Текст книги "Далекое имя твое..."

Автор книги: Наталия Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Может, правда, ей не такой нужен подарок? Как-то сразу не подумал. Но что можно подарить скромной красивой девушке? Имре никак не приходило в голову. Он все готов был отдать ей. Да иначе и быть не могло. Ведь она, Ольга, ему жизнь подарила, поставила на ноги.

«Интересно, как они меня встретят?»

* * *

Наверное, правы те, кто утверждает, что не надо возвращаться на то место, которое шрамом осталось в твоей судьбе. Что-то подобное слышал Имре и считал это не больше чем красивой фразой. Действительно, не бывает одинаковых обстоятельств. Имре и сам не предполагал, каким молотом в грудную клетку станет биться сердце по мере его приближения к лесной избе.

Поезд пришел рано, дорога хоть и грунтовая, но накатанная, твердая. Погода солнечная, ласковая. Поздние луговые цветы, – белые, синие, желтые, всех оттенков, – еще не думают о приближающихся холодах, радуют летающую мелкоту. Беззаботно прогудел шмель над ухом, прозвенел овод. Аромат сурепки кружит голову. Нет-нет да и птица редкая пролетит, дятел прострочит воздух, как трещотка.

Вроде бы никакой войны никогда здесь не было и быть не могло: тишина первозданная. И Имре не поверил бы, когда б не знал, что по этому небу огненным смерчем пронесся его раненый самолет и диким взрывом оглушил настороженную округу. Со всех сторон здесь целилась смерть в спускавшегося парашютиста. Но не судьба, видать. Чего-то не успел сделать Имре на этой земле. Рано было скрываться в вечность.

Он вышел на окраину леса, узнавая и не узнавая его. Ноги путались в густой траве, в цветах. Луговина полого спускалась к угадываемой по ивняку неглубокой реке. А вот здесь, нет, вот там вот, у овражка, поросшего кустарником, его и схватили красноармейцы. И здесь вот, прямо у этих кустов, где лениво доцветают метелки иван-чая, хотели расстрелять. Так велика была их ненависть к фашистам. «Но разве я фашист?» – Имре мрачно то ли хмыкнул, то ли усмехнулся неизвестно чему.

Особенно хотел разделаться сержант Косулин. Так бы и случилось, если бы не их офицер Николай Краснов. На свою беду оказался порядочным. Решил передать пленного по инстанции… «А на войне кто кого… Прости, брат».

На вершине вяза, раскачиваясь, противно затрещала сорока. Имре вышел на поляну и сразу узнал то место, над которым пронесся на бреющем штурмовик. И клен тот увидел. Он был еще не такой оранжевый, как когда-то давно. И нападавшие листья вокруг него уже не могли помнить Имре. Поколение, которое и знать не знает, что тут происходило.

Куст шиповника, накормивший когда-то Имре, расползся по траве. На некоторых ветках еще нежились соцветия, иные превратились в блестящие розоватые ягоды. Кажется, на шиповнике стало еще больше колючек.

Все, все до мельчайших подробностей пережил Имре, не зная, то ли у кого-то просить прощения, то ли проклинать кого-то за то, что пришлось испытать ему, оставшемуся в живых. Казалось, это вообще был не он. Сегодняшний Имре не стал бы поднимать кортик на человека. Тот, который поднимал, был еще несмышленышем, отчаянным, храбрым, но легкомысленным, потому что жизнь еще не успела научить его думать. Это приходит не только с годами. Он не знал, как бы повел себя в той давней ситуации он сегодняшний. Только уверен, что как-то по-другому. «Нельзя беспрекословно исполнять волю идиотов и властолюбцев, тем более, если за приказом не стоит честь твоей родины. Гитлер использовал нас, а мы этого не поняли. Мы ввязались в чужую драку, думая, что отстаиваем собственную честь».

Имре присел на поваленное дерево на краю поляны и нечаянно погрузился среди этой красоты в скорбные размышления о том, что он обворован и обманут. Что у него, как и у многих из его поколения, украдены если не жизнь, то самые лучшие годы.

Никто бы со стороны не подумал, что такими мыслями занят человек среди красоты природы, окруженный лесным многоцветьем. Но так тесно связала его судьба с этой поляной.

Имре стряхнул с себя наплывшие размышления. Ни к чему хорошему, знал он, копание в душе никогда не приводило. «Надо радоваться жизни. Радоваться… Интересно, что сегодня снилось Ольге? Обязательно надо спросить!» – окончательно пришел он в себя и, замирая от предчувствия близкой встречи, заспешил по направлению к дому, который дал ему приют в самый страшный час.

«Наверное, успели завести пса, и он меня обязательно облает», – думал Имре, подходя к избе и заранее представляя, в каких буйных цветах она купается. Ольга как-то обмолвилась, как любит цветы, и еще в поселке, живя с отцом и матерью, разводила их перед окнами.

Но вот и то место, где схватился с волком. А вот там, чуть подальше, и дом. Правда, не слышно никакого лая собачьего, да и дом… Что это? Косо, одной стороной осевшая крыша, будто в вираже крылом коснулась земли. Густые заросли бурьяна. Тут же высоченные будылья доцветающего иван-чая вперемежку с непроходимой крапивой. И – мертвая тишина…

«Проведал, называется». Имре зачем-то обошел вокруг огромной кучи прогнивших бревен, лежалой соломы, прелых досок, то и дело спотыкаясь, опасаясь провалиться и сломать ноги. Что же произошло? Пожар? Но вроде нигде не видно головешек. Да и случись пожар, осталась бы черная яма от избы, а тут – боком осевшая крыша, сопревшая, сгнившая, покрытая проплешинами ядовито-зеленого мха.

«Ну, что, Имре, – сам себе сказал он, – вот и состоялась встреча с местом твоего второго рождения. Может, нечего время терять, надо узнать, что за драма случилась тут. Неужели из-за меня?»

Имре на всякий случай взял обломок доски, раздвинул заросли крапивы и оказался возле бывшей печки. Часть трубы ее до сих пор стояла, как солдат на посту. О многом бы она могла рассказать. Словно добрая хозяйка, всю жизнь она обогревала этот дом, казалась живой, одушевленной, членом семьи, с которым не грех было и поговорить.

Что-то хотелось взять на память. Вот заслонка осталась. Но не тащить же заслонку? Часть разбитой тарелки…

Имре вспомнил, что и ему приходилось пользоваться ею. «Теперь, как разбитая жизнь…» – сентиментально подумалось ему. А вот… Он даже глазам своим не поверил: ржавый тесак, тот самый, которым сразил волка… «Да как же он тут оказался? Наверное, Ольга расщепляла поленья для растопки печки», – догадался Имре.

Он поднял старого знакомца, который спас его. Грех было бы не подобрать его. Не найти лучшей памяти. Имре снял с него паутину, вытер листом лопуха и аккуратно обернул свежим листом. Спрятав находку в рюкзак, осторожно выбрался на ровное место.

Но ведь кто-то знает, что здесь произошло? Кто-то знает, где сейчас Ольга с дедом?..

По едва заметной заросшей тропинке Имре выбрался на проселочную дорогу. Она тоже заросла изрядно. Видимо, некому было ездить. И незачем.

По дороге влево от ближайшей деревни уже ходил когда-то Имре, пробираясь по снежным завалам, петляя оврагами. Именно в этой стороне стояла та разрушенная церковь, которая приютила в тяжелый день. Направо – Березовка, куда Ольга деду за лекарством бегала. Далеко ли это или близко, Имре не представлял. Но в Березовке наверняка знали Ольгу с дедом. Решительно повернул направо.

Как только одолел бугор – вот она за бугром и раскинулась, эта самая Березовка, разбежалась едва ли не до самой дедовой избы. Пруд ласково светился посредине, березы хороводились на правой его стороне, прогал между ними зиял до самых полей. Коровы, собаки, детишки… Веселая, живая деревня.

Имре сразу и зашел в крайнюю избу, едва не ударившись лбом о притолоку.

– Ой, напужал! Кто это? – встрепенулась навстречу кубастая пожилая женщина с непричесанной головой.

– Собаку заводить надо, она бы на меня за километр шум подняла.

– А кто ее кормить-то будет? Сами с хлеба на квас перебиваемся. А вы кто будете?

– Я узнать… Вот там на краю леса жил Игнат Васильевич с внучкой Ольгой…

– У-у-у! – не дала ему договорить тетка, приглаживая ладонями седые волосы. – Когда это было-то? Еще под конец войны. Умер старик-то. В одночасье умер, царство ему небесное…

«Вот тебе и приготовил подарок! – оглушенный известием, подумал Имре. – Не дождался ты хорошей трубки, Игнат Васильевич. Оказывается, на самом кончике была жизнь твоя».

– А Ольга, внучка его… Где же? – почему-то выдавливая слова, спросил Имре и почувствовал, как страшится ответа.

– Ольга-то? Да что ж Ольга?.. – тянула женщина, будто кота за хвост тащила.

«Да не тяни, говори скорее!» – хотелось крикнуть Имре.

– Она хоть жива?..

– Да жива, жива! Вы-то ей кто будете? А то тогда, аккурат перед кончиной деда, таскали ее унутренние органы, допытывались. Навроде того – врага она какого-то у себя, уж не знаю, как, держала. И деда вроде тоже допрашивали… Он, дед-то, может, от этого и заболел. Вы что, им родня какая, ай как?..

– Родня. Самая близкая родня… – пробормотал Имре больше для себя самого, чем для тетки.

– А разговор-то вроде не наш у вас. Я вот к чему спрашиваю.

– Так где же сейчас Ольга?

– Олюшка-то? В поселке она своем. Где раньше с отцом-матерью жила. Корзовое называется. Вот там вы ее и встретите. На швейной фабрике, что ль, работает или еще где… Не знаю.

– А как же добраться до Корзового, не подскажете?

– До Корзового? – она подперла щеку кулаком, задумалась. – До Корзового? Вот этого, мил друг, я тебе не скажу.

– Пешком, что ль?

– Нет, зачем пешком? Сейчас вот выходи на большак, – она показала куда-то в сторону, – а там автобусы ходют. Редко, правда, но ходют. Вот на нем, автобусе-то, до Корзового аккурат и доедешь. А так – на чем больше? Наши-то на лошадях. Да щас пока вроде никто не собирается.

Выходя из избы, Имре все-таки стукнулся лбом о перекладину, аж искры из глаз. И на том спасибо: ценную информацию получил.

* * *

Конечная остановка автобуса оказалась на центральной площади поселка. Впрочем, других площадей тут, наверное, и не было. Оказавшись на твердой земле, Имре с удивлением глядел, как пассажиры все вылезали и вылезали по одному из этого крохотного автобусика. И каждый кто с мешком, кто с корзиной, кто с бидоном или еще чем. «Господи, сколько же нас было набито в нем?» – подумал Имре, пытаясь привести в нормальный вид измятый в тесноте костюм.

Он огляделся. На невероятно огромном постаменте, не обращая внимания на Имре, с вытянутой рукой, указывающей куда-то вдаль, стоял непропорционально маленький человечек. «Ленин», – догадался Имре. В той стороне, куда указывал вождь, дымила труба. Черный густой дым, клубясь и расползаясь над поселком, пытался сравняться с облаками, игриво наметившимися в синеве.

«Где искать Ольгу?»

Неподалеку в переулке стучали топоры. Две женщины сгружали с подводы белые, как пшеничный хлеб, доски. Звонкое шлепанье разносилось, казалось, на весь поселок. Привычная ко всему лошадь, изредка обмахивая себя хвостом, тянулась к траве.

Пассажиры стали разбредаться от автобуса в разные стороны. Имре спохватился, кинулся к тащившему мешок деду:

– Скажите, где швейная фабрика?..

Это первое, где Имре надеялся найти Ольгу.

– А черт ее знает. Я не местный. Мне б на базар только и домой, – стал объяснять тот и готов был разговаривать хоть до обеда.

– Тебе швейную фабрику? – услышала вопрос оказавшаяся неподалеку бабка с ведром огурцов. – Вон как выйдешь за проулок, видишь, труба дымит? Так ты туда не ходи, немного в переулок сдай. А там спросишь… – объяснила она словоохотливо.

– Ты, браток, не слушай ее, вот тут напрямки шагай, – показал костылем парень в гимнастерке со сверкнувшими медалями на груди.

Он скромно стоял у калитки, наслаждаясь погодой и жадно затягиваясь махрой.

– Все красавицы там, – усмехнулся он.

Найти Ольгу в таком обычном поселке, конечно, для Имре не составляло труда, даже если она уже перебралась куда-нибудь со швейной фабрики. В отделе кадров наверняка остались ее следы. Но Имре вдруг обнаружил, что не знает фамилии Ольги. Не приходилось интересоваться. Так что впору на пальцах объяснять, кто ему нужен. А это ж сколько пальцев надо иметь, если на фабрике минимум человек двести. Ну, хорошо, с именем Ольга – двадцать. Можно прикинуть по возрасту, еще человек десять-двенадцать отпадет. Но оставшийся-то десяток кто будет пересеивать? Придется ждать конца смены.

Имре тронуло обращение бывшего солдата «браток». Он понимал: узнай этот с подвернутой штаниной парень на костылях, какой дорогой появился Имре в России, не то что братишкой называть не стал бы, а и драться бы полез за изуродованную свою ногу, за все, что прописала ему военная судьба. А прописала немало, о чем свидетельствовал рядок медалей, к которым он вроде бы относился внешне со снисходительной усмешкой щурившихся от едкого махорочного дыма глаз.

Не дай бог никогда больше нам схлестнуться друг с другом в дикой схватке на радость мудрым тщеславным нашим правителям, для которых люди – не более чем деревянные пешки.

Имре вспомнил, что в его рюкзаке несколько трубок, которые он собирался подарить старику. Но нет старика, которому стал бы праздником этот подарок. Есть молодой солдат-инвалид.

– Братишка, – обратился к инвалиду Имре, доставая одну из трубок, – посмотри, какая.

Тот шмурыгнул носом, рассматривая, хмыкнул:

– Ценная вещь. У нас таких не видал. Продаешь? – глаза его загорелись.

– Нет, – покачал головой Имре. – Не торгую. Хорошему человеку в подарок вез, а его уже нет. Хочешь такую иметь?

– Кто ж не хочет? А говоришь, не торгуешь?

– Нет. Так бери. Дарю.

– Да ну-у… – недоверчиво протянул парень. – Такую вещь. Она денег стоит.

– За «братишку»… Кури трубку мира.

«Это дороже всяческих денег», – хотел добавить Имре, но сдержался: не на митинге. И сунув в руку ошарашенному инвалиду неожиданный подарок, без слов отправился искать фабрику.

* * *

Длинное облупленное одноэтажное здание с осевшими до земли, хотя и широкими, окнами. Это и была швейная фабрика. Из открытой створки доносился стрекот машинок, какие-то голоса. Так и хотелось Имре крикнуть во все горло: «Оля!..»

А если ее там нет? Но сказала же тетка! А деревенские – лучше, чем справочное бюро…

Имре пристроился на лавочке у проходной. Стал ждать конца смены. Ждать и догонять, как известно, хуже всего. Имре когда-то тоже так считал. Торопил жизнь, не берег время. Скорей, скорей, скорей… Как ни странно, в плену понял: всякая минута – жизнь, какой бы она ни выдалась. Даже созерцание этого серого поселка неимоверно интересно. Он еще не оправился после войны: старые постройки, ухабистая дорога, усыпанная начинающей опадать листвой, скачущие деловито воробьи. Кстати, вот изумительные существа! Прыгают, как мячики, и пропитание ищут, и народ веселят: мол, живы… Даже котам не дают лениво развалиться на солнышке, лезут под самый нос. Как тут валяться будешь? Зорко следит худющий котяра за одним из них, вот уже и мускулом дрогнул: готов прыгнуть…

Имре так засмотрелся, что не заметил, как широко распахнулись двери проходной и из них хлынули женщины, будто школьники после уроков. Те, кто помоложе, толкаясь и смеясь, кто постарше – степенно, с озабоченностью на лице.

Имре впился глазами в этот поток, боясь не узнать Ольгу или попросту пропустить невзначай.

«Вот бабье царство! Ни одного мужика. Славно война поработала. Впрочем, шитье – дело женское. Но где же Ольга?» – Имре уже поднялся, вызывая интерес обтекающих его женщин. Слышал, как одна толкнула другую:

– Верк, это не за тобой?

– Хо-рош!.. Спроси, к кому пришел-то.

– Сама спроси… – и переливчатый молодой смех.

Вот уже и поток превратился в струйку, и струйка иссякать стала. Двери проходной захлопнулись и открывались уже изредка, когда, как последние капли, фабрика выжимала из себя случайно задержавшихся работниц.

Имре ринулся внутрь. На контроле стояли две бабки с непроницаемыми лицами, как и полагается на посту.

Одна из них, завидев Имре, выдвинулась вперед:

– Вам кого, молодой человек?

И тут он увидел ее. Она шла навстречу по длинному коридору, веря и не веря глазам своим, почти так же, как когда-то приснилась Имре, а тяжелый сигнал утреннего подъема не дал возможности досмотреть тот волшебный сон.

– Имре! – она так забыто и радостно промурлыкала, что у него перехватило дыхание и он не смог произнести ее имя.

Он схватил ее на руки на глазах изумленных бабок и вынес на улицу.

Есть в жизни моменты, которые бессмысленно пересказывать даже в самых мелких подробностях. Они непередаваемы, потому что любая реальность меркнет перед неизведанным миром наших чувств. Сильнее, чем в Будапешт, рвался Имре в этот забытый Богом поселок в глубине России. Ему странно было бы сейчас думать, что когда-то, теперь уже в ранней юности, он был увлечен случайной встречной, которая так легко смогла заменить его на другого, как только он отправился на фронт.

– Я не верю, что это ты, Имре, – сказала Ольга, когда он поставил ее на землю. – Как ты меня нашел? Я думала, никогда больше не увижу тебя. Откуда ты? И ни письма, ни весточки…

Каждая ее фраза была похожа на причитание, на всхлип, вырывавшийся из самой глубины ее существа.

– Ну что ты молчишь?

– Не могу прийти в себя. Нет слов, – признался Имре, удивляясь, что в груди образовалась какая-то непробиваемая пробка, которая не дает возможности вырваться хотя бы малой части тех чувств, которые изо дня в день накапливались в самые трудные моменты жизни.

Они ежечасно помогали ему не сломаться в лагере. А здесь, на свободе, эти чувства ежесекундно заставляли его думать от Ольге, ощущать ее рядом.

* * *

– Они пришли на второй день после того, как тебя увезли, – рассказывала Ольга. – Стали допрашивать. Вначале деда, потом меня. Дед долго отмалчивался. Ни о чем не хотел говорить с ними. Они пригрозили. Тогда деда прорвало: «Сажайте, – говорит, – за то, что помог тяжело раненному».

«Ты должен был сообщить о нем…»

«Где вас искать?..» Ну, это он загнул, конечно… У них везде уши…

– Ты рассуждаешь, будто на немецкой стороне, – заметил Имре, – я их понимаю.

– Имре, Имре! Как ты можешь так говорить? У меня война отца с матерью унесла. Я разве знала тебя? Кроме того, я думала, ты наш. Ты умирал, Имре… В любом случае, по-человечески я не могла оставить в лесу замерзающего раненого. Мы и так с дедом думали, что ты не выживешь.

Он нежно прижал ее к себе:

– Прости, прости. Я не хотел тебя обидеть.

Они шли по безлюдной тропе заброшенного сада с вывороченными яблонями. Неподалеку чухал какой-то маневровый паровоз. Возле железнодорожной станции слышался перестук, рабочая разноголосица.

– Здесь у меня отец с матерью работали. Он сцепщик вагонов, а она кондуктор. Ваши налетели… По цистернам. Отца придавило, мать кинулась спасать, а тут еще одна бомба…

– Ты бы стала спасать меня, если бы знала, кто я? – спросил он после паузы.

Вопрос прозвучал жестко, будто это он не Ольге задавал его.

Она опустила голову, чувствовалась поднявшаяся в ней внутренняя борьба, бывшие и без того серьезными черты лица сделались еще напряженнее. Он впервые понял, как ожесточился в плену. Никогда бы не подумал, что станет задавать подобный вопрос ей, Олюшке, которая все эти годы жила в его сердце.

– Тогда? – переспросила она. – Тогда? Нет, – и отрицательно качнула головой.

«Зачем я ее спрашиваю? Зачем бережу ее боль, тем более здесь, на месте, где, может, даже тот хитромордый, который о крестах говорил, бомбил эту станцию… Наверняка в памяти ее остался тот жуткий кадр».

– И вывернутые яблони от бомбежки? – переменил он тему.

– Да, тут было такое… такое… – она отвернулась, пытаясь скрыть слезы. – Ты жестокий, Имре.

– Прости. Наверное, да.

– Но я все равно думала о тебе. Можешь осуждать меня, но я не находила себе места первые дни. А тут еще эти с допросом. Они потом и деда, и меня таскали в район. Дед простудился или перенервничал. Короче, слег и не поднимался больше. Никакие мои лекарские способности не помогли. Похоронила и сюда перебралась. Тут у меня двоюродная тетка Маша осталась. У нее и живу. Кстати, может, из-за смерти деда и меня оставили в покое.

– Пожалели?

– Может, и пожалели. Послушай, Имре, а правда, что на поляне троих расстреляли с самолета, когда ты убежал?

– Откуда тебе известно?

– Они говорили. Еще в избе… «Из-за него на поляне, – говорили, – трое погибли». А я им говорю: на поляне я только тебя нашла, и больше никаких убитых. Оказывается, их в тот же день на опушке закопали…

Тропинка вывела к самой станции.

– Пойдем назад, – сказал Имре.

Они повернули.

Какие-то женщины обогнали, и одна из них поздоровалась с Ольгой.

– Завтра весь поселок будет знать, что ты приезжал, – тихо усмехнулась Ольга. – Ну и пусть знают. Я все равно собираюсь отсюда уехать куда-нибудь.

Она обняла себя, как будто ей стало зябко, одновременно словно отстранившись от Имре.

– Ты помнишь бумажник с документами на Николая Краснова? – неожиданно сказал Имре. – Я этот бумажник нашел уже после. А воспользовался суматохой и бежал, когда налетел самолет. Этот Краснов, он старший был у них, пытался меня удержать. Со мной был только кортик, небольшой офицерский кортик, которым я и воспользовался. Вот, он и сейчас со мной! – Имре достал и показал Ольге: – Я считал, что убил Краснова этим кортиком. Но, скорей всего, он уже был смертельно ранен с самолета, если твои следователи ничего не упоминали о ножевом ранении. Ты понимаешь, Оля, насколько важна эта деталь? Какой камень свалился с моей души… Ты понимаешь?

Ольга смотрела на Имре, ничего не понимая. Она еще не совсем ясно представляла себе, зачем он приехал в этот поселок, зачем разыскал ее. Судя по внешности, у него все хорошо. Он прекрасно одет для сегодняшнего времени, когда мужчины донашивают фронтовую одежду и обувку, а ребятня, не успевшая побывать в армии, носит перешитые костюмы своих отцов.

– Только тебе могу признаться, как я мучился. Я был убежден, что это я убил его. Конечно, возможно, в схватке я его зацепил порядком, но умер он не от моего удара. Я не убивал его, не убивал… Ты не знаешь, как тяжко считать себя убийцей, как хочется смыть с себя кровь… А эта кровь не на руках, а растворена в тебе, в каждой клетке. Это ужасно, Оля.

Они вышли к фабрике, свернули в какой-то переулок с низкими домиками, заросшими лозинами, лопухами, лебедой, у некоторых пылали заросли мальвы. Беспризорно бродили куры. Не поднимая головы, перебежала дорогу дворняга.

– Видишь, как мы тут живем… – словно оправдываясь, произнесла Ольга. – А ты даже не успел сказать, откуда ты приехал. Неужели из Будапешта?

– Нет. Там я еще с начала войны не был. Так сложилось. Я сейчас из Москвы.

– Из Мо-с-квы? – удивленно протянула Ольга.

– Да, я там работаю.

И Имре рассказал, как неожиданно для себя сразу после лагеря через венгерское посольство был приглашен в редакцию радио. Рассказал историю с кортиком и о том, как ездил к матери Николая Краснова и как она приняла его за сына.

Они опять зашли куда-то на окраину поселка, не замечая, что идут, что перед ними открылась широкая панорама строительства с подъемным краном, горами кирпича и песка, с начатыми стенами и свежими строительными лесами, на которых копошились рабочие. А дальше открывался вид на пруды рыбного хозяйства и ласковую белизну березовых рощ.

– Какие у вас красивые места! – обратил внимание Имре. – Знаешь, там, где мы вкалывали по двенадцать часов, вокруг карьеров были места не менее прекрасные по-своему. И небо такое же – широкое-широкое. А от самого горизонта, словно из-под земли, выползали грядой облака и низко-низко плыли над землей, будто хотели накрыть собой, отделить людей от конвоиров и овчарок. Правда, некогда было заглядываться и рисовать себе всякие успокоительные картинки. Наверное, долго будет сниться то состояние страха, унижения, когда тебя не считают за человека, да и сам ты перестаешь считать себя живым. И надо снова и снова собираться с силами, вспоминать, что за колючей проволокой огромное пространство и никому никогда не превратить его в концлагерь.

Они остановились перед оранжевым размашистым кленом, расположившимся у пологого овражка, заросшего иван-чаем, донником, разлапистыми лопухами.

– Вот, как у вас на краю поляны, помнишь? – показал он на клен, на котором затрещала сорока.

– Помню, – одними губами произнесла Ольга.

Она никак не могла привыкнуть к такому Имре: уверенному, прекрасно одетому, наполненному энергией и жаждой деятельности. Она знала его больным и беспомощным, едва начавшим складывать слова в предложения. Она женским чутьем и тогда замечала его робкие взгляды на себе и пугалась этих взглядов, потому что в ней самой возникало в ответ что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. То были два тонких и неуверенных ростка, тянущиеся друг к другу. Этот образ она и хранила в себе, берегла, не позволяя никому прикасаться к нему, не думая, старомодно это или не старомодно. Просто любя.

Тот давний Имре был понятен и близок ей, или, по крайней мере, казалось, что понятен. Его жизнь тогда в какой-то мере зависела от нее, и Оля делала все возможное, чтобы оказаться ровней ему, как ее мать – отцу.

И вот она видит его совершенно другим. Впервые она подумала, как они неравны. Кто она? Какая-то швея в Богом забытом поселке. Ни отца, ни матери. Потерявшая даже единственного близкого человека – родного деда. Нашедшая приют у двоюродной тетки. А он – принц из незнакомой страны, в которой у него наверняка есть принцесса. Еще бы не быть! У такого красавца. Тем более в такое время, когда война вырубила мужчин, как деревья в лесу.

«Нет, милая, не тебе ли еще покойница мать говорила: „Руби дерево по себе“?»

– Ты что такая грустная? – вдруг заметил Имре. – Ты подумала, что это я убил? Да? Оля! Ну что ты, Оля?

– Нет, Имре. Нет. Что ты? Разве ты бы смог?

– А волка? Ты помнишь, волка!.. Разве я не способен?.. – уже чувство мужской гордости взыграло в нем.

– Волк – не человек. А лейтенант, – ты сам говорил, – не разрешил тебя расстреливать. Он спас тебя. Ты мог ранить его в пылу. Это другое дело. А убить?.. – она в раздумье покачала головой. – Поверь, ты не сможешь стать убийцей, – она говорила так убедительно, точно сама присутствовала в то роковое мгновение.

– Ну ладно, хватит! – спохватился Имре. – Ты же голодная, с работы. А я тебе о своем и о своем.

Он, скинув с плеча рюкзак, как сказочник, вытащил не что-нибудь, – чистую скатерть, колбасу, сыр, конфеты, хлеб и в довершение ко всему бутылку водки.

– Есть еще пара банок консервов, но пока не будем с ними возиться. Помоги мне расстелить самобранку. Стакан, правда, один, но мы, как говорится, по-родственному…

– Имре! Да ты не с пустыми руками! Ты все предусмотрел!..

– Конечно, а как ты думала? Я же к вам с дедом ехал. Там до магазина надо на самолете лететь. Да и в магазинах тут негусто, сама знаешь.

Они выбрали травянистый бугорок неподалеку от клена. Запоздалая ромашка выглядывала из травы. Словно специально расцвела в поздний срок, ждала, когда ее сорвут для гаданья: «Любит – не любит…»

– Можешь не губить ее. Пусть цветет. Я сам скажу результат, – засмеялся Имре.

Он снова полез в рюкзак. В руке его оказался перстенек, который купил специально для Ольги.

– Не знаю, угадал ли туфельку по ноге, то есть перстенек по пальцу? Дай-ка надену…

Где-то совсем рядом в траве звонко застрекотал кузнечик.

– Вот, как раз скрипки нам и не хватало! – воскликнул Имре.

Ольга не знала, что сказать. Все смешалось в ней в эту минуту. И острая память по деду, и печаль от будущего расставания, и радость от нечаянной встречи. Она не стала жеманиться и отказываться от подарка, как опасался Имре. Женская страсть к красивому победила. Оля, не противясь, надела перстень и даже с каким-то особым достоинством, которое, очевидно, с молоком матери передается по женской линии. Рассматривала, не скрывая радости и восхищения редким подарком, как не умеет это делать иная дама, привыкшая к богатству и роскоши.

– А носить-то где? – вдруг сказала она. – Знаешь, Имре, у нас один хороший председатель колхоза повез своего безотказного шофера в город, в магазин. «Награждаю тебя за отличную работу костюмом», – говорит. А шофера чуть кондрашка не хватила. «Виктор Петрович, – говорит, – мне его куда надевать-то? Я ж с утра до ночи за баранкой». Ты прости, Имре, что это вспомнила: недавно бабы у нас на фабрике рассказали. Спасибо тебе. Наливай! Хоть я не пью… Сегодня можно.

И, крепко зажмурившись, влила в себя половину граненого стакана, будто смертельный яд принимала.

– У-ух! – выдохнула.

– Ну, герой! – искренне восхитился Имре. – Вся в деда!

Легкий ветерок едва шевелил золотые листья клена. Невидимая пичужка тихонько посвистывала, словно звала и не могла дозваться своего дружка.

Чистое небо ласково смотрело на землю, готовое принести мир и покой каждому существу.

Ольга уже пожалела, что расхрабрилась и выпила жуткую порцию. Как в ледяную воду бросилась. Голова непривычно закружилась, все окружающее потеряло устойчивость. Скованность, которая не покидала Ольгу до сего времени, куда-то исчезла. Но вместо прежнего настроения просочилась грусть от осознания мимолетности внезапного счастья.

– Зачем ты приехал, Имре? Разворошить мою душу? Я только недавно стала успокаиваться. Я думала, тебя или нет в живых, или ты так далеко, что нам никогда не увидеть друг друга. И, знаешь, я смирилась. Многие люди так живут в это тяжелое время. Спасибо, конечно, что не забыл, и за перстень спасибо. А носить его действительно некуда. В Дом культуры? Там только танцы, как на базарной толкучке. Толкаются бок о бок. А когда кино показывают, тем более, – набьется народа полный зал… Особенно зимой. В пальто, в телогрейках, в варежках, чтоб не замерзнуть. Можно, конечно, на работе нашим показать, похвалиться. Представляю, как гудеть будут, а потом к начальству еще вызовут. Скажут: «А ну, девонька, рассказывай, на какие такие иностранные подачки драгоценности приобретаешь? Это откуда исходит буржуазное влияние? В нашем коллективе таким нет места». Понял, дорогой мой Имре? – она горько улыбнулась.

– И это все правда? – удивленно уставился на нее Имре.

– Понимаешь теперь, почему я не подпрыгнула от радости? Не подумай, что жалуюсь. Просто у нас такой образ жизни. Пока не встанем на ноги после войны. А там посмотрим. Представляешь, когда все станет по-другому, я буду уже пожилой тетечкой так лет под шестьдесят, буду по вечерам прогуливаться по улицам поселка и вот на такую прогулку надену твой перстень, а ты к тому времени будешь каким-нибудь министром и совсем забудешь меня. А я буду смотреть на перстень и думать: «А это мне подарил мой Имре».

Она опять стала любоваться подарком, так и эдак рассматривая его на пальце. На лице ее блуждала улыбка, и такой родной и близкой в этот миг она показалась Имре, что он не сдержался, схватил ее за руку, притянул к себе.