие вдруг сомневались в своей оценке его умственных способностей и задумывались, уж не нарочно ли он дурит их. Алмазова любила Поцелуева за доброе сердце и поистине детскую наивность и изо всех сил желала ему составить счастье с хорошей женщиной. Но только – вот загвоздка! – когда она пыталась вообразить таковую, на ум приходила исключительно матушка Пьеро – Лукерья Алексеевна, женщина властная, рано овдовевшая и всю нерастраченную любовь устремившая на сына, которым правила уверенной рукой.

– Не переживайте, мой муж не попадет в слона с десяти шагов, – поспешила успокоить баронесса своего любимца.

– И все же, молю, отведите взгляд! Береженого, знаете ли… Поведайте лучше, что сообщает вам ваша подруга, графиня Кристобаль.

Благодаря переписке и грядущему возвращению Полетт, Женечка стала центром всеобщего интереса. Вокруг нее сложился кружок холостяков, выспрашивавших подробности о жизни графини за границей и причины, побудившие ее вернуться. Баронесса Алмазова, обожавшая внимание, беззастенчиво пользовалась этим интересом, выдавая заветную информацию по частям и так, чтобы лишь сильнее разжечь любопытство.

– Извольте, – неспешно начала она. – Полетт много путешествовала, порой ее письма приходили из совершенно неожиданных мест. Она воочию видела Вечный город и беломраморные статуи Эллады, ступала по развалинам храмов забытых богов, любовалась солнцем, заходящим над гробницами раджей. Затем долго жила у моря, потому что у ее супруга открылась пневмония и врачи рекомендовали ему влажный климат. Но перед его болезнью морской климат оказался бессилен – на шестьдесят седьмом году жизни Кристобаль почил в бозе, оставив жене все свое немалое состояние. Полетт писала, как устала она с утра до вечера слышать чужую речь, и как ее печалит, что дети понимают язык отца лучше языка матери. Она намерена это исправить.

– Позвольте, сколько же у нее детей? – спросил Серго Верхоглядов, заводила шайки холостяков, одевавшихся как денди и ежедневно обедавших в модном ресторане у Дюме[2]. Он был большеносым, с упрямым сомкнутым ртом и выставленным вперед подбородком, маленькие глазки его прятались под выпирающие надбровные дуги, а лоб был скошен назад, отчего Верхоглядов напоминал этакого городского неандертальца.

– У Полетт мальчики-погодки, старший Хуан ровесник моему Кириллу, стало быть ему тринадцать, а раз так, то младшему Андресу – двенадцать.

– Ну, скажите, что еще писала графиня? Собирается ли она выйти замуж во второй раз? – пытал Алексис Ковалевский, красивый, как бог и бедный, как церковная мышь, молодой человек. Он имел долгов на пятьдесят тысяч, имение его было несколько раз перезаложено, и Алексис отчаянно нуждался в жене, которая вызволила бы его из лап кредиторов.

– Это вам лучше спросить у нее. Хотя, она призналась мне по секрету… но нет, Полетт просила сохранить ее признание в тайне, посему я умолкаю.

– Баронесса, уж лучше бы вы не говорили ничего. Теперь вы раззадорили наш интерес. Или вы почитаете любопытство исключительно уделом прекрасного пола? Откройтесь, не будьте жестоки. Можете рассчитывать на нашу порядочность, мы не выдадим вас! – взмолился Игорь Остроумов, революционер и вольнодумец, чье содержание из месяца в месяц урезалось родителями в безуспешных попытках наставить сына на истинный путь. Остроумов принадлежал к кружку Верхоглядова, правда, порядком отставал от модных веяний в одежде и с недавних пор отказывался от участия в совместных обедах из-за некой болезни, вызвавшей необходимость соблюдать строжайшую диету. Единственной его возможностью не изменить себе и одновременно сохранить привычный образ жизни была скорейшая женитьба.

Желая узнать ответ на заданный вопрос, и другие собеседники плотнее обступили Женечку, ловя каждое ее слово. Не в силах устоять перед их объединенным натиском, баронесса Алмазова громко прошептала:

– Полетт призналась, что желала бы встретить достойного человека, который захотел бы который захотел бы стать ей нежным другом и заботливым отцом для ее мальчиков.

– А как она сама? Хороша или дурнушка? – деловито поинтересовался Караулов Мишель, корнет Кавалергардского полка, наряженный в алый мундир с золотыми эполетами и белые замшевые лосины. Отдельным предметом гордости Караулова были пышные, подкрученные вверх усы, за которыми он ухаживал почище любой модницы – умащал маслами, расчесывал щетками из щетины кабана, до блеска напомаживал бриолином.

– Дурнушка, придумаете тоже! Возле нее точно остановилось время. На днях подруга прислала мне свой портрет, она на нем совсем та же, какой я ее помню с нашей последней встречи – а было это тринадцать лет тому назад! – белая кожа, теплый взгляд и совершенно кошачья улыбка. Да вот же он, я захватила его с собой!

С этими словами баронесса достала из ридикюля небольшую, размером с ладонь, акварель в овальной раме. На ней была изображена девушка, походившая на героиню старинных баллад туманного Альбиона. Ее темные волосы развевал ветерок, взгляд янтарных глаз был спокоен и задумчив, острые уголки небольшого, но изящно очерченного рта приподнимала улыбка, мягкая и действительно какая-то кошачья, если бы только кошки научились улыбаться.

– Однако, как хороша! – восхищенно молвил Остроумов.

– Свежа, словно погожий майский денек! Я хоть теперь готов предложить ей руку и сердце! – воскликнул Ковалевский.

– Брось, Алексис, ты предложил бы руку самому Сатане, кабы он согласится вызволить тебя из долгов. Ты недостоин графини. Вот я – другое дело, – осадил Ковалевского Верхоглядов, изучая портрет в свой черед.

– Но это же ненастоящая девушка! – удивился Пьеро, нетерпеливо заглядывая через плечо Серго, – такой красоты просто не бывает в жизни!

– Известно, портретисты врут. Кто ж захочет платить за седые виски, или длинный нос, или второй подбородок. Помню, один рисовальщик изобразил нашего полкового командира бравым молодцом, хотя так ой образины свет не видывал. Так командир буквально влюбился в свой портрет, всюду его за собой таскал, хвастал им без нужды, берег от непогод и шальных пуль. Ну и что в итоге? В одном из сражений полковника пристрелили, как паршивого пса, а портрет остался целохонек. Целым и выкинули, он даже пушки от ржавчины прикрыть не сгодился. Но все же я хотел бы составить собственное представление о графине, и коли она хотя бы вполовину так хороша, как эта акварель, я отобью ее у вас, господа! – вынес вердикт Караулов, похлопывая себя по правому боку, где красовалась изогнутая кавалерийская сабля, чтобы никто не сомневался, как именно он собирается одержать верх.

– Ах, вы не верите мне! Ну так ни слова не скажу больше, пока сами не убедитесь в моей правоте, – обиделась Алмазова, забирая портрет и порываясь убрать его обратно в ридикюль.

– Нет, нет, очаровательная Джейни, душечка, гений вы наш, – Алексис Ковалевский схватил пухлые ручки баронессы и принялся покрывать их частыми жалящими поцелуями. При этом ему удалось разжать женечкины пальцы и вновь завладеть портретом Полетт. – Мы ловим каждое ваше слово. Продолжайте, просим, просим! Расскажите, когда, наконец, мы дождемся приезда нашей графини.

Растаявшая от пыла молодого человека, Женечка смягчилась:

– Полетт обещала выехать в последних числах мая. Это значит, теперь она пересекает границу. Насколько мне известно, графиня желает задержаться на Менжимских водах, чтобы поправить здоровье, тем более это ей как раз по пути.

Полетт писала подруге так: «Вследствие болезни мужа последние годы мы жили довольно уединенно, мне страшно внезапно с головою окунуться в круговорот светского общества. Многих я забыла, а других попросту не знаю. Мальчики мои подросли и уже не нуждаются в ежечасной материнской опеке. Я намереваюсь отослать их к родителям, Николай Артамонович и Софья Егоровна давно хотели с ними познакомиться, а сама какое-то время побуду в Менжимске, чтобы лучше сориентироваться в нынешних веяниях света». Однако эти подробности хохотушка и болтушка Алмазова опустила.

Выслушав Женечку, Остроумов предложил:

– Мой хороший друг выпускает газету. Я попрошу его дать известие о приезде графини, чтобы он разместил его вместе с портретом на первой полосе, в колонке светских новостей. Пусть Полетт знает, что мы ее ждем! Ах, что за удивительная красавица! Положительно, я влюблен! Встретимся на водах, господа.

[1] Яркую комету можно было видеть с весны 1811 по начало зимы 1812 года. Но поскольку история альтернативная, от полного соответствия я сознательно уходила.

[2] Модный петербургский ресторан XIX века.

Ожидание (продолжение главы)

Полетт нисколько не переменили супружество и материнство. Пока длился вышеописанный разговор, белая парадная карета графини, разрисованная цветами и птицами, в упряжке из шести лошадей, как раз остановилась у перегораживающего дорогу шлагбаума, возле которого притулилась покосившаяся дощатая сторожка с единственным окном, куда было вставлено мутное, точно бельмо, стекло. Следом за этой каретой встала другая, попроще – в ней путешествовала горничная графини и гувернеры ее сыновей. Спустя довольно продолжительное время из сторожки, пошатываясь, вывалился офицер. Обрюзгший и грузный, он маялся от жары, мундир нестерпимо жал ему в животе и противно намок на спине, жесткий воротник-стойка впивался в горло, мешая дышать. Самогон, выторгованный офицером у местных за полстакана махорки и распитый за игрой в карты вчерашним вечером, оказался скверным, и теперь у него раскалывалась голова, а во рту было сухо, словно в пустыне.

Он лениво поплелся к шлагбауму, снизу вверх глянул на сытого холеного кучера, явно далекого от мук головной боли и жажды, спросил хрипло:

– Кто и по какому делу?

Вместо ответа дверца кареты вдруг распахнулась и оттуда легко выпорхнула молодая дама в отделанной беличьим мехом накидке. От такой приятной неожиданности офицер торопливо одернул пропотевшую форму и вытянулся во фрунт, как не тянулся даже перед начальством. За спиной графини в открытую дверцу кареты тотчас высунулись две любопытные мальчишеские физиономии, но офицер не обратил на них ни малейшего внимания.

Графиня была хороша. Она походила и не походила на девушку, изображенную на портрете: та была мечтой, видением, грезой, ее хотелось оберегать, укрыв от посторонних глаз; эта была живой, явленной, плотской, ею хотелось обладать, укрыв от посторонних глаз. Живя под южным солнцем, Полетт удалось сохранить аристократическую бледность кожи. Рот ее был невелик, зато красивой формы и ярок. Зная это, графиня часто улыбалась, тогда уголки ее губ делались остры, как стрелы Амура. У нее был плавный овал лица, живые золотисто-карие глаза под высокими дугами бровей и мягкие темные кудри. Рост позволял ей выделяться среди женщин, но не ставил вровень с мужчинами. Полетт была гибка станом, с тонкой талией и пышными бедрами дважды матери, с грудью высокой и полной, в которой матроны непременно усматривали вызов общественной морали, а мужчины – воплощение всех земных радостей.

Затянутой в кружево рукой графиня протянула офицеру подорожную. На тонком запястье взблеснул ажурный золотой браслет с рубиновыми подвесками. Полетт глубоко вздохнула, отчего накидка на миг распахнулась, открывая ложбинку между двух пышных алебастрово-белых полушарий. Затем графиня запрокинула к небу лицо, и глядя на яркое солнце широко распахнутыми очами, воскликнула с восторгом:

– Я возвращаюсь домой!

В уголках ее глаз блеснули слезы – не то от солнца, не то от чистейшей незамутненной радости. Голос графини был низким, грудным, с чарующей хрипотцой. Произнесенный этим голосом слова, даже такие скучные, как «контрибуция» или «либерализм», звучали воплощением соблазна. А уж когда Полетт обращалась к собеседнику напрямую, участливо глядя на него, улыбаясь по-кошачьи, вздыхая глубоко, точно от волнения, на нее хотелось смотреть и смотреть, не вдумываясь в смысл сказанного. Так случилось и на сей раз. Офицер завороженно следил, как острые уголки губ графини изгибаются в такт произнесенным словам, как взымается под накидкой пышная грудь, как блестят от волнения глаза цвета отличного шотландского виски. От такого зрелища даже головная боль отступила. Когда же Полетт пожелала узнать, может ли она продолжить путь, офицер вернул ей подорожную и пожелал счастливо прибыть к месту назначения, не желая признаваться, что не слышал ни единого произнесенного ею слова, потому что вместо этого гадал, как выглядит она под своими одеждами.

После этой встречи офицер долго видел Полетт во снах, обнаженную, как ему и мечталось, но проснувшись, забывал увиденное, помня только, что ночью побывал в раю, и будучи изгнанным оттуда, ходил смурной, мучаясь беспричинным томлением.

Менжимские воды

Благодаря газетам, все светское общество съехалось на Менжимские воды. Некогда модный, а в последние годы подзабытый курорт давно не знал такого наплыва. Со своею холостяцкою шайкой прибыл холеный неандерталец Верхоглядов. Остроумов написал родителями об одолевавшей его болезни, исцелить каковую могут лишь горный климат и минеральные ванны, если только батюшка и матушка согласятся оплатить лечение их бедного сына. Алексис Ковалевский спешно сошелся со старой девой Аделаидой Тумановой, согласившейся дать ему денег на дорогу и гостиницу. Всем своим большим семейством приехали Алмазовы, за ними следом примчался друг детства баронессы Пьеро Поцелуев. В погоне за пищей для пересудов пожаловали князь и княгиня Волковы, оба завзятые сплетники, в сопровождении личного доктора приехал старый ловелас граф Медоедов, явился отставной полковник Нежин с супругой и дочерью и многие, многие другие.

В результате, когда Полетт, наконец, достигла Менжимска, вместо того, чтобы влиться в светское общество исподволь, она очутилась в самом его средоточии. Дети с гувернерами последовали дальше, на время освободив Полетт от обязанностей матери, а от опостылевших ей обязанностей жены она освободилась уже давно. Графиня была молода, богата, хороша собой и намеревалась наслаждаться каждым прожитым днем. Ее платья несли отпечаток заграничного шика. Ее горничная Аннета умела причесывать волосы сотней разных способов, знала толк в пудре и ароматах. Ее рысаки, приобретенные покойным графом Кристобалем, ценившим лошадей много выше жены, шутя могли выиграть любой забег.

Ни в чем не нуждаясь, ни о чем не сожалея, Полетт была мила и приветлива. Благодаря Женечке Алмазовой прошел слух, будто графиня ищет мужа. Было ли это правдой или нет, но сплетня исправно подогревала всеобщий интерес к Полетт: с нею хотели дружить, ее бальная карточка всегда бывала заполнена, ее звали на обеды и soiree[1], добивались обещания участвовать в домашних постановках и музыкальных вечерах, ни одно мероприятие, будь то открытие школы для сирот или праздничный фейерверк не обходилось без участия несравненной графини Кристобаль.

Скоро вокруг нее собрался кружок молодых мужчин, чьи шутки были остроумны, комплименты головокружительны, а щедрость граничила с сумасбродством. Утром в платье cul de paris[2] цвета прованской сирени Полетт видели на благотворительном базаре под руку с Пьеро Поцелуевым. В обед, облачившись в амазонку полуночно-синего бархата, графиня мчалась наперегонки с Мишелем Карауловым. Вечер блистательная Полетт проводила в опере в компании Серго Верхоглядова, который не запомнил ничего из происходящего на сцене, потому как смотрел исключительно в вырез robe a la francaise[3] своей спутницы. На другой женщине это платье выглядело бы обычным нарядом, однако пышные формы графини делали его откровенно непристойным. Но на том Полетт не успокаивалась и еще полночи танцевала на балу у градоправителя Менжимска, даваемом в ее честь.

Однажды утром Полетт гостила у Женечки Алмазовой. Подруги расположились на крытой веранде – сплошь стекла, позолота и деревянные перемычки, такие тонкие, что оставалось лишь диву даваться, как они могут обеспечить целостность чему-либо.

Графиня проявляла удивительное терпение к щебетанию подруги и к суете, производимой ее детьми, один из которых, восьмилетний Егорушка, только что удрал от опеки нянек и теперь демонстрировал матери свою коллекцию насекомых, вытряхивая их прямо на скатерть. Вполне себе живые экспонаты в этой коллекции мирно уживались с давно почившими, поэтому каждый раз баронессу Алмазову и ее гостью ждал сюрприз. И если Полетт отделяло от коллекции некоторое расстояние, то Женечка находилась в самой гуще событий, и какой-нибудь особо бодрый жук нет-нет да и пытался совершить восхождение на руку либо падал прямиком на колени баронессы. Однако на ее лице читался лишь несомненный интерес – спартанцы могли бы поучиться у Женечки самообладанию.

В такие минуты Полетт завидовала семейному счастью подруги, замкнутому мирку ее дома, которым хозяйка правила легко и небрежно, будто дирижер своим оркестром, и который также легко пришел бы в полнейший и неминуемый упадок, отвлекись Женечка хоть на минутку.

радовалась и пугалась тому, что ее дети выросли. Радовалась потому, что мальчики были самостоятельны, а значит она могла, наконец, получить некоторую толику свободы, препоручив их заботам других, а пугалась оттого, что самостоятельность детей не предполагала участия в их достижениях. Разумеется, сыновья не стали бы вываливать на колени maman жуков и пауков. Под руководством покойного Кристобаля мальчики превратились в маленьких мужчин, преисполненных чувства собственного достоинства. На любые предложения о помощи они отмахивались, на попытки обнять или приласкать их – хмурились и скорее желали отстраниться.

Поймав взгляд подруги, Женечка, которую материнство сделало очень чуткой, заметила:

– Ты еще молода. Конечно же, тебе нужно выйти замуж и родить ребенка. Хватит с тебя сыновей, роди дочку. Будешь причесывать ее и наряжать в кружевные платьица, играть с нею в куклы, а как подрастет – делиться женскими премудростями.

Баронесса выдавала свою заветную мечту. Все пять ее беременностей завершались рождением мальчишек. Каждый следующий раз Женечка надеялась, что ей повезет, и каждый раз разрешалась очередным шалопаем на радость Алексею Михайловичу.

Пока она говорила, один из Егорушкиных экспонатов – большой переливчато-зеленый жук расправил розовые крылья и с жужжаньем устремился к свободе. Встретив на пути стекло, бедняга не понял, отчего столь близкая цель вдруг оказалась недостижима, и принялся биться в невидимую преграду с громким раздраженным жужжаньем. Егорушка, бросив остальных насекомых на попечение матери, устремился ловить беглеца. Полетт только диву давалась, какой шум могут производить мальчик и жук. Алмазова и бровью не повела, как все замужние дамы увлеченная ролью свахи:

– Вот Остроумов ради тебя готов на все. Не смотри, что он беден. Родители Игоря несметно богаты, и коли ты возвратишь их сына в лоно семьи, сделают для тебя все, что угодно. Или Мишель Караулов, наш бравый кавалергард. Он днем и ночью занят на службе, так что, обвенчавшись с ним, ты сможешь устраивать быт по собственному разумению. А если желаешь красавца, почаще улыбайся Ковалевскому. С ним можно смело отправляться на любые светские мероприятия, вы всегда будете в центре внимания. Правда, полдня Алексис проводит у зеркала, а оставшуюся половину – у портного. Или Серго Верхоглядов…

– Глядя на его лицо, я словно вновь возвращаюсь на остров Пасхи! – рассмеялась графиня.

– С лица воды не пить, – рассудительно отметила баронесса, не давая сбить себя с толку. – А Пьеро Поцелуева я и вовсе знаю с детства. Хоть теперь могу за него поручиться. Нежный, трепетный, с чистейшей душой. Он влюбился заочно в твой портрет, выкупил газетный тираж и теперь со всех стен его дома смотрит твое лицо. Да что ты смеешься, это так романтично!

– Разумеется, романтично, когда он глядит на мой портрет и томно вздыхает! – Полетт торопливо столкнула на пол мохнатую гусеницу, преодолевшую столешницу и намеревавшуюся отведать лимонад графини. – Но представь, как он станет поверять моему портрету свои неудачи на любовном фронте или того хуже хлопать им назойливых мух.

– Ну все тебе не так! Ты как принцесса из той сказки. Смотри, довыбираешься, останешься с королем Дроздобородом… Подожди, мне знаком этот взгляд. Ужели у тебя есть кто на примете?

Ответить Полетт не успела. На пороге появилась запыхавшаяся гувернантка, торопливо присела в реверансе и устремилась к Егорушке.

– Вот вы где, юный коллекционер. Так и знала, что отыщу вас подле матушки. Простите, баронесса, стоило отвлечься на миг, как моего подопечного след простыл.

– Его коллекция весьма занимательна, – из вежливости сказала Полетт, отпихивая еще одну гусеницу, на сей раз рогатую, кожисто-зеленую с яркими оранжевыми пятнами на спинке.

– Есть! Поймал! – сын повернулся к матери, держа за крыло рассержено жужжащего жука. В тот же миг, пользуясь тем, что мальчик всецело поглощен своей добычей, гувернантка его ухватила за рукав. Так они и вышли – плененный гувернанткой Егорушка с плененным Егорушкой жуком.

Едва дверь за ними затворилась, Женечка пытливо взглянула на подругу:

– Нас прервали на самом интересном месте. Открой, кто же этот счастливчик? Ну не запирайся, ты знаешь, я не успокоюсь, пока не выведаю подробности. Сама-то я давно оставила волнения позади, в моей жизни все четко и размеренно, словно внутри часового механизма. Я целиком отдалась мужу и детям. Нет-нет, не подумай, я счастлива вполне, но разве грешно желать ярких эмоций? Наши отношения с Алексеем Михайловичем давно вошли в мирное русло. Мы говорим друг другу «вы» и вежливо расшаркиваемся. Но как же мне не достает кипения чувств, бессонных ночей, крепких объятий и поцелуев, чтобы голова шла кругом. Коли мне не суждено этого испытать, позволь поволноваться хотя бы за тебя!

Разумеется, после такого откровения, Полетт не могла молчать. Да и самой ей давно хотелось поделиться заветным с близким человеком, а ближе баронессы графиня не имела никого.

– Князь Антон Соколов, – молвила Полетт и опустила ресницы. Щечки ее очаровательно порозовели. Но едва признание вырвалось, едва пала первая из возведенных разумом преград, как природная страстность графини легко смела оставшиеся укрепления. Полетт принялась говорить о предмете своего интереса горячо, неостановимо. – Князь так молод и так очаровательно суров! Эти смоляные кудри, эта вечная складка между бровей и пронзительный взгляд темных глаз делают его похожим на Мефистофеля! Мне так хочется знать, что его гнетет. Я слыхала, вы знакомы. Сведи нас, душечка Джейни, ну, пожалуйста!

Антон Соколов давно привлек внимание Полетт. Он не входил в число ее поклонников и одним только этим будил в ней живейший интерес. Ничего о нем не ведая, графиня восполняла отсутствие сведений собственной фантазией, наделяя князя чертами, наиболее желанными ей в мужчинах. Антон Соколов казался таинственным, перенесшим жизненную драму, наверное связанную с разбитым сердцем. Статный красавец с надменным жестким лицом будоражил воображение, бросал вызов своею холодностью, и Полетт, как любая женщина, задавалась вопросом, сможет ли она стать той единственной, кто растопит сердце этого ледяного короля.

Женечка Алмазова одобрительно кивнула:

– Гляжу, ты не размениваешься по мелочам. Хорошо же, попробую устроить вашу встречу. Но взамен пообещай, что если он сделает тебе предложение, я узнаю о том первой, не то просто умру от любопытства!

– Ну, конечно же, я тебе расскажу! – поспешила заверить подругу Полетт.

– Я уже предвкушаю вашу встречу, будто это не твое, а мое свидание. Ох, прямо сердце застучало! Как полагаешь, если я изображу интерес к графу Медоедову, это позволит мне немного расшевелить Алексея Михайловича?

– К графу Медоедову? Но ему же семьдесят лет от роду, он глухой, как пень, хромает на правую ногу и не помнит, о чем говорил минуту назад!

– В молодости граф был порядочным волокитой, да и теперь не прочь залезть под юбку хорошенькой служанке. Не у всех же столько поклонников, сколько вьется вокруг тебя. Приходится обходиться имеющимися. Ну да Бог с ним, с графом, давай же придумаем, как свести тебя с предметом твоей страсти.

[1] Суаре – от фр. Soiree – «вечер», «званый вечер», употребляется также в ироническом значении.

[2] Cul de paris – характерной чертой платья является отстающая сзади расширенная юбка, придающая платью парижский силуэт. Такая юбка была в моде в XVIII веке и около 1880 года.

[3] Robe a la francaise – платье на французский манер.