Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Правда, и Ксения растерялась не меньше, а Катя с Асей тем более.

Вот и лежат теперь на «дежурной» койке, слушают краем уха, как разливается хор, лишившийся двух голосов (сопрано и альта!). Не велено им показываться на глаза? Не покажутся. Вместо ужина поделили между собой предназначенную Люсе картофельную ватрушку. К ее поганым коржикам, которые Ксения, не разобравшись, тоже сунула в дежурку, не притронулись и не притронутся, даже если придется умирать голоду.

Вечер в зале, как видно, кончается – уже поют «Интернационал». Если иностранные гости еще не покинули детский дом, они тоже поют вместе с ребятами.

– Катя, – спрашивает Ася. – Ты совсем, совсем веришь в Коммуну? В будущую Коммуну?

– Ну, знаешь…

– Такие, как Люська, будут при коммунизме?

– С ума сошла!

Ася, обретя наконец покой, уснула. Теперь не спит Катя. Размышляет о том, какими будут люди при коммунизме.

21. Сквозь «сито прошлого»

О грядущем, о коммунизме в доме имени Карла и Розы говорили и думали много. Правда, все по-разному.

Сил Моих Нету уверяла, что кто-кто, а уж она отдохнет при коммунизме. Если приведется дожить.

Сережа Филимончиков-старший – тот, кто с помощью своих братьев смастерил на чердаке сигнализацию для связи с Марсом и имел немало неприятностей из-за разбитого по этой причине окошка, – написал поэму «Распрямим орбиты», имея в виду орбиты небесных тел. Поэму, как определила Ксения, с размахом.

Туся и Дуся Зайцевы твердили одно: коммунизм – это когда не воюют и не убивают. Ксения сказала, что это верно, но в перспективе.

Панька Длинный жил мечтой «шамать сколько влезет». Ксения признавала, что в перспективе так и будет, но Паньку не уважала.

Она уважала Федю. Этот все знал про коммунизм и хотел немедленно стать коммунистом. И только возраст мешал ему и другим подходящим ребятам вступить в ряды коммунистической молодежи.

Ася пока никуда не собиралась вступать, но и у нее имелись свои мысли про коммунизм, мысли, изложенные в стихах, про которые даже Катя Аристова ведать не ведала, – даже Катя! Ася считала, человек все может перенести, но не насмешку над своими стихами, особенно если он убежден: стихи правильные – с размахом и перспективой.

Однажды к концу мая, когда в Анненском парке вовсю пахло черемухой и как заведенные гудели басовитые, пушистые шмели, старшие детдомовцы собрались возле заднего крыльца, дожидаясь учительницу ботаники. Неожиданно послышался голос Ксении:

– Все на месте?

Она стояла в дверях, раскрасневшаяся, в пестром летнем платьице, расставленном в швах где только можно, удлиненном полоской серого ластика. Не настолько она еще взрослая, чтобы совсем не подрасти за зиму!

– Урок срывается! – почему-то радостным тоном сообщила Ксения. – Наркомпрос вызвал ботаничку на огородные курсы. Будет знаете что?

Выяснилось, что будет беседа на вольном воздухе! Правда, было сказано «беседа у очага», но это так, по привычке. Денек был ясным и теплым, полянку облюбовали на солнцепеке. Ребята радостно повалились в сочную, душистую траву.

Повалилась и Ася и потребовала:

– Давайте начинать!

Она теперь полюбила беседы, она теперь все чаще задает вопросы и даже однажды высказалась. Ведь больше некому удерживать ее за руку. Люси нет и не будет!

Когда Ася в тот памятный вечер забила тревогу из-за коржиков, утаенных от коммуны, она вовсе не думала мстить Люсе, как та потом уверяла, не думала хитростью выжить ее. Просто Ася, а затем и Катя до того разволновались, словно в те минуты решалась судьба всего детского дома.

Ася не предполагала, что ребята совсем выставят Липучку вон, не думала, что будут такие гневные речи. Про темное прошлое и про все, что мешает светлому будущему; про Люську и вообще про врагов революции. Люське припомнили все: и ее саботаж, и ее тлетворное влияние на массы. Как только комиссия доложила, что артистка Бородкина вовсе не так нуждается, что она в квартире имеет будуар (шикарная буржуйская комната) и, вполне возможно, белые коржики грызет даже по будням, собрание захотело немедленно голосовать. Вава Поплавская – уж на что сама из институток – сразу вывела в протоколе: «Исключить Людмилу Бородкину из дома имени Карла и Розы навсегда». Федя Аршинов по праву председателя «навсегда» подчеркнул изо всей силы.

Терпко пахнет нагретая солнцем трава. В нежно-зеленых ветвях деревьев заливаются зяблики. Но Ксении не до зябликов, она спрашивает:

– Вы знаете, ребята, что с Петроградом?

Ребята еще не знали. Оказалось, Петроград под угрозой: в двух пунктах Финского залива высадились десанты. Белогвардейцы и союзники поклялись захватить этот чудный город со всеми его дворцами и заводами. Поклялись задушить революцию.

При слове «Петроград» Ася оглянулась на маленькую Наташу, которая бежала по лужку наперегонки с железным ржавым обручем. Наташа – петроградка, только осенью привезена оттуда. Асе не по себе оттого, что она вчера обошлась с девочкой по всей строгости. Но ведь Ася, как прикрепленная, следит не только за ее чулочками и ногтями. Она отвечает и за моральное состояние. Ася учит Наташу рисовать – нет карандашей и бумаги, можно палочкой на песке. И очень обидно, если ты учишь, а ученица все делает по-своему, например чертит над каждым домиком четырехугольник и уверяет, что это небо. Поневоле вспылишь… Между прочим, Татьяна Филипповна слишком любит за всех заступаться. Придумала в оправдание Наташи, что петроградским детям небо таким и представляется, раз они любуются им из дворов-колодцев. Но Ася заспорила: мало ли кому что представляется! Для чего тогда Нистратов доказывал, что небо всюду одно, что оно – атмосфера? Рисовать надо как есть, а не как представляется; Асю небось всегда ругают за фантазию…

«А все же… – казнит себя Ася, – затаптывать рисунок Наташи, стирать его ногой не следовало, – она петроградка».

– Овчинникова! – прерывает Ксения свою речь. Раз «Овчинникова», а не Ася – значит, сердится. – Ты одна глазеешь по сторонам… Тебе все равно, что колыбель революции в опасности!

Ася сидит, опустив глаза, покусывая листок щавеля. Ксения рассказывает про вчерашний митинг в Доме союзов.

– Всю красную молодежь столицы собрали. Калинин выступал, Всероссийский староста.

Ксения чуть ли не слово в слово повторяет приветствие, единодушно посланное Ленину.

– Мы обещали ему отдать все силы борьбе за коммунизм.

– И мы! – вырывается у Феди.

– И вы, – подтверждает Ксения. На Асю она, разумеется, и не глядит. – Ну, что вы обещаете Ильичу? Тише! Не все разом!

Наконец ребята согласились говорить по очереди. Выступила и Катя Аристова, очень здорово сказала про то, как все больше и больше народу идет за Лениным, что детдомовцы и подавно должны быть горой за него, что надо очень стараться для своего детского дома и стать достойными славных имен Карла и Розы.

Ася слушала и жалела только, что Кате неизвестно одно стихотворение, под заглавием «Коммунизм». Катька умная, она бы вмиг догадалась заставить Асю прочесть его вслух. Очень бы подошло! Очень было бы к месту!

Если бы Асю заставили, она бы прочла, и одна чересчур принципиальная особа убедилась бы, что, если человек иной раз и посмотрит в сторону – не поглазеет, а именно посмотрит, – это еще не значит, что ему все равно и что он социально запущен…

…Вечером Ася и Катя забрались на хоры. Когда-то, во время институтских балов, на этой узкой, нависающей над залом галерее размещался оркестр. У детдомовцев хоры – любимое место уединения. Именно здесь, усевшись на широкий, низкий, немногим выше пола, подоконник, лучше всего поведать товарищу свой секрет, высказать самые заветные мечты…

Вечером здесь особенно хорошо. Внизу – теряющийся в сумраке огромный пустой зал, наверху – прямо перед тобой – небо, полное неведомых тайн. Вовсе не четырехугольное, а бесконечное, – этому есть научные доказательства.

Последние месяцы Ася запуталась в своих представлениях о небесах. Как это там умещаются и орбиты небесных тел и бесплотные ангелы? Как в безвоздушном пространстве могут цвести райские кущи и восседать на престоле бог-отец, в которого Ася должна, хочешь не хочешь, верить, иначе он ее покарает…

– Звезды… – говорит Катя и мечтательно добавляет: – На Украине они большие-большие!..

Катя давно мечтает об Украине, с того дня, как стало известно, что отряд детдомовцев поедет туда на лето. Там детей изголодавшейся столицы ожидают не только звезды, но и пшеничный хлеб и сладкие сочные вишни…

Катя сидит, запрокинув голову, упершись затылком в косяк окна. На блеклом, еще не утратившем закатные краски небе четко вырисовывается ее силуэт. Курчавая, толстогубая Катя в эту минуту особенно напоминает Асе портрет юного Пушкина, оставшийся на память об Андрее.

– Катька! Я ведь давно хотела с тобой дружить, с первого дня. А ты?

– Читай… – Катя все так же смотрит на небо, не шелохнется. – Обещала прочесть, читай!

Ася не в силах преодолеть волнение:

– Ночью сочиняла… Тогда складней получалось. – Она убеждена, что первый вариант, который не удалось записать, был особенно удачным. – Утром уже не то…

– Читай, говорят…

– Ну, слушай…

Ася отходит к перилам, ограждающим галерею. Как ей хочется, чтобы случилось чудо, и здесь, где-то рядом, лишь только она произнесет первую строку, появилась бы Ксения. Возникла бы так же внезапно, как сегодня утром у крыльца. Но где там… Она, всего вероятней, возле колоннады. Любит по вечерам проводить во дворе воспитательную работу.

Хотя нет… Ксения не во дворе! Там девочки тоненько и чувствительно завели песню, которую Ксения петь при себе не дает, потому что такие песни порождены чуждыми вкусами. Девочки так не считают, Ася тоже, но сейчас и она запретила бы это некстати ворвавшееся пение. Приходится молчать и слушать…

 
На берегу сидит девица.
Она платок шелками шьет,
Работа дивная творится,
Но шелку ей недостает…
 

Песня длинная. Вначале у девицы кончаются нитки, затем к берегу причаливает корабль, затем красавец моряк предлагает ей сколько угодно ниток – сколько угодно! – но просит взамен выйти за него замуж. Девица не знает, как поступить…

 
Одна сестра моя за графом,
Другая герцога жена;
А я, всех краше, всех моложе,
Простой морячкой быть должна.
 

Конец песни, который так возмущает Ксению, особенно нравился девочкам. Моряк-то оказался вовсе не моряком, а его величеством королем, за которого каждой девице лестно выйти замуж… Ася ждет этой последней, волнующей строфы, но песня обрывается. Ага, стало быть, нагрянула Ксения.

– Читай! – говорит Катя. – Ну… Называется «Коммунизм»…

– «Коммунизм», – торжественно объявляет Ася.

Ей очень мило это первое ее стихотворение. Как она только что догадалась, его можно петь на тот же красивый мотив, что и песню, которая исполнялась сейчас во дворе. Ася читает нараспев; «Собрались феи хороводом»…

Феи у Аси не простые: «Одна из них зовется Правдой, другую Равенством зовут»…

Катин силуэт выражает полное внимание, голос Аси набирает силу, но… На бедного везде каплет…

В самую вдохновенную минуту на хоры ворвались предводительствуемые Федей мальчишки. Девочек они не видят, но все же совещаются шепотом. Потом Федя произносит громко:

– Если поездом, то меньше суток!

Можно не спрашивать у заговорщиков, куда это меньше суток пути по железной дороге. Беседа Ксении о Петроградском фронте взбудоражила всех мальчишек. Того и гляди, натворят чего-нибудь, как ранней весной, когда наступал Колчак. Ох и терзали в апреле Федю! Сначала педагоги, затем представитель райкома в кожаной куртке. Ох и разъясняли мальчишкам, что в войне надо участвовать не побегами на фронт, а помощью красному тылу.

– Федька! – пугается Ася. – Тебя же сдадут военному коменданту.

– Сыпь, ребята! – кричит поставленный Федей в караул Оська Фишер. – Шпиявки!

Вся команда мальчишек скатывается вниз по винтовой лесенке. Снизу еще раз доносится одно из самых обидных слов, которые можно услышать в детском доме, нечто среднее между шпионками и пиявками.

– Шпиявки!

– Ослы! – кричит Катя. – Все про вас знаем. – Она оборачивается к Асе. – Плюнь на них и читай. Здорово сочинила…

Асю распирает от гордости. Она с чувством декламирует:

 
А посреди тех фей веселых
Стоит царевич честный Труд.
И вместе всех, кто здесь собрался,
Прекрасный Коммунизм зовут.
 

– При чем тут царевич? – раздается хорошо знакомый голос, в котором отнюдь не слышится восторга.

Ксения вбежала на хоры, занятая розыском мальчиков, – что-то они подозрительно шепчутся с самого ужина! Ей пришлось задержаться во дворе из-за глупых девчонок. Поют невесть что, забыли, что время коронованных тиранов прошло, что в республике покончено с ненавистными народу титулами. И вот – снова! Ну, разумеется, это Овчинникова… Как Ксения ни торопится, она должна провести разъяснительную работу:

– Вы только вдумайтесь: царевич Труд! Где ты нахваталась такой ерунды?

Катя вспылила:

– Не ерунда, а стихи про коммунизм! Только и слышишь: Овчинникова, Овчинникова…

– А почему… Почему она даже на коммунизм смотрит сквозь сито прошлого?

С Ксенией произошло нечто странное. Голос ее зазвучал по-детски жалобно, а глаза… в полутьме и то видно, как они округлились с отчаяния.

– Ну почему? Я ли вам не долблю, я ли не работаю над вашим сознанием?

Теперь, когда на летнее время Ксения рассталась с курткой, особенно заметно, как она худа и слаба.

– Ну почему вы такие трудновоспитуемые? Ну что мне делать? Я же обещала: «Справлюсь».

Девочки притихли, они догадываются, как нелегко Ксении, которая хотя и старается казаться взрослой, немногим старше их самих. Ася не сердится даже на «сито прошлого». Однако Ксения спешит побороть минутную слабость.

– Справлюсь! И все старье из вас повыкорчую. Где вы раздобыли этого дурацкого царевича?

Дурацкого?! Ася отрезает:

– Нигде!

Катя держит сторону Аси:

– Не говори, Аська, не говори!

– Только задержали меня, – сердится Ксения и приказывает: – Помогите мальчишек найти. Федю ищу, Сережку Филимончикова… Тут их не было?

Два голоса дружно откликнулись:

– Мы не шпиявки.

Когда под быстрыми ногами юной воспитательницы задребезжали железные ступеньки лесенки, Катя проворчала:

– Нахватались… Подцепили… Сама бы так сочинила.

– И, главное, «ерунда»! – подхватила Ася. – А ты послушай дальше. – Почти шепотом, скороговоркой, без надлежащей выразительности она досказывает последнюю строфу:

 
Так коммунизм образовался
Из правды, равенства, добра,
Любви, науки и искусства,
Свободы, братства и труда.
 

– Все верно! – подытоживает Катя и вдруг признается: – А мне, думаешь, не захотелось с тобой дружить?

За окном огромное темное небо, тоненький светлый серп месяца. Возможно, Федя с товарищами, если их внизу не настигла Ксения, тоже глядят на далекий месяц, продумывая план спасения Петрограда.

Разве не обидно, что они не позвали Асю и Катю? Разве при коммунизме будет такое неравноправие?

Девочки долго молчат. Вдруг Ася хватает Катю за плечи.

– Не буду я больше писать стихов! Ни строчки.

– Спятила!

– Нет. Кончено. Навсегда. Ксению ненавижу.

– Ты? Ненавидишь?

– Ага!

– Ненавидишь Ксению?

– Ну, не люблю… – далеко не так уверенно произносит Ася.

– А почему, если она тобой недовольна, ты как кисель, хоть ложкой собирай? Почему, если похвалит, ты носишься и песни поешь?

Ася сама не знает почему, но в глубине души не сомневается – одобри Ксения стихотворение «Коммунизм», не было бы на земле поэта счастливее ее.

22. Мученица науки

Наступил июнь, пришла пора сборов в летнюю колонию. В самый канун отъезда детдомовцы – и отъезжающие и остающиеся – были отправлены спать несколько раньше обычного. И вот, когда водворился порядок и в дортуаре уже господствовала относительная тишина, Асина постель оказалась пустой.

Последним Асю видел младший из Филимончиковых – Ванюша. Шмыгая острым носиком, он охотно расписывал, как та стояла во дворе у колоннады и спорила с Шашкиной (Шашкину Варю мальчик знал отлично, из ее рук он недавно получил тапочки цвета хаки). Ася была, как всегда, в клетчатом сарафане, но растрепана не как всегда, а еще ужасней. Ванюша к тому же заметил, что она страшно вращала глазами.

– А у Аси с собой ничего не было? – спросила Татьяна Филипповна.

Мальчик раскинул руки:

– Во, сколько заграбастала. Сто штук белья. Белого-белого.

– Не сто, а шесть, – поправила Татьяна Филипповна и отослала горе-свидетеля спать.

Она сама два-три часа назад вручила Асе шесть широченных простынь из той кипы белья, что лишь сегодня удалось раздобыть для нужд колонистов в Управлении народными дворцами. Ася взялась отнести в швейную мастерскую эти дорогие, тонкие, помеченные замысловатыми, искусно вышитыми вензелями простыни, но не отнесла, исчезла вместе с ними.

При допросе Филимончикова-младшего присутствовала Ксения. Оставшись вдвоем с Татьяной Филипповной, она глянула на нее искоса и произнесла:

– Пожалуйста, бытие…

– Какое бытие?

– То, что определяет сознание. Мадам берет верх, атмосфера ее мастерской.

– Ты о Варе?

– О Шашкиной.

В который раз Татьяна Филипповна пожалела, что однажды, не подумав, рассказала Ксении историю катушек, перекочевавших с фабрики на Сухаревку; да еще подтрунила над Вариным хвастовством по поводу ее умения обводить вокруг пальца мадам Пепельницкую.

– Мастерская забыта, – сказала Татьяна Филипповна. – Варей на фабрике довольны.

Ксения пожала плечами, что делала чуть ли не при каждом упоминании о Шашкиной. Еще бы! Как-то она увидела у Аси фотокарточку Вари – в локонах, в горжетке, с глазами, устремленными ввысь. По разумению Вари, эта красивая поза говорила о любви и страдании, по разумению Ксении – о том, что к Шишкиной надо еще и еще раз внимательно присмотреться.

В этот последний вечер было не до спора. Ксения опять пожала плечами и отправилась по делам. Дел у Ксении Гущиной вдосталь. Райком РКСМ возложил на нее ответственность за вывоз детдомовцев в хлебородную губернию. Завтра она отправляется в колонию как человек авторитетный в области социального воспитания. Вдоволь самых важных дел!

Не меньше хлопот и у Татьяны Филипповны, но, когда и для взрослых приходит время сна, она, неслышно ступая (неуклюжие сапоги спрятаны на зиму, их сменили мягкие, тоже достаточно неуклюжие самодельные туфли), заглядывает еще раз к старшим девочкам.

Не объявилась ли Ася? Нет! Сразу почувствовав неодолимую усталость, Татьяна Филипповна опускается на ее неразобранную постель.

Распахнутые окна выходят в парк. Верхушки лип почти заслоняют небо. Если привстать, увидишь вдалеке пруд, зеркально сияющий в яркую лунную ночь. Но Татьяна Филипповна не встает – нет сил.

С соседней кровати доносится сонное бормотание Кати, девочка сбилась с ног, разыскивая Асю. Вместе с добровольными помощниками Катя облазила парк, обследовала все уголки дома. Набегалась, наволновалась, спит. Все детдомовцы спят – ряды подушек, ряды детских голов. За день наработались и те, кто не едет в колонию, кому придется провести лето в Москве, помогать Татьяне Филипповне готовить дом к началу учебного года. Все спят, словно солдаты после боя.

Однако усталость даже солдатам не мешает улыбаться во сне, тем более детям. Что же грезится будущим колонистам? Возможно, усадьба пана Щепановского, изобилие его фруктового сада, зеленеющий огород, полный сочной моркови, сладких, хрустящих стручков гороха. Пожалуй, кто-нибудь лакомится во сне парным молоком, – ведь черниговский исполком обещал детской колонии четырех панских коров…

Шурик не поедет в хлебородную губернию, останется здесь, возле матери. Матери трудно без него. Никто не знает, как ей трудно. Из Сибири давно нет никаких вестей, а ведь надо скрывать тоску от сотен пытливых глаз… Если верно, что человек может работать за десятерых, то это прямо относится к Татьяне Филипповне. Она взваливает на себя любую ношу, не дает себе ни минуты отдыха. Она и теперь вызвалась встать раньше всех и пешим порядком двинуться на Пятницкую, чтобы отыскать там дом, о котором только и осталось в памяти, что окошки, затянутые изморозью, да обледенелое крыльцо. На нем в давний январский день растянулся неловкий от многих одежек Шурик.

Ночью искать бесполезно, но на рассвете Татьяна Филипповна отправится в путь, если постель Аси простоит до утра пустой.

Еле поднявшись, Татьяна Филипповна покинула дортуар, добралась до своей жесткой кровати, не раздеваясь, повалилась на нее и уснула. Тоже, как солдат после боя.

…Ася в это время не спала. Однако, чтобы понять, что же с ней произошло, надо вернуться к событиям прошедшего дня.

Весь день Ася трудилась не меньше других, даже, если хотите, больше. Ее выбрали старостой одной из артелей, занятых сборами в колонию, а коли ты староста – носись по дому, спускайся то и дело в вестибюль, выполняй команду: «Уложи сюда. Отнеси туда» или: «Сбегай выясни насчет сенников».

Кто мог подумать, что бывший латинист научился так распоряжаться? С тех пор как он подстриг свои волосы и стал членом хозяйственной комиссии, он только и делает, что распоряжается. А Татьяна Филипповна еще ставит его в пример всему персоналу.

Укладываться всегда весело, особенно в компании. Ксения перед завтраком обошла всех и сказала, что, если ребята проведут сборы организованно и дружно, будет похоже на коммунистический субботник.

Ася старалась вести себя организованно. Когда ее посылали в парк – то к пруду, где артель Кати Аристовой начищала посуду, то к сараю, отданному столярной мастерской, – она ни разу не подскочила к сирени, ни одного цветка не понюхала. Неорганизованной она стала из-за Сил Моих Нету. Нюша окликнула Асю, когда та пробегала под лазаретными окнами.

– Аська!

– Некогда! Потом…

– Сказать секрет? Не хочешь, не надо.

Секрет? Какой-то миг Ася по инерции продолжала свой бег, затем кинула на траву деревянные лопатки, изготовленные мастерской Каравашкина для младших колонистов, и подлетела к одному из раскрытых окон первого этажа.

– Как себя чувствуешь? – осведомилась Ася, не разрешая себе сразу проявить интерес к обещанному секрету. Вдобавок ей было неловко, что она, счастливица, едет завтра в колонию, а Нюша вынуждена остаться в Москве, да еще в лазарете. – Как здоровье?

– Здоровья не купишь, – последовал рассудительный ответ.

Асе известно: Нюшино дело плохо. Сгубила ее не чахотка, не холера, не страшная, объявившаяся в годы войны испанка, а стригущий, или, как выговаривает сама Нюша, стригучий, лишай. Бедняга не подозревала, что у нее на макушке образовалась круглая лысинка; не подозревала, и вот – перед самым отъездом в сытные края! – в присутствии доктора стянула с головы платок, чтобы отмахнуться от комара. Не повезло Нюше… Надо же было, чтобы доктор шел именно по липовой аллее, вблизи которой девочки, постелив на траву одеяло, сражались в камешки.

Этот Яков Абрамович тоже хорош: свою макушку небось прикрыл платком с четырьмя узелками, а на чужие заглядывается!

– Тебя не узнать, – говорит Ася. Без своего привычного в крапинку платка на голове Нюша перестала походить на старушку. Скорей она своей худой мордочкой и торчащими ушками смахивает на мышонка. Ася скашивает глаза на желтый от йода круглый лишай и вежливо осведомляется: – Скоро пройдет?

– Все в руках божьих, – степенно отвечает Нюша и вдруг расплывается в улыбке. – Яков сказал, быстро поставит меня на ноги. «Я, говорит, обязан, раз уж задержал тебя на свою голову».

– Чем поставит?

– Кислородом. – Бледные слабые руки Нюши потянулись навстречу парковой зелени. – И сухарями.

Насчет сухарей верно. Их в поддержку детским домам Москвы собирали дети хлебородных губерний, – из пролетарской солидарности. Сухари прибыли в больших мешках – настоящие, без единого усика колючей шелухи, душистые, словно медовые пряники. На подоконнике перед Нюшей лежал один такой сухарь, обгрызенный с уголков. И ничего в нем нету таинственного. И нечего Нюшке воображать.

– Подумаешь… – Ася приподняла свой локоть, на котором от ранки остался лишь синеватый след. – Когда меня ставили на ноги, я не хвалилась, что это секрет.

– Какой секрет? A-а, секрет… Это другое!

– Ну… Не тяни, Нюшка!

– А промолчишь? Поклянись!

– Клянусь! Ей-богу. Честное слово.

Тоненькое Нюшино туловище наполовину высовывается из окна. Нюша обозревает окрестности, Ася сгорает от любопытства. Наконец, убедившись, что вокруг нет посторонних ушей, Нюша шепчет:

– Можно сделать открытие. Научное.

– Врешь!

– Клянусь. Ей-богу. Честное слово.

– Научное?

– Не упусти случай!

У Аси отнялись руки и ноги. Еще бы… Кто из воспитанников дома имени Карла и Розы не мечтал о научном открытии?

Седенький Нистратов твердит на каждом занятии: «Нет большего счастья, как принести пользу народу своим вкладом в науку». И непременно приводит пример с Дарвином и Тимирязевым. Вначале поругает порядки в старой гимназии, где ему затыкали рот насчет этих великих ученых, а потом, поскольку ему теперь рот не затыкают, начинает о них рассказывать, об их открытиях. Приходилось слушать и про религию и про сотворение мира, только при этом надо было зажмуриваться, чтобы не считалось за грех.

Стать мучениками науки захотелось после рассказов про Галилея и Джордано Бруно. Каждому захотелось, каждый ждал, когда ему подвернется случай. Например, как Ньютону, которому, как только он решил открыть закон тяготения, упало в руки румяное, сладкое яблоко…

– Так какой же случай, Нюшка? – Ася стоит уже не на земле, а на цоколе, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. Боже, как ей хочется совершить открытие! – Какой случай, Нюшенька?

Нюша хитренько улыбается:

– Девчонки от зависти лопнут! Я буду спать, ты открывать. Они же зарождаются во сне.

– Кто они?

– Господи… Воши. Поняла? Они происходят от голодухи, от недостатка питания. Я, например, ослабла, усну, а они из-под кожи…

– Из-под кожного покрова, – солидно поправляет Ася и вдруг спохватывается: – То есть как это зарождаются?

Ее черные глаза выражают испуг, изумление, невероятный интерес. Голубые Нюшины глазки – тщеславие. Своим диковинным организмом Нюша гордится не меньше, чем способностью видеть вещие сны. Из-за того что Асин отец был врачом, Нюша переносит на Асю долю своего уважения к этой профессии.

– Ты-то смекнешь… Слушай.

Ася слушает. Она с детства наслышана о микробах, о том, как ученые отыскали средство от оспы, от бешенства. Отец при ней не раз фантазировал по поводу будущих завоеваний медицины. Как не обрадоваться возможности наблюдать на Нюшином диковинном организме зарождение вредных существ? В газетах теперь не стесняются, прямо пишут про них, называют бичом военного времени и разрухи. Бичом! Бедствием! Врагом социализма!

Как это сказал Нистратов? Научное открытие появляется тогда, когда человечество испытывает в нем неотложную нужду. Разве Асина мама не умерла от тифа? Сейчас все скажут спасибо Асе. И красноармейцы в окопах, и медицинский персонал, которому не хватает шелкового белья.

Следом за столь благородными мыслями подкрадывается и лукавая. Ах, как хочется Асе доказать кое-кому, не оценившему ее стихов, что она, Ася, сильна если не в поэзии, то в науке!..

Сил Моих Нету продолжала:

– Пыльная дама протирает меня эфиром, а я нарочно, чтобы Яков Абрамович услышал: «Все равно вылезут! Мне от них не спастись. Они у меня зарождаются прямо под кожей…»

– Под кожным покровом, – снова поправила Ася. – А он? Яков Абрамыч?

– «Поразительное открытие, – отвечает. – В медицине нигде не описано».

– Так и сказал?

– Не веришь, не надо. Как хочешь… Будешь зевать, доктор и сам откроет.

Мудрено ли, что Ася охладела к сборам в колонию и воспылала страстью к науке? Сил Моих Нету поклялась уснуть немедленно после ужина, чтобы Ася могла засветло занять наблюдательный пост.