Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

23. Наблюдательный пост

На пути каждого исследователя возникают препятствия и преграды – таков неумолимый, или, как говорится, железный, закон.

Почему-то именно ту артель, где старостой, неугомонным коноводом была Ася, сразу после ужина послали в парк снимать с кустов и сучьев лишь сегодня полученное, проветривающееся белье. Оно, перезимовав в нетопленном дворце, отдавало затхлостью и лишь теперь, прогревшись на солнышке, посвежело. Девочки восхищались тонким, плотным полотном и, пренебрегая Асиным требованием немедленно складывать простыни и тащить в дом, стали кутаться в них, рядиться привидениями.

Ася не могла не злиться – перед ее глазами алел западный край неба. Она, как староста, все время отдавала приказы, а ее приказов не слушали. Даже Татьяна Филипповна почему-то не поддержала Асю.

– Успокойся! – сказала она. – Знаешь что? Бери-ка простыни, те, что я отобрала, видишь, широченные? Из каждой поручится две. Отнеси в швейную мастерскую и занимайся чем хочешь. Ну? Разрешили тебе уйти?

Схватив стопку белья, Ася помчалась, не разбирая, где канавка, где куст.

В здании оказалось темнее, чем на воле. Ася приуныла, да вспомнила о зажигалке. Подарок Андрея хранился втайне от всех, кроме Кати. Он лежал на дне принесенной из дому корзинки.

Зажигалкой Ася не пользовалась. Андрей, уезжая, сказал: «Живи с огоньком», но ведь это не значило, что он велел ей без толку жечь фитиль. Зато сегодня… Ради науки… Сегодня Ася не пожалеет никаких сокровищ!

По дороге в швейную мастерскую она забежала в дортуар, отыскала и сунула в кармашек сарафана заветную зажигалку. И, разумеется, тут же на ее пути возникли препятствия и преграды. В дверях Ася столкнулась с Тусей и Дусей и узнала, что внизу, во дворе, ее дожидается Варя.

– О господи!

Не догадавшись в смятении передать девочкам злополучные простыни, Ася ринулась вниз по лестнице, вылетела во двор.

Прощание с Варей получилось совсем нескладным. Ася механически кивала головой, обещая беречь себя в колонии, не заболеть, не утонуть, писать Варе письма, но сама не сказала ни одного ласкового слова, вообще ничего толком не сказала. Никогда Ася не врет, а тут соврала.

Варя вспомнила о зажигалке:

– И не думай ее увозить, оставь мне. Загубишь ты ее в чужом краю.

Ася зажмурилась, чтобы ложь не считалась за грех и чтобы не видеть огорчения на добром лице Вари. Зажмурилась и быстро произнесла:

– Она упакована… Ее нет… Нигде не сыщешь…

Со стыда Ася затеяла какой-то глупый спор и заявила, что ей ужас как некогда. Варя ответила, что ей тоже некогда, что она собралась на митинг.

Теперь везде митинги, все газеты клянут Деникина, генерала-вешателя, готовится новая мобилизация коммунистов. Ася знает, что Шурка недавно спросил у Феди, не думает ли он собрать для серьезной беседы, конечно, потихоньку от Ксении, самых храбрых мальчишек? Федя промолчал, только утром на обратной стороне картона с египетскими рисунками вывел для всеобщего обозрения:

Мы разбили Колчака, отнявшего у нас хлеб.

Мы разобьем Деникина, отнявшего у нас уголь и нефть.

Андрей на деникинском фронте, поэтому Варя зачастила на митинги, поэтому так жалостно выпрашивает у Аси его зажигалку. Но сегодня Асе с зажигалкой расстаться нельзя! Поспешно буркнув: «До свидания, иди!» – кое-как чмокнув Варю, Ася побежала в лазарет.

Вряд ли Варя успела пересечь площадь, когда Ася уже заняла наблюдательный пост на табуретке у изголовья Сил Моих Нету. Не так-то просто было пробраться в маленькую палату, расположенную рядом с приемной врача. Детдомовцам известно: если Яков Абрамович застигнет тебя в изоляторе, прощайся с жизнью.

Объект наблюдения честно спал, наблюдатель же непростительно потерял время. Серело окно, серела лазаретная наволочка. Наголо остриженная остренькая макушка утратила свои четкие очертания.

Сдерживая дыхание, Ася с силой крутнула колесико зажигалки. Пучком выскочили искры, но фитилек – жгутик из ваты – не вспыхнул. Ася еще раз прошлась по кремешку железной насечкой, и вот чудесное, веселое пламя осветило подушку, желтый кружок лишая. Зрение Аси напряглось, но огонек померк в самый нужный момент. Бензин, очевидно, за зиму выдохся. Некоторое время, словно поддразнивая незадачливого исследователя, тлела, чадила багровая змейка, но и она потухла. Вместе с последней красноватой крапинкой исчезла последняя надежда.

Сидеть, злясь на свою беспомощность, – разве это не значило быть мученицей науки?..

В окно заглянула луна, но и она не пришла Асе на помощь, осветила часть подоконника, стену, примыкающую к приемной, а обе кровати оставила в тени.

Ждать утра было глупо. Следовало, не мешкая, выбираться из лазарета, пока не хватились. Но прежде хотелось добудиться Нюши, чтобы она сняла с Аси клятву молчания. Если Ася сможет объяснить свое исчезновение хотя бы одной Кате, и то будет легче.

Поднявшись с табуретки, Ася заметила простыни, брошенные ею на свободную постель. Увидев их, вспомнила, что и Татьяне Филипповне придется что-то сказать. Надо растолкать Нюшку!

Вдруг за стеной, голубоватой от лунного света, послышались голоса:

– Проходите, пожалуйста!

– Вы проходите, Яков Абрамович, я посвечу.

Это сказала пыльная дама. Под дверью скользнула полоска света: как видно, старушка не решилась пуститься в путь без огня, без зажженной лучинки, получившей в детском доме громкое наименование факела. Ася ощутила жгучую зависть: ей бы в руки пылающий факел! Ей бы огонь, свет! Хоть на минутку, чтобы узнать, правду ли говорила Сил Моих Нету.

Факелы – тоже величайшее изобретение. Казалось бы, что толку? Дымят, чадят… Но как они выручали детдомовцев зимними вечерами! Ужин частенько проходил при их колеблющемся, таинственном свете, столовая превращалась в подземелье, совсем такое, как то, где однажды заблудились Том Сойер и Бекки. А могли бы заблудиться, например, Федя Аршинов и Ася…

За стеной шел совет, как бы поумнее поделить между отъезжающими и остающимися скудный запас драгоценного зеленого мыла. Потом доктор произнес:

– Нет, я побуду здесь, у себя. Покойной ночи.

Покойной ночи?! Не до утра же он тут застрянет?

Ася вытянулась на свободной кровати, подложила под щеку стопку простынь и начала выжидать.

Яков Абрамович шагал из угла в угол. Асино возбуждение улеглось, поползли невеселые мысли. Взбучки ей все-таки не избежать. Шесть, нет, двенадцать простынь надо было подрубить сегодня до ночи. Влетит Асе, влетит… Особенно от Ксении, – ей еще почудится, будто Ася нарочно сорвала субботник; выдумает, что она на всякий почин коммунистов смотрит сквозь «сито прошлого».

А как разобидится Катя, от которой Ася утаила возможность научного открытия! Выходит, что Ася нарушила пункт о товариществе и дружбе.

Как будто, кроме Аси, никто не нарушает конституцию? Всем детским домом постановили не драться и не выражаться, не давать обидных прозвищ, не дразнить женихом и невестой, не называть воблу советской курицей (буржуям это кажется остроумным, а советским детям не кажется), не говорить «пошамать». Постановили, а нарушают…

Ася сама вырабатывала конституцию, ее включили в комиссию, потому что для выработки конституции обязательно требуется фантазия. Ася всей душой голосовала за пункт о товариществе и дружбе, все голосовали, – ведь Карл Либкнехт и Роза Люксембург, погибшие за революцию, были замечательными товарищами.

В конституции Дома имени Карла и Розы значилось: «Всегда поступать честно». Поджав под себя озябшие босые ноги, Ася задумалась. Самым честным в ее положении было немедленно постучаться к врачу, доверить ему тайну и, если не упущено время, сообща сделать открытие. Ася решительно спустила ноги на пол и вдруг… Вдруг прозвучал голос Ксении:

– Я увидела свет в вашем окне, Яков Абрамович, и вот зашла…

Радостный тон Якова Абрамовича напугал Асю.

– Я так ждал… милая! Спасибо.

Неужели девчонки правы? Уверяли, что доктор влюблен. Уверяли, что перед разлукой он непременно объяснится Ксении в любви. Что же это? Он будет объясняться, а в палате все будет слышно? Бог свидетель – Ася совсем с другой целью заняла наблюдательный пост!

Неужели начнется? Неужели он упадет на колени и попросит руку и сердце? Она протянет руку… А сердце? Как поступают с сердцем?..

Однако Асю успокаивает голос Ксении. Он очень строгий:

– У меня дело, Яков Абрамович… Надо вычеркнуть из списка одну фамилию, решить, кем заменить…

Списки колонистов составлялись в результате поголовного осмотра ребят. Врач детского дома с месяц назад получил отпечатанное на наркомпросовском шапирографе письмо за подписью Елизаровой (Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, с первых шагов революции возглавлявшая Отдел охраны детства, весной девятнадцатого года руководила отправкой изголодавшихся юных москвичей и петроградцев на воздух, на подножный корм).

Отдел охраны детства в своем письме просил врачебный персонал столицы «отобрать для целей эвакуации детей, наиболее в этом нуждающихся».

Произведя тщательный осмотр, доктор лишь руками развел:

– Наиболее нуждающиеся, я бы сказал, – все.

И вместе с Ксенией принялся вычеркивать и вновь вписывать фамилии будущих колонистов, сожалея о том, что в бывшие покои панского семейства на Черниговщине нельзя втиснуть более ста коек.

Сейчас Ксения объявляет:

– Надо вычеркнуть из списка одну фамилию.

– Вычеркнуть? Кого же это? – удивляется доктор.

Ася навострила ушки. Было очень интересно узнать, кого и за какие грехи собираются не пустить в колонию.

– Овчинникову, – объявила Ксения.

– Асю? А что случилось?

– Неизвестно. Или проявление анархизма, или еще хуже…

Из дальнейшего, довольно бессвязного рассказа Ася узнала, что она – Овчинникова – не случайно в прошлом соприкасалась с Сухаревкой; что сегодня из детского дома исчезло ценное государственное имущество, а перед этим Ася опять-таки соприкасалась с одной личностью, не успевшей перевариться в фабричном котле и водившей Асю в свое время на толкучку. Кстати, тоже для сбыта государственного имущества.

Не в характере Аси было молчать при таких обстоятельствах. Девочка вскочила, схватила в охапку злополучное имущество и ринулась к двери. Дрожащие руки отказывались слушаться. Гладкие накрахмаленные простыни соскользнули на пол. Пока Ася на корточках собирала их, разговор за стеной круто изменил направление. Ксения почему-то легко согласилась с доктором, что беспокоиться насчет Аси преждевременно, что скорее всего тут обычная шалость; даже не запротестовала, когда он сказал, что девочка сделана из хорошего материала.

Затем Ксения совсем иным, каким-то робким голосом спросила:

– Так вы ждали меня?

Нисколечко она не думала об Асе. По голосу можно было понять: ей все безразлично, кроме того, что ответит Яков Абрамович.

Он ответил тихо, но явственно:

– Ждал… Выслушайте меня на прощание… Вы можете меня презирать, милая Ксения, но я вас люблю.

24. Навсегда

– Я вас люблю, – произнес Яков Абрамович.

Ася не знала, опустился ли он на колени, но насчет руки и сердца молчал. Может быть, оттого, что Ксения вскрикнула:

– Не надо! Больше не говорите! Я уйду!

– Ксения… Милая…

– Не надо! Рядом дети…

– Рядом никого. Только Нюша, первая соня во всем доме и первая выдумщица.

Асе очень хотелось узнать, почему доктор назвал Нюшу выдумщицей, но доктор говорил Ксении совсем о другом. Ксения стала испуганно доказывать, что в стенах детского учреждения не место чувствам взрослых, что авторитет важнее всего. Но Яков Абрамович вроде и не слушал ее и радостно повторял: «Милая Ксения… Милая!..»

Ксения не соглашалась быть милой, она стояла на своем:

– Нет, нет… Ничего личного! Мы с вами представители нового.

– Вот и хорошо! Это же главное, что мы не чужие! Объявим осенью…

– Кому? Детям?

– Всему нашему дому. Так и скажем: вместе на всю жизнь. Навсегда.

– Ни за что! Тогда я и вовсе с ними не справлюсь. Авторитет, понимаете? Вы только представьте, вдруг сейчас нас с вами кто-нибудь из ребят подслушивает?

Подслушивает? Асе только теперь пришло в голову, что она подслушивает – она, которая старается всегда поступать честно!

Можно подслушивать врагов, чтобы узнать их тайные замыслы, – об этом сказал в своем выступлении Федя, узнав, что Петроград находится под угрозой. Но своих…

– Ксения… Скажите одно слово…

– Все сказано, – перебивает Ксения. – Я пойду.

– Ну что ж… Спасибо, что зашли попрощаться.

– Прощайте… Не скучайте летом… То есть скучайте… – Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Ксения выпаливает: – И я буду…

Убежала! Должно быть, Яков Абрамович улыбается в темноте. Ася тоже не в силах сдержать улыбку. Правильно говорила Катя: «Ксения только делает вид, что она сердитая». И для чего это взрослым нужен авторитет?

Доктор не уходит из лазарета, шагает из угла в угол. Что делать Асе? Уснуть… Сунуть под щеку стопку простынь и закрыть глаза. Ну и ночка!

Ася спала, а Ксения надолго лишилась сна. Она ходила по притихшему зданию, напрасно ища покоя. Она забрела в огромный пустой зал и не сразу его узнала: лунные блики играли в стеклянных подвесках люстр, сияли в выпуклостях полированных светлых колонн, словно приглашая Ксению коснуться щекой прохладного мрамора.

Ксения медленно подошла к одной из колонн, обняла ее, огляделась… В крышке рояля отразилось лицо, показавшееся незнакомым, пугающее блеском глаз. Ксения вышла из зала и наконец очутилась в парке – старинном, запущенном Анненском парке.

Ксения шла, пораженная чудесами, которые вершила вокруг июньская ночь. Неузнаваем был пруд, замусоренный, скучный при свете дня, а сейчас волшебно сверкающий между деревьями. Неузнаваемы были деревья, шелестящие о том, о чем они помалкивают при дневном свете. Вытоптанная детскими ногами лужайка, давно уже ставшая площадкой для игры в лапту, вновь обернулась лужайкой. Примятая трава, чудилось, ожила, потянулась вверх. Чудилось – пахнет свежим, росистым лугом.

Заметив скамью, исцарапанную, изрезанную ножичками и гвоздями, безобразную днем и таинственную, манящую к себе в ночной час, Ксения села, затем сорвала ветку склонившейся над скамьей желтой акации и принялась безжалостно ощипывать ее.

Надо отдать справедливость Ксении: пойдя добровольно работать на один из труднейших фронтов, на детский фронт, она не мечтала о том, что зовется личным счастьем. Она презирала бы всякого, кто признался бы в таких мечтах. Она и сейчас в смятении, она старается разобраться, понять, как это началось, когда? Ведь поначалу она действительно негодовала на доктора, осмелившегося ее полюбить. Когда же все пошло по-другому?

Может быть, в тот весенний вечер, когда они вдвоем возвращались с доклада о трудовых принципах новой школы и Яков Абрамович вспоминал, как в первые месяцы мировой войны стал большевиком? Какой теплый дождичек моросил в тот вечер! Совсем не хотелось идти домой…

Или это началось еще в то утро, когда, пряча смущение, он протянул ей изданную Наркомпросом на серой дешевой бумаге «Популярную астрономию» Фламмариона? Ни словом не помянул о недавнем, не очень-то удачном споре Ксении со старшими девочками насчет устройства царствия небесного.

А может быть, все-таки это случилось совсем давно? Они вдвоем стояли у колоннады, и Ксения поразилась, как может вдруг измениться, казалось бы, некрасивое лицо. Умные грустные глаза сияли, глядя на Ксению, и сказали больше того, что могло быть сказано словами. Нет, нет… ничего не было сказано. Она бы не допустила!

Как бы это ни началось, но никакого ухаживания или там романа (выражения-то какие старозаветные!), ничего этого не было. Никаких вздохов в лунную ночь…

Ксения сердито взглянула на круглый, сияющий в небе диск и прикрыла глаза…

Разбудил ее теплый солнечный луч, заставив вскочить, вспомнить о тысяче обязанностей (почему-то ей всегда казалось, что их именно тысяча). Ругая себя, Ксения побежала к дому.

За последние дни вестибюль густо пропах рогожей, рогожной пылью. Ночью багаж отъезжающих находился под охраной двух сторожей – руководителя столярной мастерской и Феди. Федя к утру задремал на мягком, стянутом веревками тюке, но Каравашкин был бодр, и под его лихими усами Ксении почудилась подозрительная улыбка.

Неужели он догадался, что в самый канун отъезда Ксения позволила себе думать о личном? Не общественном, а личном?

Энергичным голосом, гулко прокатившимся под сводами вестибюля, Ксения сказала:

– Я ищу Овчинникову. Не обнаружена?

Каравашкин укоризненно указал на дремлющего Федю и ответил шепотом:

– Не слыхать, чтобы нашлась… Пожалуй, пора постучать к Дедусенко. Пойдет на розыски.

– Я постучусь, – вызвалась Ксения.

Могла ли она думать, что тут же за поворотом коридора столкнется с Асей, что та в испуге шарахнется в сторону и бросится наутек?

…Раннее солнце разбудило и Асю. Раскрыв глаза, она убедилась, что первая выдумщица блаженно спит, что гладко остриженная голова, усердно протертая эфиром, чиста, если не сказать стерильна.

Первою мыслью Аси была мысль о том, в какой мере детдомовцы позволят себе нарушить пункт конституции, обязывающий «не дразниться и не обзываться». Утаивать причину и место ночевки ей было не по нутру. Ася презирала врунишек и собиралась выложить все начистоту. Пусть обзывают мученицей науки или того обидней…

Хотя… Что значит «начистоту»? А Ксения, а ее тайна? Бывает святая ложь? Бывает! Ради себя? Нет, ради других.

Никогда, никому (может быть, только Кате, умеющей хранить тайны) Ася не проболтается, где провела ночь. Никогда! Яков Абрамович с Ксенией могут быть спокойны, их не подслушивали. Если что случайно услышано, то забыто… Сейчас, пока еще все спят, Ася проберется к себе в дортуар, уляжется как ни в чем не бывало.

Приняв решение, девочка сложила скомканные простыни, босая, на цыпочках, вышла из изолятора. Час был ранний, все шло благополучно, и вдруг, за поворотом коридора… Ксения! Ксения, которой никак нельзя было знать, что Ася провела ночь в изоляторе. Ася метнулась туда-сюда и помчалась в сторону кухни.

Ни седенький Нистратов, ни Татьяна Филипповна, никто из взрослых не сумел бы догнать Асю. Но Ксения бегала не хуже любой девчонки, она настигла беглянку, ухватилась за простыни и, переведя дыхание, спросила:

– Откуда? Говори, где ты была?

– Нигде… – растерялась Ася.

– Не хочешь сказать?

– Не скажу; я не обманщица, но я ничего не скажу, – произнесла Ася. Следуя словам великого Бетховена, которые любил приводить Нистратов, она решила поступить достойно и благородно. Выпрямилась, встала так, как, по ее представлению, должен был стоять Джордано Бруно, сжигаемый на костре.

Однако и Ксения умела быть непреклонной.

– Немедленно объясни! – требует она.

Тем временем Ася пытается незаметно большим пальцем ноги пододвинуть к себе валяющуюся на полу зажигалку, которая, вероятно, выскочила из кармашка, когда Ксения дернула за простыни. Ася подозревает, что сейчас, в гневе, Ксения способна отобрать и подарок Андрея.

И верно, заметив тайные усилия Аси, Ксения ловко овладела зажигалкой.

– Так… Сухаревская штучка! Продукт спекуляции и обмена.

Ася могла бы объяснить, откуда у нее взялся столь презренный продукт, но обида лишила ее дара речи.

С Асей так постоянно! Решила поступить достойно и благородно, а приходится чуть не в драку лезть. Вчера, можно сказать, совсем растаяла, глядя, как радостно Ксения собирает ребят в колонию, а сегодня и глядеть на эту Ксению не желает.

Пусть прежде Асе хотелось стать на нее похожей, чтобы, как и она, не страшиться никакого дела, думать всегда о других, а о себе совсем забывать. Но теперь кончено. Кто же захочет подражать такой вредной? И, главное, хватает чужие зажигалки…

– Отдайте! Не имеете права! Я отнесу ее Варе.

– Шашкиной? – Ксения пожала плечами. – Понятно! Кому же, как не Шашкиной?

– Отдайте! – Ася вырвала из рук Ксении подарок Андрея. – Насовсем ей отнесу!

Если бы у Аси был сундук с сокровищами, она бы сейчас и его оттащила Варе. Бедная Варька, обиженная вчера Асей. Бедная… Ей-то никто не шептал: «Милая, милая Варенька», никто не просил перед разлукой: «Выслушайте меня».

– Все ей снесу!

– Все? И простыни?

– Какие простыни? Вот, пожалуйста… Отдайте их Татьяне Филипповне. Скажите, что к отъезду вернусь…

Ася запнулась, вспомнив, что Ксения была не прочь выкинуть ее из списка отъезжающих, но об этом заикнуться нельзя, ведь Ася это подслушала. Однако Ксения сама сказала:

– Ну знаешь… С отъездом еще подумаем. Нуждающихся и без тебя довольно, а в чужом месте особенно важна чистота коллектива.

Ася больше не стояла с гордо поднятой головой. Она обмерла от мысли, что Ксения, вполне возможно, соберет после завтрака детдомовцев и гудящее, взволнованное собрание потребует от Аси объяснений. А что она скажет? Правду нельзя, врать не станешь…

И начнут говорить об Асе, как о Люсе Бородкиной. Когда Люську исключали, тоже говорили о чистоте коллектива…

Ксения деловито пересчитала простыни:

– Уже? Успела сплавить?! Где шестая?

«Где? – ужаснулась Ася. – В лазарете, наверное!» – и пробормотала:

– Нет простыни… и искать негде.

– Негде? Немедленно в дортуар! К Шашкиной и не думай. Запрещаю! – Голос Ксении дрожит от обиды. – Вот попробуй перевоспитай таких…

Ася поднялась на третий этаж и тихонько спустилась обратно. Надо было проскользнуть в лазарет, а затем швырнуть Ксении эту дурацкую буржуйскую простыню.

Простыня белела на полу у входа в изолятор. Схватив ее, Ася помчалась по коридору мимо опечатанной домовой церкви, мимо кухни, откуда уже доносился съестной дух… Что это? Ксения в кухне! Чему она там поучает Лукерью?

– Будьте начеку! – говорит Ксения. – Ребята без еды погибнут в дороге. Белье-то мы проворонили.

– Белье? – вскрикивает стряпуха. – Украли?!

Сразу обессилев, Ася прислоняется к стене.

Конец! И не возразишь, не докажешь!.. Даже если вернешь простыню. Сама же запутала дело: «Нет ее. Негде искать». Подозрительно? Даже очень…

Что теперь делать? Бежать! Оставить простыню на видном месте и бежать. Когда-нибудь Ксения раскается.

Ася тихо крадется по коридору. Вот и вестибюль. Каравашкин стоит у окна, спиной к Асе. Федя безмятежно спит на большом неуклюжем тюке. Поблизости на полу лежит мелок, которым латинист делал пометки на багаже. Ася с грустью глядит на светловолосую, всклокоченную голову, удивляясь тому, каким добрым, притихшим может выглядеть Федя…

Она нагибается за мелком и, торопясь, выводит на каменном полу слова, которые должны потрясти ее друзей:

Ухожу навсегда.

Ася.

Федя прочтет первым, затем прибежит Катя. Неужели и для них Ася станет обманщицей, как Люська, как «добрая фея»? Неужели никто никогда не скажет, что она сделана из хорошего материала?

Прощай, детский дом! Сейчас Ася шмыгнет в дверь, выходящую в парк, оттуда калиткой выйдет в заросший травой переулок. Прощайте… Ася уходит. Уходит совсем. Навсегда.