Текст книги "ШтольмАнна. Проказы Купидона (СИ)"
Автор книги: Наталья Мусникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
И сейчас Яков от всего сердца поблагодарил Михаила за те уроки массажа, что тот ему преподал. Руки Штольмана скользили по телу жены, поглаживания перемежались поцелуями и не было в мире слаще мелодии, чем стук сердец, ставших едиными, чем хриплое дыхание и тихий вскрик, полный безграничной нежности:
– Яшенька!
========== Дело № 2.7 ==========
Едва лишь серая, всенепременно туманная и промозглая, хмарь, предвещающая начало нового дня, сменит ночной мрак, на улицах Петербурга начинают появляться первые прохожие. Самые ранние пташки – это, разумеется, всевозможные нищие да калечные, спешащие занять места у храмов да монастырей, вяло переругивающиеся между собой и потирающие красные, все в мелких цыпках руки. Следом наступает пора публики хозяйственной: спешат на рынки, трепетно прижимая к бокам пухлые корзины, крупнобёдрые бабы в низко повязанных ситцевых платках, раскладывает на прилавке одуряюще вкусно пахнущую сдобу булочник, шаркают мётлами дворники, зорко поглядывая по сторонам. Помимо прямых служебных обязанностей есть у них ещё негласный приказ от полицейского управления присматривать за жильцами, а потому, в случае надобности, опытные городовые в первую очередь бегут именно к этим господам, коих без метлы и длинного фартука, а также форменного картуза и представить-то невозможно. Сразу за дворниками появляются мальчишки, те, что постарше, с видом обречённых на вечные муки грешников плетутся в гимназию, а те, что помладше, али из семейств победнее, высыпают на улицу побегать, поиграть, а то и прихватить что-либо у нерадивого хозяина. Затем приходит черёд публики посолидней: кухарки богатых домов отправляются за снедью, горничные бегут по поручениям своих барышень, на пути успевая перемигнуться, а то и позубоскалить с пригожим приказчиком из модной лавки, который всенепременно угостит то калёными орешками, то сахарным пряничком, а то и ленту новую шёлковую в косу подарит. После слуг, когда церковные колокола начинают разноголосый перезвон, выходят разновозрастные богомолки, все в одинаково скромным платьях, с покрытыми платками или шляпками головами. Мужчины же спешат чаще не в церковь, а по делам служебным, с видом деловым и непременно чуточку озабоченным, а как же иначе, ведь каждый при первом же взгляде на уважаемого господина должен видеть его сопричастность к делам империи! В тот момент, когда утро плавно переходит в день, а подчас и позже, появляется на улицах публика приличная, те, чьи фамилии неотделимы от шелеста шёлка, блеска бриллиантов, интриг, сплетен, а подчас и скандалов высшего общества.
Движущуюся уверенным шагом невысокую пышнотелую даму в скромном дымчато-сером пальто можно было при первом взгляде принять в равной степени и за богомолку, и за задержавшуюся дольше возможного у возлюбленного аристократку, и даже за горничную, ставшую верной хранительницей тайн своей госпожи. С одной стороны, наряд добротный, но скромный, в таком самое оно с небесами беседу вести, дабы не отвлекал блеск кружев и вышивки от небесных горних, куда каждая благочестивая душа стремиться должна. Если же от одежды отвлечься да к наружности и манерам присмотреться, то дама явно не чужда благородного воспитания, держится с достоинством, кое может быть лишь врождённым, поколениями достославных предков выпестованным. Одно слово, порода, она сразу видна, и у собак с лошадками и у таких вот барышень. Городовой Приходько, бдительно позёвывающий на вверенном ему посту и от нечего делать наблюдающий за занимательной дамой, вспомнил свою супругу, Прасковью, а паче того маменьку её, Еротиаду Хрисанфовну и не удержался от вздоха печального. В тёще, чего греха таить, тоже порода сразу заметна, волкодава, который одним взглядом на мелкие клочки растерзать может. Приходько опасливо оглянулся по сторонам, до повлажневших ладоней опасаясь узрить «горячо любимую» родственницу, а когда успокоившись решил вернуться к созерцанию заинтриговавшей его дамы, той уже нигде не было. Видимо, в дом зашла али за угол свернула. Городовой тихим ласковым словом помянул своё семейство, поёжился от ветра (у, проклятущий, как ни утепляйся, а всё одно достанет, до самых косточек проберёт!) и бдительно рявкнул на шедшую с корзиной торговку. Та молчать не стала, ответила по всем правилам, а когда Приходько замахнулся угрожающе, снизила обороты, назвала городового касатиком и соколиком и угостила ватрушкой. Бравый страж порядка моментально вернул себе привычное флегматичное благодушие и отвернулся, лениво наблюдая за вальяжно бредущими прямо посреди дороги голубями. Наглые, раскормленные птицы до того обленились, что взлетали едва ли не из-под колёс и копыт, заставляя лошадей нервно всхрапывать, а извозчиков нарушать благость утра простыми, но весьма энергичными словами.
Меж тем примеченная городовым незнакомка всё тем же уверенным твёрдым шагом дошла до одного уютного и ничем не примечательного дома, машинально, по врождённой, с молоком матери впитанной привычке прихорашиваться, поправила шляпку и подошла к двери. Постучать не успела, дверь широко распахнулась, едва не угодив посетительнице по лбу.
– Еxcusez-moi, – Платон Платонович обезоруживающе улыбнулся, – я так неловок. Чем я могу искупить свою вину?
Лучистая улыбка, а пуще того, голос, коему господин Штольман без труда мог придать очаровывающую бархатистость, действовали на барышень безотказно. Девушки непременно вспыхивали нежным, будоражащим кровь, маковым цветом, начинали теребить локоны или перчатки и лепетали что-то ласковое и маловразумительное. Пышнотелая же незнакомка даже бровью не повела, посмотрела с вежливой строгостью, чуть склонила голову в лёгком поклоне и ответила без всякого жеманства:
– Доброе утро, Платон Платонович. Извинения излишни, Вы меня не задели. А сейчас прошу меня простить, мне нужно идти.
Привыкший к восхищению Платон почувствовал себя задетым, да что там, даже оскорблённым этой незнакомкой! В груди пробудился огонёк любопытства, голос стал ещё более чарующим и обволакивающим, словно у легендарной Сирин-птицы:
– И куда же Вы так спешите, сударыня? Возможно, я смогу быть Вам полезен?
Дама вздохнула, в глубине угольно-чёрных глаз сверкнуло что-то удивительно похожее на раздражение:
– Вы вне всякого сомнения сможете оказать мне любезность, если пропустите. Разве Вам не говорили, что неприлично держать гостя, тем более даму, на пороге?
«Ого, а у дамочки не язык, а жало осиное, – Платон Платонович едва сдержался, чтобы не прицокнуть языком, – интересно знать, к кому она так рвётся? К Анне Викторовне, чтобы попросить её сеанс спиритический провести? Нет, сия особа если и верит, то уж точно не в духов, а исключительно в себя саму. Значит, к Якову. Любовницу отметаем сразу, несчастную жертву, молящую о помощи, тоже. Что остаётся? Или земное воплощение богини Немезиды, взывающей к отмщению, или…»
Платон даже поперхнулся и закашлялся от неожиданной догадки. Конечно, он давно знал, что у столичного следователя много агентов, иначе никак, Петербург слишком большой, чтобы во всём полагаться на себя самого и горячо любимую супругу, тут волей-неволей начнёшь привлекать в помощь людей разного сословия, включая тех, кто не в самых дружественных отношениях с законом. Но то, что агентом, точнее, агентессой может оказаться столь примечательная особа, оказалось для бравого военного полнейшей неожиданностью. Платон Платонович всегда испытывал особый интерес к барышням, скажем так, приятно отличающимся хоть чем-либо от всех прочих. Конечно, благовоспитанная особа, держащая очи долу и не смеющая рта раскрыть без дозволения супруга в быту, чего греха таить, определённо удобна, но с ней же от тоски или повесишься через месяц (и это в лучшем случае!), или во все тяжкие пустишься. То ли дело барышня с характером, способная, если возникнет необходимость, и отпор дать, и в ночь за тобой следом помчаться, и в окошко, минуя все преграды и запоры, выскользнуть. С такой, само собой, беспокойно, подчас хлопотно, зато никакая тоска не одолеет. А если девица помимо своеволия ещё и разумом наделена, да при этом не норовить командовать, точно фельдфебель на плацу, то становится она не просто занимательной особой, а самой настоящей мечтой. Неудивительно, что именно такие и стали спутницами жизни мужчин славного рода Штольман, жаль, что на долю самого Платона такой не досталось.
Платон Платонович самым любезным образом принял у незнакомки пальто, вызвался проводить к Якову в кабинет (точно агентесса, не подвела логика!), но получил мягкий и оттого ещё более категоричный отказ. Мол, мерси, но мы сами справимся, а Вы, сударь, помнится, шли куда-то, вот и идите, нечего тут ушами хлопать. Конечно, незнакомка всего этого не говорила, но военный, привыкший по долгу службы читать и между строк, угадал всё безошибочно. Картинно хлопнув себя ладонью по лбу, Платон Платонович провозгласил:
– Я забыл совсем, меня же Яков зайти просил!
Незнакомка в ответ даже бровью не повела, лишь в самой глубине глаз искорка малая вспыхнула, да в голосе сладком до сиропности насмешка лёгкая, а оттого едва приметная, скользнула:
– Ну что ж, раз Вы такой послушный брат, полагаю, я вполне могу Вас пропустить вперёд.
– Ни в коем случае, – Платон Платонович одарил даму своей самой лучезарной и обаятельной улыбкой, – мы последуем к Якову вместе.
По всем канонам романтического жанра дама должна была дрогнуть, в конце концов, даже самые неприступные крепости падали под напором русского воина, но черноглазая особа явно относилась к породе несокрушимых твердынь. Она вежливо поклонилась и направилась к кабинету Якова Платоновича даже не дожидаясь спутника. Платону, чтобы догнать агентессу, пришлось прибавить шаг, благо хоть, не довелось трусить, словно собачонке за любимой хозяйкой. Упрямый, как и все мужчины рода Штольман, записной сердцеед предпринял ещё одну попытку обратить на себя внимание.
– Сударыня, Вы изволили назвать меня по имени, но я, к своему искреннему сожалению, не могу ответить любезностью на любезность, так как не имею чести знать Вас.
Дама помолчала, явно не желая завязывать знакомство (интересно знать, почему?), но правила приличия всё-таки взяли верх.
– Госпожа Терёхина, Аглая Николаевна.
Платон Платонович расплылся в довольной улыбке, ещё бы, хоть и крошечная, да победа, и проворковал словно голубь по весне:
– Я сохраню Ваше имя в самом заповедном уголке памяти.
И опять черноглазка поступила не так, как обычно принято у барышень. Вместо того, чтобы кокетливо хихикнуть, засмущаться или же ещё как-то проявить интерес, дама лишь плечиком повела:
– Не стоит. Вряд ли нам доведётся ещё раз встретиться.
– А если я буду настаивать?
Чёрные глаза вперились в самую душу Платона Платоновича, звонкий голосок отчеканил деловито и строго:
– Платон Платонович, я не сомневаюсь, что Вы легко найдёте себе как забаву на час, так и верную спутницу на всю жизнь, а потому настоятельно прошу оставить меня в покое. Я здесь по делам служебным.
Будь господин Штольман более горячим и менее наблюдательным, сей отповедью и закончилось бы его краткое знакомство с госпожой Терёхиной, но Платон Платонович сумел приметить в глазах неприступной дамы тщательно скрываемую от досужих взоров боль. А ещё тоску, смешанную с отчаянием и безысходностью. Таким взором смотрит потерявшая кормильца и схоронившая ребятишек вдова, вернувшаяся на пепелище когда-то родного и любимого дома. И надо жить дальше, вставать на ноги, только где сил взять, за что зацепиться в этом мире, ставшем таким холодным и враждебным? Платону стало стыдно.
– Уверяю Вас, Аглая Николаевна, у меня не было ни малейшего намерения оскорбить Вас. Примите мои самые глубочайшие извинения…
И опять госпожа агентесса поступила не так, как принято и ожидалось. Вместо того, чтобы разразиться высокоморальной проповедью или покуражиться (глупости это, что повинную голову меч не сечёт, только по-настоящему благородный человек откажется на сгорбленной покаянием спине обидчика чечётку отстучать), госпожа Терёхина плечиком пожала:
– Извинения приняты. Так Вы проводите меня? Полагаю, Яков Платонович уже давно ждёт, мне не хотелось бы опаздывать.
Платон Платонович готов был весь путь до кабинета братца на руках преодолеть, лишь бы черноглазая агентесса взглянула ласковее, но дама явно была настроена на дела служебные, а потому Купидону только и осталось, что повесить печально лук за плечо и улететь на поиски более доступной для его стрел жертвы. К счастью, Фортуна, дама прелестная, а потому взбалмошная и капризная, одарила своего любимца Платона Платоновича благосклонной улыбкой. Яков не стал брата из кабинета выпроваживать, кивнул на кресло, предлагая приобщиться к делам служебным. Штольман-младший ощутил себя семилетним мальчишкой, которого старшие братья и папенька, о, счастье безграничное, взяли с собой на охоту. К слову сказать, на той охоте Платоша был весьма полезен, потому как подхватывал подстреленную дичь едва ли не прямо в воздухе.
Яков прошёл по кабинету, собираясь с мыслями, остановился у кресла, в котором уютно расположилась Анна Викторовна, помолчал, тщательно взвешивая все детали, после чего посмотрел на Аглаю:
– Тебе нужно непременно связаться с кем-нибудь из мастеровых Евграфия Капитоновича на Малой Никитской.
– Яд был в фужерах? – агентесса не спрашивала, скорее утверждала очевидное, из вежливости, дабы недопонимания не возникло.
– Нанесён на самое дно внутри под видом узора, – на скулах Якова заиграли желваки. – Все свидетели как один утверждают, что после того, как фужеры были упакованы, их никто до самой свадьбы не доставал.
Аглая Николаевна задумчиво постучала подушечками пальцев друг о друга:
– У Евграфия Капитоновича трудится Макар Огурцов.
– Всё ещё? – Яков жёстко усмехнулся. – Его не выгнали?
Агентесса пожала плечиком:
– Скупость не глупость, тем более, что хозяин наверняка и сам радуется, если траты снижаются.
Штольман хмыкнул недоверчиво, но спорить не стал, перешёл к главному, чего ради и пригласил Платона:
– Сама к Огурцову не ходи, пошли человека надёжного.
Чёрная бровь, словно нарисованная рукой опытного художника, вопросительно приподнялась, но вопросов никаких не последовало. Чай, Яков Платонович и сам всё расскажет, для того и собрались.
Штольман опять прошёлся по кабинету, манжет на левой руке затеребил, выдавая тем самым смятение душевное:
– Лучший способ поимки этого отравителя, как говорят охотники, ловля на живца. Молодая и доверчивая невеста, бравый военный с репутацией не самой благостной…
Аглая Николаевна очаровательно хохотнула, вызвав сим смешком сладостный спазм в груди Платона Платоновича:
– Если я правильно понимаю, роль невинной и доверчивой предстоит мне изображать? Робею спросить, кто же тогда будет моим женихом?
Яков Платонович выразительно посмотрел на своего брата:
– Не стоит робеть, сударыня, уверен, вы будете чудесной парой.
Анна Викторовна поспешно зажала рот рукой, глуша смешинку. Нет, совершенно точно зря Яшеньку Сухариком в детстве дразнили, он самый-самый лучший, другого такого на всём свете нет!
Платон Платонович, оказавшись под обстрелом трёх пар глаз, поднялся, одёрнул мундир, каблуками звучно щёлкнул и провозгласил:
– Я готов.
Где-то в незримой вышине серебристо хохотал, кувыркаясь от восторга в воздухе, крошечный пухленький мальчуган, потрясая зажатым в толстеньком кулачке луком. Вопреки воле злодея, словно целью задавшегося погубить всех влюблённых, он, Купидон, может торжествовать: ещё два сердца совсем скоро начнут стучать в унисон, возвещая вечный победный гимн любви.
========== Дело № 2.8 ==========
Куда отправляются жители Петербурга, когда погода радует их ясным солнышком, по меркам столицы, большой редкостью и диковинкой? Правильно, на Невский прошпект, там можно и себя показать, и на других посмотреть, туалеты новомодные выгулять, вопросы торговые да политические обсудить, с барышнями очаровательными взглядами обменяться, а если повезёт, то и беседу завязать. Недаром в среде пишущей братии, которую люди влиятельные обидно именуют щелкопёрами, Невский сравнивают с филиалом «Петербургского листка», там-де все новости скапливаются, только успевай ловить да в газету заносить. Появление на Невском прошпекте ясным солнечным, уже совсем весенним, даром, что конец зимы, днём молодой приятной пары внимание общественности почти не привлекло. Мало ли таких галантных кавалеров своих зазнобушек выгуливает, почитай, на каждом шагу можно на таких вот голубков натолкнуться. Конечно, военный мундир взоры притягивал, особливо романтических барышень, для коих звон шпор являлся самой желанной мелодией на свете, но аффектации сильной всё одно не вызывал, мало ли добрых молодцев на воинской службе в столице! Некоторые прохожие, впрочем, на пару засматривались, иные и вовсе останавливались переброситься парой фраз, но и этим никого во время променада не удивить. Для того и прогулки устраивают, дабы можно было без лишних трат встречу организовать и новостями переброситься.
– Платон, ты ли это? – голубоглазый златокудрый красавец, словно сошедший со страниц сказки про прекрасного принца, остановился, глядя на Платона Платоновича широко распахнутыми глазами. – В час променадов, на Невском, да ещё и с дамой… Неужели и твоё сердце пробил проказник Купидон своей стрелой?
Платон лучезарно улыбнулся, предусмотрительно накрыв своей ладонью лежащую на локте ручку Аглаи:
– Да, мы решили прогуляться, погода просто чудо.
Блондин заторможенно кивнул, про себя решая, насколько происходящее реально и не является ли последствием всё ещё гуляющих в теле винных паров, а также старой армейской контузии.
– Кстати, позволь представить: Аглая Николаевна, моя невеста. Аглая, это мой старинный полковой приятель, Иван Денисович Образов.
– Твоя… кто? – осторожно переспросил Иван Денисович, решив, что с участием в кулачных боях всё-таки придётся заканчивать. Вон, какие видения причудливые начались, так недолго и совсем с ума сойти, оборони Спаситель и все апостолы.
– Невеста, – Платон Платонович поднёс ручку Аглаи к губам и нежно поцеловал. – У нас скоро свадьба.
Товарищ похлопал длинными, завивающимися кверху ресницами, за которые многие девицы не задумываясь год жизни бы отдали, по армейской привычке рубить с плеча, брякнул:
– Это что, шутка? Или родственники у невесты суровые с ножом к горлу пристали, женитьбы требуют?
Штольман уныло подумал, что у него и самого родственники не сахар, особенно сестрица, та вообще как смола, коли уж пристанет, не отдерёшь, но Аглае надоело изображать колонну, под прикрытием которой беседы ведутся, а потому она широко улыбнулась, распахнула глаза, став похожей на провинциалку, уверенную во всемогуществе закона и никогда не сталкивавшейся с подлостью и мерзостью и прощебетала:
– Мы с Платошей любим друг друга!
От столь сладостного сокращения передёрнуло не только жениха (к счастью, внешне он смог сохранить полную невозмутимость), но и Ивана, поспешившего рассыпаться в поздравлениях и спешно покинуть влюблённую пару. Платон и Аглая в свою очередь разразились не менее краткой тирадой, уверяя Ивана Денисовича в том, что безмерно рады были его встретить и в дальнейшем надеются продолжить крепкую дружбу. Когда милый друг скрылся из виду, влюблённые чуть приметно перевели дух и продолжили прогулку, время от времени интимно наклоняясь друг к другу и перешёптываясь.
– Аглая Николаевна, я Вас очень прошу, – Платон Платонович даже вперёд шагнул, просительно заглядывая даме в глаза, – никогда более не называйте меня Платошей.
Аглая улыбнулась, хихикнула, ручкой прикрываясь, словно ей комплимент сделали и спросила с безмятежным видом:
– Отчего же?
Платон вздохнул тяжко, на миг даже помрачнел, но быстро взял себя в руки, наклонился к своей спутнице и шепнул ей жарко в самое ушко:
– Меня так только дома называют, когда хотят подчеркнуть, что я младшенький. Лизхен особенно этим грешит, хотя она, а-а-ай, – Штольман махнул рукой, – коза она редкостная. Пользуется тем, что единственная девчонка, вот и творит всё, что левая нога вздумает.
– А я всегда мечтала о брате или сестричке, – Аглая рассеянно затеребила ленту шляпки. – В детстве одной так скучно было.
Платон Платонович мягко подвёл барышню к блестящему на солнце гранитному парапету, приобнял за талию и бархатистым чарующим тоном, который действует на девиц безотказно, попросил:
– Расскажите о себе.
– Зачем Вам это? – хмыкнула Аглая, опираясь на сильную руку, словно это был ствол дерева.
– Должен же я знать свою невесту.
Аргумент, коий вогнал бы в краску многих прелестниц, на Аглаю Николаевну впечатление произвёл прямо противоположное. Дама напряглась, отстранилась и отчеканила:
– Глупости это всё. У нас с Вами поручения от Якова Платоновича…
– Он Вам нравится? – Платон легко переменил положение, чтобы видеть глаза дамы. – А может, Вы в него влюблены?
В чёрных глазах отразилось неподдельное изумление:
– Кто… нравится?
– Мой брат, – Платон вспомнил о том, что братьев у него буквально на любой вкус и добавил, – Яков.
Аглая Николаевна звонко и заливисто расхохоталась, вызвав улыбки прохожих и превративших в озорную и проказливую девчонку. Платон же испытал странную смесь досады и… облегчения. Неужели он так проникся ролью жениха, что начал ревновать эту даму, такую загадочную и непохожую на других, к Якову? Платон Платонович потряс головой, опять завладел ручкой Аглаи и промурлыкал, нежно целуя тонкие пальчики:
– Неужели Вы считаете моего брата недостойным своего внимания?
– Прошу меня простить, – Аглая мягко высвободила руку, смахнула выступившие на глаза от смеха слёзы, – Яков Платонович, вне всякого сомнения, достоин той любви, что ему дарит Анна Викторовна и вся ваша семья, но для меня он друг, – дама задумалась, с рассеянной улыбкой глядя на Неву, – точнее, наставник, ангел-хранитель, если угодно.
Платон вспомнил строгие, словно из камня высеченные черты лица Якова, затем честно попытался представить брата ангелом и не смог. На трезвую голову подобные фантазии не приходили.
– Вы меня заинтриговали, сударыня, – Платон Платонович продолжил прогулку, ласково придерживая спутницу за локоток. – Я молю Вас поведать мне историю Вашего знакомства с моим братом.
Аглая пожала плечами. До лавки, где им предстоит заказывать фужеры, путь неблизкий, особенно, если учесть этот променад по Невскому, отчего бы и не скрасить дорогу беседой. Тем более, что собеседник хорош, внимателен, наблюдателен, заботлив… Эх, сердце проклятое, до чего же плохонький материал пошёл на твоё создание, под любым жарким взором плавится, от любой нежности распаляется, и ведь никакой устойчивости со временем не возникает. Кажется, раз обожглась, довольно, заперла все мечтания глупые на замки пудовые, ан нет, стоило только надежде бредовой пальчиком поманить, и опять сердце затрепетало, любви взалкало! Дама досадливо вздохнула, пальчик наставительно подняла:
– Расскажу всё без утайки, только при одном условии, – Платон Платонович горячо пообещал исполнить любой каприз своей спутницы, – Вы меня жалеть не будете.
Платон молча поклонился, в силу фамильной наблюдательности и рассудительности уже предугадывая ход истории.
Рассказ оказался прост, а потому ещё более страшен и печален: родилась и выросла Аглашенька в семье солидной купеческой в Нижнем Новгороде. До осьмнадцати лет росла в доме родительском в холе и неге, ни в чём отказу не зная, а потом беда стряслась лютая. Маменька застудилась и померла, папенька еле потерю жены пережил, все свои надежды и чаяния на дочь возложил. Аглаша же полюбила гусара лихого, приехавшего к ним в город в права наследства вступать, да так сильно полюбила, что поверила его речам жарким, обо всё на свете забыла. Красавцу военному, как оказалось при оглашении завещания, в наследстве отказали, батюшка же Аглашин, вопреки чаяниям дочери, жениха не принял, более того, из дома выгнал и на порог велел не пускать. И сколько девушка ни рыдала, сколько в ногах у сурового родителя ни валялась, решение своё купец не изменил. Гусару сия строгость сильно не по вкусу пришлась, задумал он отыграться, да ещё как, с размахом, коим славится душа русская. Подговорил он Аглаю бежать с ним из родительского дома, божился, что непременно женится на ней, как только в Петербург приедет. Влюблённая девица согласилась, толком даже и не раздумывая.
Дорога до Петербурга прошла в жарких ночах да сладких речах, а едва лишь в столицу прибыли, как гусар исчез. Сказал, что ему-де надо в церковь съездить, приказал пролётку подать, да и отбыл в неизвестном направлении. Аглаша его день прождала, ночь проплакала, а наутро искать кинулась. Только где же его сыщешь, соколика, Петербург, чай, не деревенька в три двора, в столице людей много проживает, да и не факт, что гусар в другой город не подался, другую дурёху обольщать. Что было несчастной брошенной девице делать? Домой ворочаться? Боязно, папенька в гневе лих, с него станется и зашибить, да и кто её после такого срама возьмёт в жёны в родном городе? Все пальцем станут показывать, вслед плеваться, ворота дёгтем измажут, никто с их семейством и дел вести не захочет. Аглая попыталась найти хоть какую ни есть службу, но в приличные места девицу сомнительной репутации не брали, а совсем уж на дно валиться и самой не хотелось. В отчаянии барышня решила повеситься. Выбрала ночь потемнее да сук покрепче, набросила на него сделанную из оборок верёвку и…
– Осмелюсь заметить, сударыня, без Вашего тела это дерево смотрится ничуть не хуже.
Спокойный голос подействовал на Аглаю как выплеснутое в лицо ведро воды. Барышня ойкнула, развернулась крутенько, едва на ногах устояв и во все глаза воззрилась на рослого широкоплечего мужчину в штатском. Незнакомец набалдашником трости чуть коснулся конца шляпы, приподнял уголки губ, не улыбнувшись, лишь обозначив улыбку, и коротко отрекомендовался, словно встретились они в бальной зале, а не в сумрачном парке поздним вечером:
– Штольман Яков Платонович. Что, совсем плохо?
Аглая всхлипнула, напоминая, что нужно быть сильной, непременно сильной, а потом не выдержала и разрыдалась в голос. Яков отвёл барышню на скамейку, терпеливо пережидал потоп, затем протянул платок и ровным тоном, словно речь шла о погоде, уточнил:
– И что Вы намерены делать?
– А что мне остаётся, – Аглая мотнула головой в сторону петли.
– Домой, я так понимаю, возвращаться не будете?
Барышня так отчаянно замотала головой, что волосы выбились из причёски и прилипли к мокрым щекам. Штольман задумчиво покрутил трость, похлопал ей по ладони:
– Что ж, есть у меня для Вас одно интересное предложение.
– Я в публичные не пойду, – выпалила Аглая и тут же отчаянно покраснела под насмешливым, пронизывающим насквозь взглядом.
Яков Платонович одним взором не ограничился, бровь приподнял, кашлянул весьма выразительно и едва ли не на распев протянул:
– Вынужден признать, сударыня, у Вас весьма занимательные представления об интересных предложениях. Уж не знаю даже, разочарую я Вас или нет, но я полицейский, всё противозаконное мне глубоко чуждо.
Аглая, пунцовая настолько, что об её щёки можно было зажигать лучины, облегчённо выдохнула. В том, что господин Штольман говорит правду, барышня ни капельки не сомневалась, кому ещё, как ни полицейскому, могли принадлежать такие сдержанные манеры, проницательный, кажется, насквозь тебя просвечивающий взгляд и буквально каждым жестом излучаемая сила и уверенность? Позднее, уже став агентессой, Аглая узнает, что данные качества присущи также шпионам, профессиональным шулерам и опытным наёмным убийцам, но в полутёмном парке барышня этого ещё не знала. И слава богу, иначе она вряд ли бы столь опрометчиво согласилась на интересное предложение Якова Платоновича, и кто знает, что бы тогда было дальше.
– Что мне нужно делать? – Аглаша машинально, по исконной женской привычке, унаследованной если не от прародительницы Евы, то прекрасной и коварной Лилит всенепременно, поправила волосы и одёрнула платье. – Я умею вести дом, вышивать шёлком, а также золотыми и серебряными нитями, заполнять домоводческие книги…
– Достаточно, – Штольман с лёгкой усмешкой приподнял ладонь, – я уже понял, что нет числа Вашим талантам. Давайте продолжим наш разговор в более уютном месте, полагаю, Вы проголодались, да и я, признаться, не откажусь от ужина.
Приглашение разделить трапезу таит в себе немало опасностей для прелестных барышень, но Аглая разумно решила, что терять ей всё равно уже нечего, а Яков Платонович за всё время ужина не дал ни малейшего повода усомниться в собственном благородстве.
– Сударь, – Аглая с удовольствием проглотила приятно остужающее язычок мороженое и улыбнулась, – Вы предстали передо мной подобно рыцарю в блистающих доспехах, спасли от неизбежного, не докучали вопросами и нравоучениями, накормили… Полагаю, теперь самое время обсудить Ваше интересное предложение, иначе я окончательно поверю в чудеса, а это в моём положении воистину смерти подобно.
Штольман, весь ужин внимательно наблюдавший за своей спутницей и пришедший к выводу, что верные люди не подвели и барышня определённо стоящая, сделал глоток чая и улыбнулся:
– Что ж, если Вы готовы выслушать меня…
Аглая отодвинула опустевшую вазочку из-под мороженого и сложила ручки как примерная ученица на экзамене. Яков Платонович, достаточно хорошо представляющий, что может скрыться под таким обманчиво-примерным видом (сестрица любимая обожала ангелочком прикидываться) иронично бровь приподнял, но от комментариев воздержался, сразу перейдя к делу.
Предложение, как господин Штольман и обещал, действительно оказалось интересным: Аглае предстояло с букетом цветов прогуливаться по Летнему саду, особое предпочтение уделяя тенистым и малолюдным, в идеале, вообще пустынным, дорожкам. Видимая простота задания вызвала нехороший зуд в затылке, словно сама смерть воззрилась бездонными пропастями глазниц на прелестную барышню.
– Позволено ли мне спросить, в чём подвох данной просьбы? – сметка, унаследованная от батюшки, оборотистого купца, ещё более обострившаяся в дни тяжких испытаний, требовала прояснить ситуацию до того, как прозвучит окончательное и бесповоротное согласие. – Уверяю Вас, Яков Платонович, то, что Вы мне сообщите, никоим образом не повлияет на моё намерение исполнить Вашу просьбу, но, – Аглая глубоко вздохнула, вздёрнула подбородок и отчеканила, – я не хочу больше быть безвольной марионеткой в руках мужчин.
– Браво, – Штольман коротко усмехнулся, – Вы не разочаровали меня, Аглая Николаевна.
