Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

6. Андрей в роли дипломата

Наконец в коридоре послышались шаги, раздался голос Василия Мироновича:

– Анюта, провожай гостью!

Едва жена Василия Мироновича оправила на себе шаль, готовясь выйти на зов мужа, как на пороге кухни показалась сама Казаченкова. Андрей, приняв независимый вид, стал разглядывать белый, незакопченный кухонный потолок.

– Не беспокойтесь, милая Анна Ивановна. Попрощаемся здесь, – сказала вошедшая.

Андрей не выдержал, покосился на нее: хотелось видеть, как выглядит сама. Его почему-то рассердило, что она (собственница, буржуйка!) обладала мелодичным, богатым интонациями голосом.

– Да не беспокойтесь же… – звенел этот голос. – Вы, я вижу, заняты.

Казаченкова посмотрела в сторону Андрея и, хотя явно приняла его за мастерового, вызванного по хозяйственной надобности, мило, без всякой важности кивнула и ему.

Она так и держалась – просто и мило. Андрей вынужден был отдать ей должное: по типу она никак не принадлежала к тем представительницам буржуазии, что служат натурой для сатирических рисунков, как, например, госпожа Спрыгина – владелица черноболотской лесопилки. Худощавая, стройная, одетая во все черное, что выгодно оттеняло ее раннюю седину, Казаченкова скорее была похожа на начальницу гимназии или даже на игуменью.

– Счастливица вы, Анна Ивановна, – с чувством сказала Казаченкова. – Муж ваш – редкий умница. Золотая голова.

«Золотая голова» между тем стоял в дверях, не без любопытства поглядывая на родственничка – обросшего, в грубой фуфайке, – который, выйдя из отроческого возраста, перестал оказывать честь его дому своими посещениями.

Василий Миронович – маленький человечек с большой головой, особенно большой благодаря пышной шевелюре, – всегда держался величественно, решив, наверно, раз навсегда не замечать своего крошечного роста. А жена его, видная, до сих пор еще красивая женщина, в его присутствии приходила в такое замешательство, что на каждом шагу совершала неловкости. Она и сейчас, к неудовольствию мужа, представив гостье Андрея, стала перечислять беды, обрушившиеся на ее родню.

– Анюта, – вежливо, но твердо остановил жену Алмазов. – Валентина Кондратьевна спешит.

– Бог с вами, Василий Мироныч, – отозвалась Казаченкова. – Ведь горе в семье… Столько горя кругом, столько сирот! – Она укоризненно взглянула на бывшего заведующего лабораторией, своего постоянного советчика, не без участия которого летом удалось схлопотать охранную грамоту на усадьбу «Фомичево», названную так в честь знаменитого Фомы. – И тут горе, и в деревнях. Там ведь тоже, кроме всего, сыпняк…

Андрей узнал, что Казаченкова только вчера вернулась из своей усадьбы, и понял, откуда на широком кухонном подоконнике появились еще не распакованные деревенские гостинцы – ящичек антоновки и гусь, высунувший из кулька две красные лапки.

В мелодичном голосе Казаченковой Андрей уловил искреннее участие.

– Ужасно, что количество сирот продолжает расти… В приюты очередь. Я слыхала, в одной лишь Москве дожидаются места около двух тысяч детей! – Говорившая адресовалась к тому, кого сперва приняла за мастерового. – Глубоко сочувствую вашему горю. Хотелось бы что-нибудь сделать для маленькой сиротки…

Последние слова Андрей предпочел пропустить мимо ушей. Он не подозревал, что наступит время, когда сердобольная Лапша напомнит Казаченковой о высказанном ею желании. Гораздо больше заинтересовало Андрея то, что было сказано Алмазову:

– Девочка, как я понимаю, переходит под ваше крылышко?

Василий Миронович вынужден был ответить:

– Разумеется… Куда же еще?

Уходя, уважаемая гостья с чувством поблагодарила Алмазова за полученные от него советы.

Когда Андрея пригласили в парадные апартаменты, он еще раз поклялся себе ни за что не сбиться с учтивого тона. Одернув на животе жесткую фуфайку, высоко подняв черноволосую встрепанную голову, он покинул кухню, поздравляя себя с тем, что неприятная миссия подходит к концу.

Убранство комнат свидетельствовало о том, что Алмазовы разделяли со своими бывшими хозяевами пристрастие к искусству. Среди многих холстов, заключенных в изящные рамы, был портрет молодой Анны Ивановны; она задумчиво опиралась на столик красного дерева, и ее воздушные рукава отражались в полированной столешнице, что удивительно ловко передал художник.

Остановившись перед полотном, на котором плакучая ива купала в озере свои ветви, Андрей ощутил холодок восторга и не сумел этого скрыть. Он и тут невольно оказался дипломатом: ничто так не действовало на Василия Мироновича, как признание его художественного вкуса. Если бы не столь заметная разница в росте, хозяин, того и гляди, обнял бы гостя за талию. Вместо этого он подвел Андрея к маленькому пестрому эскизу и доверительно шепнул:

– Малявин. Подлинник.

Хозяйка, стоя вблизи картины, изображавшей ее в расцвете молодости, созерцала мирную, приятную сердцу сцену. На мужа нашла одна из лучших его минут.

– А это… Правда же, в духе Менье?

Андрей с искренним восхищением уставился на могучий, набросанный углем торс кузнеца, взмахнувшего кувалдой, действительно сделанный в манере знаменитого бельгийца.

– Мне этот набросок и прежде страшно нравился, – сказал Андрей, как бы напоминая этим о своих давних посещениях особнячка, о давнем знакомстве.

Усевшись в глубокое, покойное кресло, он внутренне одобрил свою выдержку. Ни одной бестактности, могущей отбросить его от цели! Был он доволен и тем, что не сунулся сразу с заранее припасенными доводами, вроде, например, того, что при уплотнении большевики оставляют на ребенка лишнюю комнату.

Уместнее оказалось ввернуть (это он и поспешил сделать), что Ася недурно рисует, что от матери она унаследовала талант к ручному труду.

– Ася – одаренная девочка, – с доброй улыбкой проговорила Анна Ивановна и вдруг стала похожа на свой прекрасный портрет. – У нас ее вкус разовьется… – Она признательно взглянула на мужа и осеклась.

В чертах лица Василия Мироновича проступило знакомое ей оцепенение. То самое оцепенение, что мигом ввергало ее в безмолвие. Она знала, что сейчас зазвучит спокойный, вежливый голос.

– В общем, приводите… Если, конечно, девица осознала свою вину. Пусть просит прощения.

Наступила очередь оцепенеть и Андрею. Он бросил взгляд на хозяйку – скисшую, уже не напоминающую свой портрет, – словно ища у нее совета. Как объяснить этому человеку состояние девочки, только что потерявшей мать?

В давние времена, когда Андрей еще носил черную куртку реалиста, сестра притащила его к Алмазовым на семейное торжество. Отведя душу за пирогами, стесняющийся реалистик подсел к книжному шкафу. Заголовки книг вызвали у него чуть ли не трепет перед хозяином. Были там в переводе с немецкого: «Основы психологии», был «Трактат об ощущениях». «Основы» Андрей перелистал, заинтересовался, впоследствии достал эту книгу в городской приозерской библиотеке.

Сейчас, как истый дипломат, он искал слов, убедительных для человека, собиравшего книги по психологии.

– Понимаете, Василий Мироныч… У нее в данный момент обострены все рефлексы… Она и вообще-то была возбудима, нервна.

Алмазов остановил его саркастической усмешкой:

– Мать баловала, нам расхлебывать?

Хозяин дома, подобно многим бездетным людям, твердо знал, как следует воспитывать детей, и особенно твердо, как не надо им потворствовать. Он и пустился в рассуждения на эту тему, откинувшись на кожаную спинку дивана. Диван, сделанный по заказу, был высок, он как бы восполнял недостаточный рост хозяина: тот, восседая на нем, чувствовал себя не только в буквальном, но и в переносном смысле «на высоте».

Не кипятясь, методично Алмазов принялся доказывать необходимость особо строгих мер воспитания теперь, в обстановке всеобщего хаоса и разложения.

– От заразы надо оберегать. И лечить. Не потакать, упаси боже! – Крупная сильная фигура Андрея раздражала его, и он четко выговаривал: – Растленное время… Советская педагогика… Калеченье детских душ…

Андрей принуждал себя к молчанию. Идя сюда, он твердил: «Иного выхода нет. Революция требует жертв», но тот же голос подсказывал ему: «Жертвовать-то в конечном счете будет маленькая Ася».

Он и сейчас твердил себе: «Терпи!» Сцепиться теперь с этим монстром значило не выдержать, отпустить внутренние тормоза. (Что-то похожее он вычитал в «Основах психологии».) Он слушал Василия Мироновича с любезно-каменным выражением лица.

С первых дней революции Андрей старался побороть в себе черты, которые в те времена звались «интеллигентщиной». Правда, большевистские газеты подчеркивали, что «интеллигенция делится на жирную и тощую». Правда и то, что Андрей Кондаков причислял себя к самой тощей части технической интеллигенции, но он взыскательно и сурово искоренял в себе всякие следы мягкотелости и нерешительности.

Революция требует жертв… Нежданно перед глазами встало печальное лицо Вари. Ожидание, вопрос были на этом лице. Да, предстоял еще один трудный разговор…

Алмазов разглагольствовал, наслаждаясь замешательством гостя. Бедная Лапша ерзала на низеньком пуфе, ее голубые глаза перебегали с желчного лица мужа на застывшее, потемневшее лицо Андрея.

– Закон таков, – журчал голос хозяина, – кто кормит, тот воспитывает. Не взыщите, если к девчонке наше прилипнет. Постоишь на ветру – обветришься; под дождем – вымокнешь. А вообще-то приводите. Не голодранцы пока, слава богу.

Андрей встал, выпрямился. Теперь ему снова был виден набросок «в духе Менье» – суровое лицо кузнеца.

– Одно знайте… – хрипло выговорил гость. – Все вам возмещу сторицей. Если вернусь… Все, что уйдет на Асю. Каждый кусок!

– Что значит – вернусь? – живо спросил Алмазов. Он тоже привстал и глядел на Андрея теперь уже снизу вверх.

– В армию ухожу.

– Призывают? – прищурился Алмазов. – Или как?

– Конечно, призывают, – поспешила вставить его жена. – Не вина молодых людей, если их забирают.

Асина тетка недвусмысленно подсказывала Андрею разумный ответ. Надо было подтвердить: «Призывают» – и беспомощно развести руками, как это только что сделала она. Но в комнате, которую плотные, тщательно задернутые шторы отгораживали от чужих глаз, прозвучало:

– Добровольцем иду.

– Браво! – со странной усмешкой отозвался Василий Миронович. – Может быть, вы и правы.

– Знаю, что прав.

Алмазов разглядывал гостя, как некое диковинное животное, затем взялся за нижнюю пуговицу его неказистого, под стать грубошерстной фуфайке, пиджака.

– Кто знает, пожалуй, комиссаром вернетесь? Так от родни не отвертывайтесь. Порядочные люди платят долги.

– Я же сказал, все возмещу.

Хозяин тряхнул пышной шевелюрой:

– Кому это надо, все? Найдем другой способ посчитаться. Времена сложные… Поняли?

Андрей понял. Перед ним стоял человечек, который брался не только кормить, но и воспитывать Асю. По спине пробежал холодок. Ведь действительно что-то «прилипнет»…

– Нет, – сказал он. – Не понял.

«Моллюск», – подумалось ему. Андрей не очень точно помнил, что значит это подвернувшееся ему слово, но именно оно всплыло в решительную минуту. Будучи от природы застенчив, Андрей отличался неловкостью в словесных перепалках; если ему и приходило на ум обидное меткое словцо, он поносил им противника после, когда перебирал в памяти все перипетии происшедшего горячего разговора. И все же он бросил Алмазову:

– Моллюск! – Кинувшись прочь из комнаты, добавил: – Думали из девочки сделать моллюска?!

Рванув с вешалки тулуп, пропитавший овчинным духом всю переднюю, еле дождавшись, пока трясущиеся руки хозяйки одолеют сложную систему замков и задвижек, Андрей наконец соскочил с крыльца, жадно глотнул морозный воздух. Хлопнув калиткой, остановился, пробормотал:

– Вот какая штука.

7. Добрая фея

Утро прошло в полной растерянности. Чтобы не шуметь в общей комнате, не разбудить заспавшуюся Асю, Варя и Андрей обсуждали ее судьбу в промерзшей, промозглой детской. Андрей успел побриться, обтереться ледяной водой, – мобилизовался, по собственному выражению. Но и «мобилизовавшись», придумать ничего путного не мог.

Варя в конце концов сказала:

– Оставляйте ее на меня. Как-нибудь продержимся. Может, с нового года легче станет.

– Легче? Быстрая ты, Варенька… Нет, вдвоем вам оставаться нельзя, пропадете обе.

– Обеих жалко?

– Конечно… Глупый вопрос.

Вновь всколыхнулись Варины надежды. Он назвал ее Варенькой, он и о ней тревожится. Главное, глупый вопрос. На бритых щеках должны бы показаться ямочки, но лицо, каждую черточку которого Варя хочет запомнить, сковано бедой, как морозом, глаза застывшие…

И все же Варя ждет, не может не ждать. Сейчас будет сказано то. Сейчас все решится.

Но Андрей, пораздумав, говорит совсем о другом:

– Слушай внимательно. Я завтра вышлю тебе письмо за подписью военного комиссара. Ты с этим письмом пойдешь… Я укажу, куда надо идти, кажется в Комиссариат призрения. Может, и не сразу устроишь ее, но устроишь. Говорят, в детские дома очереди. Много сирот.

– В приют хлопотать? В сиротский?!

– Приют – прежнее слово. Асю им не пугай. Помни: детский дом.

– Все одно приют!

Варьку с малолетства страшило это слово. Она едва избежала участи попасть в одно из прославленных учреждений ведомства императрицы Марии, в эти казармы для детей низших сословий. Варя шепчет:

– Аська – приютская! – и поднимает глаза к отсыревшему потолку. – Каково покойнице слушать?! Да… – вдруг спохватывается Варя. – Ей ведь письмо пришло.

Горько было вскрывать конверт, адресованный Ольге Игнатьевне Овчинниковой. На листочке штамп: «РСФСР. Народный Комиссариат Просвещения». Пониже: «Отдел Единой Школы». Далее следовало приглашение зайти для направления на работу.

Варя подробно рассказала Андрею, давно не наезжавшему в Москву, как Ольга Игнатьевна с месяц назад, сразу после Октябрьских праздников, надумала пойти в Наркомпрос.

Прошение, содержащее просьбу о предоставлении ей должности, тщательно составлялось дома. Варя помнила его чуть не наизусть. Ольга Игнатьевна перечислила все, чему могла научить школьников в качестве преподавательницы ручного труда. Плетение, лепка, вырезывание, металлопластика. Не забыла написать и про частную группу, которую вела перед самой революцией.

И вот… любезно предлагают место.

Даже в Замоскворечье, как она и просила.

Пока Ольга Игнатьевна еще не впала в беспамятство, она не раз повторяла: «Пришлют ответ, а я валяюсь». И все сожалела, что слушала кого не надо. Тех, кто убоялся новых школьных порядков, из-за кого она так поздно решилась пойти на Остоженку, в Наркомпрос.

– Да, поздно… – глухо сказал Андрей и ткнул пальцем глобус так, что тот, подняв облачко пыли, завертелся вокруг оси.

Варя не сразу решилась нарушить гнетущее молчание.

– И Асю с собой брала… – сказала она. – Когда с прошением…

– Да, да… Асю… – Андрей встрепенулся. В день отъезда некогда было задумываться. – Так вот, Варя, выход один – приют! То есть – детский дом. Если ты не добьешься толку в Комиссариате призрения, или, как его, обеспечения, ступай в Наркомпрос. – Андрей повертел в руках запоздавшее письмо. – Прихватишь его. Спрячь, – и пошел говорить с Асей.

Наступил час проводов. На вокзальной площади бурлила толкучка. Множество подошв утаптывало подсолнечную шелуху, окурки, перемешивая их со снегом. Ася всегда побаивалась людских сборищ, брани, толкотни; всегда сторонилась тех, кого мать называла уличными мальчишками, но сейчас ей, понуро бредущей рядом с Андреем и Варей, остро захотелось затеряться в толпе, ускользнуть неизвестно куда.

«Заделаюсь уличной девчонкой», – мелькнуло в голове.

Но желание тут же выдохлось, снова Асю сковало безразличие. Она и утром смолчала, узнав, что ее решили сбагрить в приют. Пусть. На то она и круглая сирота…

Двери вокзала, ведущие в помещение бывшего первого класса, получили от новых властей право впускать пассажиров всех сословий. Для них уже не был невидалью ни овчинный тулуп, выданный управлением Торфостроя, ни валенки, ни заплатанный рюкзак. Они спокойно впустили Андрея и обеих его понурых спутниц.

– Ждите меня здесь, в зале, – распорядился Андрей. – Найду своих, разузнаю насчет теплушки и вернусь.

Вокзальная суета, едкие запахи карболки и махорочного дыма оглушили Асю. Она остановилась, безразличная к тому, что ее толкают и ругают: не там-де и не так стоит.

Варя лихорадочно выискивала местечко, куда можно было бы усадить Асю. Пристроить ее – означало развязать себе руки. Наконец удалось втиснуть девочку между чьими-то мешками, поставить у ее ног туго набитый рюкзак. Злоумышленники не могли знать, что в рюкзаке кипа брошюр, которые Андрей по дороге захватил в издательстве ЦИК, поэтому Варя шепнула:

– Если отойду, не зевай! Народ такой, что из-под седока лошадь уведут.

Правда, ближайшие соседи Аси выглядели совсем безобидно. Неподалеку, опершись на трость, дремал вполне приличный господин, рядом восседала на сундуке молодая мамаша, поглощенная заботой о сыне и своем увязанном, упакованном скарбе. Ее малыш в длинной, до полу, поддевочке не давал минуты покоя, ему не сиделось; мать то и дело ловила его за концы красного широкого кушака. Однако, следя за сынишкой, ни на миг не забывала о багаже. Нога ее была словно пригвождена к сундучку, неотрывно стерегла его.

«Так вот и я, – грустно подумала Варя, – что бы ни делала, думы все об одном. Никуда не денешься».

И встрепенулась: не прозевала ли возвращения Андрея Игнатьевича?

С той секунды, как он снова вошел в зал, для Вари во всей толпе, во всем огромном помещении не существовало никого, кроме него. Она бы не поверила, если бы ей сказали, что в зале ничего не изменилось, что никто и не заметил его, рослого, бледного, с черными блестящими глазами. Беда была в том, что глаза эти, казалось, избегали ее глаз. Пробираясь сквозь людскую толчею, работая локтями, Андрей Игнатьевич прокладывал дорогу шедшему сзади бородатому Емельченко. Тому самому старику слесарю, что по дружбе заходил вчера сказать насчет теплушки. Тому, кто осенью приволок на Пятницкую полмешка черноболотской мелкой картошки и назвал Варьку несколько раз барышней: «Посторонитесь, барышня… Я уж сам, барышня…»

Прежде Варьке льстило такое обращение, но в последнее время это слово приобрело обидный смысл; она почувствовала, что старый слесарь не случайно так величал ее, что он в ней чего-то не одобрил. А ведь она так старалась понравиться ему! Она надеялась, что, вернувшись на Торфострой, он скажет что-нибудь ей в похвалу, ну, например, так: «Кто это принял у меня картошку? Вроде артистка какая…»

Модная мастерская была своеобразным Варькиным «университетом». Пытливая девчонка жадно прислушивалась к дамской болтовне, копировала жесты, походку, не сомневаясь в их неотразимости. Сегодня она и вовсе постаралась: навила себе локоны, пользуясь раскаленным в буржуйке гвоздем. Правда, ей показалось, что еще в прихожей Андрей как-то странно уставился на нее. А горжетки, наброшенной на плечи поверх пальто, словно бы испугался. Непонятно… Она столько надежд возлагала на этот кусочек меха, недавно купленный по дешевке…

Варя вздохнула, вспомнив, как когда-то Андрей сказал, что с ней не сравнится ни одна разряженная девица. Всерьез он это сказал или так – неизвестно. А главное, давно это было… Сейчас у него думы об ином.

Она видит, что он остановился, указал Емельченко на группу матросов, то ли фронтовиков, то ли из боевого продотряда. Этого достаточно, чтобы причинить ей страдания, всколыхнуть ревность ко всему новому, что вторглось за последний год в жизнь Андрея, заслонило от него Варю.

Матросы расположились у дверей, ведущих на перрон. Андрей повернул туда. Сообразив, что он проталкивается вовсе не к Асе и не к ней, Варя перемахнула через чьи-то пожитки и устремилась за ним.

Ася сделала вид, что не заметила исчезновения Вари. Она решила сидеть недвижно, пока взрослые не вспомнят о ней. Вот так и прождет их, уставившись в стену, к которой прибита полоска картона со стрелой и с непонятной надписью «Центропленбеж».

Когда Ася узнала о смерти отца, ей тоже не хотелось ни с кем разговаривать, только маме пожаловалась: «У меня внутри все устало». А теперь некому сказать…

Время тянулось тоскливо. Кружилась голова от духоты, от галдежа, от происходящей вокруг давки. Временами до Аси доносился разговор соседей. Больше всех тараторила мать малыша, обряженного в поддевочку.

– Отец-то в плену пропал, – сообщила она. – Едем к родне на деревенские корма. В Москве-матушке дите и схоронить недолго.

– Да… Время не детское, – поддакнул господин с тростью.

Ася сидела сгорбившись. Ей отчего-то вспомнилось, с каким волнением она наблюдала однажды шеренгу приютских ребят. Они были похожи на маленьких старичков, а рослая басовитая воспитательница смахивала на мужчину. Дети в серых длинных пальто парами проследовали мимо Аси и ее матери, и ни один не улыбнулся. Каждый взглянул не то со злом, не то с завистью. Мама, когда они завернули за угол, сказала: «Какие отупевшие, безжизненные лица… С малых лет их заставляют знать свое место. Вот что значит дети казенные, призреваемые…»

– Ты что пригорюнилась, девчушка? – спросил Асю незнакомый ласковый голос.

К ней склонилась женщина, немолодая, в беличьей истершейся шубке, в такой же шапочке; женщина так приветливо улыбалась, что Ася вскочила, готовая уступить ей место, но уступать не пришлось – та выкроила крошечную долю скамьи, пристроилась рядом.

– Вижу, грустное личико, дай, думаю, подойду…

Асе, легко смешивающей жизнь и книжку, вдруг представилось, что на выручку к ней, как в отчаянную минуту и положено, поспешила добрая фея… Ну да, сейчас, словно в сказке, все примет иной вид… Добрая фея ловкой рукой поправила Асин съехавший набок бархатный капор.

– Ты совсем утонула в своем чепце… Что у тебя за печаль?

Случилось так, что Ася, безучастно молчавшая все эти дни, внезапно оттаяла, заговорила. Иной раз чужой, участливый человек добивается большего, чем свой, привычный. Прижавшись щекой к пушистому беличьему меху, Ася, не дичась, отвечала на все расспросы. Про маму, про Андрея, про страшный приют…

Неведомо почему, Ася прониклась надеждой, что ее слушательница придумает что-то такое, после чего все переменится, как по мановению волшебного жезла, но та ничего не придумала, только удивилась жестокосердию Андрея. Ведя разговор про сегодняшнее утро, Ася ткнула ногой в набитый рюкзак.

– Литературу достал. Про «максима» и еще про ружье-пулемет «львицу».

О книжках женщина слушала рассеянно, ее заинтересовал мальчик с красным кушаком. Но тот отмахнулся от нее и стал о чем-то шептаться с матерью.

Мать осмотрелась и обратилась к Асе:

– Постереги, миленькая. – Она пододвинула к Асиным ногам сундучок и узел; затем, помедлив, водрузила ей на колени кошелку из тех, что кухарки берут на рынок. – Не обманешь, сама сирота.

Подхватив сына, женщина стала пробираться в глубь вокзала. У Аси засосало под ложечкой: она учуяла дух ржаного хлеба, пахнущего квашней, подобно черноболотским хлебцам, испеченным по-крестьянски, на закваске. Вспомнив о предупреждении Вари, Ася крепко обняла вверенное ей сокровище. Женщина в беличьей шубке и тут посочувствовала:

– Деревенщина бестолковая! Столько навалить на слабенькую девочку. – Не пожалев шубки, она переставила объемистую кошелку к себе на колени и приказала: – За узлами следи! Чужое!

Ася не сразу выпустила из рук драгоценный хлеб, но услышала:

– Слушайся взрослых!

Сказано это было маминым тоном, и Ася повиновалась. Женщина к тому же попросила рассказать, как они с мамой ходили в Наркомпрос. Было горько вспоминать про ту прогулку, про маму, особенно оживленную в тот день. Добрая фея, не дослушав, вскрикнула:

– Ах, началась посадка!

Вскрикнула и исчезла не менее неожиданно, чем появилась. Ася не заметила никаких признаков начавшейся посадки, она растерянно искала глазами беличью шубку, но шубка словно сквозь землю провалилась; искала, не разрешая себе подумать недоброе. Из столбняка ее вывел голос молчавшего до сих пор господина:

– Знакомая твоя, что ли?

– Нет… Но она…

– Она-то ловкая дама, да ты – ворона.

– Где она? Где?

Господин чуть заметно приподнял трость, как бы указывая направление в сторону выхода, а затем всем своим видом показал, что его это дело не касается.

Выскочив на площадь, Ася бросилась туда-сюда. Хотя уже начало смеркаться, ее зоркие глаза все отлично различали. Заметили они и беличью шубку возле заколоченного ларька. Ася очутилась у ларька, еле удерживая крик, но женщина как ни в чем не бывало спросила:

– Что ты, детка?

И развела руками, в которых не было никакой кошелки. Ася опешила.

– Понимаете… Вы куда?

– Ступай, ступай… – оборвала ее женщина. – Видишь, спешу.

Что-то новое в нотках ее голоса, что-то тревожное, мелькнувшее в лице в тот миг, когда Ася ее настигла, заставило ее не отступить. И потом… Почему она на площади, если ждала посадки?

Девочка крепко вцепилась в беличий рукав.

– Где хлеб? Он же чужой!

Рядом шумела, жила своей жизнью толкучка. Мимо ларька то и дело сновали люди, но все они, как определила в горячке Ася, имели разбойничий вид. Она не звала на помощь еще и потому, что из-под беличьей шапочки на нее глядели недоумевающие, невинные глаза.

– Господь с тобой, глупенькая. Пусти…

– Понимаете… – Тон, взятый женщиной, не давал Асе возможности отбросить деликатность. – Понимаете… Вы случайно… Нечаянно… – Наконец она выдохнула: – Обманывать грех!

– Дура! – взъярилась женщина, пытаясь стряхнуть Асю со своей руки. Видно, убоявшись скандала, она прошипела совсем тихо: – Дура… Почаще развешивай уши, выучат люди…

Ася не отступала. Ее трясло от гнева. Она ненавидела себя за то, что расчувствовалась, что и впрямь оказалась дурой, попавшейся на приманку, дурой, поверившей притворной ласке. Нет! Теперь уже она никогда никому не поверит. Все взрослые – обманщики!

– Ведьма! – Асе именно этим словом захотелось хлестнуть ту, кого она посчитала доброй феей. – Ведьма! Притворщица! Воровка!

Вырвавшись, воровка с силою грохнула Асю оземь. Беличий рукав выскользнул из сведенных морозом детских пальцев, в них остались лишь клочья серого пуха.