Текст книги "Ася находит семью"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Наталия Всеволодовна Лойко
Ася находит семью

1. Ночная Москва

По старому стилю еще ноябрь, по новому – декабрь. Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Зима впереди, а московские улицы и переулки так завалены неубранным снегом, что трудно пробираться между сугробами. Вечерами прохожие благодарны каждому светящемуся окошку, возле которого хоть немного расступаются потемки.

В небольшом особнячке, занимаемом Алмазовыми, плотные шторы задернуты тщательно. Ни единой щелки, ни одного лучика, который мог бы служить посторонним. А в переулке мрак, нигде не мерцает фонарь…

Только что на крыльцо особнячка, неслышно притворив за собой дверь, выскочила в пальто нараспашку худенькая, тонколицая девочка. Самая обыкновенная девочка. Зовут ее Асей, по метрике – Анастасией Овчинниковой, год рождения тысяча девятьсот восьмой.

Лишь пробежав палисадник, стукнув калиткой, Ася догадалась застегнуть пальто. Пальцы возились с тесемками капора, а глаза, черные, сердитые, вглядывались в покинутый ею дом. Он еле виден, но на его темном фоне явственно проступает опушенный снегом литой узор ограды.

Девочка с облегчением вдыхает сухой морозный воздух, будто вырвалась из заточения.

«Сейчас хватитесь! – мысленно торжествует она. – Так вам и надо».

Пусть в кухне Алмазовых перед ужином топится плита, булькает в кастрюле каша. Пусть…

Асе предстояло пробыть у родственников все то время, пока ее мать не выпишется из больницы. Но вот случилось так, что пришлось нарушить материнский приказ. Не помня себя, выскочила, очутилась под хмурым беззвездным небом среди сугробов и тьмы. Теперь один путь – домой! Путь долгий – из района Тверских-Ямских до Замоскворечья, до Пятницкой улицы.

Скользко, приходится бежать мелкими шажками, а хочется скорее выбраться туда, где не так безлюдно. Вчера у Алмазовых были гости. Вперемежку с анекдотами про новую власть за столом рассказывались истории, от которых мороз подирал по коже. Еще бы! С тех пор как разогнали полицию, в любой момент вас могут раздеть на улице, ворваться в вашу квартиру.

Василий Миронович, провожая гостей, похвастал новым хитрым замком на входной двери. Замков и задвижек устроил столько, что до верхних он едва доставал на цыпочках. Асю это всегда смешило, а гости знай восхищались. Хорошо еще, что сейчас верхний крюк не был накинут, а то бог знает, как бы Ася выскользнула из ненавистных дверей.

Ася вдруг запнулась на полном ходу. Она оставила эти двери чуть ли не настежь! Нарушила все правила. У Алмазовых строго-настрого полагалось предупреждать, если выходишь на улицу. За тобой мигом поворачивался ключ, щелкала задвижка, гремел нижний крюк.

Что, если грабители уже подстерегли минуту, уже в прихожей?

Прижав к груди, к заколотившемуся сердцу, подвешенную на шнурке муфту, Ася повернула обратно к парадному крыльцу.

За дубовой дверью никакой суматохи. Тихо… Неожиданно Ася чувствует разочарование. Втайне она представляла себе картину: кто-то в большом картузе (нет, в черном таинственном капюшоне!) воспользовался ее оплошностью, прокрался в кабинет хозяина, где висят самые ценные картины и хранятся старинные золотые часы, которые детям нельзя трогать… Здорово бы струхнул Василий Миронович…

Пусть не обижает других! Если бы не он, разве выскочила бы Ася на улицу, в холод и тьму?

А в доме, видно, ее еще не хватились, думают, что она преспокойно спит в комнатушке рядом со столовой. Тетя Анюта со своим Василием Мироновичем, вероятно, до сих пор сидят у обеденного стола под самой яркой лампой. Сидят, переговариваются…

Переговариваются, как и несколько минут назад, когда Ася лежала на диване, еще не совсем проснувшись. В столовой, за неплотно притворенной дверью, шел разговор о ней, о том, что в тяжелое время в доме совсем некстати лишний рот. Насчет лишнего рта беспокоился, конечно, Василий Миронович. Вежливо беспокоился, своим тихим липучим голоском, которого так боится тетя Анюта.

Она не спорила, только оправдывалась:

– Мы же пока не нуждаемся…

Хорошо, что из комнатушки вторая дверь ведет в прихожую, Ася смогла незаметно выскользнуть. Если бы у нее вдруг не отнялся язык, она бы крикнула напоследок:

– А раньше зачем притворялись?

В детстве (сейчас, дрожа от обиды, Ася чувствует себя совсем взрослой) она любила бывать в гостях у Алмазовых. Ее баловали, закармливали крендельками, и она, глупая, верила каждой ласке… А может, и не было притворства? Может быть, правда, это теперь все вдруг очерствели? Есть такие, что и бога забыли.

Но Ася помнит о нем, всемогущем! Она решительно дергает рукоятку звонка, барабанит в тяжелые двери, сигналит обидчикам: запирайтесь на сто замков!

Теперь, когда за дверью послышались суетливые шаги, можно исчезнуть, нырнуть в темноту… Бог видел: она не подвела людей, которые как-никак давали ей приют.

Плутая, спотыкаясь, она идет переулками, спешит, чтобы поспеть на Пятницкую до одиннадцати, пока во всех домах не выключат электричество. В тревоге Ася спрашивает:

– Будьте добры, скажите, пожалуйста, который час?

Вопрос задан чрезвычайно вежливо. Прохожий, идущий навстречу, должен быть человеком воспитанным: на нем инженерская фуражка. Однако – хорош! – взглянул угрюмо и прошел мимо. Обернувшись в сердцах, Ася застывает на месте. Прохожий тянет за собой салазки, на них – небольшой гроб. Тянет и даже не поглядит назад, хотя санки кренятся набок, прыгают по бугристой, похожей на застывшие волны мостовой. Наверно, гробик еще пустой.

Мама говорила, что главное теперь – сохранить детей. Только бы продержаться, пока не настанут лучшие времена. Больше ничего и не надо… А сама не продержалась, захворала. Но она сказала, что выживет, что ей никак нельзя умирать, потому что Аське тогда конец.

И верно. Асин отец погиб от немецкой пули. На Андрея, маминого брата, нечего рассчитывать. Мама часто говорит, что ему самому требуется нянька. Прошлой весной он с отличием окончил техническое училище в Приозерске, мог бы поступить на хорошее место даже в Москве – везде взяли бы способного электрика. Но Андрей захотел работать на Черных Болотах в Торфострое, а там землянки, бараки и первобытные условия. Где уж ему заботиться об Асе! Подумали они с мамой, подумали… Получалось, что маме никак нельзя оставлять Асю. Есть еще Варька. Она живет в их семье и любит их всех без памяти, но она чужая и малокультурная. Мама сказала, что все сейчас малокультурные, даже кто на больших постах. И никому нет дела до чужих детей. До чужих ли в такое время?

Пожалуй, мама догадывалась, что за родственнички эти Алмазовы. Она так странно, так нерешительно сказала:

– В случае чего помни, что у тебя есть приют, что тетя Анюта папе родная сестра. В случае чего, понимаешь?

Ничего Ася не хочет понимать! Выпишется мама из больницы, Ася признается ей, до чего она ее любит, как скучала… А потом посмешит. Изобразит коротышку – теткиного мужа, как он испугался, что Асю навяжут ему на шею.

Девочка перебежала Садовую, попала наконец на Тверскую, людную, хоть не щедро, но освещенную – можно разглядеть все впадины и бугры на мостовой, – и припустила во весь дух. Не бежит, а летит!

Бац! С Асей иначе не бывает. Разыграется, разойдется и тут же поплатится. Ну почему она налетела на какую-то тетку в платке, почему ее угораздило грохнуться со всего размаха?

Женщина, тоже угодившая в сугроб, вместо того чтобы обругать Асю, рассмеялась:

– Мы с тобой ни при чем. Виноваты буржуи, что никак не выучатся по-людски тротуары чистить.

Однажды, когда к ним на Пятницкую заглянул Андрей, Ася слышала спор, разгоревшийся между ним и мамой, которая не одобряет теперешних крутых мер. Сейчас Ася тоже сочла неуместной шутку над теми, кого гоняли на трудовую повинность. Она поспешила обойти стороной женщину в платке, однако та не отстала, ухватила Асю за воротник и давай своей большой рукавицей отряхивать снег с ее пальто.

– Ленту не оброни, сердитая. Потеряешь, влетит от матери.

Это верно, что влетит. Ася схватилась за косы. Теперь ленты не купишь. Варька говорила, что все ленточные фабрики позакрыты как не имеющие государственного значения.

То ли снег, набившийся за шиворот и в башмаки, охладил возбуждение Аси, то ли усталость взяла свое, но девочка уже едва тащилась. Едва брела, сутулясь, прижимая подбородок к воротнику, жмурясь при каждом порыве ветра, дувшего в лицо, в глаза, в глотку. Перед ней неотвязно всплывала картина – тетя Анюта раскладывает по тарелкам кашу. В особнячке к каше всегда подают масло. Настоящее масло…

Вдруг вдали среди мрака завиднелись взвивающиеся искры и язычки костра. Костер освещал площадь, расступившуюся перед губернаторским дворцом, который теперь занят Московским Советом. Прибавив шагу, Ася вспомнила, как вдвоем с Варькой приходила сюда перед самым маем; как у них на глазах, словно отслужившую мебель, убирали с площади чугунного генерала вместе с чугунным конем; как возмущались некоторые прохожие, что синие дощечки с надписью «Скобелевская площадь» заменены красными, сообщающими, что площадь переименована в «Советскую».

Костер пылал ярко, звал к себе. Но как подступиться, если вокруг солдаты? Возможно, караул, приставленный к Совету; возможно, патрули, которых Ася почему-то побаивается. Эти люди нисколько не напоминают тех аккуратных солдатиков, которые отдавали честь Асе и ее отцу, когда он надел офицерскую форму, став военным врачом. Но они и не такие бородатые и оборванные, как те, что появились в прошлом году и назывались демобилизованными.

Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару.

Набравшись храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару. Пришлось у всех на виду протягивать к огню то одну, то другую ногу в неуклюжих, уродливых башмаках. Варькиной работы башмаки. Скроены из оставшейся от отца гимнастерки. Имеются у Аси хорошие ботиночки и ботики к ним, да очень жмут, куплены еще до переворота.

Кто-то сломал пополам доску, швырнул в костер. Пламя разгорелось, вымахнуло вверх. На розовой стене бывшего дворца стали различимы выбоины, следы пуль.

– Эка зазевалась!

Один из солдат отвел в сторону Асин башмак – толстая войлочная подошва начала дымиться.

– Мечтаете, барышня?

Под общий хохот Ася в растерянности пробормотала:

– Извините, пожалуйста.

Солдат, спасший ее башмак, усмехнулся:

– Деликатная. Штиблетики-то офицерского сукна.

Тетя Анюта предупреждала Асю, что нынешняя солдатня не щадит офицерское сословие. Съежившись, стараясь стать незаметной, девочка отошла от костра. Еще больше потянуло домой, хотя там, конечно, не топлено и вряд ли найдется ужин. Потянуло к Варьке – она-то Асе желает добра. Только бы Варя была дома, только бы не пришлось дожидаться на каменных грязных ступеньках…

Подойдя к Охотному ряду, Ася остановилась, окинула взглядом Тверскую. Еще были различимы отблески костра, собравшего вокруг себя солдат. Возможно, эти самые солдаты и сшибли вывеску с углового дома. Вот она, болтается на одном крюке. Ася помнит каждое слово:

МАГАЗИН ОФИЦЕРСКИХ ВЕЩЕЙ ОЛЬДЕРОГЕ

Существует с 1822 года.

Давно существует… Кажется, все было давным-давно… Железная вывеска жалобно дребезжит, словно хочет напомнить Асе, как она приходила сюда с отцом вскоре после того, как началась война. Здесь было людно, оживленно. На углу стояло много извозчичьих пролеток и солидных экипажей. А сейчас? Одни сани, и в тех дремлет накрывшийся мешком, не надеющийся на седока извозчик.

Бедная кляча совсем отощала: снежок тает на костлявом крупе, на выпирающих ребрах. Ася с жалостью глядит на извозчика… Мама не раз возмущалась, что им, беднягам, дают паек четвертой категории и при этом требуют, чтобы они возили по таксе. Словно не видят, каково им теперь.

Извозчик вдруг очнулся, буркнул спросонья:

– Поехали, что ли?

Девочка смущенно улыбнулась, хотела сказать, что денег нет, что в последний раз каталась в позапрошлую зиму, когда отец приезжал с позиции, но только открыла рот, извозчик заорал:

– Проходи. Тоже барыня нашлась!

Ася бросилась прочь. Память услужливо подсказала ей Варькины слова, что все извозчики мелкие собственники и сами виноваты, что не вступают в союз.

Велика, обширна Красная площадь. Попробуйте перейти ее быстро, если ноги окоченели, не слушаются. Важная площадь. Сюда в праздники сходятся манифестанты. Рассказывали, что Первого мая весь народ, проходя мимо братских могил, склонял знамена и музыканты играли торжественно и печально. Только Ася ничего не видела, ее не пустили дальше двора. Накануне мама была у Алмазовых, где ей обещали достать через дворничиху творог для пасхи. Творог достали и, кстати, дали прочесть обращение Всероссийского Священного Собора, в котором было разъяснено, что в скорбные дни страстной седмицы всякие шумные празднества, уличные шествия должны рассматриваться как оскорбление религиозного чувства. Мама и Варю отговорила идти. Та согласилась: раз этот день совпадает с великой средой, значит, грех.

Зато уж они вознаградили себя в ноябре, в праздник первой годовщины! Веселье началось еще накануне, многим в тот вечер не сиделось дома. Люди шли с песнями, цепочкой взявшись за руки. Варька сказала, что теперь так и надо ходить, что под ручку ходить совестно, особенно парочкой, что это буржуйская развратная привычка. Рядом двигались экипажи, разукрашенные гирляндами и флажками, в экипажах сидели дети. Пролетарские дети, как пояснила Варя. Из-за угла показался грузовик, он ехал медленно, чтобы все могли разглядеть чучело Международного капитала в картонном цилиндре.

Кругом заговорили, что надо расходиться по площадям, что в каждом районе обещаны фейерверки и какое-то символическое уничтожение Старого Строя. Художники для этого изготовили из тряпья и соломы чучела генералов, городовых, попов. Ася поколебалась, не уверенная, хороши ли все эти выдумки…

Но Варька знать ничего не знала, потащила ее прямиком на Красную площадь. Там, на Лобном месте, где в старину казнили людей, готовились сжигать Старый Строй.

От толстого чучела кулака-мироеда несло керосином. Стриженные «под горшок», сделанные из пакли волосы вспыхнули прежде всего, когда к чучелу поднесли горящий факел. По правде сказать, Ася боялась шевельнуться, чтобы не упустить какой-либо подробности, но кричать от восторга, как вся эта толпа, она не стала и петь не пожелала. Вслед за оркестром множество голосов подхватило «Интернационал», но Ася молча смотрела, как над пеплом Старого Строя водружали красное знамя…

Сейчас площадь пуста. Ветер, да снег, да глухая стена с высокими башнями, с которых все еще смотрят на город двуглавые когтистые орлы. За этой древней кремлевской стеной живет Ленин, Владимир Ульянов, – тот, кто устроил революцию.

Теперь он подписывает декреты. Конечно, и лозунги он составляет. В Октябрьские праздники на многих домах были расклеены лозунги. Асе запомнился один:

БОРЬБА ЗА СОЦИАЛИЗМ – БОРЬБА ЗА СЧАСТЬЕ ДЕТЕЙ.

А знает ли Ленин, каково сейчас детям?

2. В доме на Пятницкой

В ряду других домов на Пятницкой улице стоит и тот, до которого добирается, но все еще не добралась Ася. Электричество уже выключено, и большая часть окон в этом ничем не примечательном доме, как и повсюду в городе, черна. В редком окошке сквозь слой изморози угадаешь мерцание коптилки, различишь огонек керосиновой лампы, за стеклом крайнего во втором этаже брезжит, порою вдруг разгорается красноватый свет. Там, видно, топится печка.

Маленькую «буржуйку» Варя раскалила до того, что железные бока стали малиновыми. Варя последние дни экономила, почти не прикасалась к скудному запасу сырых, сложенных на кухне дров. Но сегодня она может быть щедрой: гость, ради которого печурка обильно источает тепло, сам приволок толстенный, расколотый на чурбаки, высушенный солнцем пень. Провез в служебной теплушке.

Обычно быстрая, порывистая в движениях, Варя сейчас не шелохнется, боится потревожить того, кто уснул сидя, неуклюже согнув ноги в больших валенках, от которых на паркет натекли лужицы. Темноволосая голова спящего тяжело опустилась на руку, лежащую на спинке стула. Варя не сводит глаз с уснувшего, но лицо его скрыто, виден лишь небритый юношеский подбородок да краешек рта, опустившийся, как от обиды.

Андрей (для Варьки он Андрей Игнатьевич) сегодня приехал в Москву по ее вызову. Проводив в больницу, в тифозный барак, Ольгу Игнатьевну, Варя стала изыскивать способ, как вызвать ее брата с Черных Болот. Телеграфу особой веры не было, и Варя, движимая чувством долга и еще одним чувством, которое она хотела бы скрыть от других, бросилась на поиски оказии. Была в Главтопе, в Главторфе и добралась, наконец, до старика рабочего, отправлявшегося в этот день на Черные Болота с оборудованием для кузницы.

За этим последовали иные хлопоты. Придя с фабрики, Варя стирала, прибирала, вымораживала тюфяк после больной. Огрубевшими за последний год пальцами Варя подштопала свою шерстяную кофточку, ее она и накинула прошлой ночью, когда еще до рассвета постучали в дверь. Накинула и испугалась: так сильно забилось сердце.

Андрей стал расспрашивать о сестре, еще не успев сбросить на пол привезенную вязанку чурок. Согнувшись под неудобной ношей, он нерешительно улыбнулся Варе, как бы прося у нее добрых вестей. На его щеках, докрасна исщипанных морозом, небритых, проступили ямочки и исчезли. Варя ничего хорошего сообщить не могла. Она приняла из рук в негнущихся больших рука вицах мешочек с провизией и лукошко, полное мерзлых, постукивающих, как костяные пуговки, клюквин. Все-таки Андрей немного согрелся, пока Варя готовила для больной морс. Вышли вместе. Варя на фабрику, Андрей в больницу.

Сейчас Варя оберегает его покой. Пристроившись на коврике, она не дает смолкнуть веселому треску полешек, временами отворяет заслонку, длинной кочергой мешает жар. В такие минуты ее пышные, отливающие темной бронзой волосы вспыхивают рыжиной; щеки Вари горят, обретая былой румянец. Сердце ее полно жалости к уснувшему гостю, жалости и желания – раз уж пришел для Андрея Игнатьевича трудный час – доказать ему свою преданность. Она давно мечтала доказать это. Мечтала с той поры, как впервые увидела его весной шестнадцатого года. Самой ей тогда только что стукнуло шестнадцать.

…Незадолго до войны Варю отдали в мастерскую мадам Пепельницкой. Не в пример другим ученицам, она как-то ухитрялась правдами и неправдами постигнуть премудрое швейное мастерство. В свободную от множества поручений минуту Варька хитростью или лаской добивалась настоящего дела. Тоненькой шелковой ниткой подрубала подол, пришивала крючки, один к одному, густым ровным рядом. Слушая россказни мастериц, мечтала когда-нибудь, как мадам Пепельницкая, выйти замуж за богатого приказчика.

Модной мастерской и в дни войны хватало заказчиц. Правда, иные, сшив траурное платье, больше не появлялись, но зато дамы, чьим мужьям привалила удача, заказывали наряд за нарядом. Заказчица Овчинникова Ольга Игнатьевна и прежде шила нечасто, а с четырнадцатого года и вовсе пропала. И вдруг весной шестнадцатого объявилась, выбрала фасон и все повторяла, что пришло письмо из действующей армии. Муж собирается в отпуск, на побывку. Когда закройщица снимала с Овчинниковой мерку, та поторопила:

– Меня внизу брат дожидается.

Несколько женских голосов отозвались шутливо:

– Пускай поднимется к нам, не съедим.

Заказчица тут же, полушутя, полусерьезно, выложила целый короб сведений о своем единственном брате: охотник, рыболов, вообще покоритель природы.

Варе, никогда не видавшей настоящей природы (была один раз в Нескучном саду, вот и все), это очень понравилось. Она звонче всех закричала:

– Правда, пусть поднимется к нам!

Но Овчинникова засмеялась:

– Что вы, девушки… Это серьезнейший мужчина. Он презирает тряпки.

Варя как раз протирала окно, она имела возможность наклониться и поглядеть на «покорителя природы» и в то же время серьезнейшего мужчину. Он сидел в забрызганной грязью пролетке, читал газету, вернее, целый ворох газет. Варя выждала, когда он в нетерпении взглянул на окно мастерской, и увидела очень молодое и очень загорелое лицо. Черноглазого, черноволосого брата заказчицы можно было принять за цыгана, но какой же цыган станет читать газеты? Варька так сильно высунулась из окна, что молодой человек вскрикнул и вскочил, даже пролетку накренил набок. Он и руки протянул, словно, собирался подхватить Варьку, когда та будет падать со второго этажа.

Но Варька цепкая, она не свалится. Она была счастлива, что ее заметил тот, кто сразу показался таким особенным. Правда, он тут же снова уткнулся в газету, больше не поднимал головы. Пусть этот человек презирает тряпки, пусть сам носит нескладную, выгоревшую на солнце тужурку, Варька решила покрасоваться. Она стянула со стола и накинула на плечи розовый шелковый лоскут, зная, что розовое ей к лицу, и начала ревностно протирать уже чистое стекло.

Ушла Овчинникова, извозчик тряхнул вожжами. Варя совсем высунулась, держась за косяк раскрытой рамы, и тут пассажир пролетки привстал, помахал на прощанье газетой.

В мастерской о любви говорилось и пелось без устали.

Варю до слез волновали песни, где прославлялась настоящая любовь и обязательное в каждой любви страдание. Под такие напевы думалось не о том, чтобы найти стоящего жениха, а о том, каким должен быть тот, кто наполнит ее, Варькину, жизнь страданием и любовью.

С той минуты, как Варя проводила глазами свернувшую за угол пролетку, ей все стало видеться по-иному. Закройщица набросилась на нее за розовый лоскут, а Варя не испугалась, только удивилась, как можно быть злющей в такой необыкновенный весенний день.

Все дальнейшие дни стали необыкновенными. Стоило Варе приметить в руках той или иной мастерицы голубовато-серый поплин, из которого скроили платье Овчинниковой, у нее теплело на сердце.

Не случайно Варька подвернулась хозяйке, когда готовую вещь надо было отправить заказчице на дом. Глянула в зеркало, подхватила фанерную коробку и помчалась на Пятницкую.

Сама не своя шла она по этой солидной купеческой улице, знаменитой своими церквами – Святой Параскевы Пятницы, Святого Климента, Святого Иоанна Предтечи. Заказчица куда-то вышла, Варе было предложено подождать в прихожей. Куда девались обычные мысли – получит ли она на чай, сколько сможет купить себе семечек и монпансье? Варя напряженно прислушивалась ко всякому звуку в комнатах. Ей нестерпимо хотелось узнать, что там сейчас? Кто у них дома?

Дома оказалась забавная темноглазая девочка, с которой Варька ловко повела разговор. Девочке накануне подарили галчонка. Не просто подарили, а привезли с Черных Болот. Дядя Андрей привез.

– Дядя?!

В горле у Варьки пересохло. Она страстно пожелала взглянуть на галчонка. Она уверила девочку, что всем птенцам на свете всегда предпочитала галчат.

Следуя приглашению, Варя оставила в прихожей перетянутую ремнем желтую лакированную коробку и, робея и радуясь, пошла в комнату. Там она сразу охватила взглядом: распахнутое окно; небо как синька; нежная зелень листвы и у окошка он – брат заказчицы.

Асин дядя кивнул Варе и вновь склонился над подоконником, где что-то мастерил. Не удивился, не выказал радости. Похоже, и не узнал!

Варя прижала к себе галчонка, а он забился, затрепыхался, будто был в такой же тревоге, как Варино сердце.

Ася погладила птенца:

– Мамин земляк. И Андрея тоже. Приозерский житель.

Выяснилось, что дядя Андрей родом из Приозерска и на лето поступил электриком на лесопилку, около Черных Болот. А сейчас – посмотрите же! – девочка повела Варю к окну, – делает особенный фонарь, чтобы ловить по ночам рыбу. Однако, хотя Варя и вскрикнула, увидев этот хитрый фонарь, на нее – такую нарядную, с розовой ленточкой в волосах – никто и не взглянул, не обернулся. Еще не обменявшись со своим избранником ни единым словом, Варя ощутила к далеким Черным Болотам нечто похожее на ревность. К болотам, озерам, кишащим рыбой, даже к приозерским галчатам.

Варя водворила птенца в ящик, застланный ватой, и завела разговор, предназначенный не только для Асиных ушей. Стараясь походить на старшую мастерицу, она заговорила несколько в нос, защеголяла словечками: либерти, стеклярус, грило́, но, к сожалению, рассказы ее заинтересовали одну лишь девочку. Тогда Варя щегольнула номером, которым умела насмешить даже суровую закройщицу Марью Карловну. Надо привстать, засеменить ногами, пройтись, как модница в длинной узкой юбке. Чуть переступишь, рвется.

Ася хохотала до слез:

– Еще, еще!

И наконец потребовала:

– Андрей, погляди же!

Тот отложил напильник, уставился на Варю так, что ее храбрость вдруг будто ветром сдуло.

– А чему-нибудь дельному вас обучают? – услышала она.

У Вари чересчур нежная кожа. Чуть что, шея, лицо заливаются краской; руки и те розовеют. От слов Андрея ее словно ожгло, она, не ответив, опустилась на стул. А он повторил, передразнивая:

– «Либерти. Стеклярус. Грило». Ну, а если товар погрубее? Холст. Парусина.

В смущении Варька брякнула:

– Мужское не работаем.

Молодой человек разложил на столе видавший виды рюкзак.

– Как думаете, послужит еще сезон?

Варя вновь порозовела. Теперь от радости.

– Иголку дайте и суровую нитку.

Пока Ася разыскивала большую иглу, Варя догадалась взяться за оконное стекло, задать хитрый вопрос:

– Окошко не требуется протереть?

Тот понял. Вздумал сделать занятой вид – не вышло! Рассмеялся все-таки серьезнейший из мужчин.

Варя не дала ему больше молчать. Поскольку ее руки взялись за рюкзак, владельцу этого старенького заплечного мешка пришлось порассказать о ночной ловле щуки. Так и пахнуло рыбой, озером, густой болотной травой. Душная мастерская мадам Пепельницкой вдруг показалась Варе доверху наполненной тоской, и навсегда расхотелось выходить замуж за приказчика, даже очень богатого…

С той поры все Варины помыслы были связаны с домом на Пятницкой улице. Припрятав шелковые лоскутки, она сшила мантилью для Асиной куклы, простегала атласное одеяльце и явилась к Овчинниковым в троицын день. Варя уверила Ольгу Игнатьевну, что Ася ей до смерти полюбилась, перебрала девочкин гардероб, предложила зайти в следующее воскресенье, кое-что переделать. Просто так, из симпатии… Кстати, она и свои скромные платьица как могла обновила, причесалась по-новому, пышно, как причесывалась одна из заказчиц.

Однако, сколько Варя ни забегала в дом, ставший для нее самым притягательным, самым значительным не только в городе, но и на всей земле, некому было, кроме Аси и ее матери, удивляться переменам во внешности скромной ученицы. Тот, ради которого Варя навострилась причесываться по-взрослому, больше ей не встречался. Она знала, что он изредка наезжал в Москву, но угадать день его приезда не было никакой возможности. Однако не было и другой возможности – отступиться, забыть.

Стоило Варе вырваться из мастерской, она мчалась в Замоскворечье, обшивала кукол, обучая шитью девочку – черноглазую, черноволосую, похожую на своего молодого дядюшку. Каждый раз ухитрялась выведать хоть небольшую подробность о нем – об Андрее Игнатьевиче Кондакове. Между прочим, услышав эту фамилию, тут же определила: Варвара Кондакова звучит куда лучше, чем Варька Шашкина.

Перед рождеством Овчинниковы получили из действующей армии горестное известие. Варя оказалась незаменимой в тяжелые для осиротевшей семьи дни. Вскоре Ольга Игнатьевна предложила ей перебраться на Пятницкую.

Потом, чтобы быть вечерами свободной и помогать по хозяйству, Варя бросила мастерскую, поступила на фабрику Герлах, где шили воинское обмундирование.

Дни Февральской революции принесли Варе долгожданное счастье. Вдвоем с Андреем Игнатьевичем, примчавшимся из Приозерска, они ходили к Спасским казармам, то есть не вдвоем, а со всей процессией. Вместе со всеми срывали трехцветные флаги, втаптывали в снег синие и белые полотнища. Варин спутник словно вина хлебнул: говорил разные непонятные слова и называл ее жертвой эксплуатации. А вечером…

…Из печки с треском выскакивает уголек, заставляет Варю вздрогнуть, вернуться к действительности. Варе самой непонятно, как это она могла так забыться, задуматься. К месту ли сейчас вспоминать о радостных минутах? Самой совестно.

Варя со вздохом ворошит жар, косится в сторону гостя. Сегодня особенно надо беречь его сон, дать ему передышку… И все же с того мига, как у него сомкнулись глаза, она ждет его пробуждения, ждет, когда можно будет напоить его чаем, сказать хоть несколько слов утешения.

Красные, чуть распухшие Варины руки ставят на «буржуйку» безнадежно закопченный чайник, аккуратно нарезают настоящий ржаной, испеченный на Черных Болотах хлеб. Тоненькие ломтики раскладываются по краям железной печки, – пусть прогреются, подрумянятся. Кто же еще позаботится об Андрее Игнатьевиче? Некому, их только двое. Он и она…

К отчаянию Вари, кто-то настойчиво стучит с лестницы в дверь. Так колотит, что Андрей просыпается, поднимает голову. Варя в смятении бросается открывать. Кого там еще принесло?

– Кто там? – чуть не плача, спрашивает Варя.

– Это я… Ася…

Варя и Андрей растерянно переглядываются.

– Андрей? – вскрикнула Ася. – Ты приехал, а за мной не зашел…

Ася входит в комнату, протягивает руки к печке, опускается на пол.

– Я туда никогда не вернусь, – бормочет она, стуча зубами. – Буду вместе с вами дожидаться маму.

Девочка не замечает замешательства взрослых.

– Родственничек у нас… Врет, будто Варя нарочно забыла дать мне с собой мои карточки, чтобы моим хлебом воспользоваться…

Теперь не только Асю, но и Варю трясет озноб. Дрожащими руками она отворяет тумбочку, достает тщательно завернутый хлеб.

– Вот он… По детской карточке… Берегла, думала, Ольгу Игнатьевну подкормлю.

Упомянув об Ольге Игнатьевне, Варя испуганно умолкает. Но Ася, ничего не поняв, счастливо улыбается:

– А я думала, что Варя легла… Что дома холод…

Ее сразу сморило в тепле. Она почти спит, пока ей растирают пальцы, поят чаем с клюквой, всовывают в рот теплый, душистый хлеб. Андрей и Варя хлопочут возле нее в полном молчании. Оба думают о том, что завтра предстоит самое страшное: сказать девочке, что ее мать умерла.