Текст книги "Далекое имя твое..."

Автор книги: Наталия Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Ты бы лучше побрился. Вон у деда все равно бритва валяется. Или, хочешь, я тебя побрею… – настаивала Ольга.

Странное дело: несмотря на такую замкнутую жизнь, при постоянной хозяйственной суете, ежеминутных заботах, она, заметил Имре, ухитрялась оставаться прибранной, ухоженной, аккуратно причесанной. При этом приходилось ей еще ухаживать и за Имре, и за дедом. Как бы тот ни хорохорился, а кряхтенья от него хватало.

– Я сам побреюсь. Воды бы горячей…

Не так-то просто оказалось снимать с лица шубу. Да и опасная бритва без употребления, оказалось, брить разучилась. Кое-как, не без помощи Ольги, Имре освободился от густой щетины, сполоснул лицо, оглядел себя: худющий, с огромными измученными глазами паренек глядел на него из куска зеркала.

– Ой, какой ты молоденький-то! – изумилась Ольга. – Если б не форма, можно подумать, совсем подросток.

– Эх, дети, дети… – вздохнул старик, глянув на побрившегося Имре. – Куда ж вам воевать еще? Кто вас стравливает?

* * *

А на следующий день Имре выбрался на крыльцо. Благо дня два зима сама собой наслаждалась. Ни ветринки на улице. Даже солнце на час-другой вылезло из-за туч, похожих на роскошные сугробы. На деревьях – нежный бахромчатый иней. Падая, он рассыпался, отливая на солнце немыслимыми цветами. Но главное – воздух после невольного заточения. Имре вдохнул его, и голова закружилась, схватился за перекладину, чтобы не упасть.

Только сейчас понял, как ослаб за время болезни. Сориентировался по солнцу, прикинул, в какую сторону идти, если что, и, оперевшись о загородку, стоял, дышал вкусным, как родниковая вода, воздухом.

«Вот она, – прогулка в Россию, – почему-то эта фраза сейчас крутилась в мозгах. – Посмотреть бы на того, кто называет это прогулкой. Трости и котелка только не хватает для красоты».

Имре вдруг подумал, что товарищи уже похоронили его и домой давно отправили извещение о его смерти. Уже все близкие ходят в трауре. И наверняка клянут Россию, которая его уничтожила.

Марта тоже, наверное, узнала о его гибели. Интересно, как она восприняла это? Обрадовалась, что вовремя развязалась со мной? Конечно, переживает чисто по-человечески. Не каменная же. Но ей есть сейчас о ком думать, заботиться…

Имре поймал себя на том, что мысли об Марте не так сильно затронули его, как прежде. Словно притупились, в какой-то степени стали чужими. Больше волновало то, что он имеет возможность дышать родниковым воздухом, видеть ослепительный снег, физически ощущать тишину.

«Я жив! Как это, оказывается, здорово! Ведь это, в конце концов, только и нужно человеку».

Две синицы, осыпая снег с куста, прозвенели и друг за дружкой перелетели на тополь, спрятались в почерневшей, так и не опавшей листве.

Не верилось, что где-то не смолкает канонада, идут бои, умирают люди. Имре стало не по себе, что он оказался вне этой железной каши, до которой, окажись сейчас транспорт, может быть, хватило бы и пары часов.

По вихлястой узкой тропинке, проложенной в снегу, к дому торопилась Ольга, возбужденная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы.

– Имре, Имре, наши наступают! – не успев подойти, объявила она. – Еще один город отбили… – и смолкла, вспомнив, что у нее с ним разные понятия «наши».

– Есть такой анекдот, – сказал Имре. – Один еврей сел не в тот поезд, и когда узнал от соседа, удивился: «В одном купе сидим, а в разные стороны едем»… Так и мы с тобой. Есть, Олечка, люди, которым не хочется, чтобы мы с тобой в одну сторону ехали… Не хотят, чтобы закончилась эта бойня.

– Что же ты в одной куртке на таком морозе? Пойдем-ка, пойдем в избу, – заторопила она.

Лицо Ольги вмиг посерьезнело. Она прошмыгнула мимо Имре и уже из дверей позвала еще раз:

– Иди, иди…

– Иди, иди, – задумчиво повторил Имре, вдруг находя в произношении русских слов какую-то особую прелесть.

– Где там наш подстреленный гусь? Уже с полчаса на холоде стынет. Дорвался, – услышал Имре голос деда, обращенный к Ольге.

– Да я его и так уж зову, зову. Тебя, может, послушает…

– Ты имеешь в виду подстреленную утку, отец? Серую шейку? Все улетели, она одна в проруби зимовать осталась, – с горечью в голосе спросил Имре.

– Что гусь, что утка… – махнул рукой дед. – Ты-то откуда знаешь наши сказки?

– Родители постарались…

– Хорошие у тебя родители, – одобрил старик. – Плохому, стало быть, не учили. А вот почему дети в охотники идут? Подыхать буду – не пойму.

– Ты не сердись на него, Имре. Он не на тебя. Он так сам с собой разговаривает. Привык. Боится, если о тебе кто узнает, второй раз заберут, – не выбраться, – примирительно пояснила Ольга.

А Имре холодом обдали ее спокойные слова, провалиться захотелось на месте. «Они же рискуют из-за меня…»

– А первый – за что? – осторожно спросил он.

– Глупый анекдот умудрился рассказать знакомым мужикам про колхоз. Все ржали, как кони. Только деду пришлось десять лет плакать.

– Я сегодня ночью уйду. Я не знал… Я здоров, я дойду…

– Ишь затрепыхался, – стал урезонивать все слышавший старик. – Куда ты дойдешь? К медведю в берлогу? А то и волки в одночасье разорвут. Это война их тут распугала. А то, бывало, к самому дому подбирались. Не слышал, как волки воют? Я потому тебя и спрашивал, кто ты да что ты. Если б наш – одно дело, а вышло вон как. Да живой тоже. Бог не выдаст, свинья не съест. Видал, сколько намело? В такое время соседа на аркане не притащишь. А не то что… Вот она-то в деревню нонче сбегала за слухами: ни радио, ни черта нет. Кто кому что скажет? Еще порошков каких-то принесла. Так и живем. Теперь до весны, пока вода схлынет. Как на острове каком… Так что притихни. Если припрет, в подпол вон… Посидишь…

Старик зарядил свою самоделку табаком, закурил.

– От нервов помогает…

Да какое там помогает? Опять кашлем зашелся, как из пушки.

Обвыкся Имре в чужой семье. Стал потихоньку помогать Ольге печку топить, картошку чистить, снег от окон отбрасывать. По всяким мелочам норовил хоть как-то оправдать свое пребывание. Дрова колоть слаб еще, но и это пытался. Не всегда получалось, но в четыре руки все равно веселей. Дед зато заметно отошел от дел. На печи лежал ночи и дни почти напролет: расхворался дед. Виду, правда, старался не показывать, что хворает. Под настроение о своем житье-бытье в лагере рассказывал, о людях, которых там держали.

– Никогда не думал, шты есть такая жизнь за колючей проволокой. Чисто муравейник, ей-богу… – обычно затевал разговор старик. – Вот же выдумал человек держать другого вроде бы за провинность. А ведь с какой стороны посмотреть…

Ольга знала: возразишь старику – словно дров в печку подкинешь. Молчала. Имре тоже нечего было сказать. Неведомая жизнь приоткрывалась за словами старика. Не верилось, как это можно хотя бы и за неуклюжую шутку человека упечь на каторжные работы. Но вот он, – живой, даже не обозленный ни на кого особо.

– Да у нас бы в Венгрии… – заикнулся было.

– Э, сынок, везде люди одинаковые. Только живут в разных условиях. Посади человека на цепь – лаять научится. А взять хотя бы эту войну. Что нужно Гитлеру? Чем вот ее мать с отцом, – показал на Ольгу, – виноваты? Работали на станции, дочь растили, свой хлеб добывали… Откуда ни возьмись – война! Аэроплан прилетел, бомбы сбросил… Семьи нету, девка – сирота… Ты ведь тоже летал… – вдруг вспомнил и замолчал.

Имре боялся спрашивать, когда была бомбежка. Даже касаться этой темы не смел, хотя понимал: нет, не он, не он бомбил станцию. Но все равно, уверен, и в Ольге, и в старике ворочались эти вопросы. Не сам он, так все равно с его аэродрома…

Гнетущею тучей повисала тишина в такие моменты. Каждый об одном и том же думал, хотя и по-разному. Но никому из них не дано разрубить этот узел.

Старик кряхтел, ворочался на своей печке. Ольга штопала одежонку. Руки ее жили своей особой жизнью, не зная ни минуты покоя.

Внезапно размышления деда прорывались наружу вроде не относящимися ни к чему словами:

– Я вот курю, подыхаю, можно сказать, от курева. На кого обижаться? Кого винить?..

Временами он закашливался, чуть не задыхался, колотил кулаком по деревянной перекладине, будто вдалбливая кому-то: «Нельзя так делать! Нельзя так делать…» – и, обессилев, замирал надолго.

Однажды как-то перед сумерками, только Имре ставни сходил закрыть, снаружи послышалось, как под чьими-то шагами завизжал снег. Какое-то шевеление на улице почудилось. Старик встрепенулся, как старый ворон в гнезде.

– Ольга, Ольга! – хрипящим шепотом. – Прячь Имре скорей! В подпол!

Видать, между ними было заранее договорено, что делать.

Ольга смахнула с колен тряпочное рукоделие, острием топора приподняла самую широкую доску в полу. Чернота подпола дохнула сыростью. Имре скользнул туда, о всех болячках забыл. Коснувшись дна, забился между каменной стеной и кадушкой. Замер. Только слышал, как заколотилось сердце, готовое выскочить. А с улицы уже стучали по ставне.

– Игнат Васильевич! Живой?

– Кого леший несет на ночь? – внешне спокойно отозвался старик, спешно покидая печку.

– Открывай, свои! Заспался, не узнает…

Ольга накинула тулуп на плечи, заторопилась открывать, загремела засовами в сенцах.

Двое в валенках, в телогрейках, в шапках-ушанках, обивая ногу об ногу, настороженно протиснулись в избу.

– Сбились. В Бобровку шли… О, да ты не один, Игнат Васильевич! С бабой.

– С какой бабой? Внучка моя.

– Вроде бы не было. И документы имеются?

– Ты по своей службе должен бы знать: Корзовое летом бомбили…

– Что ж это, ее отца с матерью?.. Погибли-то, говорили…

– Кто же? Теперь кому я ее оставлю?

Ольга стояла вся белая, сесть боялась: сейчас Имре найдут.

– Подходим к избе – тихо у тебя. Раньше кобель голос подавал. Сдох, что ль?

– Сдох… Гости заезжали вроде вас. Дорогу спрашивали по осени.

– Прикончили? – догадался разговорчивый. – Ты что ж нас с гостями равняешь?

Другой молчал, слова не произнес, будто не слышал.

Дед только вздохнул тяжело, не желая распространяться.

– Нелюдимый ты какой, дед. Вот проведывай тебя…

– Такая у вас работа.

– Да уж… – разговорчивый поскреб лоб задумчиво, – работа – не позавидуешь. Ладно, перекурим да пойдем. Правда, сбились. Еле пролезли у Анютино. Снегу насыпало… Табак-то есть у тебя? Где прячешь?

– Вон в гарнушке…

– И как вы тут в такой дыре сидите? А с другой стороны, как у Христа за пазухой.

Свернули цигарки, задымили, будто поплыли в синем облаке.

– Ох, крепок! Как он у тебя такой получается? Весь в хозяина… Правильно говорю, Игнат Васильевич?

– Вам виднее.

– Какой-то ты неразговорчивый нынче.

– Слава Богу, наговорился… – не сдержался старик.

– Нездоровится ему, – вмешалась Ольга, – всю неделю больной валяется. Я уж в деревню за лекарствами бегала.

Пока Ольга говорила, напарник всю избу молча обзыркал. Хорошо, что утром Ольга ведро в сенцы отнесла, под лавкой спрятала. А больше – что могло вопросы вызвать? Стол, табуретки, полати с накинутым одеялом… Все на виду. Ничего лишнего.

– Правда, наши фрицев погнали? – спросил дед.

– Где слышал? – сразу насторожился молчаливый.

– Дык внучка в Березовку бегала, там и слышала.

– Правда, правда… Ну, пора нам, а то к сумеркам не успеем добраться до места. Ишь как рано темнеет. Тут никого мимо не видать было вчера, позавчера?..

– Вроде нет, – отозвался дед. – Теперь тут разве на танке по такому снегу… Бывало, всю ночь прожектора по небу бегают, канонада… Теперь откатились, слава богу, вороны не слышно.

– Что-то ты, Игнат, все Бог да Бог… Помог тебе твой Бог, когда ты сидел?..

– Куда уж. Кроме вас некому помочь теперь. И то – посадить только, – не удержался Игнат Васильевич и отвернулся, не желая разговаривать.

– Ничему ты там не научился, вижу… – с затаенной угрозой усмехнулся разговорчивый.

– Ладно, пойдем, – дернул его за локоть молчаливый напарник. – Не наговорился дед. Некогда нам тебя развлекать. На всякий случай поглядывай.

– А что?

– В Сухой Балке парашют собаки нашли. Есть данные – с подбитого самолета. Так что, если что, сами понимаете, – он многозначительно глянул на Ольгу и деда.

И тут же беззаботно:

– Ох, тепло-то как у вас, а нам опять на мороз… Между прочим, красивая у тебя внучка, дед. Береги. Будем иметь в виду…

С тем и отбыли.

Старик, до того не бравший трубку в рот и глядевший, как пришельцы дымили, сейчас торопливо набил ее табаком, долго разжигал, ни слова не говоря. Прокуренные пальцы его дрожали.

– Бога не поминай… Дай тебе власть, сам, паршивец, выше Бога сядешь, – заворчал старик. – Без штанов бегал: «Дядь Игнат! Дядь Игнат!» Увертливей шшынка был, так, бывалыча, и смотрит в глаза, подачки ждет. Так дерьмом и вырос: сдал – и глазом не моргнул. Для плану, видать.

Еще посидели, уже в темноте. Молча. Видя только силуэты друг друга.

– Как думаешь, ушли? – тихо спросил старик. – Поди, выгляни осторожно. Только накинь на себя что-нибудь.

Через пару минут Ольга вернулась, в сенцах погромыхала запорами, облегченно сообщила:

– Ушли, далеко уже. Но вначале постояли. Слушали, должно быть. Что-то они заподозрили, дедушк. Ты заметил: один-то разговорами отвлекал, а другой все зыркал по сторонам, я думала, заставит подпол открыть… Ты что, знаешь их?

– Как же. Одного, разговорчивого, – Фролка бесштанный. Он меня и сажал, сволочь, тьфу! Это он перед тобой еще сдерживался. А то что ни слово, то мат. Ладно. Не станут они возвращаться… Уже нажрались где-то, домой пойдут. Вытаскивай нашего квартиранта. Эт сверху на землю смотреть интересно, а из подпола особо не наглядишься…

Имре вылезал наверх, как пес побитый. Одно дело лицом к лицу с судьбой своей встретиться, другое – в прятки играть, ждать, когда тебя за шиворот вытащат. И уже не за себя переживал, – за Ольгу с дедом. Им в первую очередь рассчитываться. А от него, значит, не отстали. «И снег не помог: нашли парашют, теперь и меня искать будут. Вот ведь какая закавыка. Надо срочно решать что-то. Не получилось курорта».

– Ну что, сынок, по расстрелу мы с тобой заработали. Получить осталось, – посасывая костяной мундштук, подытожил дед, когда Имре расположился напротив. – Я-то думал, наконец война отступилась. Не слышно ее. А войне не всегда, оказывается, шум нужен. Чего-то надо придумывать.

– Уйду я сегодня же! – решительно отрезал Имре. – И концы в воду. А что со мной будет – дело десятое. Зато вас никто не тронет.

– Ишь ты, – как сухой порох! Все мадьяры такие? Ты бы лучше о своей Венгрии рассказал, Ольгу бы успокоил. А то вон сидит сама не своя. А завтра решим, что делать.

– Почему ты не сдашь меня? Прости за резкость, – раздраженно сказал Имре.

Наступила тишина. Даже шум ветра был слышен за стеной, и время остановилось, вслушиваясь и переосмысливая только что сказанное. И Ольга притихла в своем углу, не решаясь вмешиваться, ожидая чего-то.

Наконец дед пыхнул трубкой, хмыкнул:

– «Почему не сдашь…» Чемодан какой!.. Не хочу грех на душу брать, сынок. Ты вот умный, а сколько горя земле нашей успел принести, вижу, по неразумению своему. За то Господь с тебя и спросит. А я не Господь…

А по-умному вот что скажу: незачем тебе идти на Россию-матушку. Тебе бы свои земли уберечь от супостата. Беда, если не понял еще. Поймешь. И детям своим закажешь: русский – не враг мадьяру.

– Не мы, – за нас недругов выбирают…

– Да если бы они помнили… Много веков назад великий князь Михаил, который впоследствии отдал жизнь за веру христианскую, бежал от поганого Батыя не куда-нибудь, а в Венгрию. Понял? Твоя страна его укрыла, сынок. Помни!

– И ты знаешь об этом? – удивленно подала голос Ольга.

– Такое, дочка, нам и не след забывать. Если бы мы помнили все хорошее, может, и гитлеров бы не было, – старик пыхнул трубкой.

«Неужели все русские такие памятливые?» – хотел спросить Имре. Очень уж глубокими показались корни знаний такого с виду дремучего старика. Но тот словно услышал его мысли.

– Я знаешь, почему помню? Ему Батый золотые горы сулил. «Поклонись вере басурманской – и жизнь сохраню, и будешь иметь все, что пожелаешь». А князь Михаил сорвал с себя княжеский плащ свой, швырнул его в ноги. «Возьмите, – говорит, – славу света этого, к которой вы стремитесь!..»

А Имре лежал и думал: «Не зря у каждой медали две стороны. Если б не ткнулся носом в землю, не знал бы русских. Ходил бы петухом: мол, бомбил их. А что мне сделали Ольга со своим дедом? Видимо, хорошим людям везде горько приходится. Даже народом любимой венгерской королеве Эржебет, Сиси, жилось несладко, – почему-то вспомнил любимицу Венгрии. – Добрейшее создание, если верить современникам, красавица, распахнутая душа. Всем хотела добра, но сразу же при дворе взяла ее в оборот эрцгерцогиня София. Твердый распорядок дня, никакой свободы… Даже муж Франц Иосиф не смог ничего сделать для любимой жены. А конец жизни какой? Сдвинутый шизофреник, у которого мозги вывернуты наизнанку, во что бы то ни стало ищет жертву. Заранее покупает какой-то вшивый напильник, затачивает его и с этим напильником выходит на охоту. И надо было Сиси попасться на глаза этому подонку. Она даже не поняла истинного смысла случившегося, когда это отребье рода человеческого ни с того ни с сего сбил ее с ног и ударил заточкой в грудь, в область сердца…»

– Нет, от судьбы не уйдешь, – вслух произнес Имре, – поэтому не надо ничего бояться. Надо жить. У вашей, как вы ее называете, Ольгушки отличный дед, и сама она, как это еще говорится, – золото. Лучше ее нету…

В последнюю фразу Имре вложил, наверное, чуть больше чувств, чем требовалось. Дед сразу ревниво отреагировал:

– То-то и оно. На золото все зарятся. Особенно жулики и проходимцы. Вон гости-то заглядывали. Слышал, небось, сразу «золото» разглядели. «Будем иметь в виду», – передразнил он и запыхтел трубкой.

Два гостя взбудоражили Имре. Он понимал, что неслучайно заглядывали именно в эту избу. А если зацепились, так просто не отстанут. В любое время нагрянуть могут.

Не хотелось Имре причинять лишние заботы хозяевам. Особенно за Ольгу переживал, хотя только что сам успокаивал старика. Против природы, как говорится, не попрешь. Имре тоже живой человек. И как ни крутись, неведомые силы помимо нас распоряжаются. Даже к Марте так не тянуло. Видимо, потому, что Оля фактически выходила, вынянчила, как ребенка. Привык к ее рукам, к ее жестам, к ее голосу. Хочешь не хочешь, а греховные мысли – как огонь в тлеющем торфянике: в одном месте зальешь водой – в другом объявляются. Тем более что-то подсказывало, что и Ольга – как порох. Вот потому Имре торопился покинуть дом, что боялся выдать себя.

– Спокойной ночи, – сказал Имре. – Вы меня не ругайте. Я спать буду. Завтра рано вставать.

Он повернулся на бок, показывая решительность своего намерения. Но сон не шел. И тревога сегодняшняя, и размышления о предстоящей дороге, да и всякие разные мысли напрочь выбили желание спать. И долго еще лежал Имре с закрытыми глазами, не шевелясь, прислушиваясь к ночной тишине, и вдруг обнаружил в ней тиканье самых обыкновенных настенных ходиков. «Тик-так, тик-так…». Вспомнил, что они висят на самом видном месте на стене, что он постоянно ощущал их присутствие, но не видел. Словно их не было вовсе. «Вот так иногда и с чувством», – подумал он.

Всю ночь – с боку на бок. Так и не заснул.

Перед рассветом почудилось – донеслись звуки канонады. Словно отдаленные раскаты грозы. Но какая сейчас гроза? Вот – опять…

«Пора идти. Пора!» Он решительно поднялся. Нашел приготовленную накануне одежду: рваные ватные брюки, прожженные в нескольких местах, телогрейку с огородного пугала и шапку, которая сама позабыла, что когда-то называлась шапкой. Конечно, хитрого не обманешь. Но на первый случай можно каким-нибудь убогим прикинуться. Немым, хромым, контуженым, юродивым, лишь бы до линии фронта добраться.

Днем, конечно, любая собака задержит. До ночи придется ждать. А где? Хорошо бы стог сена найти. Зарыться до сумерек. Да где найдешь сейчас? В крайнем случае – заброшенную ригу или скотный двор… Хоть пару часов вздремнуть.

Как по заказу опять послышался грохот канонады. Словно подстегнул, – пора!

– Ты чего взбаламутился? – окликнул старик с печки. – Прямо сейчас уходишь?

– Ухожу.

Не по себе стало от этого слова. Внутри защипало. Словно из родного дома уходил. А, может, так и было. Не окажись этого дома, коченел бы сейчас под снегом на лесной поляне. Имре и представить такого не мог.

Скажи кто-нибудь Имре еще месяца два-три назад, что дороже родного окажется какой-то ворчливый, пропитанный дымом самосада, русский старик, ни за что бы не поверил. А Ольга? Она – как изумрудина, спрятанная посреди лесных чащобин, где и не всякий сможет разглядеть ее.

Он ведь и сам не видел. Только ощущал ее добрый певучий голос, ее дыханье, ее руки… Даже когда глаза невольно задерживались на ней как на женщине, он понимал, как она изящна, обворожительна, но никакие другие мысли не приходили в голову. Только однажды…

Но об этом лучше не вспоминать. Он и не вспоминал до сегодняшнего дня, когда надо было расставаться, может быть, навсегда.

Хотел сказать на прощанье что-то прочувствованное, сердечное. Но взглянул на себя со стороны: пугало – пугалом, суеверная баба в обморок упадет, – и сдержался. Может, и не нужны им такие слова…

– За все спасибо.

…Знакомый металлический нарастающий звук внезапно появился издалека и накрыл собой избу, готовый вдавить, изничтожить ревом стремительных беспощадных моторов.

На малой высоте пронеслись тяжелые эскадрильи, неся ужас и смерть земле.

«Наши. Бомбить», – подумал Имре, представив таких же, как он, ребят, сосредоточенно сидящих сейчас в кабинах сумасшедших летательных аппаратов. Нет, никуда не уходила война…

Едкий запах табачного дыма поплыл по избе. Дед с утра пораньше запалил курево, разбередил легкие и снова зашелся кашлем. В темноте красным пятном гуляла трубка.

– Имре, я тебе тут собрала… – робко протянула газетный сверток Ольга.

– Что это?

– Как же ты голодный?

Он совсем близко ощутил ее дыханье.

– Ты с ума сошла? Хочешь, чтобы вас посадили?

Она не поняла.

– Если задержат, быстро определят, кто помогал прятаться.

– А я скажу: ты заставил, – шептала она впотьмах, прикасаясь к его руке.

Пальцы сами собой сцепились, – его и ее. Будто два тела.

– Имре!.. – едва шевельнулись ее губы. Или в рассветном сумраке так показалось.

– Оля!..

Имре, забыв обо всем, судорожно искал причину остаться. Может, дед заболел вдруг, или крыша обвалилась… Должна же быть какая-то причина, чтобы отложить уход хоть на один день еще, на один час?..

– Дай-ка я на тебя гляну? – окликнул дед, когда Имре собрался уже толкнуть дверь плечом и смотаться без лишних слов. – Ну что ж, одежда на тебе, сразу видать, не с твоего плеча. Но другой нету. Лучше б тебе, парень, сразу в твою Венгрию чесать, второй раз фарта не обломится…

И как он видел в темноте?

– Не обломится что? – на этот раз переспросил Имре.

– Ладно, я так… На-ка вот, – откуда-то из-под себя достал старик коротенький самодельный тесачок, – волки или чего еще… Нельзя нынче с голыми руками. На людей только не поднимай.

Свет едва цедился сквозь ставни узкими полосками, но уже и Имре различал бородатое лицо старика, уловил его внутреннюю борьбу с самим собой: как бы парень не наделал беды этим оружием. Но и совсем без оружия отпускать – все равно что на верную гибель.

«Вот тебе и кортик…» – про себя усмехнулся Имре, пряча тесак за пояс.

* * *

Как воробей из тепла, вылетел Имре на утренний мороз. Полегшая под снегом ограда вокруг дома, едва заметный дымок из трубы. Только раз и оглянулся, испытывая щемящую грусть по оставленному. Впрочем, особо некогда оборачиваться: близился рассвет, а надо успеть как можно дальше отойти, скрыться куда-нибудь, пересидеть, переждать до темноты. Но едва свернул с тропинки, идти стало невозможно. Ноги, как в песке, вязли. Пришлось обходить наметы, петлять, как зайцу. Одно хорошо: поземка быстро заметала следы.

В одном месте, пытаясь выбраться на залысину, Имре провалился по пояс и некоторое время так и стоял ошеломленный, не зная, каким образом вылезать. Безлистые голые деревья окружали его, сбегали к оврагу, спускающемуся к угадываемой в кустах речушке, застывшей и заваленной снегом.

Дикая мысль мелькнула: а что если выкопать берлогу. Кто тут найдет его? Пусть снег засыпает. Переждать светлое время, а потом – на дорогу, и идти всю ночь напролет.

Двух минут не прошло, как Имре убедился в абсурдности идеи. Тут и за час можно успеть превратиться в ледышку.

«А почему я не взял у старика лыжи? Ведь эта мысль приходила в голову. Но если лыжи, можно было и ружье прихватить, а не этот игрушечный тесачок. Но тогда ты совсем по-другому должен себя вести. Ты же завоеватель, что тебе втолковывали на военных занятиях? Рви, режь, никакой жалости, если хочешь выжить. И Ольга была бы твоя».

Придут же мысли, – не отгонишь. И где? При каких обстоятельствах? Рассвет, мороз, поземка, из снега одна голова торчит, а вокруг белое море с холмами и оврагами. Хоть бы птица пролетела!

Не оставалось ничего другого, как ложиться на снег и, подгребая его под себя, выкарабкиваться по-собачьи, пока не появилась возможность лечь на бок и, перекатываясь с боку на бок, выбираться на твердый наст. Огромная снежная яма осталась позади, а сам с головы до ног в снегу, будто навозившийся от восторга жизни школьник.

Имре решил больше не экспериментировать. Будь что будет! Вышел к заметанному большаку и, рискуя в любую минуту наткнуться на кого-либо, двинулся в выбранном направлении. Солнце еще не поднималось или пряталось где-то в мутных облаках. Надо было искать убежище. Но не тут-то было. Какие тут могут быть стога? Вокруг лес. Если только на окраине деревни? Но где деревня? Ни одного признака жилья.

Каким же немыслимым катком прокатилась война, Господи! Хорошо, что все болячки зима спрятала под своим саваном…

Ходьба разогрела Имре, и душа словно оттаяла. При других обстоятельствах совсем было бы хорошо от свежего воздуха. Да не до красот. Глаза искали хотя бы что-то похожее на укрытие. Не в снег же зарываться. И наткнулись… на развалины сельского храма.

Когда-то стоял он целехонький почти у дороги, сразу за поворотом из леса, на просторном месте. Собирал народ из окрестных деревень. Одна из них почти перед ним ютилась двумя рядами потонувших в снегу избушек. Тонкие ниточки тропинок угадывались вдоль домов, сараи, сруб колодца… Это Имре разглядел уже из-за угла церквушки, чтобы убедиться, не видел ли его кто. Ни собак, ни людей. Над трубами некоторых домов курчавился дымок. Жизнь пряталась, жалась, зализывая раны от прокатившихся здесь боев.

В проеме зияло мутное небо. Ни купола, ни креста. На полу – навьюженный сугроб. С перекладины настороженным взглядом косила ворона. Не выдержала, молча снялась с места заблудшая душа. Полетела к деревне. Имре проводил ее взглядом.

В церкви оказалось так же холодно, как и на улице. Да и спрятаться негде: развалины есть развалины. На куске уцелевшей стены каким-то чудом остался след изображения Иисуса Христа. Догадался по распятию.

«Господи, как давно я не был в храме. Вот и пришел. Какому Богу молиться, чтобы, как кошмарный, тяжелый сон, исчезла эта явь, чтобы на чистой святой земле не был страшен человек человеку?»

Ольга все-таки успела сунуть ему две вареных картофелины и большой соленый огурец. «А я еще пытался отказаться», – подумал Имре, доставая их.

Он пристроился с подветренной стороны у входа, и если бы кто появился в эту минуту, мог бы принять его за нищего, ждущего подаяния в пустой церкви.

Никогда не думал, что холодная нечищеная картошка с соленым огурцом может быть такой вкусной. В три жадных глотка он мог расправиться с этим лакомством. Имре взял себя в руки, сдерживая желание, понемногу откусил от того и другого, словно пробовал деликатесы, удержал во рту, стал жевать.

«Если это медленно делать, наслаждаясь вкусом, можно получить гораздо большее удовольствие, чем от жадного поглощения», – вспомнилось когда-то прочитанное наставление. Сейчас оно показалось издевательским или попросту глупым, но не настолько, чтобы пренебречь им. «Иногда, – думал он, – и глупости помогают. Впрочем, может, и не совсем глупости…»

«Изысканная трапеза». Вот бы получилась картина. Наверняка никому еще не довелось завтракать в подобном месте и с таким разнообразным меню…

При всей трагичности положения Имре испытывал необъяснимый подъем. Так, наверное, чувствует себя выскочившая на свободу птица или лесной зверь, оказавшийся на воле. Они еще не думают, чем встретит эта воля, сколько в ней опасностей подстерегает. Чувство свободы опьяняет сильней вина, кружит голову.

Конечно, холодновато. Ветер заносит бешено пляшущую снежную пыль, кокетливые завитки уже наполовину засыпали следы Имре, рассыпаются радужными искрами. Остатки стен храма – в мохнатом инее, от одного вида которого холодеет внутри. «Но зато нет этого чертова беспокойства, что в любую минуту застанут безоружного в избе, а из-за тебя еще пострадают люди. Нет, свобода немалого стоит», – грел себя мыслями Имре.

На память пришел итальянский монах Кампанелла. «Постой, как его звали, – Чезаре? Нет, Томазо Кампанелла. Ему пришлось сидеть в яме в воде по горло, а он еще умудрился написать книгу „Город Солнца“ с верой, что в будущем все будут жить в согласии и единстве. А сам – в воде по горлышко. Но не в воде же он писал ее… А за что его посадили в яму? – вспоминал Имре. – Ведь за что-то посадили. Двуногие всегда найдут, за что посадить…»

Так и не вспомнил, досадуя, что память не удержала или не захотела удержать подробности жизни Кампанеллы.

Мороз знал свое дело: лез согреться под крестьянскую одежонку Имре. Медленно тянулось время. Каждая минута, кажется, растягивалась, как резиновая. Стук зубов больше всего доказывал, что зима не собирается шутить и еще неизвестно, кому хуже: Кампанелле было в яме с водой или Имре в разбитой, заваленной снегом и мусором, продуваемой всеми ветрами церквушке.

Ни один человек не прошел мимо. Лай собаки долетел из деревни. Надо же, – уцелела псина! Имре осторожно выглянул. Видно было, как согнутая старуха, еле передвигаясь, несла воду от колодца. Собака прыгала вокруг нее, радуясь живому человеку. Даже Имре сделалось веселее.

«Надо беречь энергию и одновременно не дать себе замерзнуть», – думал он, топчась на одном месте и работая руками.

«Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь…» – вполголоса продекламировал он, вспоминая, как читал эти стихи на юбилейном вечере в переполненном зале незнакомой публике. Читал из озорства ради Марты. Ему казалось, что сейчас и в Будапеште так же тепло, как было в тот вечер.

«Да, быстро износила Марта ботинки, сделанные из отданного ей сердца. Ну и ладно. Может, и хорошо, что не случилось обвенчаться тайно. Что Бог не делает… Впрочем, этой мыслью я себя уже успокаивал. Пора другой успокоить: баба с возу – кобыле легче».