Текст книги "ШтольмАнна. Проказы Купидона (СИ)"
Автор книги: Наталья Мусникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Платон Карлович обнял жену, прижал к груди, поцеловал в висок, шепнул нежно:
– Раньше не отмечал, а теперь всенепременно станет.
– Ох уж мне эти, право слово, нежности супружеские, – поморщился Иван Афанасьевич, коий и при жизни-то считал супружество весьма обременительным и долго избегал цепей Гименея.
– Помолчи, – прицыкнула бабушка, – без нежности никуда, она душе стареть не даёт, а сердцу сохнуть. А ты, Анна, не беспокойся, Якову Платоновичу не до именин пока, к нему от Горчакова человек послан, по спешному делу.
– А что случилось? – насторожилась Аннушка, вспомнив объявление о венчании единственной дочери князя в утренней газете.
– Да то самое, – помрачнел Платон Карлович, а Марта Васильевна печально добавила, прижимаясь к мужу:
– Мария Витальевна вместе со своим супругом прямо на торжественном обеде скончалась.
– Отравили?! – всплеснула руками Аннушка, и шедшая мимо с большой корзиной старушка испуганно шарахнулась в сторону, торопливо и мелко крестясь. – Как Василису с Олегом?
Призраки кивнули, медленно растворяясь в ярких лучах солнца. Анна Викторовна поправила шляпку и быстро направилась в полицейское управление, надеясь успеть до того, как Яков Платонович уедет.
Аннушке повезло, она перехватила супруга уже на выходе.
– Яков… – выдохнула Анна, но Штольман лишь коротко кивнул в сторону пролётки:
– Расскажешь по дороге, мы едем к князю Горчакову.
– Его дочь была отравлена прямо на праздничном обеде вместе с супругом, – вздохнула Аннушка.
Штольман пристально посмотрел на жену, коротко усмехнулся, головой покачал:
– Ох уж эти Ваши частные расследования, Анна Викторовна!
– Что делать, если полиция не справляется, – не осталась в долгу Анна и, махнув рукой на все правила приличия, поцеловала мужа в щёку. Тут же моментально смутилась, закраснелась, в пролётку вспорхнула, выбившийся завиток у виска затеребила:
– Мы… едем?
– Едем, – Яков Платонович едва ли не за шиворот вернул себя в рабочий настрой, становясь суровым следователем.
Возница, сидящий на облучке, и стоящий у входа в управление городовой переглянулись и чуть приметно усмехнулись. Они прекрасно заметили счастливую мальчишескую улыбку на лице господина Штольмана, его сияющие глаза. А значит не так уж холоден, суров и неприступен господин следователь, есть у него и сердце пылкое, помимо души справедливой. Что ж, дай бог всего наилучшего этой голубоглазой красавице с задорными кучеряшками у висков, сумевшей сделать Якова Платоновича по-настоящему счастливым.
***
Князь Горчаков обитал в фешенебельном особняке на Сергиевской, и дом его был хорошо известен многим жителям столицы. Почтенный Георгий Васильевич пользовался репутацией одного из самых хлебосольных хозяев не только в Петербурге, но даже Москве, а его супруга, Нина Александровна, славилась домовитостью. Долгое время в семействе Горчаковых не было детей, что до слёз огорчало Нину Александровну, проведшую многие часы на коленях пред иконами, много жертвовавшую монастырям и не реже двух раз в год проходившую лечение за границей. Когда же на свет появилась крохотная Настенька, радости князя и его жены не было предела. Девочка росла слабенькой, а потому детство своё, по совету врачей, провела в Ливадии, в фамильном поместье своей бабушки, не чаявшей во внучке души. Когда Анастасия Георгиевна прибыла в Петербург на свой первый дебютный бал, весь свет был очарован её красотой, грацией и свежестью. Некоторая скованность, вполне оправданная для юной дебютантки, придавала Настеньке дополнительный шарм, а немалое приданое становилось блестящей оправой для нового бриллианта. Стоит ли удивляться тому, что на следующий день князю Горчакову нанесли визит сразу несколько блестящих кавалеров, имевших счастие танцевать с Анастасией Георгиевной. Георгий Васильевич принимал гостей как всегда радушно, но на разговоры о замужестве дочери благоразумно отвечал, что неволить свою кровинку не станет, да и спешить резона нет, пусть порезвится ещё, понежится в лучах быстро преходящей светской славы. Успеет ещё из родительского гнезда упорхнуть да детишками обзавестись, время есть. Настенька с батюшкой была полностью согласна, она купалась в родительской любви, а сердечко её хоть и млело от куртуазностей кавалеров, а всё ж оставалось неподвластно стрелам Амура.
Всё изменилось на балу в доме графа Арсеньева, куда Анастасия Георгиевна прибыла вместе со своими родителями. В ту пору в доме графа гостил его старинный приятель, полковник Алмазов, Дмитрий Кириллович, человек годами немолодой, успевший нажить и седины в волосах, и шрамы многочисленные на душе и теле. Граф представил Настеньку полковнику, барышня взглянула в чёрные, словно демонические, очи военного и… пропала. Исчезли все звуки, запахи, во всём мире осталась лишь она да этот мужчина, краше коего на всём свете нет и быть не может.
– Вы позволите пригласить Вас? – Дмитрий Кириллович поклонился, протянул широкую крепкую ладонь девушке.
Рука бравого военного, успевшего повидать за свою жизнь многое, подрагивала от волнения, убелённый сединами полковник чувствовал себя безусым кадетом на своём первом балу.
– Да, – прошелестела Настенька, с душевным трепетом вкладывая свою ручку в широкую ладонь.
Что они танцевали, о чём говорили, да и говорили ли вообще, Анастасия Георгиевна не смогла сказать бы даже под пытками. Когда танец кончился и Дмитрий Кириллович проводил барышню на её место, поклонился и отошёл, Настеньке показалось, что вместе с ним ушла и её весёлость.
– Что с тобой, моя милая, – встревожилась маменька, – ты такая бледная, уж не захворала ли?
– Я здорова, матушка, – ответила Настенька, не сводя глаз со стоящего поодаль Дмитрия Кирилловича.
Нина Александровна за взглядом дочери проследила, разом отметила и солидный возраст, и шрамы, и седины в волосах господина полковника и недовольно поджала губки. Уж могла бы дочурочка и кого подостойнее выбрать, вокруг неё такие кавалеры кружат! Но сердцу, как известно, приказать нельзя, оно не поддаётся доводам разума, у него своя, особая мера на всё и всех. Князь Горчаков, когда вечером жена поведала ему обо всём без утайки, лишь улыбнулся и посоветовал не забивать голову глупостями. Девичье увлечение, что весенний ледок, только отвернись, а уж и нет ничего.
Но увлечение оказалось гораздо серьёзнее, чем восторженный интерес юной барышни к бравому военному. У Дмитрия Кирилловича и Анастасии Георгиевны оказались схожие взгляды, им нравилась одна музыка, они искренне любили театр и балет, душной бальной суете предпочитали прогулки или же уютные вечера пред камином с книгой, причём всем произведениям предпочитали Вольтера, да могли иногда ознакомиться с входящими в моду готическими романами.
Когда полковник Алмазов явился в дом князя Горчакова с официальным предложением, этому уже никто не удивился, всё ещё с открытия зимнего сезона было понятно. После официального обручения Настенька с матушкой с головой ушли в предсвадебные хлопоты, а Георгий Васильевич с женихом в заботы другие, менее занимательные, но не менее важные: нужно было позаботиться о доме, в который супруг приведёт жену после венчания, подписать кучу бумаг, укомплектовать штат слуг и ещё множество дел муторных и мешкотных, без коих невозможна безоблачная семейная жизнь. В день венчания Настенька была хороша, словно ангел, жених на её фоне наружностью сильно проигрывал, но безграничная любовь, сиявшая в демонических очах, всё компенсировала. Родители от всего сердца благословили дочь на долгую и счастливую жизнь, только старая нянька с трудом сдерживала слёзы. Накануне церемонии она бегала к блаженному Егору узнать о счастье своей воспитанницы, и тот провозгласил барышне скорую смерть. Нянька всю ночь простояла на коленях, моля небеса смилостивиться, но, видимо, не вняли святые горячим молитвам. Аккурат на праздничном обеде Настенька со своим супругом отпили из щедро изукрашенных золотом бокалов и упали бездыханные. Нина Александровна истошно завопила и рухнула в беспамятстве, разом постаревший лет на двадцать князь Горчаков, держась рукой за сердце, приказал звать доктора и послать человека за Штольманом Яковом Платоновичем, после чего упал на пол в глубоком обмороке.
К тому моменту, когда Яков Платонович вместе с Анной Викторовной прибыли, в доме уже остро пахло камфоровым маслом и лавровишневыми каплями. Три заплаканные горничные и доктор хлопотали вокруг по-прежнему лежащей в беспамятстве Нины Александровны, а Георгий Васильевич, бледный, в расстёгнутой до середины груди белоснежной шёлковой рубашке, безучастно сидел в кресле, вертя в руке стопку коньяку.
– К Вам следователь Штольман с супругой, – провозгласил лакей, тщетно пытаясь подавить в голосе дрожь сдерживаемого рыдания.
Князь отшвырнул стопку, коньяк выплеснулся щедрой волной, испортив пушистый светлый ковёр, но на это никто даже не обратил внимания, не до того было:
– Проси немедля!
Первой в комнату скользнула Анна Викторовна, Яков Платонович вошёл следом за ней.
– Сударыня, – Георгий Васильевич церемонно поклонился Анне, нервически дёрнул уголками губ, силясь изобразить улыбку, – прошу меня простить за столь неподобающий вид…
В голубых глазах Анны Викторовны было столько сострадания, что князь махнул рукой, обрывая светскую фразу и отвернулся, пряча слёзы.
– Примите наши соболезнования.
Голос Якова Платоновича был приглушён, но серые глаза смотрели строго, стараясь не упустить ни малейшей детали.
Георгий Васильевич, пересиливая себя кивнул, повернулся, неловко и поспешно вытирая щёки:
– Сударыня… Простите, запамятовал Ваше имя…
– Анна Викторовна, – с готовностью подсказала Аннушка, у которой сердце кровью обливалось при виде безутешного родительского горя.
– Вина? – Князь сделал знак стоящему в углу бледному потерянному лакею, и тот поспешно наполнил три бокала бледно-розовым, источающий тонкий аромат вишни, вином.
– Благодарю Вас, на службе, – отказался Яков Платонович.
Горчаков понимающе усмехнулся, головой покачал:
– А я, с Вашего позволения, выпью. За… упокой души дочери моей… и супруга её новоиспечённого, – хриплым дрожащим от непролитых слёз голосом провозгласил Георгий Васильевич залпом осушая свой бокал. – Анна Викторовна, а правда, что Вы с духами общаться умеете?
Штольман невольно стиснул зубы, предугадывая просьбу, которая непременно последует за вопросом. Аннушка такая впечатлительная, ей нельзя волноваться, а остаться спокойным при такой неподдельной родительской скорби и ему-то, не отличающемуся особой ранимостью, непросто. Конечно, родителей понять можно, кто бы на их месте отказался от возможности сказать своему горячо любимому и стремительно ушедшему чаду последнее прости, но что после этого с Аней будет?!
– Вы хотите, чтобы я вызвала дух Вашей дочери? – Анна Викторовна о переживаниях своему супруга не догадывалась, всем сердцем желая облегчить отеческую боль.
– Если этой возможно, – Георгий Васильевич судорожно вздохнул, прижимая трясущуюся ладонь к опять защемившему сердцу. – Не для себя прошу, для жены моей… худо ей, врач говорит… умереть может… она жить не хочет… – по щеке мужчины скользнула предательская слеза, кончик носа покраснел, веки набрякли, как тучи перед дождём, – если это возможно, пусть она с Настенькой… или хоть привет прощальный от неё услышит… я не переживу смерть жены…
Яков Платонович затеребил левый манжет, что всегда было верным признаком душевного смятения хладнокровного сыщика. Вспомнился, как живой пред глазами встал Платон Карлович, деятельно-бодрый, никогда не теряющий хладнокровия и чувства юмора. Только вот после смерти любимой жены что-то словно надломилось в нём, не смог он без своей Марточки, даже многочисленное потомство не удержало. Убедился, что у всех сыновей всё благополучно, дочурка счастлива, и последовал за своей супругой в райские кущи.
«А ведь это очень важно, успеть сказать о своих чувствах, – подумал Яков и вздохнул, – важно и непросто».
– Вы нам поможете? – князь Горчаков умоляюще смотрел на Анну Викторовну. – Прошу Вас.
– Конечно, – Анна сморгнула слёзы, решительно расправила плечи, – где Ваша супруга?
– Дуня Вас проводит, – Георгий Васильевич позвонил в небольшой серебряный колокольчик, стоящий на столе и коротко приказал появившейся на пороге заплаканной конопатой девушке в платье горничной. – Проводи Анну Викторовну к Нине Александровне.
– Будет сделано, – пролепетала девчушка, низко кланяясь и глядя на Аннушку со смесью страха и восхищения. – Прошу-с, барыня.
Анна Викторовна ушла, князь Горчаков устало опустился в кресло, махнул бледной, словно из мрамора выточенной рукой:
– Присаживайтесь, Яков Платонович, как говорится, в ногах правды нет.
«В том месте, на которое мы садимся, её тоже нет», – подумал Штольман устраиваясь в широком добротном кресле.
Георгий Васильевич поднялся, подошёл к окну, постоял немного, невидяще глядя вдаль и хрипло выдохнул:
– Найдите того, кто это сделал. О большем я не прошу.
– Как погибли Анастасия Георгиевна с супругом?
Князь усмехнулся, налил себе коньяку из уже изрядно опустевшей бутылки, залпом выпил, поморщился от опалившей горло горечи:
– Как… Да ничего, богом клянусь, ничего беды не предвещало. Ни соперниц никаких не объявлялось, ни писем подмётных, ни угроз, ничего, понимаете, вообще ни-че-го!
Георгий Васильевич опять вскочил, заметался по комнате, терзаемый душевной болью, исцелить которую было не в силах даже время:
– Всё начиналось так хорошо, Настенька была такой счастливой, – князь вытащил из кармана платок, вытер им слёзы, – всё смеялась, шутила, даже напевала. Нянька старая сказала ещё, что, мол негоже так радоваться перед венчанием, наоборот, поплакать бы стоило…
– Зачем? – нахмурился Яков Платонович, которому в день собственного венчания плакать не хотелось совершенно, да и Аннушка тоже так и лучилась счастием.
Князь усмехнулся, головой покачал:
– Примета такая, перед свадьбой девице непременно плакать надо, чтобы все слёзы горькие в девичестве остались.
«Чтобы все слёзы горькие в девичестве остались», – мысленно повторил Яков. Сама Анна не говорила, но Штольман точно знал, что его исчезновение, внезапное, без всяких объяснений, было весьма болезненным для Аннушки. А потом ещё и убивающая, на куски раздирающая неизвестность, бросающая из пламени отчаяния в озеро надежды и обратно. Туда-сюда, и нет конца и края этим адским качелям.
– Яков Платонович, Вы меня слушаете? – окликнул следователя князь Горчаков. – Может, вина?
– Нет, благодарю вас, я на службе, – Штольман усилием воли загнал воспоминания об одной голубоглазой прелестнице в самое сердце и запер там, сосредотачиваясь на делах служебных.
– А я, с Вашего позволения, ещё выпью, – Георгий Васильевич горестно покачал головой, – из груди моей словно сердце выдрали, а хмель не берёт, боль меньше не становится.
Князь осушил ещё одну рюмку коньяку, опять подошёл к окну, напряжённо всматриваясь вдаль, словно надеялся узрить идущую к дому Настеньку, можно даже без супруга.
– Ждала Настенька венчания, почитай, сама обо всём хлопотала, во всякую мелочь вникала. Мы с Ниной не возражали, думали, – Георгий Васильевич тяжело сглотнул, в глазах его заблестели слёзы, – думали, после свадьбы Настасьюшка хозяйкой станет, пусть опыта набирается.
– Анастасия Георгиевна и её супруг погибли сразу после того, как пригубили шампанское из фужеров? – Яков Платонович пристально посмотрел на князя, тот наморщился, растерянно потёр лоб, вспоминая:
– А ведь верно… Провозгласили здравицу молодым Настенька с Дмитрием поднялись, фужеры подняли, по глотку сделали и… и…
Голос Георгия Васильевича прервался, по щекам побежали слёзы, правая ладонь уже привычно легла на сердце, пытаясь хоть немного утешить терзавшую его боль. Штольман поджал губы. Ему было жаль безутешного отца, потерявшего единственное и любимое чадо в миг светлого праздника, но для изобличения преступника требовалось продолжить терзать несчастного вопросами и дальше. Снова и снова погружая его в бездну пережитого кошмара.
– Где теперь фужеры и где их заказывали?
Князь Горчаков растерянно посмотрел на следователя, словно разучился понимать человеческую речь:
– Не знаю… не помню… Неужели это важно… сейчас?!
Яков Платонович встал напротив убитого горем отца, пристально посмотрел ему в глаза и медленно, стараясь, чтобы каждое сказанное слово непременно было услышано и понято, произнёс:
– Это очень важно и нужно. И именно сейчас.
Георгий Васильевич подобрался, убрал платок в карман, нахмурился, пытаясь вспомнить детали, кои в силу своей незначительности просто вылетели из головы, но быстро утомившись от тщетности изысканий опять откинулся на спинку, обречённо махнув рукой:
– Не помню, у слуг надо спросить.
На звон колокольчика явилась уже знакомая конопатая Дуня, низко присела, со слезливой жалостью глядя на барина и лёгкой опаской на следователя, коий казался ей словно бы высеченным из гранита.
«Чисто статуй с набережной, – горничная нервно затеребила ворот платья, – смотрит так, словно на сорок аршин во все стороны зрит. И кто бы мог подумать, что у такого статуя такая милая супруга окажется. Наверное, несладко ей, бедняжке, с таким мужем-то».
Дуня так прониклась жалостью к очаровательной духовидице, что громко шмыгнула носом и с ноткой сварливости спросила:
– Чего изволите, барин?
Штольман прекрасно уловил неприязнь в голосе горничной, чуть вздёрнул бровь, глядя на девчушку с холодной насмешкой, мол, а не белены ли Вы, милая, объелись, раз на людей-то почтенных кидаться вздумали? Дуня отчаянно покраснела, как умеют только конопатые, солнцем поцелованные, как говорят о них в народе, затеребила фартук, по мышиному часто-часто шмыгая носом, опять спросила, в этот раз уже негромко и пристыженно:
– Чего прикажете, барин? Может, чаю?
Князю страшно хотелось попросить водки, да не хотелось в глазах непьющего следователя показаться человеком, не способным совладать со своими страстями, а потому выдохнул резко и строго:
– Господин Штольман хочет задать тебе несколько вопросов, отвечай без утайки и лукавства, как на исповеди.
Дуня опять отчаянно покраснела, большие светло-карие глаза заволокло слезами, пальцы нервно затеребили фартук:
– Так я ведь не со зла, барин. Я ить с краюшка, из-под самого низу, там и не видно ничего.
Георгий Васильевич нахмурился, головой качнул, пытаясь сквозь стремительно густеющий алкогольный туман понять, что происходит:
– Евдокия, ты о чём?
Горничная разрыдалась горько, искренне, как плачут только в детстве, когда душа до самого донца открыта людям, а сердце не умеет ещё лукавить и безоговорочно верит в чудо:
– Я крем со свадебного торта отведала… он чудный такой, лиловато-розовый, я такого отродясь не видела. Не гневайтесь, барин, я ей-же-ей с самого низу кусочек махонький сковырнула!
Князь Горчаков махнул рукой:
– Господи, нашла, о чём слёзы лить. Да хоть весь съешь, за упокой души Настеньки, нам-то с Ниной… – Георгий Васильевич резко замолчал, отвернулся и сдавленно закончил. – Ешь, Дуня, Настенька наша тебя всегда среди прочих слуг выделяла.
По не утратившим детскую округлость щёчкам горничной потекли слёзы, девчушка тоненько заскулила, точно щенок, пинком выгнанный на улицу из тёплого дома. Князь первым взял себя в руки, мягко похлопал ладонью по столу:
– Полно, полно, хватит слёзы лить, не задерживай господина следователя, ему нужно душегуба, Настеньку загубившего, найти.
Дуня насторожилась, опасливо глядя на Штольмана. О чём этот строгий господин вознамерился с ней беседовать? Из-за торта? Так барин простил, а этому статую гранитному какая с того печаль? Он-то сам, поди, сладкого не ест, не может человек, сладости любящий, быть таким невозмутимым, словно сфинкса с набережной. Горничная хотела украдкой перекреститься, да под пристальным взглядом, словно насквозь её пронзающим, не насмелилась, спросила осторожненько:
– Чего угодно, господин следователь?
– Фужеры для молодожёнов где заказывали?
Если бы Яков Платонович сбросил одежду и встал на руки, Дуня, наверное, изумилась бы меньше. Глазами озадаченно хлопнула, шею вытянула, прислушиваясь, переспросила:
– Ась?
– Фужеры где заказывали? – терпеливо повторил Штольман.
– Отвечай, не молчи, – повелел князь, – это очень важно.
Горничная хлюпнула носом, плечиком повела:
– Дык, знамо дело, у Евграфия Капитоновича на Малой Никитсткой. Он признанный мастер, все, кто в красоте понимают, непременно к нему обращаются. И мы с барышней, – Дуня горестно всхлипнула, – упокой господь её душу, тоже к нему ходили.
– Дмитрий Кириллович сопровождал вас?
Дуня опасливо покосилась на повернувшегося к ней князя, шмыгнула носом, виновато опустив глаза:
– Ну что Вы, негоже жениху с невестой совместно к венчанию готовиться, примета шибко дурная.
– Евдокия! – строго прицыкнул Георгий Васильевич и даже пристукнул по подлокотнику кресла.
Слёзы градом хлынули из глаз горничной, девчушка жалобно заскулила точно котёнок, которому наступили на хвостик, а потом ещё и заперли одного в страшном тёмном чулане.
– Барин, я-ить не хотела, вот Вам крест, я говорила, барышне покойной, что нельзя вместе, а она смеяться изволила. Сказала, что, мол, енто всё енто, – девчушка глубокомысленно наморщила лоб – суеверия, вот. Они мне денег дали и в кондитерской оставить хотели, а я не осталась, с ними пошла, потому как не пристало барышне молодой да пригожей с кавалером по городу в одиночестве без сопровождения гулять. Шибко сие неприлично.
========== Дело № 2.6 ==========
Яков Платонович сдавленно кашлянул, вспомнив, сколько раз он в Затонске гулял с Анной Викторовной без всякого сопровождения. Пётр Иванович, интриган провинциальный, ещё и частенько устраивал будто бы случайные встречи, в ходе которых неизменно отлучался то по каким-то срочно возникшим делам, а то и просто незаметно отставая. Князь Горчаков, видя, что господин следователь не спешит обрушивать на голову горничной громы и молнии, устало махнул рукой:
– Хватит голосить. Чего уж теперь…
Дуня послушно замолчала, часто шмыгая покрасневшим носом и размазывая кулачками слёзы по щекам, а тут и Анна Викторовна вернулась. При виде побледневшей едва ли не до синевы супруги, сердце Якова Платоновича тоскливо сжалось. Ну нельзя же так, право слово! Помогать другим, спору нет, дело важное и полезное, но о себе-то, своём здоровье, тоже забывать не следует! Тем более, теперь, когда… Штольман сжал губы, укрощая в очередной раз вышедшие из-под контроля чувства, подошёл к жене, нежно сжал её похолодевшие пальчики.
– Ну, что?! – Георгий Васильевич взирал на Анну Викторовну словно на истину в последней инстанции. – Она… пришла?
– Да, – Анна слабо кивнула, с трудом сдерживая слёзы.
Трудно передать все чувства матери, потерявшей единственную дочь и обретшей призрачный шанс хоть на пару мгновений вернуть её обратно, пусть не обнять, но хотя бы просто поговорить с ней, услышать последнее прости и сказать о своей безграничной любви, против коей бессильна и сама смерть.
– Анастасия очень вас любит и просит, – Анна глубоко вдохнула, чувствуя огромное облегчение оттого, что муж рядом, без него она бы не смогла сдержаться, совладать с бурей чувств, – просит не убиваться по ней. Она счастлива со своим супругом.
Князь Горчаков упал в кресло, закрыв ладонями лицо, горничная тоненько завыла, раскачиваясь из стороны в сторону как от сильной боли.
– Поедем домой, Яша, – тихонько прошептала Анна Викторовна, – пожалуйста.
Штольман крепко обнял свою ненаглядную Аннушку, помогая ей выйти из дома и удерживаясь от тех резкостей, что жгли ему язык. Сейчас Ане нужна его поддержка и защита, а обсудить её безрассудство можно будет и позже. Тем более, что наверняка ещё не раз будет повод, Анечка же не умеет не влипать в истории.
– Сердце моё, да что ж ты не бережёшь-то себя! – выпалил Яков Платонович и тут же крепко сжал губы.
Анна с глубоким вздохом прижалась к мужу, наслаждаясь мерным перестуком копыт, прохладным ветром, несущим покой суетливому и шумному городу, постепенно сгущающимся сумеркам.
– Я люблю тебя, Яша, – прошептала Аннушка и потёрлась щекой о пальто мужа, пахнущее свежестью и чуть-чуть порохом.
В ответ Яков Платонович обнял жену, прижал к груди, щедро делясь своей силой, теплом и безграничной нежностью. В сердце крутились тысяча нежных слов, горячих клятв, более подобающих влюблённым юнцам, чем зрелым мужчинам, но все эти благости никак не желали становиться в стройные предложения. Да и к чему слова, когда глаза становятся зеркалом души и передают всё напрямую, без лукавства, недомолвок и сдерживающих рамок этикета?
Анна Викторовна прочла в серых, словно туман над Невой, глазах мужа всё, что он хотел ей сказать, благостно вздохнула, прижалась покрепче и прикрыла глаза, наслаждаясь тишиной и умиротворением. Аннушка даже и не заметила, как задремала, проснулась, когда супруг на руках нёс её по лестнице, смущённо ойкнула, попыталась слезть.
– Не ёрзай, свалишься, – голос Якова звучал строго, но в уголках губ таилась улыбка, – ты так сладко спала, не хотел тебя будить.
– Прости, – Анна смущённо потупилась.
Штольман приостановился, целуя жену в пушистый завиток:
– Ты просто устала, тебе нужно отдохнуть.
Анна Викторовна вспомнила, как однажды слышала брошенную в сердцах Платоном Платоновичем фразу о том, что женщины, едва их подхватываешь на руки, тут же норовят залезть на шею, хихикнула и спросила, лукаво блеснув глазами:
– А не боишься, что я, как иногда говорят, на шею залезу?
Яков Платонович мысленно сделал заметку всенепременно с братцем побеседовать, а то его язык слишком уж длинным стал, и опять поцеловал жену, наслаждаясь мягкостью её кожи:
– Я с тобой ничего не боюсь, Аня.
Аннушка обняла Якова, прижалась к нему, прошептала на ушко, щекоча кожу дыханием:
– Я люблю тебя.
От избытка нежности кружилась голова, Штольман ощущал себя влюблённым мальчишкой, восторженным щенком, только-только выскочившим на улицу и увидевшим снег. Дверь в спальню Яков открыл ногой, бережно уложил свою бесценную ношу на кровать, ласково поцеловал в висок:
– Тебе нужно отдохнуть.
– А ты? – Анна капризно надула губки, лукаво поблёскивая ясными голубыми глазами.
Следователь в душе Штольмана сурово твердил, что пока дело с душегубом, изводящим новобрачных, не закрыто, расслабляться нельзя, но влюблённый мужчина, в кои-то веки раз, не желал ничего слушать. Да и Аннушку одну оставлять не стоит, вон она какая бледная и несчастная вышла от матери погибшей княжны Горчаковой.
Яков присел рядом с женой, мягко отвёл упавший на лицо локон:
– Я буду рядом.
Анна затеребила завязки на платье, взмахнула длинными ресницами, глядя смущённо и чуть провокационно:
– Поможешь? А то у меня ленточка затянулась.
– Конечно.
Штольман потянулся к ленточке, без труда распутал нехитрый узелок, чуть потянул, распуская кокетливую шнуровку, призванную не столько удерживать наряд, сколько привлекать внимание к спрятанным под платьем сокровищам. Аннушка притихла, точно птичка, которую взяли в руки, прикрыла глаза, целиком и полностью доверяясь мужу. Яков ещё расслабил шнуровку, потянул платье вниз, мягко погладил шею жены, чуть заметно коснулся округлых полушарий груди.
– Яша… – всхлипнула Аня, открывая потемневшие от страсти глаза.
– Тш-ш-ш, – Штольман приложил палец к губам жены, – доверься мне.
Анна хотела сказать, что верит целиком и полностью, безгранично, всей душой, но слова потеряли смысл, смешались с тенями в углу спальни, вытесненные шквалом чувств, не поддающихся описанию, потому как язык человека, ограниченный разумом, выразить такое не в силах. Платье улетело куда-то в сторону, за ним последовала сорочка, руки Якова заскользили по телу жены то едва касаясь, то властно и уверенно.
Когда-то давно, ещё на заре своей службы Яков Платонович в пылу погони налетел на нож спрятавшегося в засаде бандита. Рана оказалась неожиданно глубокая, да ещё и молодой амбициозный следователь не придал ей должного внимания, спохватившись лишь тогда, когда от боли стал ночью плохо спать. Всегда сдержанный, как и все мужчины рода Штольман, Михаил долго и со вкусом, на трёх языках (четырёх, если считать ещё и изречения на латыни, которые господин доктор произносил как самые страшные проклятия) ругал своего героического на всю голову братца, а после прописал лечение, в кое входил и царапнувший слух массаж. После первой же процедуры Яков Платонович понял, почему во времена буйства инквизиции десятки, а подчас и сотни людей оговаривали себя и шли на костёр. Он и сам готов был признаться в самых страшных преступлениях человечества за последние триста лет, лишь бы прекратить пытку, во время которой его несчастное тело растирали, скручивали, только что на изнанку не выворачивали, но Михаил Платонович был непреклонен: сеанс массажа включает в себя десять дней и ни минутой меньше. Довод за продолжение мучений был неоспоримым: ты же не хочешь хромать всю оставшуюся жизнь? Хромота Якову Платоновичу была совершенно точно не нужна, а потому пришлось, стиснув зубы, продолжать проклятое лечение, возможно, и дающее исцеление телу, но убивающее болью душу. Чтобы хоть как-то облегчить существование брату Михаил стал рассказывать всё, что знал о массаже (а знал он немало, потому как любознательность и желание докопаться до сути любого встреченного на пути явления также была семейная и ярко выраженная). Сначала Штольману-старшему все эти россказни были сродни птичьему щебету или треску огня в камине, но постепенно Яков стал прислушиваться, а потом неожиданно для самого себя даже увлёкся. Михаил, довольный тем, что норовистый (ох, уж это фамильное упрямство, прямо беда с ним!) пациент перестал взбрыкивать и увиливать от лечения, охотно показал брату простой способ расслабления и даже (гулять так гулять!) массаж, коий решительно вываливался за рамки приличий. Яков Платонович морщиться и корчить из себя ханжу не стал, показанное запомнил, но на практике ни разу не применял. Как-то желания не возникало прибегать к столь изысканным ухищрениям, да и какой в них резон, если дамы, в стремлении привлечь к себе внимание, сами готовы из платьев выскочить?
Таких вот легкодоступных девиц Яков Платонович не любил никогда, он тянулся к дамам, умеющим себя ценить. На том и сыграла Нина Аркадьевна Нежинская, сумевшая покорить если не сердце, то по крайней мере, воображение блестящего следователя. Да что там, Штольман был уверен, что любит её, даже с князем Разумовским на дуэли из-за неё стрелялся, подставив под удар свою жизнь и репутацию. Потом была ссылка в Затонск, но ещё до неё открылся ряд нелицеприятных фактов в отношении блистательной Нины Аркадьевны. А потом жизнь господина Штольмана совершила очередной крутой поворот, едва не сбивший его с ног как весёлая барышня на колёсиках. Анна Викторовна, неординарная барышня, способная общаться с духами и раз за разом вторгающаяся в дела следствия, причём не ради славы или эпатажа, а исключительно по доброте душевной, решительно и бесповоротно изменила жизнь следователя, научив его радоваться и удивляться, волноваться и даже ревновать. И как-то очень незаметно милая голубоглазая Анна Викторовна стала драгоценной Анной, родной и единственной Аней, которой Яков готов был отдать всего себя без остатка.
