Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

16. Клятва

Лучшее время суток в доме имени Карла и Розы – вечер. Под вечер каждый дортуар получает по ведру топлива, и все до самого сна сидят, сбившись в кучу, вокруг печки. Днем хуже. В просторных классных комнатах стужа. Чернила никогда не оттаивают, писать нельзя. Педагог рассказывает о своем предмете, дети, те, кого удалось затащить на урок, слушают; руки сунуты в рукава, все притопывают ногами.

Топлива нет. Еще в декабре, когда какая-то комиссия строго-настрого запретила валить деревья и рубить кустарник в Анненском парке, в дело пошел забор, а там и мебель и книги… Большую долю скудного запаса сырых полешек пожирала кухонная плита, и дети принялись жечь все, что может гореть и давать тепло. Пришлось выделить свою, детдомовскую комиссию из персонала, члены которой, стуча от холода зубами, уговаривали детей не губить последнее имущество.

Великой радостью для детдомовцев были сосновые шишки, целый вагон шишек, собранных для них школьниками Шестой версты. Это драгоценное топливо с начала зимы ожидало транспорта в одном из сараев поселка Шестая верста. Лишь сегодня оно, как говорится, прибыло по назначению. Ася вместе со всеми блаженствует.

Железные бока печурки пышут жаром, к ним со всех сторон тянутся красные, распухшие детские руки. Дверца распахнута настежь. Видны потрескивающие, пламенеющие, похожие на огненные цветы шишки. Благодаря покровительству Люси Ася сидит возле самой печки, словно в первом ряду партера. Люся расположилась рядом, на низкой тумбочке, – эти, в отличие от высоких, поставленных у изголовья, должны находиться в ногах кровати – для обуви и прочего. Таких низеньких тумбочек в дортуаре осталось две. Лучшая принадлежит Люсе.

Тепло размягчило обитательниц спальни. Они дружно слушают одну из девочек, смакующую подробности только что виденного сна. Девочка эта спит все свободное время, а потом сообщает остальным, что ей привиделось. Бледная, почти не порозовевшая даже у печки, она похожа на отощавшего птенца (тощая шея, нос клювом), пальцы у нее вроде птичьих коготков; сейчас, грея руки, она держит их скрюченными. Имя ее – Нюша, и она часто повторяет одну и ту же фразу: «Сил моих нету», за что ее так и стали звать – Сил Моих Нету.

Рассказчица по-старушечьи повязана темным в крапинку платком, по-старушечьи же обстоятельно она передает свой сон. Девочки сообща стараются разгадать, что означает та или иная подробность. Сегодня перед ужином Сил Моих Нету видела много денег. Она ходила по вербному базару и скупала все, что хотелось: дрожащих на нитке бабочек, «американского жителя», прыгающего в трубке с водой, сладкую вату… Девочки охотно восстанавливают в памяти вкус этой упоительной ваты и сразу, в несколько голосов стараются разгадать: к чему бы это могли привидеться деньги? Всем известно, что видеть во сне монетки – к слезам (этим-то никого не удивишь), но вот ассигнации – к дороге…

Ася почти не слушает: что может быть скучнее чужих снов? И потом мама ей говорила, что интеллигентные люди не должны верить в сны, и она старается не верить… Протянув ноги к распахнутой топке, Ася вспоминает ночной костер у здания Моссовета, ту ночь, когда она бежала домой, не зная, что ее там ожидает…

В центре дортуара, у изголовья своей прежней кровати, высоко на тумбочке, принадлежащей теперь маленькой Акулине, сидит, завернувшись в одеяло, Катя Аристова. На смуглый лоб падают темные завитки волос. Единственная лампа горит вполнакала, но здесь, под потолком, читать все же можно. Книга у Кати пухлая, замусоленная, разодранная на отдельные листки. Пробежав страницу, Катя передает ее сгорающей от нетерпения Ваве Поплавской, бывшей институтке.

Ася старается угадать, что это за книга. Возможно, про политику, – мама подсмеивалась над Андреем, что он так и глотает политические книжки. Катя – это Ася узнала от Люси – сама политическая. Отец ее умер в царской тюрьме, потому Люся и зовет Катю Арестанткой. Правда, зовет ее так только Люся и те, кто хочет подольститься к Люсе.

Люсю в детском доме или откровенно не любят, или заискивают перед ней. Асина жизнь сложна, ведь она уговорилась дружить с Люсей до самой могилы… Почему до могилы? Дрожь берет…

– Не согрелась? – удивляется Люся.

– Что ты? Жарко! – с пылом уверяет Ася, боясь, что ретивая подруга начнет устраивать ее счастье, оттолкнув кого-нибудь от печки. Ася торопится высказать просьбу, которая всегда доставляет Люсе удовольствие: – Расскажи про институт.

Несколько голосов подхватывают:

– Верно!

– Валяй, благородная.

– Именно, валяй, – презрительно кривится Люсин рот, приоткрываются торчащие зубки. – Только тихо!

Рассказы о былом обычно сопровождаются своего рода живыми картинами. Люся, которой не хочется расставаться с уютным местечком, берет на себя роль чопорной дамы и командует маленькой кудрявой Маней, тоже бывшей институткой.

– Отойди, чтобы видно было. Так… Скромность плюс светскость. Главное, мадемуазель, – это манеры.

На плечах Мани полотенце, не слишком чистое, но с вензелями «ИОА», что значит: «Институт ордена Святой Анны». Маня безропотно проделывает изящнейший реверанс, и полотенце в глазах слушательниц приобретает очертания белоснежной пелеринки.

– Так… Держаться прямо. Мелкие шажки. Не махать руками даже на переменках! Ходить парами, но не обниматься. Парами, ладонь в ладонь… – Люся берет Асину руку и показывает, как это – «ладонь в ладонь».

К дортуару тем временем подходили Татьяна Филипповна и Ксения, чтобы сообщить о предстоящем завтра открытии швейной мастерской.

Вчерашний вечер они провели у заведующего детским домом, медленно выздоравливающего в своей обледенелой комнате от воспаления легких. Нистратов – его Яков Абрамович характеризовал Татьяне Филипповне как старика в некотором роде передового, но витающего в облаках – собрал у себя нескольких воспитателей, тех, кого сам считал передовыми, и, полулежа на железной институтской кроватке, в пальто, в меховой шапке, возбужденно рассуждал о необходимости скорейшего проникновения в детские души.

– Теперь, когда нам подбросили топлива, – говорил он, то и дело поправляя пенсне на горбинке носа, – мы с вами обязаны максимально использовать вечерние часы. Собираясь у очагов, дети, естественно, оттаивают, начинают жить духовными интересами, дают волю воображению. Кто знает, куда их уводит фантазия? Непростительной ошибкой взрослых было бы неумение использовать эти драгоценные часы, это наилучшее время, когда с детьми можно сделать все, что угодно, когда даже самые замкнутые открывают вам душу.

Ксения, опираясь на собственный опыт, высказалась в том смысле, что не всегда оттаивают и не всегда открывают, но, в общем, не спорила и даже объявила одной из главных задач текущего момента вечерние беседы «вокруг очага»; здесь и надо завоевывать доверие ребят, направлять их интересы в нужную сторону. «В сторону коммунизма», – уточнила она.

– Погреться пустите? – с несколько наигранной непринужденностью спрашивает Ксения, входя к девочкам.

Сил Моих Нету открывает глаза и вновь закрывает. Пожалуй, она уже начала видеть очередной сон. Несколько девочек нехотя, дорожа обжитыми местами, подвигаются на малую толику. Усевшись, Ксения замечает, что Татьяна Филипповна все еще стоит, не зная, куда ей ткнуться.

Замечает это и Ася. Она невольно привстает, но железная рука Люси водворяет ее на место. Так, очевидно, будет до самой могилы…

Татьяна Филипповна догадывается взять на колени маленькую курносую Наташу, такую же маленькую и такую же невесомую, как ее Шурка. Усевшись, она спрашивает, чем сейчас все были так увлечены. Не получив ответа, эта взрослая, уставшая за день женщина пытается пошутить:

– Что ж… Доброе молчание лучше худого ворчания. Завтра молчать не будем: за шитьем хорошо и болтать и петь. Пришла с приглашением. Завтра пожалуйте в мастерскую.

– Не всякий любит иглой ковырять, – раздается голос Люси.

– Тебе-то, большой, – отвечает Татьяна Филипповна, – любишь не любишь, придется поработать. Разве это можно терпеть? – Она откидывает платок с плеч маленькой Наташи, обнажает ее тотчас же покрывшиеся мурашками руки. – Ну, что это такое – подолы у каждой до щиколоток, а рукава за счет подолов натачать не догадаетесь!

– Мы-то при чем? – усмехается Люся и с откровенной иронией смотрит на Ксению. – Нам тут однажды вечерком разъяснили… И правильно разъяснили. Мы, дети, приравнены к нетрудоспособным членам общества. Нас обеспечивает государство.

Щеки Ксении становятся густо-розовыми. Недавно, проводя беседу о том, как Советская власть заботится о подрастающем поколении, она произнесла нечто похожее… Эта Бородкина умеет прицепиться к неосторожной фразе.

– Никто вас не подбивал стать барчуками, – строго говорит Татьяна Филипповна. – Ну, есть желающие научиться шить?

Люся, забыв, что хорошие манеры не позволяют обниматься, крепко стискивает Асины плечи. Возглас «Я!» остается непроизнесенным. Зато откуда-то сверху, чуть ли не с потолка, слышится голос:

– Все желают! А не хотят, и уговаривать нечего! – Катя Аристова, оторвавшаяся наконец от книжки, соскочила с тумбочки, не замечая, что несколько замусоленных страниц упали на пол. – Кланяться еще! Мы вот, кто помогал устраивать мастерскую, первые придем. – Подзадоривая остальных, Катя подбоченилась. – Первые придем и первые себе все нашьем.

Ксения тем временем подняла оброненную Катей книжную обложку.

– Товарищ Дедусенко! – жалобно вскрикнула она. – Вот куда их уводит фантазия!.. – На пожелтевшем от времени картоне черным по белому значилось: «Вампиры. Из семейной хроники графов Дракулла-Корди». Ксения не могла сдержать негодования: – Аристова! И это ты?!

– А что? – весело возразила Катя, сверкнув ослепительными зубами. – Достать вам на ночь? Все позабудете. Хотите, попрошу для вас у мальчишек? Они вообще-то не дают…

– Немедленно в печку! – Ксения так возмутилась, что, казалось, готова была отправить в печку заодно и Катю. – Отдавай своих вампиров!

Катя не отдала, а силком отобрать что-либо у Кати не решалась даже Ксения.

– И тебя интересует такая нечисть? – спросила Татьяна Филипповна.

– Они не нечисть. Они люди, – вступилась Вава, встав, как ученица, отвечающая урок. – С виду как люди. Если встретишь такого – ногти длинные, зубы острые, рот красный, как кровь, – гляди в оба! Если кто помер, а на шее следы зубов – определенно от них, насосались крови. В роду у графов Дракулла-Корди…

Катя дернула Ваву за кушак, и та примолкла.

– Фантазия, – сокрушенно прошептала Ксения. – Духовные интересы!

…Погашен свет. Замерзшие окна голубоваты от щедрого сияния луны. Печка давно погасла, сразу выстыло и огромное помещение дортуара. Девочки ворочаются в постелях, которые не так-то легко согреть. Хорошо тем, чьи кровати стоят вблизи печурки, вечерами гостеприимные хозяйки охотно усаживают на них побольше народу, потому что простыни и одеяла после хранят чужое тепло.

Одна из этих счастливиц – Люся Бородкина. Она лежит пригревшись, хорошо укутавшись. Однако возмущение Асей гонит от нее сон.

– Выскочка ты… Подлиза.

Ася съежилась, молчит. Она старается не ворочаться, дышать неслышно, она ждет, когда Люся наконец уснет. Но напрасно: в полутьме видно, как зло поблескивают красивые, совсем взрослые глаза. Вот приоткрылся рот:

– Ты что же, за них?

Ася отвечает словами, слышанными от матери:

– Я далека от политики.

– Дура! Тебе все равно, что они его оскорбляют?

– Кого его?

– Знаешь сама. Ты и его предашь…

И рассеяна в лунном свете мертвенно-бела Люсина подушка, как и Люсины белокурые волосы. Люся бормочет: «Огради мя, господи… Сохрани мя…» Асе жутко, она нащупывает на груди тоненькую цепочку, нательный крест. Иконка, висящая над Люсиным изголовьем, отсвечивает позолотой, а над головой Аси лишь голые железные прутья кровати.

– Забыла, что ли?

– Варька это… Она собирала корзинку.

– Эх, ты! – Люся неожиданно дарит Асю улыбкой. – Скажи спасибо, что у тебя есть подруга. – Нашарив в тумбочке небольшой образ с изображением Серафима Саровского, Люся повертывает его ликом к окну, к лунному сиянию. – Дарю! Только прежде дашь клятву. Поклянись, что никогда не станешь безбожницей.

– Я? С ума сошла!

– Что бы ни наговаривали тебе. Клянись.

Люся приподнимается. Укутанная с головой, она в полутьме напоминает монашку.

– Клянусь! – шепчет Ася.

– Скажи: «Пусть меня покарает господь, если утрачу веру».

– Пусть покарает. – Ася торжественно целует старца Серафима в седую бороду, свято веря, что клятва ее нерушима.

17. День великой порки

Прошла неделя, другая… Наступил день, который Татьяна Филипповна шутливо назвала Днем Великой Порки. Население детского дома приглашалось сразу после завтрака явиться в швейную мастерскую, чтобы всем миром пороть институтские пальто.

Дню Порки предшествовал День Великого Омовения. Энергией доктора и Татьяны Филипповны детский дом получил в свое распоряжение на несколько часов районную баню. Воспитатели пытались натянуть на мальчиков пальто, оставшиеся в наследство от благородных девиц (одни рукава чего стоили – узкие, с буфом!), но мужчины остались мужчинами: те, у кого вовсе не было теплой одежды, либо увильнули от бани, либо пошли, завернувшись в одеяла, словно в звериные шкуры.

К сегодняшнему авралу готовились деятельно. Взрослые, надо сказать, не ожидали, что найдется столько охотников расстаться с состоянием «абсолютного мышечного покоя». Все носились из помещения в помещение, стаскивая в мастерскую столы и скамьи. Загоревшись мечтой получить верхнюю одежду – февральское солнце манило на волю! – мальчишки во главе с Федей ревностно выполняли команду Татьяны Филипповны. Не боясь израсходовать «неприкосновенные запасы организма», они приволокли ей мешок шишек, заготовили чурок, наколов охапку поленьев, отпущенную завхозом ради важного дня.

Правда, радовались этому дню не все, но таких становилось все меньше.

До сих пор Люся с помощью Серафима Саровского удерживала Асю от посещения мастерской (Татьяна Филипповна поверила или сделала вид, что поверила, будто у Аси опять разболелась рука), но понурый вид Аси мог бы рассказать о многом.

Утром этого дня она поднималась из столовой с Люсиным завтраком в руках. Завтрак был необычный: выдали не только кашу, но и по кусочку мяса, как на праздник. Порцию Люси надо было припрятать. Люся частенько ночует у сестры в Каретном ряду. Сестра ее поет в опере Зимина. Растить и кормить Люсю она не может, но провести на спектакль в ложу – сколько угодно!

С лестничной площадки Ася заглядывает в полутемный коридор, где расположены дортуары мальчиков. Ей повезло: Федя и Шурик как раз идут к лестнице. Надо отступить в угол, а потом вынырнуть будто невзначай. Шурка для Аси не только старый знакомый, он вроде младшего брата Феди Аршинова. Было решение, чтобы младших прикрепить к старшим. Катя ваяла себе Акулину. Люся выбрала самую хорошенькую девочку – Зоську, возится с ней, как с куклой, только Зоська боится ее. А вот курносенькая Наташа, доставшаяся Асе, совсем не желает ни бояться, ни слушаться…

Пора выходить из укрытия.

– Аська! – подпрыгивает Шурка. – Прошла рука? А то приходи. Весело будет!

Ася ждет, попросит ли Федя. Люся уверяет, что в каждую интересную девочку кто-нибудь должен влюбиться; если Ася хоть немножечко интересная, то пусть этим «кто-нибудь» окажется Федя. Что-то он скажет?

– Не знаю, смогу ли, – тянет, поглядывая на Федю, Ася.

Федя берет Шурку за ворот.

– Бежим! Чего уговаривать? Умные сами придут.

Лестница пуста, Ася все еще стоит, не замечая, что из кружки тоненькой струйкой льется жидковатый кофе. Она не ропщет, она понимает, как противно глядеть на девочку, у которой косы отхвачены ножницами так, что одна сторона волос ниже другой, а прядь, зачесанная набок, подвязана вместо утерянной ленты лохматым рыжим лоскутом.

В дортуаре безлюдно, тоскливо. Что с того, что стало больше порядку, что кровати стоят ровненько и пол подметен, что из классной комнаты притащили шкаф и попрятали туда рухлядь? Все равно – плохо… Ася со вздохом сует в глубь Люсиной тумбочки тарелку с едой, оставив наверху лишь кофе.

Асе хочется реветь, хочется к Варе. Та навестила ее пока только раз, и то второпях, когда уже в дортуаре был погашен свет. Вызвала в коридор и заставила съесть кусочек принесенного хлеба. Обещала приходить часто, когда станет свободней. Если получит письмо от Андрея, примчится даже ночью.

Тоска…

Ася чувствует, что время до обеда будет тянуться бесконечно. Возле двери лежит повязанная темным платком Сил Моих Нету. Она не всегда засыпает сразу после еды, иногда она сначала наслаждается. Принесет из столовой неб и аккуратно покрошит его в тряпочку. Подруги удивляются, как она может вытерпеть, кушать по крошечке, а она неизменно отвечает: «Так скорей перетерпишь голодушку» – и скрюченными, похожими на коготки пальцами кладет в рот очередную крохотку хлеба.

Сегодня Сил Моих Нету принесла в дортуар свою порцию мяса, не торопясь, очень ловко разобрала его на отдельные лоскуты, вернее, на нитки, сложила в кучку. Вот она взяла в рот одну дольку, сосет, как леденец. Сейчас, при дневном свете, особенно заметно, до чего эта девочка похожа на старушку. Кожа на лице серая, дряблая, щеки ввалились так, словно у нее и зубов-то нет. Ася знает, что Нюша выросла в подвале, что она прачкина дочь, что Люся за это пренебрегает ею, хотя и любит послушать ее россказни.

Стоило Асе присесть на край Нюшиной кровати, та потянулась и давай выдумывать:

– Нынче в баньке парилась… Пару… Воды… Сколько хошь. – Похоже, она принимала свой сон за действительность.

Напоминание о бане бередит Асино сердце. Когда они всем детдомом ходили туда, Татьяна Филипповна сквозь тесноту и густой пар высмотрели Асю на дальней скамье, протолкалась к ней, отругала, что мочит больной локоть, и стала сама тереть ей мочалкой спину. И очень расстелилась, что у Аси можно все ребрышки пересчитать. Люся говорит, что Дедусенко притворяется заботливой, но Ася знает, что не притворяется.

– Ты не пойдешь в мастерскую? – спрашивает Ася у Нюши.

– Где мне, дохлятине… – отвечает та и, подумав, великодушно протягивает Асе ниточку мяса: – Что-то ты не в себе? Ешь!

– Вот еще! – отказывается Ася. – Твой паек.

Ей понятно: такая щедрость связана с тем, что, стирая чулочки маленькой Наташи, Ася взяла и простирнула чулки Сил Моих Нету. Не потому простирнула, что та мала и нуждается в помощи старших (как было сказано в решении), а потому, что сил-то у нее действительно нету.

Ася встает, проверяет, высохли ли чулки, висящие по обе стороны подаренной Люсей иконки. Высохли, слава богу (на третий день), эти белые детские чулки. Белые потому, что институтки иных не носили. Отмылись они плохо – стирались без мыла прямо под краном такой ледяной водой, что у Асиных пальцев долго ломило каждый суставчик. На всех четырех пятках зияют дыры.

Асю вдруг осеняет счастливая мысль: здесь же требуется починка, штопка, заплаты! Схватив чулки, она бежит в мастерскую, бежит так, словно за ней гонится Люся или сам святой Серафим.

Близ входа в мастерскую Ася замедляет шаг, у дверей замирает. Доносится шутка Егорки Филимончикова:

– Федя, для чего бог ножницы сотворил?

Федя там, со всеми… Ему весело. Неужели и он усмехнется, когда войдет Ася?

Ася не входит. За дверью уже поют:

 
Топор, рукавицы,
рукавицы да топор…
 

Надо же было Татьяне Филипповне назначить именно Катю Аристову в заведующие чулочным хозяйством! Та и не взглянет на Асю, когда услышит просьбу о штопке. Она не откажет, она тут же разрежет пару белых чулок, нижнюю половину, ставшую мальчишескими носками, спрячет, а верхнюю протянет Асе, чтобы она часть распустила на штопку, часть оставила на заплаты. Но Катя может скривить свои толстенные губы, может даже назвать при всем народе Асю саботажницей, как назвала вчера Люсю…

Ася до тех пор топчется на месте, пока из-за поворота гулкого, темного коридора не показывается незнакомый седобородый человек в пенсне. Шея укутана шарфом, идет он медленно, шаркая глубокими галошами. Ася догадывается: Нистратов! Строгий Яков Абрамович разрешил заведующему домом встать с постели.

На днях, вечером, когда Ксения пришла посидеть в дортуаре у печки, был разговор, что надо уважать таких стариков, как Нистратов. Пусть он в чем-то и отсталый (Ксения не объяснила в чем), но, когда другие учителя бастовали, не признавали новую школу, он не только сам не оставил гимназию, где преподавал естествознание, но и других убеждал работать.

Хотя это и не очень вежливо, Ася таращит глаза на заведующего. Такой смирный старичок, а, говорят, по своей охоте воюет с богом, собирает ребят и спорит, доказывает, что религия – обман. Асю давно мучит мысль: почему Андрей, почему столько хороших людей вдруг оказались безбожниками?

– Может быть, поздороваемся? – спрашивает Нистратов.

Заметив в руках Аси чулки с зияющими дырками, он укоризненно мотает седой бородкой. Ася оправдывается:

– Это не мои. Я их только хочу починить.

Она сбивчиво объясняет, зачем и откуда у нее эти чулки.

– Что же, – говорит Нистратов. – О слабых заботиться благородно. Знаешь, что сказал Бетховен ровно сто лет назад? Ровно сто! В феврале тысяча восемьсот девятнадцатого года. – Громко высморкавшись в большой носовой платок, он повторяет слова Бетховена: – «Кто поступает достойно и благородно, тот обретает в себе силу переносить несчастья».

Ася понимающе кивает, а глава детского дома распахивает перед нею дверь мастерской:

– Входи, умница. Трудись…

Первым Асю заметил Панька Длинный: он сидел ближе всех к двери. «Закрывай! Тепло выпустишь, балда». Затем ее подозвала к себе Татьяна Филипповна. Не слушая Асиного бормотания насчет штопки, усадила рядом с собой, показала, как быстрей распускать шов. Асе показалось, что Дедусенко подала другим знак не приставать к Асе, никто и не приставал, даже Шурка. Федя же уступил ей свой ножичек.

Татьяна Филипповна стала рассказывать сказку про красавицу и двух ее женихов. Отец обещал выдать дочь за того из них, кто быстрее сошьет себе кафтан. Женихи шили, а невеста сидела рядом и вдевала им нитки в иголки. Одному вдевала длинные-длинные нитки, другому коротенькие.

– Отгадайте, кто из них был любимым? – спросила Татьяна Филипповна.

Угадала Катя: короткой ниткой сошьешь быстрее.

Татьяна Филипповна сказала:

– В каждом деле нужна смекалка.

И начался разговор о том, как умно люди станут работать в будущем. И даже Аделаида Антоновна, которую Татьяна Филипповна уговорила помочь ей в День Великой Порки, приняла участие в общей беседе, сказала, что труд должен быть разумным и нельзя в работе быть дикарями.

И вдруг в мастерскую вошла Варя и, хотя сразу заметила Асю, не бросилась к ней, а объявила:

– Я ко всем. К детскому дому.

Следом вошла Ксения, тоже в пальто, тоже с мороза. Она указала на желтую фанерную коробку в руках Вари и сказала:

– Подарки от фабрики бывшей Герлах.

Катя Аристова широким жестом освободила от груды пальто центральный стол, и Варя поставила на него коробку, когда-то милостиво подаренную ей мадам Пепельницкой.

– Носите на здоровье, порвите на здоровье, – произнесла она слова, которыми в мастерской, где она проходила учение, было принято сопровождать сдачу заказа. Сказала и рассмеялась: – Нет, рвать не смейте!

Под желтой фанерной крышкой оказался ворох изделий из белого шелка. Здесь лежали платочки, стаченные из нескольких обрезков, узкие воротнички, заботливо подрубленные полоски лент.

Отвыкшие от носовых платков (кое-кто и вовсе не умел ими пользоваться), от воротничков, от лент, детдомовцы дружно крикнули:

– Это нам?!

Тут же раздалось на все лады:

– Не хватайте, дураки!

– Запачкаете!

– Изомнете!

За общим оживлением Варя все же почувствовала разочарование. Особенно явно сквозило оно в округлившихся глазах Ксении.

– Другое не работали… Тифозный заказ, – пробормотала Варя.

– Вот и спасибо, – встала из-за стола Татьяна Филипповна. – Всем нашим передай: еще как пригодится! Что у нас в доме, праздников не будет?

– Мы и для будней найдем, – энергично отозвалась Варя. – Теперь пойдет солдатский товар, крепкий. – Варя только сейчас кивнула Асе и тут же по неведению вогнала девочку в краску: – Довольны моей помощницей? Знаю, не подведет…

Варя ушла. Ксения взялась было за иглу, да тщетно: пальто, нуждающееся в переделке, само собой сползло с ее колен. Не терпелось Ксении поделиться новостями.

Спозаранку она забежала в Наркомпрос, где раздавали билеты на Всероссийский съезд охраны детства. Она столько наслушалась о предстоящем съезде, что ей самой казалось, будто она уже побывала на его заседаниях. Великие дела предстоят. Да, да… Великое дело – работать с детьми!

Оглядев собравшихся, Ксения вынуждена была отдать должное Татьяне Филипповне. Умеет подойти к людям. Вон сколько бывшего персонала привлекла к делу… Ладно, раз уж они все тут, пусть послушают.

– На первый план (помните, что я говорила?!) выдвинуты вопросы социального воспитания.

Татьяне Филипповне пришлось, не мешкая, забрать из рук оратора иглу. Как бы эта игла не пронзила насквозь кого-либо из несогласных.

– Самоуправление в повестке дня. Самообслуживание. В основе всего – трудовой принцип!

Ксения метнула строгий взгляд на Аделаиду Антоновну, но та лишь выпрямилась и стала разглядывать на свет швы, которые предстояло распустить.

– Труд прежде всего! – Ксения уже улыбалась, уже хотела, чтобы улыбнулись все остальные. – Вот и обеспечим расцвет детской личности.

Дети прислушивались. Они не все понимали в горячей и быстрой речи, но то, что доходило, радовало, как обещание взрослых сберечь их, поставить на ноги.

Татьяна Филипповна обводит взглядом ребят. Дети – самое ценное и самое уязвимое достояние республики. Все ли они выкарабкаются? Стриженые и косматые головы, бледные, истощенные лица. На лицах утомление, веки красны – то ли от кропотливой работы, то ли от дыма, который просачивается из пазов чугунной печурки. И все же глаза веселы, не зря Ксения утверждает, что важнее всего поднять дух.

– И летом потрудимся, – все более воодушевляется Ксения. – На воздухе! Намечен грандиозный план отправки детей в хлебородные губернии. В хлебородные! Поняли?

Еще бы не понять! Наверно, к лету Красная Армия отобьет у белых самые сытые, самые хлебные края…

Ася сидит, очищает спорок от ниток. Будет ли она когда-нибудь такой же счастливой, как Ксения? У той всегда грандиозные, непременно грандиозные планы! А у Аси? Люся высмеет любую ее мечту…

Перед обедом в дверях мастерской показалась Люся. Ася ждала ее появления, но все же опешила и не сумела воспротивиться, когда та взглядом приказала ей выйти в коридор. Люся прошипела:

– Продала?

Заморгав черными, торчащими в стороны, будто растопыренными ресницами, Ася спросила:

– Кого? – хотя заранее знала ответ.

Как ужасно, что Ася связана двумя клятвами! Клятву о дружбе еще можно нарушить, но вторую… Все неугодное Люсе оборачивается виной перед господом богом.

С детства от бабушки Асе известно, какие муки грозят грешникам. «Продать» нельзя! Ася просовывает голову в двери мастерской.

– Мне надо идти… Я спрятала Люсин завтрак. – И думает: «Неужели так будет до самой могилы?»