Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

29. «Бог, сделай так…»

В здравнице переполох: нагрянули комиссары. Пусть это скромные с виду старушки, пусть у них нет никакого оружия, лишь один портфель на двоих, – страху они нагнали. Пришли, предъявили бумажку от Наркомпроса и наотрез отказались откушать, хотя директриса очень и очень любезно приглашала их к столу.

В субботний вечер каждому разрешается делать то, что он хочет, но Асю вдруг послали в библиотечную комнату, чтобы привести в порядок шкаф с детскими книгами.

Дорогие, нарядные книжки когда-то тешили внуков Фомы, потом его правнука, недавно увезенного во Францию. Последнее время детской библиотекой, всеми этими сочинениями, врачующими юные души, пользуются сиротки, когда у них выкраиваются свободные от рукоделия и хлопот по хозяйству часы.

Рыться в книгах – любимое Асино дело. Сейчас она перетрет каждую, поставит все по порядку… Возилась она долго, пока не заметила на полке рядом с «Семенами благочестия» справочную книгу по детскому чтению. Ася сунула свой любопытствующий нос в это пособие, полистала его. О каждой рекомендуемой книжице можно было прочесть несколько пояснительных слов.

«Богато одаренная от природы, всеми любимая, симпатичная, глубоко религиозная девочка, спасая прислугу из воды, неожиданно умирает на пятом году жизни, вызвав общее сожаление».

У Аси эта симпатичная девочка никогда никакого сожаления не вызовет. Все враки! Таких трогательных историй она уже наслушалась в здравнице, их каждый вечер рассказывает Олимпиада Кондратьевна. С каждым вечером эти истории кажутся все лживее и противнее.

Повесть «Приключения сироты в степях Америки» была снабжена следующей назидательной фразой: «Так как сирота надеялся на бога, был честен и добр, то все обошлось благополучно, и он богачом возвратился в Европу».

Вот книжка, которая особенно должна быть по вкусу Асиным благодетельницам!

Другое рекомендуемое сочинение расхваливалось за то, что с его помощью «в сердцах детей утверждается страх божий». Ася захлопнула справочник, швырнула его за шкаф. Все понятно! Ее не случайно отослали б библиотеку, подальше от «комиссаров». Казаченковы опасаются Аси с тех пор, как, вспылив, она объявила, что ее дядя, самый ей близкий родственник, ушел добровольцем в Красную Армию; с тех пор, как она все чаще оказывалась «дерзкой девчонкой».

Ага, значит, от нее постарались избавиться? Немедленно вниз!

Комиссии Ася уже не застала. Застала тишину и порядок. Улыбающаяся Василиса Антоновна приводила спальню в обычный вид. Это она при появлении «комиссаров» успела свершить то, что требовалось. Аналой мигом превратился в скромный, застеленный скатертью столик, с детских изголовий чудом исчезли все тридцать штук богородиц. Сейчас на глазах у Аси все возвращалось на свои места. И пресвятые девы и евангелие с закладкой. Господь бог не мешал обману.

На вечерней молитве Ася простояла как каменная. На аналой не смотрела, смотрела в окно – на небо, то есть на атмосферу, о которой все известно науке, на облака, которые есть скопление водяных капель. Очень хотелось услышать голос Нистратова и другие родные голоса…

Не будь Ася связана обещанием – сбежала бы в тот же вечер. Но ей осталось одно – излиться в письме.

Изливаться пришлось украдкой, отправлять письмо также. Ася использовала единственную возможность – самодельный конверт был опущен в почтовый ящик воскресным утром по пути в церковь, и то пришлось сделать вид, что отстала из-за тесемки, развязавшейся на щиколотке.

Кому же адресовалось горячее послание Аси? Катя была в колонии. Ася написала Феде.

«Ты понимаешь, Федька, все тут красивое, картины тоже красивые, и я любовалась и даже представляла, как я вам их распишу, если вы не будете на меня злиться и обещаетесь не дразнить. Я любовалась, любовалась и вдруг поняла: мы – заложники. Помнишь, ты рассказывал о заложниках? Мы стережем их буржуйские богатства. Не знаю, поняла ли это комиссия? Должна понять! Если бы не обещание, я бы бегом побежала к вам. Ладно, дразнитесь, дураки…»

В свое время Федя немало дразнил Асю. Она не забыла, как он незадолго до пасхи назвал ее пустоголовой овцой. Ксения тогда водила подряд три группы в кинематограф «Наполеон», где шла картина, которая в Москве наделала немало шуму и – как объяснял лектор, отвечавший на вопросы зрителей, – хотя и была снята просто с натуры, без всяких художественных затей, впечатление оставляла неизгладимое. Картина называлась «Вскрытие мощей Сергия Радонежского». Пять веков эти мощи лежали нетленными, а когда их недавно вскрыли, оказались ватным чучелом с добавкой истлевших костей и битого кирпича. Сверху, на святой раке, нашлась записка, которую тоже заснял оператор: «Большевики, не вскрывайте мощей, вы завтра все ослепнете».

Ася не то что боялась ослепнуть, но грешить не хотела и потому в кинематограф не пошла, как и некоторые другие девочки. И все же Федя выложил ей все, что сам запомнил из картины и лекции. Зажмуриваться не дал, – сначала обозвал ее пустоголовой овцой, потом, уж совсем некстати, мокрой курицей.

Федя сказал, что когда человек прав, он не боится смотреть и слушать, не боится спрашивать и отвечать.

В здравнице Казаченковых только и раздавалось:

– Верующие не должны вопрошать. Они должны верить тому, что сказано.

Нистратов же у себя в детском доме требовал:

– Спрашивайте! Вы что, ничего не хотите знать?

И спрашивали, особенно во время вечерних бесед. Не боялись задать вопрос, даже не очень умный. Например, про домового или про Антипку Беспятого – верно ли, что он живет под мельничными колесами? Правда ли, что камень сердолик спасает от вампиров? На все давался ответ. Не простой, а научный.

Получил ли Федя письмо Аси? Она не без умысла сообщила ему, что в следующее воскресенье ее, как всегда, поведут утром в церковь, описала путь от церкви до здравницы, указала час, когда кончается служба…

…Наконец пришло воскресенье. Дождя нет, но августовское небо хмуро. Призреваемых сироток обрядили в серые больничные халаты (иной теплой одежды в здравнице нет) и повели к обедне.

Девочкам известно: церковь – дом божий. Нужно слушать внимательно, что там читается и поется, вовремя положить крест и поклон, показать свое смирение перед богом. Однако Ася то и дело опаздывает показать смирение. Белая ручка экономки подстерегает такие минуты, чтобы стиснуть Асин локоть. Но Асе это не страшно: локоть вылечен в детском доме.

Думать в церкви о постороннем – грех. Но Ася думает. Снова и снова Ася спрашивает себя: почему все, кто ей мил, не в ладах с богом? Почему Казаченковым и Василисе – притворщице и обманщице – надо, чтобы все кругом продолжали верить?

А батюшка, тот и вовсе старается. Церковь сияет огнями, словно на пасху. Он сам объяснил, почему это так. В тот вечер объяснил, когда Ася впервые увидела его за чаепитием и по приказу тетки присела по всем правилам Анненского института.

За столом, посреди которого красовался душистый сдобный крендель, шел разговор о пастве. Она совсем отбилась от рук. Для привлечения прихожан, оказывается, велено даже в простую субботу зажигать среднюю церковную люстру, а причту надевать лучшие праздничные одежды.

Сейчас седовласый священник, завсегдатай дома Казаченковых, облачен в дорогую, придающую ему необычайную важность ризу. Однако его торжественный облик не вызывает у Аси должного благоговения. Она не вникает в слова, провозглашаемые им. Правда, она отгоняет грешные мысли, но они опять возвращаются… Перед взором проносится все увиденное и услышанное за последнее время. Гость не много гостит, да много видит. У Аси был острый глаз. О ее душе заботились более ревностно, чем о теле. Каков же итог?

Поп взмахивает кадилом. Сладостный запах ладана, еще более сладкий, чем запах ванили, вползает в Асины ноздри. Она вопрошающе смотрит на иконостас, на ряды темных, строгих ликов, поставленных в несколько ярусов. Смотрит на царские врата. И вдруг мысленно, как бы собрав воедино нечто давно зреющее в ней, произносит нелепейшую, но очень горячую молитву, обращает к господу богу мольбу:

«Бог, сделай так, чтобы тебя не было!»

И повторяет упрямо:

«Сделай так».

…На улице ливень. Деревья отчаянно машут ветвями, не то отбиваясь от обрушившихся потоков воды, не то стараясь запасти как можно больше влаги. Серые халаты девочек потемнели, самодельные тапки сняты с ног, – пусть зябко, была бы цела обувка. Ася не чувствует холода, она бежит по мостовой непривычно веселая, словно скинувшая какой-то груз.

Гоп через лужу! Гоп! Небо сверзилось на землю. Здорово!

Славный ливень! Василиса Антоновна в панике спасает свои юбки. Лужи кипят пузырями. Славно!

Правда, лихая погодка отняла у Аси надежду, лелеемую с прошлого воскресенья, когда она – вон там, на углу, у подъезда столовой «Труженик» – опустила письмо. Опустила и начала ждать.

Ненастье разрушило Асины планы, но это не мешает ей плясать под дождем, благо толстая экономка несется во всю прыть, несется – не обернется… Жаль, что кончается улица, что сразу за поворотом покажется красивый ненавистный дом, из которого Асе нельзя убежать.

И вдруг… Любимое волшебное «вдруг». Вдруг она видит: под навесом столовой «Труженик», благоразумно укрывшись от ливня, стоит Федя Аршинов. На нем кожаная куртка Каравашкина и заношенная, неизвестно где раздобытая буденовка с такой же звездой, как на курточке Шурика Дедусенко.

– Федька!

Ася бросается под навес, а стайка серых, потемневших от влаги халатов скрывается за углом вслед за вымокшей экономкой.

– Федька? Ты! – Асины зубы стучат не то от холода, не то от восторга.

Федя шарахается от вороха брызг, которыми его обдает влетевшая Ася.

– Эх ты, мокрая курица!

Мокрая курица? Ася счастливо хохочет.

– Пришел все-таки!

– Захотелось обратно?

– Ага. Дразниться не будешь?

– Пошли, пошли. Дождя не боимся?

– Мы? Дождя? Только, Федя, я Татьяне Филипповне слово дала… Я не обманщица.

– Дала и держи.

– А как же?..

– Я-то на что? – Федя откидывает назад наползшую на светлые брови буденовку. – Я тебя украду.

– Чего?

– Я сразу придумал: украду, и все. Поняла?

У Феди слово не расходится с делом. Взял да украл.

Не дожидаясь, пока за отставшей в пути Асей вернется кто-либо из ее надзирателей, не дожидаясь, пока утихнет водяной шквал, Ася и Федя, смеясь, выбежали из-под навеса и ринулись вперед. Прощай, здравница! Так Ася и не получила полагающиеся при выписке щедрые, угодные богу дары…

– Имей в виду, – сказал ей в пути обстоятельный Федя, – у нас очень туго с приварком. Да и сухари совсем подъедаем.

Он шагал своей ровной, степенной походкой, хотя дождь не щадил его русой непокрытой головы, ситцевой выцветшей рубахи. Кожаная куртка и красноармейский шлем укрывали идущую рядом с ним девочку.

– Подумаешь! Нужен мне приварок! – лихо ответила Ася.

– А еще… Проберут тебя ребята. Готова к ответу?

Из-под буденовки блеснули черные большие глаза.

Асе вспомнились слова Андрея, когда Асина мать отговаривала его от ухода с лесопилки Спрыгиной на работу на Торфострой. Она их повторила еще более лихо:

– Тонуть – так в море, а не в поганой луже.

30. Дракон под колесницей

Пятое сентября явилось для Аси знаменательной датой. И не только потому, что это был день возвращения колонистов в Москву.

Сразу же после завтрака Ася помчалась в зал, в высокий двухсветный зал, щедро пронизанный солнечными лучами. Центральная часть его вот уже с неделю освобождена от стульев и скамей и отдана детдомовским художникам. Поэтому Ася и переселилась, можно сказать, в этот зал.

Талантов в доме имени Карла и Розы всегда было вдосталь, не хватало возможностей, позволяющих этим талантам проявить себя в полную силу. Однако когда детский дом начал готовиться ко Дню советской пропаганды, возможности у детдомовских талантов стали почти безграничны – так, во всяком случае, утверждал Федя Аршинов, председатель комиссии по проведению этого знаменательного дня.

Федя и оба его помощника (у всех троих не так давно появились членские билеты с буквами РКСМ на обложке) раздобыли в недрах Наркомпроса два рулона обоев, на обратной стороне которых, по уверению Феди, не побрезговал бы рисовать и сам Репин. Райкомовцы, удивляясь собственному размаху, отсыпали детскому дому в пять бумажных фунтиков сухой краски. Пять разных колеров – это почти спектр!

Остановка была за кистями и кисточками, но энергичная тройка надумала изготовить их «из подходящего сорта волос». В поисках этого «подходящего сорта» Федя, к возмущению Аси, не раз помянул отсутствующую в Москве Катю, чьи кудри, непригодные, как он твердил, для целей искусства, были бы ценным материалом при производстве сапожных щеток.

Поддержанный общественностью, Федя укоротил пушистую косу Вавы Поплавской и прошелся ножницами по встрепанному, заросшему за лето затылку Ванюши Филимончикова. Бедный Ванюша: стало похоже, будто он пострадал от стригущего лишая.

Так или иначе, художники были оснащены, и за их творчеством следили десятки взыскательных глаз. Ведь нельзя ограничиться украшением своего дома одними осенними листьями, даже если они красных, революционных оттенков, даже если они перемешаны с огненными гроздьями рябины. Пропаганда есть пропаганда.

В сарафанчике, особенно запестревшем после общения с красками, Ася стоит над своим творением, разостланным на полу. Картина предназначена для вестибюля, чтобы каждый вошедший в детский дом был распропагандирован в первую же минуту. Тема картины одобрена всем коллективом.

Суровые, непреклонные идут с винтовками наперевес воины Красной Армии. Их лица и руки желты оттого, что другого, более подходящего оттенка в наличии не оказалось. Красноармейцы спешат на защиту Советской Республики, которую Ася изобразила в виде женщины, несущейся на колеснице Революции. Под колесами ярко-красной колесницы, поглотившей чуть не ведерко киновари, корчится дракон в цилиндре, окрашенном сажей. Ася добилась того, что цилиндр, на котором оставлены белые блики, кажется выпуклым и блестящим. Дракон этот – как поймут даже малыши, младшие из младших, – есть издыхающий, ненавистный империализм.

День пропаганды назначен на седьмое сентября, но в детском доме почти все готово к пятому. Вон Панька Длинный кладет на свой плакат последний вдохновенный мазок, вон Оська Фишер стирает тряпкой след чьей-то нахальной подошвы, наступившей на небо, голубеющее над головами демонстрантов. Все готово ради приезда долгожданных колонистов.

Ждет ли черниговцев Ася? Ждет! Она очень скучает без Кати. Ждет и трусит. Как-то она встретится с Ксенией? Говорят, Ксения здорово организовала жизнь колонистов. Наверное, стала еще сознательней и Асю окончательно запрезирает…

Скоро минет месяц с того мига, как Ася, подбадриваемая Федей, вымокшая и счастливая, вбежала под гостеприимную колоннаду детского дома. Татьяна Филипповна позаботилась, чтобы Ася не слышала слишком много упреков, не пожалела, что вернулась к себе.

Правда, расспросов было немало, всем хотелось послушать, как Асе жилось в мире капитализма. Федя так и разъяснял: тетка пристроила Асю в самое пекло старого мира. Ася красноречиво расписывала это пекло.

Хорошо бы и Ксения послушала Асю… Хотя, кто знает, еще скажет: «Соприкасалась», не поверит, что на мир Казаченковых Ася сумела взглянуть сквозь «сито будущего».

Из оцепенения Асю выводит радостный возглас ожившей за лето Сил Моих Нету:

– Вещи приехали! Два ломовика! Сами колонисты еще не дошли, а вещи приехали, и Юрка хромой с ними.

По словам Нюши, телеги ломовиков набиты невиданными богатствами. На весь двор несет сушеными грибами! И еще есть мешок чая из сухого смородинового листа!! А гербарии? (Нюша сказала «бергарии».) А миллион коробок с дохлыми бабочками и жуками?

– До чего богато приехали! Сил моих нету…

Приехали!.. Ася в волнении представила себе многолюдную улицу. На перекрестке рабочие устанавливают ко Дню пропаганды деревянные щиты с наглядными таблицами и всякими сведениями про Советскую власть. Девушки из Союза молодежи весело расклеивают на стенах и заборах плакаты и листовки. Вот по такой улице, прямо по трамвайным путям, шагают сейчас загорелые колонисты, и Катя, обозревая Москву, так и вертит курчавой головой. А Ксения? Ксения, разрумянившаяся от ходьбы, знай покрикивает: «В ногу! Эй, анархисты, не путать ряды!»

В зал вошла Татьяна Филипповна. Крупная, чисто одетая, с круглым гребнем в гладких волосах. Ася ждет, что она похвалит ее плакат, а заметив, что он закончен, спросит, исполнено ли и ее поручение. Вчера она сунула Асе клочок бумаги со словами Ленина о том, что школа должна перестраиваться немедленно и коренным образом, как перестраивается сейчас вся жизнь. Эти слова Ася обещала написать на полотнище обоев красиво и четко и вывесить написанное в комнате педагогов, чтобы вдохновить их к началу учебного года. Сейчас Асе придется оправдываться почему еще не готова эта надпись.

Но Татьяну Филипповну заботит другое, она собирает ребят на разгрузку телег… Все дела свалились на Татьяну Филипповну: Нистратова чуть не каждый день приглашают на лекции и беседы – то в рабочие клубы, то в Политехнический музей или в казармы. А Татьяна Филипповна постоянно заменяет его, и детдомовцы ждут, пока у нее дойдут руки, чтобы покроить теплые платья из бумазеи, вытребованной к началу учебы Наркомпросом в Центротекстиле.

– Так как же, ребята? – громко спрашивает Татьяна Филипповна. – Пойдете сгружать?

Она вербует на разгрузку, забирает с собой всех художников. Всех, кроме Аси. Той поручено стеречь не только произведения живописцев, но и все их хозяйство. Федя на этот счет строг.

Однако не он ли спешит сюда? Ася всегда узнает его уверенный, быстрый шаг. Дернул дверную ручку, пошел по залу, – плакаты, разостланные по полу, сдвинулись, как от порыва ветра. Рослый, плечистый, почему-то насупленный. Светлые брови хмуро сошлись у переносицы. Что с ним? Встал над Асиным плакатом и молчит. Ася оробела.

– Ну как?

– Всех их туда!

– Куда?

– Под колесницу. Каждого дракона туда сунуть. Поняла?

Ничего Ася не поняла.

Федя протянул ей газету.

– Видишь? «Развращение детей». Об одном детском санатории в Сокольниках.

Ася не была ни в каких Сокольниках, но тон Феди ее уязвил. В чем дело? Ведь не ей же посвящена сегодняшняя «Правда»?

Палец Феди движется по строчкам, слегка размазывая нестойкую типографскую краску. «Читай!» – указывает палец. Ася читает: «Мещанская ненависть к коммунизму»… «Слово «большевик» для них: разбойник, мошенник, непонятное пугало»… Ася покосилась на Федю. Уж не спутал ли автор статьи насчет Сокольников? Не описывает ли он иное место? Ася продолжала читать:

«…педагогический персонал не разъясняет смысл событий, не разоблачает сухаревские небылицы. Когда дети играют в красную и белую гвардию, руководительницы явно на стороне последней».

В здравнице Казаченковых о Красной Армии и пикнуть не разрешалось, а уж насчет сухаревских небылиц… Тряхнув головой, Ася читает дальше:

«…находятся дети, которые протестуют, почему нет икон, даже пугают адом тех, на ком нет креста. Одного мальчика, сына коммуниста, дети травили при пассивном отношении старших, и он ушел домой до срока».

В конце заметки большевистская газета призывала: «Берегите детей не только от голода, но и от тлетворного влияния».

– Похоже? – спросил Федя.

Солнечные лучи, ворвавшиеся в зал через высокое распахнутое окно, освещали светловолосую голову с затылка, лицо Феди было в тени. Но и тень не мешала Асе различить, каким суровым огнем загорелись глаза, смотрящие на нее в упор.

– Похоже, – с виноватым видом пролепетала Ася, не вполне уяснив, чего добивается от нее Федя.

– Заметь, Аська, – Федин перепачканный палец поднялся кверху, – «Правда» в канун Дня пропаганды печатает это на видном месте. А мы молчим.

– А как… А что надо?

– Собирайся, идем!

Ася испуганно сказала:

– Нас не пустят. Там знаешь какой затвор? – Пальцы девочки пытались изобразить фигурный ключ, бдительно хранимый тетей Грушей.

– А мы не туда. Ломиться к твоим богачкам не будем. Нам есть куда идти. Тебя ведь просили, если будет невмоготу? Просили?

Асины щеки стали красней колесницы, родившейся под ее кистью. Однажды весной, после очередной стычки с Ксенией, Ася, всхлипывая, рассказала Феде и Кате о своей встрече с Крупской. Возможно, Асе в тот час очень хотелось уверить товарищей, что она своя, что она не хуже других, потому с особенным чувством прозвучали прощальные слова Надежды Константиновны: «Будет невмоготу, прибежишь сюда».

Прозвучали эти слова как-то так, что можно было подумать: Крупская усиленно просила Асю заходить почаще…

Но Ася-то понимает, что ждет ее страшный конфуз, что Крупская не может так долго помнить девочку в бархатном капоре, да еще болтавшую всякую чушь, что у Крупской много дел и много встреч с умными людьми…

И при ком опозорится Ася? При Феде!

– Сегодня нельзя, – быстро говорит она. – До восьмого точно нельзя! Ведь это, Федька, Наркомпрос, это внешкольный отдел, это и есть пропаганда. Ты сам говорил, что они всю работу проводят. Сегодня никак нельзя…

– Именно сегодня, – отрезает Федя. – Именно перед Днем пропаганды. «Правда» знала, когда печатать, не откладывала.

– Ладно, идем! – говорит Ася, зная, что Федю не переспоришь. – Но с условием… – Для Аси несомненно, что человек, не разрешающий детям высовываться зимой в форточку, требует от них и опрятности. – С условием, что ты вымоешь руки…

– А ты… А ты в зеркало глянь. Сама как зебра.