Текст книги "Далекое имя твое..."

Автор книги: Наталия Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

«Я сегодня несу смерть! Через час, через несколько минут оборвется чья-то жизнь. Человек даже не подозревает… О чем я думаю? – оборвал себя Имре. – Ни с отцом, ни с матерью, а тем более с Мартой или с сестренкой ни за что не поделился бы такими мыслями».

Луна выползла, бледная, как смерть. Еле заметная на чистом дневном небе. Не светит еще. Не ее дежурство. Болтается просто так, от удовольствия видеть, как люди убивают друг друга.

Опять снизу белые шапки разрывов… Внизу какие-то склады, жилые дома, скопление техники, цистерны… «Только бы не было маленького пацана, только бы не было ребенка… Фу! Как врезалось! А еще хранишь при себе кортик. О чем ты думаешь? Ты посмотри на себя с земли. Это от тебя разбегаются во все стороны, а это жерло нацелено на твою кабину, в которой тебе так уютно, несмотря на адское напряжение. Ну, ты не забыл, что надо делать?»

На самом деле это произносил кто-то за Имре. Кто-то, не имеющий отношения ни к войне, ни к выполнению задания по уничтожению техники противника. Те, с кем он был связан незримо, были одержимы одной целью: сбросить бомбы на заранее определенные объекты. И ничего другого. Руки действовали самостоятельно, он ощутил, как от его самолета отделилась одна чушка, другая… Машина будто распрямилась, стала легче: дело сделано. Теперь надо не потерять из поля зрения ведущую машину. Внизу ожесточенно взметнулись черные шапки разрывов. Букеты смерти. На месте цистерны неистово зашлось злое багровое пламя и поплыло маслянистыми кудрями мазутного дыма. А крылья уже несли Имре в дальние просторы неба. Он испытывал удовлетворение.

* * *

Выбравшись из кабины, устало возвращался Имре по летному полю после боевого задания… Пожухлая трава покорно вдавливалась ногами во влажную землю, но казалась еще живой и теплой. Хотелось лечь на нее, заложить руки за голову и долго смотреть в бесконечную глубину неба. И не надо никаких полетов с нырянием в суровый зимний холод на высоте, с обходом облачности, с ежеминутным ожиданием противника… Нет ничего лучше и надежнее земли.

В плечах побаливало от перенапряжения, ноги не хотели двигаться… Пора бы привыкнуть.

– Имре, с боевым началом! Как отлетал? – встретил сосед по койке, радостно ощерясь, будто птицу за хвост схватил.

– Мог бы не спрашивать. Как ласточка!.. Только тело гудит.

– Это с непривычки… Кстати, там тебе письмо. Я под подушку сунул…

– Чего ж молчишь?

Усталость, как ветром, сдуло. «Молодец, Марта! А я еще не успел отослать. Она бы давно получила».

Не заходя в столовую, свернул за письмом. Показалось, ничего нет дороже сейчас, чем этот проштампованный четырехугольничек, конверт, который она держала в руках! Незаметно поднес его к лицу, стараясь уловить тот родной запах, который тревожил его, пронизывая каждую клетку тела. «Нет, в пересылке растерялся. Только штемпелем пахнет».

Отошел к свету. Не торопясь надрывать, хотел насладиться, как в детстве подарком, полученным к празднику. «А разве сегодня не праздник? Первый боевой вылет. Перепаханная от сброшенных бомб земля, взорванные цистерны, шлейфы дыма, огня, потом – снижение до двухсот метров и второй заход, чтобы в дело вступили стрелки-радисты… Мясорубка. Вот она – настоящая война, которую раньше представлял только со стороны. Видела бы Марта…»

– Ну, что, наслаждаешься, лейтенант? Балуют тебя, – ревнивый голос пожилого механика, которому, наверное, никто не пишет.

Имре еще плохо знаком с ним. Да и желанья нету. Так хочется уединиться. «Имею же я право прочитать письмо любимого человека?»

Имре надорвал конверт, вытащил листок, который показался почему-то удивительно маленьким. Наверное, торопилась отправить. Еще раз заглянул в конверт: как бы там не оставить чего. Стал читать.

«Дорогой Имре!» – словно услышал голос Марты, и сердце облилось чем-то горячим. Перечитал: «Дорогой Имре! Я вышла замуж…»

Что-о-о?!

Глазам своим не поверил, снова перечитал: «…вышла замуж. Я знаю, что совершаю нехороший поступок, тем более в такое время, когда мы оказались посредине войны. Но кто знает, что произойдет с нами завтра…»

Будто задохнулся, не веря глазам, стал читать дальше:

«Понимаю, что огорчаю тебя, но ты постарайся понять меня. Ты знаешь, у меня больная мама. Ей нужны лекарства и хорошее питание, а люди, как с ума сошли, – хватают все подряд, и цены взлетают, как сумасшедшие. Кто даром поможет в такое (густо зачеркнуто) время? Ты же боялся даже познакомить меня со своими родителями. Да они бы и не одобрили твой выбор.

Я помню тебя, дорогой Имре. Буду помнить всю жизнь. Помню до мелочей вечер, когда мы познакомились… Помню, как мы бродили с тобой по улицам Будапешта, как ты читал стихи. Я никогда не слышала такого обилия стихов и никогда не представляла, как прекрасен мир поэзии. Никогда не забуду тот вечер на озере, когда мы купались, ловили рыбу, варили уху. Я всегда буду помнить ту страшную грозу. Ты порядочный, Имре. Таких, как ты, наверное, очень и очень мало. Ты мог бы воспользоваться той ночью, той близостью… Теперь я могу признаться, что дрожала я не от холода. Я была готова быть твоей. Но ты, как глубоко порядочный мужчина, сдержал себя. Я видела, чего тебе это стоило.

Ты был уверен, что придет время и я стану твоей, но такого времени… (опять густо зачеркнуто). На войне люди погибают, ты знаешь.

Так получилось, что в первый же день, как только ты уехал, у меня попросил руки один материально надежный мужчина. Я давно была знакома с ним. Он старше меня на пятнадцать лет, нет, не буду врать, на двадцать лет.

Однажды ты спросил: кем я бы хотела стать? Я не ответила. Теперь могу сказать: женой пожилого человека. Смешно? Да!

Ты, наверное, заметишь на бумаге следы высохших слез. Я плачу, Имре. Вот пролетают самолеты над Будапештом. Мне кажется, что в одном из них летишь ты. Когда я слышу звук самолета, я обязательно вспоминаю тебя. И, наверное, это будет всю жизнь.

Не ругай меня. Прости еще раз, если можешь. Ты сильный. Ты переживешь.

Хотела подписать: твоя Марта. Нет, уже не твоя. Прощай».

Имре застыл с письмом в руках, не осознавая, что произошло.

Мимо, дружески подмигнув, прошел Шандор:

– Счастливые люди! Получают письма от любимой!

Имре не понял добродушной шутки. Он даже не расслышал ее. Внутри что-то окаменело. Одна мысль проступила из хаоса: как хорошо, что не успел отправить свое письмо. Хорошо, что не успел…

– Ты не пойдешь в столовую? – Шандор прошел обратно…

– Не, – машинально мотнул головой Имре.

– Пойдем, пойдем…

Шандор по лицу, наверное, понял, что письмо не содержало ничего хорошего. Решил отвлечь товарища:

– Ты не слышал? Русские Берлин бомбили.

– То есть как – Берлин? – опешил Имре. – А как же немцы обещали захватить Москву до зимы?

– Тише, не гони волну… Немецкое радио сообщило, что это англичане пытались прорваться к Берлину, а англичане говорят: «Мы в этот день не вылетали. У нас облачность», – Шандор усмехнулся: – Вот тебе и прогулка в Россию. Теперь нам некогда будет отдыхать, загоняют. Все начальство на ушах ходит.

Несмотря на то, что новость, сказанная Шандором о бомбежке русскими Берлина, поразила Имре, боль от сообщения Марты не отступила. Вместо отдыха Имре сел писать новое письмо Марте. Душа разрывалась на части. Не хотелось верить. Казалось, что кто-то зло и неумно подшутил над ним. Но что он мог сделать? Сесть в самолет и рвануть в Будапешт? Пожалуй, впервые Имре понял, что он не волен поступить по собственному желанию. Что он, как дикий зверь, загнанный в клетку. Но даже, если бы он и мог оказаться перед Мартой сейчас, все равно поздно. Время назад не движется.

Его сознание никак не могло смириться с тем, что она сейчас сидит, смеется, разговаривает, может, даже лежит сейчас с кем-то. Тот целует ее так же страстно, как целовал ее он, Имре. А она смотрит с той самой хитринкой во взгляде, которая сводила его с ума.

«Марта, что же ты сделала?»

Порой казалось, что еще не совсем поздно, еще можно исправить, перечеркнуть написанное жизнью. Но тут же его охватывала ярость от сознания свершившегося. Он начинал перечитывать ее письмо, стараясь зацепиться в нем за что-то такое, что дало бы надежду, хоть какой-то мерцающий крошечный свет в будущем. Но не было этого света. Наоборот, чем глубже вдумывался в смысл написанного, тем сильнее убеждался: ее решение выйти замуж совсем не спонтанное, не рожденное только что, из-за его отъезда. Она давно колебалась. Она давно знакома с этим материально обеспеченным, давно решила связать с ним жизнь. А тайное венчание, которое не состоялось, – лишь попытка решить вопрос с замужеством. Неважно с кем. Лучше с Имре. Ну, а уж если не получилось, использовать оставшийся вариант. И – быстрее! Быстрее! Чтобы не упустить возможность. Иначе окажется поздно. «Боже! Да она же чудовище! Хладнокровное и беспощадное», – подумал Имре.

Рассуждения порой бросали его в бешенство от невозможности что-то исправить, от невозможности повлиять на случившееся хоть в малой степени.

Порвав на мелкие кусочки прежнее письмо, полное нежности и страсти, написанное еще в поезде, он тут же принялся за новое, не менее страстное, только полное мольбы и отчаянья. Исписал несколько страниц мелким убористым почерком, вспоминая каждый шаг своей близости с ней, каждое ее слово, каждое движение, уговаривая, пока не поздно, остановиться, оставить того человека, которого, судя по ее словам, она вовсе не любила, а пошла за него ради больной матери, из-за боязни остаться без средств к существованию.

«Да неужели уж так и без средств? – остановился он. – Да если бы она хоть единым словом намекнула, что ей нужны деньги… Неужели бы он, Имре, не нашел? Чушь, чушь собачья! Это лишь отговорка, не что иное. Желание оправдать себя. А ты, лопух, поверил? Распустил слюни. Влюбленный романтик. Ей, как плющу, надо было лишь зацепиться за что угодно…»

Он неторопливо сложил все четыре листа и с твердой решимостью порвал их. Вышел на воздух и втоптал в землю так, чтобы никому не пришло в голову собирать эти четвертушки, если бы даже появилось такое нелепое желание.

«Не забудь холмик на память насыпать и венок соорудить на могилке», – сострил он над собой.

Имре не заметил, как пролетело время до следующего вылета на боевое задание. Предстоял бомбовый удар по аэродрому противника.

* * *

Лиса застыла у замшелой коряги, почуяв мышь. Охотничий азарт натянул каждый ее нерв до едва заметной дрожи на кончиках золотистых ворсинок шикарного меха. Она уже представила, как добыча забьется в ее зубах. Сейчас вот… Прыжок! Лису словно подбросило на несколько метров и, едва опомнившись, она нырнула в нору и замерла там, тревожно вслушиваясь в стук собственного сердца.

Лесная красавица оказалась едва ли ни единственным свидетелем того, как, описав огненную дугу, в дремотное лесное болото раскаленным снарядом врезался самолет. Взрывная волна, ломая сушняк и срывая листву, прокатилась на многие километры и погасла в темных глубинах лесного массива.

А минутой раньше над пилотом, выкинутым неимоверной силой из кабины, повис в небе ослепительный купол парашюта.

* * *

Фронт был где-то рядом. Затяжная непогода, шквалистый ветер, с ледяной обжигающей страстью не дававший немцам воспользоваться поддержкой авиации, остановил их напор, а вот с установлением погоды фрицы зашевелились вновь.

После ожесточенного боя у группы пехотинцев создалась ситуация, когда она могла оказаться отбитой от основных частей и окруженной. Решено было вырваться из возможного кольца и соединиться с основными частями своими силами.

Старшим выпало быть младшему лейтенанту Николаю Краснову. Дня за три до этого ему в руки наконец попала месяц блуждавшая по передовой весточка из родной деревни Климовки. От матери. Мать была малограмотная. С трудом писала печатными крупными буквами. И так неразборчиво, что Николай, тоже не больно какой грамотей, хотя и младший офицер, едва разбирал пляшущие на тетрадном листе слова, выведенные химическим карандашом. Но материну руку он узнал сразу и, кроме длинного полагающегося вступления, едва разобрал главное, ради чего и писалось письмо: «Отец наш, дарагой Иван Василич, пагиб смертью храбрых, от немцев. Прямо около дома».

Сообщение больно опалило сердце Николая, оглушило так, будто обухом по нему шуганули.

«Вот я и осталась одна, дарагой сыночек. Ты у меня теперь единственная надежда. Береги себя. Твоя мама Дарья Краснова».

Химический карандаш расплывался, некоторые буквы невозможно было прочитать: мать плакала. Следы от слез особенно царапнули Николая. Бессилие и тоску испытал он.

Младший лейтенант не стал говорить о своем горе солдатам. У каждого и без того имелась на душе тяжесть. Замызганные треугольнички с почтовым штемпелем редко кому приносили хорошие вести. Да и рассказывать о домашних бедах не надо было: на лице получившего весточку они читались ясней, чем на бумаге.

Все время после получения известия Николай то и дело мысленно возвращался к случившемуся. Один вопрос сверлил мозг, не давал сосредоточиться: не верилось, что никогда больше не увидеть отца, не обнять. И это навсегда!

«Зачем на нашу землю пришла война? В какой уродливой голове впервые заварилась мысль о ней и вызрела невообразимым чудовищем, пожирая миллионы и миллионы?.. Бесполезные рассуждения. Только себя мучить».

Следом пришел другой треугольник, в котором мать спрашивала, почему Николай не пишет. Хотя он отослал уже три письма. Тем же корявым почерком, будто пробираясь по зарослям валежника, печатными буквами мать рассказывала, как казнили отца.

Где-то немцы узнали, что «…ты офицер Советской Армии. Стали ругать деда, он не сдержался в ответ. Ты помнишь, какой он был матерщинник? Ему бы помолчать, а он стал выгонять из избы, где они у нас ночевали».

Николай сам дорисовал картину. Он знал отца. Фашистские пришельцы не могли остановить его, не могли заставить молча слушать оскорбления.

«Они его избили прикладами, выволокли в одной рубахе во двор и расстреляли у той березки, помнишь, которую вы с ним посадили».

Молодой офицер от бессилия заскрипел зубами. Отойдя в сторону, чтобы не видели собратья, пытался разразиться слезами, освободить душу, как в детстве. Но внутри запеклась боль, встала у самого горла, как некая пробка. Она не давала дышать и, не желая выходить наружу, незримым ядом проникала в сознание. Николай представлял, во что превратилась его родная изба – гнездо, в котором знакома каждая трещинка в половой доске и каждая щербинка в стене.

Но он не знал еще, что деревня почти целиком выжжена, а его невесту Настю немцы обесчестили и расстреляли. Мать боялась сообщать об этом сыну. Жалела его.

Вот в такую отчаянную для него минуту после услышанного взрыва сбитого зенитками самолета младший лейтенант Краснов увидел снижающегося парашютиста. Ветром его несло как раз в их сторону. На фоне только что расчистившегося неба черная фигура летчика под белым куполом представляла собой отличную мишень.

– Допрыгалась, фашистская сволочь! – подал голос один из бойцов, едва не успевших поспорить, долетит он живой до земли или не долетит.

– Бомбить собирался… Да я его сейчас, братцы!..

– А где же второй? Второго-то что не видать?..

– Небось, грохнулся с самолетом…

Сержант Косулин уже взял на мушку плывущий с неба трофей и ждал удобного момента, чтобы сразить его с одного выстрела.

– Отставить, сержант Косулин, – неожиданно раздался голос младшего лейтенанта. – Возьмем живым. Побереги патроны.

– Эх, товарищ лейтенант! – раздался сожалеющий возглас.

– Невелика доблесть – по безоружным палить…

Краснов не знал, на что пригодится живой вражеский летчик, но явное убийство безоружного было не по душе.

– Товарищ лейтенант!.. – умоляющий возглас.

– Свяжите, сдадим, куда следует.

* * *

Он и думать не думал, что в нем такое жуткое желание жизни. Проламывая кусты, разрывая жилистую траву, перепрыгивая, перекатываясь через заросшие мхом гнилые стволы, он бежал в темную глубину леса. В единственное свое спасение. Он готов был зарыться в самую непроходимую чащобину, в самую глушь, куда не заглядывает даже дикий зверь, лишь бы не настигли те, от которых только что удалось вырваться.

Имре не знал и не мог представить, есть ли такие места, где можно исчезнуть, раствориться до мельчайших клеток тела. Еще какой-то час назад он и думать не думал об этом, удобно обхваченный подлокотниками летного кресла, чувствующий под руками покорную мощь машины.

Сейчас оставалась одна цель: оторваться от преследователей. Сколько их? Трое, четверо? На затылке чувствуется их тяжелое дыханье. Они за каждым деревом. Со всех сторон. Страшный, неправдоподобный сон. Ноги проваливаются в какую-то рыхлую почву, вязнут в трясине, бессильно топчутся на одном месте, несмотря на отчаянную попытку скрыться от погони…

Силы стали покидать Имре. Еще шаг, другой – и всем телом он ощутил влажную гниль лесной почвы. Рот хватал воздух. Сознанье вернуло момент, когда, выдернув ногу, вывернувшись из последних сил, всадил кортик в младшего лейтенанта и, освобожденный, метнулся в темень кустов и деревьев…

Перед самым лицом по прелому листу, как ни в чем не бывало, ползла тоненькая изумрудная гусеница. Захотелось оказаться на ее месте.

Постепенно картина происшедшего стала восстанавливаться.

Опушка. Огненный куст шиповника. Какие-то заросли, в которые прыгнул с парашютом. Подворачивается нога. Острая боль пронизывает до основания. Имре пытается погасить тяжелый купол, освободиться от ремней. Мысли путаются. В голове еще не исчез оглушительный взрыв самолета. Кто-то наваливается сзади…

После удара по голове – темный провал. «Боже, как она болит. Особенно одна сторона лица. Кажется, онемела и раздулась до неимоверных размеров».

Он помнил, как его вели между деревьев, как толкали в спину прикладом. Как один из группы ныл, матерясь про себя: «Товарищ лейтенант, все ноги обломал, а тут еще этот… Пришить его – и дело с концом…»

– Сержант, приказы не обсуждаются…

– А жалко, – пискнул сержант вроде бы про себя.

Лейтенант сделал вид, что не слышал. Вышли на край поляны. Красавец клен – весь в золотой шапке осенней листвы. Даже в такой момент Имре обратил на него внимание, а еще – на гул возвращающейся эскадрильи. Даже показалось, узнал свое звено. Один из самолетов отделился, сделал разворот и на бреющем пронесся над поляной… Шквал огня прошил все живое.

– Ложись!

Но уже и так все валялись, кто живой, кто убитый, кто раненый…

Имре поднял голову. «Бежать!»

Лейтенант словно прочитал его мысли, увидев, что тот высвободил руки. Кинулся на него. Вот тут-то Имре и выхватил кортик…

* * *

Тишина оглушила больше, чем взрыв самолета. Ни крика, ни шороха позади. Реальность стала такой же ощутимой, как кровь на пальцах руки. Чужая кровь!

«Что это – судьба? – стал размышлять он. – Жить где-то далеко от России, учиться, гордиться полученной честью иметь кортик офицера военно-воздушных сил – и все это для того только, чтобы стать убийцей? Кстати, а где кортик?»

Имре ощупал карманы. Даже вывернул их для верности, не веря собственным ощущениям. Нет. Кортика не было.

– Трр-рр-р! – раздалось над головой.

Пестрый дятел, вцепившись в корявый сук, пробивался к спрятавшейся личинке. Будто не было рядом человеческой трагедии.

Самое удивительное, Имре показалось, он не так уж и далеко от места, где произошла схватка. Это совсем рядом, если судить по ярко-оранжевому пятну клена, просвечивающему сквозь деревья. Если бы за ним погнались, непременно бы поймали, а это – верная смерть. Его обдало жаром.

И все-таки Имре решил попробовать вернуться на опушку. Там исчез кортик. И ничего в жизни важнее этого, казалось, не было в этот момент. Взгляд отца стоял сейчас перед ним. Как Имре станет смотреть на него, если вернется домой с пустыми руками? Как будет смотреть в глаза товарищам, старшим офицерам?

Не думая, что его могут схватить, забыв, что отчаянно пытался провалиться сквозь землю, спасаясь от преследования, Имре пополз назад.

Дела оказались значительно хуже, чем он думал. Правая нога превратилась в бревно. То ли вывернута, то ли перебита. Опухнув, она распирала крепкую обувь.

«Главное – не поддаваться панике». Имре перевернулся на спину. Полуобнаженные вершины деревьев равнодушно покачивались в холодной глубине неба. Дятел трещал уже в другой стороне. На густой хвое ели обнаружилась синица. Ее нежный посвист всегда вызывал в Имре радость от предчувствия близкой зимы. Сейчас же он отнесся к нему равнодушно, занятый осмыслением собственного положения. «Молодец, Марта. Вовремя сориентировалась…» Он усмехнулся – было уже не до нее.

Боль в ноге притихла, словно притаилась. Скорее всего, Имре перестал ощущать ногу. Наверное, он терял сознание.

Сколько он так пролежал, Имре не знал. Откуда-то справа доносились звуки канонады. Линия фронта менялась стремительно. Похоже, он оказался в глубоком тылу.

Имре сориентировался, в какую сторону надо будет пробираться, но сейчас об этом думать было рано. Во что бы то ни стало сначала надо отыскать кортик.

Имре перевернулся на живот, попытался ползти. Боль возобновилась. При каждом неосторожном касании она молнией пронизывала тело.

«Как же я мог бежать? – поразился Имре. – Может, сделать костыль? Вот будет чудно: выйти на поляну, наставить костыль, если там кто остался: „Руки вверх!“. Шутки шутками, а придется ждать сумерек…»

* * *

Еще до сумерек в низинках и меж кустов стали появляться белесые паутинки тумана. Все гуще и гуще заполняли они пространство, поднимаясь выше и выше. Вот уже и трава скрыта между деревьями, и нижние лапы ельника…

Размытые неустоявшейся темнотой, трещинками проступали ближние ветки. Изредка откуда-то сверху, дождавшись своего срока, падал древесный лист. Таким же внезапно опавшим листом чувствовал себя Имре, обостренным слухом ловя малейший шорох, скрип, шелест. Будто в белом пуху вечернего тумана, лежал он, раздираемый болью.

Он представил, что о нем говорят сейчас в летной столовой. Не сегодня – завтра сообщат домой: мол, ваш сын пал смертью храбрых, он был… И прибавят еще с десяток расхожих слов.

«Это ж какой удар матери!.. Лучше бы они не торопились. Что если она не выдержит. Вот беда. Отцу легче, он мужчина. А вот матери…»

Тут он подумал, какой жуткий во всех отношениях день выдался ему. И, кажется, все началось с письма Марты. Из-за нее бессонная ночь…

Дальше ему не хотелось вспоминать, а то выходило совсем по-французски: шерше ля фам – ищите женщину. Бывает так: сходятся в тугой узел обстоятельства, словно проверяют человека на прочность.

Радоваться надо, что не разбился, как напарник. Что выскочил из лап смерти. Стоило разрешить этому сержанту Косулину – и валялся бы, коченел с куском свинца под лопаткой в какой-нибудь лесной яме.

Постепенно Имре осознавал свое новое положение. Еще утром он был офицером военно-воздушных сил венгерской армии, которая готова сражаться… «За кого? За Гитлера? Какая чушь! Но не за свободу же Венгрии! Кто угрожает свободе твоей родины?..»

«Ладно. Что случилось, то случилось. Надо самому теперь выбираться из ямы, в которой очутился. Но прежде – отыскать кортик. Наощупь, сантиметр за сантиметром, чего бы это ни стоило».

Имре ощутил, как продрог, лежа на земле. К вечеру похолодало. Пахнуло ранней осенью. Хорошо еще, что земля под деревьями усеяна опавшими листьями, иначе совсем бы застыл.

Приподнялся было, а встать не смог: нога, как чугунная. Тьма и лес обступили со всех сторон, словно пытаясь задушить чужого, незнакомого человека. Подумалось о партизанах. Как раз на днях говорили о них с ребятами. Один рассказывал, как попал к ним в руки.

– Они не соблюдают никаких правил войны. Они их не знают, – возмущался он.

Имре не мог понять, как можно соблюдать какие-то законы войны с разбойником, вломившимся в твой дом.

«Почему они тебя не пришили?» – вопрос вертелся у него на языке. Это был бы, конечно, скандал – задать подобный вопрос. И Имре смеялся вместе со всеми тому обстоятельству, что летчику удалось обмануть лесных вояк. А сегодня сам на месте того летуна. Только не хватает попасть к партизанам.

Ползком, на животе, продвигался он к поляне с утопической надеждой отыскать свой кортик. Только сумасшедший мог решиться на такое. Имре и считал себя сумасшедшим. В голове стоял какой-то шум, подташнивало. Весь избитый, с отказавшей ногой, он видел сейчас перед собой единственную цель: крошечный кортик, фирменный знак отличия, который нужно было отыскать во что бы то ни стало. Ночью. В лесной траве.

Такой истории еще не доставало в том разговоре о партизанах, который они затеяли в свободную минуту. Вот и думай теперь – чего только не подбрасывает жизнь. И остряки, наверное, нашлись бы, и веселые подсказчики. Ведь сам человек о себе не знает, как он меняется в тепле да в дружеской компании, даже если речь заходит о самом серьезном и рискованном.

Вот, говорят, невозможно иголку в стоге сена отыскать. А кортик – почти та же иголка в лесу, даже если знаешь место, где искать.

Имре вспомнил, как в детстве возились на стогу сена, а оно уже слежалось, было горячее внутри. Он сунул руку в глубину стожка и с ужасом выдернул: залезшую в тепло лягушку нечаянно проткнул насквозь. Стремглав убежал тогда домой, долго переживал: и от брезгливости, и от того, что погубил лягушку.

Не понял Имре, почему вспомнил тот детский случай. Вспомнил и все. Сердце согреть. Лишний раз сказать себе, что жив еще. Что необходимо двигаться, а не лежать. Двигаться, поставив перед собой какую угодно, хотя бы и совершенно абсурдную, цель.

Лесная сырость и ночной холод начинали пробираться под летную куртку, стараясь не оставить ни грамма тепла. А впереди еще длинная тяжелая ночь. Мелькнувшая было мысль о хотя бы крошечном костре была отметена.

Имре старался не думать, что где-то есть теплая кровать и кому-то в этот час жарко. Его и самого, похоже, начал охватывать жар. Звенело в ушах. «Неужели суждено мне здесь остаться? – он с ужасом отвергал эту мысль. – Жизнь только началась. Только надо двигаться, во что бы то ни стало двигаться…»

Он вспомнил, что при отравлении можно спастись движением. Двигаться нужно как можно больше. Но при чем тут отравление?

Мысли путались. Временами он забывал, что находится в темном ночном лесу, забывал, куда ползет и зачем. Мокрые от травы пальцы закоченели и, кажется, уже не гнулись.

И вообще, все это напоминало какую-то страшную игру. Получалось неправдоподобно. Хотелось отказаться от игры. Сказать: «Надоело! Не трогайте меня!». Но кому?

Имре интуитивно почувствовал, что оказался у того оранжевого клена на краю опушки, откуда нырнул в глубину леса. Под кленом нападало много листвы, она тускло отсвечивала.

Ни малейшего признака чьего-либо присутствия. Будто не здесь несколько часов назад разыгралась смертельная борьба.

Привыкшие к темноте глаза различали силуэты кустов, пней, каких-то растений. Они были похожи на притаившиеся фигуры. И Имре какое-то время лежал, затаившись, чутко прислушиваясь, не выдаст ли кто себя движением или звуком. Но все оставалось мрачно и неподвижно.

Место, где мог бы быть обронен кортик, оказалось невелико. Это ободрило Имре. Мысленно определив участок, заросший густой травой, он решил сантиметр за сантиметром обследовать его. Только вот пальцы по-прежнему ничего не чувствовали, пришлось долго отогревать их дыханьем. Он поймал себя на том, что старается оттянуть время, потому что ночь обещает быть тяжелой и бесконечной. Если и найдется кортик, даже на опушку выбраться будет невероятно трудно. Кроме того, Имре стал сомневаться, в какой стороне линия фронта. Как ее искать? Здоровому человеку нелегко, а уж в его положении…

«Но ты отыщи вначале кортик. Отыщи, а потом будешь рассуждать!» – подхлестнул себя Имре и стал шарить вокруг себя. Пальцы сразу наткнулись на что-то острое. «Неужели нашел? – вспыхнула надежда. – Нет, обыкновенная щепка. А рядом – что это? Колючая проволока? Нет. Протянувшаяся по траве ветка шиповника». Имре нащупал крупную ягоду. Мягкая, давно перезрелая, она тестом расплылась под пальцами. Машинально слизнул сладкую мякоть и вспомнил, что во рту с утра не было ни крошки. Противно засосало в желудке. Имре, пренебрегая колючками, наощупь обобрал весь куст, тут же отправляя в рот сладкую мякоть, жадно обсасывая шершавые семечки.

Неожиданный ужин влил силы в Имре. Дело пошло активнее. «Не такой уж ровный земной шарик, как он смотрится сверху», – подумал Имре, то и дело то попадая рукой в трещину, то натыкаясь на какую-нибудь кочку. Вот крошечная упругая шляпка какого-то гриба, рядом – вторая, третья. Целый выводок. Поднес к носу: опята. Определил по запаху.

Туман почти исчез. Четче обозначились силуэты на поляне. Имре огляделся. Показалось – партизаны окружили! И знал, что никакие не партизаны, что кусты. «Фу ты! Совсем сошел с ума! Ошибся. Нет никакой войны. Только я барахтаюсь посреди леса. Боже, уж не схожу ли я с ума!»

Он глянул вверх, пытаясь разглядеть звезды, и с удивлением обнаружил, что на небе нет ни одной звезды. И неба нет. Только тяжелое серое одеяло над ним. Туча неизвестно когда и как заполонила небесное пространство.

Словно очнувшись, откуда-то подул ледяной ветер, слабо зашуршал корявой листвой. «Неужели хлынет? Скорее бы отыскать кортик… Где-то же тут он торчит из травы, стоит протянуть руку. Ну вот же!». Но рука натыкалась на какие-то гнилые ветки, сучки, запутавшиеся в траве и приготовившиеся снова стать почвой, на холодеющее тело земли с зарывшимися в нее всяческими летними обитателями. Пальцы натолкнулись на пустые патроны, холодные и мертвые. Горький запах пороха сохранился в них…

«Неужели зарядит ливень? – подумал Имре. Он приготовился к худшему. – Главное – не поддаваться собачьим мыслям. Двигаться, двигаться…» – подгонял он себя, чувствуя, как тяжелеют веки, как сами собой закрываются глаза, как хочется забыться…

«Когда же я успел расслабиться? Или разомлел от найденных грибов?» В какой-то связи вспомнился Габор, момент знакомства с ним. Боже, каким светлым и незыблемым был мир. Благополучие разливалось повсюду, а в золотой дали виднелся пригород Будапешта, залитый солнцем.

Эта картина сейчас показалась Имре сказкой, которой ни за что не может быть в реальности. Но она же была! Это же он, Имре, принял Габора за бандита, когда тот выкручивал худенькие ручонки своей капризной невесте. Кстати, он и являлся бандитом. Какое имело значение, что ему хотелось удержать ее около себя, какое значение имело то, что его сердце изнывало от любви и желания носить на руках эту пичужку? И в отношении Имре он был бандитом. А как же? Не окажись Имре сильнее его, неизвестно еще, чем бы закончилась эта история. «Ах, Габор, ты, наверное, отличный друг, но что сделала с нами война? До тебя ведь тоже как-нибудь долетит эта черная весточка: „Имре погиб в России“. Да и сам – где ты? И останешься ли цел в мясорубке, которую закрутил твой соотечественник?»