Текст книги "Вторжение Бурелома"

Автор книги: Наталия Никитайская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Мне захотелось как-то отвлечься от тяжелых раздумий, я поставила на проигрыватель одну из любимых моих гитарных записей, взяла сборник стихов Бродского, недавно купленный, но еще только пролистанный, и начала читать. Чтение скоро захватило меня.

И на очередной звонок телефона я откликнулась уже обычным, спокойным образом. Даже не заметила сразу обеспокоенных сигналов моего камушка.

– Алло, – сказала я в трубку очень ровно, почему-то я была уверена: звонит Лева, и пусть услышит, что никто тут из-за него не изводится.

Но услышала в ответ голос Бурелома:

– Мария Николаевна, добрый день. Рад, что застал вас.

Негодование охватило меня: снова вспомнилось вчерашнее мое лежание на грязно-слякотном, вонючем полу рынка, машина Бурелома, такой бесславный конец так хорошо начавшегося дня со Львом.

– Рады? А я вот, боюсь, не могу ответить вам взаимностью.

Странно, камень мой унялся, хотя очевидно было, что я определенно, говоря приземленным языком – нарываюсь.

Бурелом, видно, опешил, но буквально на долю секунды, потому что ответил без накала:

– Чего это так? Вам не понравилось, что я не сам покормил дворовых кошек? – по тону было заметно, что он доволен своей шуткой.

– На "сам" и рассчитывать не приходилось, – ответила я, уже ругая себя за несдержанность, но остановиться не могла и добавила многозначительно. А я была вчера на Мальцевском...

Я думала, он все поймет, а он, недоумевая, спросил:

– Где были?..

Да он приезжий! Он попросту не ленинградец! Конечно, я была далека от мысли идеализировать всех ленинградцев подряд, но меня согрела сейчас мысль о том, что эта мафиозная личность родилась в каком-то захолустье...

– Я была, – сказала я, четко отделяя одно слово от другого дидактическая интонация доминировала, – я была на Мальцевском Некрасовском рынке...

Повисла пауза, после которой Бурелом невинным тоном спросил:

– Ну и что? Почему ваше посещение рынка могло отразиться на вашем отношении ко мне?.. Лицемер. Подлый и страшный лицемер.

– Лев Петрович, я не хочу долго раскручивать эту тему по телефону хочу только, чтобы вы знали: то, чем вы занимаетесь, позорно и преступно.

Он, похоже, тоже откинул в сторону экивоки:

– Не вам выставлять мне оценки за поведение! Что вы понимаете в жизни, сопливая актрисулька!..

Почему я тут же не хлопнула трубкой?! Что заставило меня слушать этого человека? Какая сила?

– Ладно, – сказал Бурелом неожиданно примирительно. – Не обижайтесь. И поверьте, в ваших же интересах поступать так, как захочу я. Слышите? Ровно через полчаса у вашего подъезда будет Николай. Вы сядете к нему в машину и приедете ко мне. А от меня – на работу.

– И не подумаю!

– Я еще раз говорю вам, – жестко произнес Бурелом, – вы будете поступать так, как скажу я.

Страх пробрал меня от макушки до пяток. Но я швырнула трубку на телефонный рычаг в твердой уверенности, что никуда не поеду, пусть он хоть убьет меня.

И я и мой камушек вибрировали почище отбойного молотка. Я пыталась унять дрожь и уговаривала себя: "Не надо волноваться. Ты поступила правильно. Единственно правильно. Жизнь коротка. Времени не хватает на хороших людей, на дерьмо не должно хватать и подавно..."

Снова зазвонил телефон. "Не буду снимать трубку, это опять Бурелом!" подумала я. Но тут же в голове возникло другое предположение: "А вдруг Лева?" И на десятом звонке трубку сняла. Конечно, это был Бурелом.

– Не вешайте трубку! – сказал он резко и дальше продолжил уже нормальным голосом. – Я узнал сейчас, что вас так перевозбудило. Такой эмоциональной натуре, как вы, Мария Николаевна, это простительно.

Я прервала его:

– Как я не вправе выставлять вам оценки за поведение, по вашему мнению, так и вы, в свою очередь, не вправе прощать меня или карать...

– Да подождите вы, не лезьте в бутылку. Не знаю уж, что вы там себе навоображали. Да меня это нисколько и не интересует: у меня к вам серьезный, деловой разговор относительно вашего творческого будущего. Я знаю ваше расписание на сегодня – день удобный. Двух часов нам вполне достаточно – не вижу смысла, почему вам нужно отказываться?..

Я тяжело задумалась. Меня уже не поразил резкий перепад в манере обращения Бурелома. Хамское начало, на котором он замешан, не могло не прорываться в нем. Я думала о другом: Бурелому я зачем-то нужна, и, значит, не было оснований предполагать, будто когда-нибудь он оставит меня в покое. Так чего же тянуть?

К тому же уехать сейчас из дому означает хотя бы ненамного сократить ожидание Левиного звонка.

– Подумали? – проговорил Бурелом.

– Подумала, – ответила я.

– Ну и что?

Камушек мой зудел.

– Хорошо, я приеду.

– Я не сомневался в вашей разумности.

Я привела себя в порядок, переоделась и, когда вышла из парадной, сразу увидела подъезжающую к дому машину Бурелома.

Николай кивнул мне по-дружески: видно, он уже считал меня своим человеком.

Бурелом жил в центре, на Староневском. Чего и следовало ожидать: это нас, коренных ленинградцев, давным-давно в большинстве своем рассовали по окраинам. Им же – приезжим "бизнесменам" – подавай непременно сердцевину города, его центр.

В доме был лифт. Николай поднялся в нем со мной на третий этаж. Бурелом открыл сам.

Квартира, уже с прихожей, меня поразила. Она не была обставлена с той нелепой и выставляемой напоказ роскошью, которую мне доводилось наблюдать у своего когдатош-него однокурсника, променявшего артистическую – такую неверную – карьеру на посредническую деятельность. У Бурелома я ожидала увидеть нечто подобное, только еще богаче. Нет, богатство, конечно, прочитывалось: сейчас каждая табуретка стоит немыслимых денег, – но прочитывалось столь приглушенно, столь завуалированно, что и думать-то о нем не хотелось. А хотелось рассматривать картины, развешанные по стенам, хотелось отметить удивительно тонкие сочетания расцветки мягких ковров с обивкой мебели и обоев, удобно устроенные "функциональные" зоны: рабочий кабинет, гостиная, холл... Меня провели в кабинет. В холле сидели три человека вполне интеллигентного вида и обсуждали какие-то чертежи, разложенные на журнальном столике. Часть документов валялась на диване. Мужчины курили и пили кофе. Они поздоровались со мной, но Бурелом знакомить нас не стал. Только бросил мимоходом, уже в кабинете, прикрывая за нами дверь:

– Ландшафтный архитектор со строителями. Будем строить в Репино платный пансионат для лежачих стариков. Знаете, дети ведь порой из-за таких стариков в отпуск не могут съездить, ремонт сделать...

– Драть с детей будете три шкуры?..

– Окупать себя было бы желательно, но, в конце концов, не это главное...

– Скажите, Лев Петрович, вы сами до такого додумались?..

– Нет. Это идея не моя – доктора. Я лишь нашел дело стоящим. Но у нас с вами разговор пойдет о другом. Мария Николаевна, вы меня слушаете?..

– Да, разумеется, хотя, извините, не могу не разглядывать книги: библиотека у вас не из великанских, но подбор книг прямо библиофильский. Я даже начинаю краснеть, вспомнив свое предположение о том, что вы не читали ни Бодлера, ни Шекспира...

– А вы уверены, что я их читал? – Бурелом усмехнулся, он словно бы дразнил меня.

– Тогда зачем же вам библиотека, видеотеки будет достаточно.

– Да мне лично и видеотека-то не нужна, так, приведешь порой юную телочку, поставишь для нее что-нибудь этакое – и посмеиваешься, наблюдая за реакцией...

– Так какой же принцип вами руководит?

– Я вырос в бедности и в захолустье. И теперь я хочу, чтобы у меня ВСЕ БЫЛО. Понимаете, ВСЕ.

Бурелом раскрылся передо мной, и я сознательно избегала смотреть ему в глаза: нет людей, которые рано или поздно не невзлюбили бы тех, перед кем раскрылись... Мой камушек родименький выл, не переставая, даже когда я приказывала ему замолчать. Даже когда убеждала, что этого разговора все равно не избежать.

– Кто же занимался покупкой книг для вас?

– Один старикан, как вы правильно отметили, библиофил. За работу я отвалил ему такую кучу бабок, что он скулил от восторга, получая их.

Презрительное превосходство звучало в голосе Бурелома.

– Я смотрю: вы не скупитесь, – сказала я не без тайной издевки.

Бурелом издевки не понял и откликнулся очень живо:

– Если бы скупился, детка, хрен бы стал тем, кем стал. Барство, кичливое, недавно обретенное барство все-таки прорвалось в нем. Не могло не прорваться. Внешне, прибегнув к услугам дизайнеров, людей с образованием и со вкусом, можно, конечно, закамуфлировать собственную дремучесть, создать видимость аристократизма, по при этом навозный жук все равно останется навозным жуком и рано или поздно обнаружит свое пристрастие к навозу.

Однако чего же Бурелом хочет от меня, лично от меня? Мне становилось все неуютнее и беспокойнее. Тому немало способствовал и камушек, подававший тревожные сигналы.

А Бурелом не спешил приступить к главному разговору. Хотя он, безусловно, и был уже начат им. Не случайно, как я догадывалась, начат именно в его доме. Дом мне демонстрировали намеренно.

– Да, Мария Николаевна, я не хочу, чтобы из-за меня нарушался обычный ход вашей жизни. Я знаю, что в это время вы обычно обедаете. Вы не против, если мы перейдем в столовую? Там должно быть уже накрыто. Обед, обещаю, будет недурственным.

Под ложечкой у меня моментально засосало. Есть хотелось уже давно.

– Спасибо. Отказываться не буду, – ответила я.

Проходя в столовую, мы еще раз миновали прихожую. Там, па вешалке я увидела несколько пуховиков. Тут же мне припомнился собственный – сиротливо просыхающий в ванной, не исключено, что безнадежно испорченный. И опять только очень большим усилием воли мне удалось преодолеть мгновенно возникшую брезгливость и желание немедленно убраться из этого дома.

Стол был накрыт на двоих. Обслуживала нас вполне приличная девица, молчаливая, как Николай. Вышколенная.

Мне пришлось вспомнить все уроки хорошего тона, полученные в институте. Я заставила себя ни на минуту не расслабиться, не почувствовать себя, как дома. Бурелом, надо отдать ему должное, не стремился продемонстрировать манеры, которых за ним не водилось. Он ел примерно так же, как ел мой отец: громко хлебал суп, мясо откусывал от большого куска, наколотого на вилку, в кофейной чашке, как в стакане с чаем, оставил ложечку. Все это вызвало во мне даже подобие уважения, если вообще этот человек способен был когда-нибудь мое уважение завоевать.

За обедом разговор наш продолжился. Бурелом начал первым:

– Вернемся-ка, Мария Николаевна, к театру. Вы даже не представляете, как много людей выстраивается с протянутой рукой, стоит только человеку разжиться деньгами!.. И среди тех, кто попрошайничает, полным-полно ваших коллег...

– Немудрено, – ответила я. – Театры – нищие. – Честное слово, помимо воли, я гордилась сейчас этой нашей нищетой.

Бурелом только усмехнулся:

– У меня почти нет опыта театрального зрителя. – Он откинулся на стуле. – Не люблю я этих театров. Не привык. Сначала не до того было. А теперь уже поздно привыкать. Варьете – еще туда-сюда. Голенькие попки, клоуны; когда русское поют, тоже люблю. "Хасбулат удалой, бедна сакля твоя", – пропел он, в меру скверно...

– Но если так, о чем же мы будем с вами говорить?

– Вот невнимательный вы человек, Мария Николаевна. Аналитик уже давно сделал бы вывод, к чему я клоню. Я же вам русским языком сказал: Я ХОЧУ, ЧТОБЫ У МЕНЯ БЫЛО ВСЕ. Но речь не только о доме, вилле, яхте и прочем... Я хочу иметь ВСЕ, что мог позволить себе просвещенный монарх, в том числе и свой, придворный театр!..

Я расхохоталась. Так явственно дыхнуло на меня перегаром тщеславия, убогого, мещанского. В сочетании с просвещенным монаршеством это выглядело так же нелепо, как мантия с головками чеснока вместо хвостиков горностая. Я смеялась так, что на глаза навернулись слезы. Камень мой посылал разряд за разрядом, взывая к моему благоразумию. И один из его разрядов оказался таким сильным, что сердце мое чуть не остановилось. Я схватилась руками за грудь и охнула, соединив в этом выдохе неожиданную боль с последним звуком смеха и промелькнувшей догадкой: Бурелом хочет иметь свой театр и для этого он пригласил меня!.. Театр и я!.. Боже, что же я делаю?!

Все это время Бурелом молча, не отрываясь, смотрел на меня. Глаза его, казалось, ничего не выражали. Но именно эта пустота в глазах и была пугающей. И тут вошла девица, прислуживавшая за столом:

– Лев Петрович, извините, звонит Ирокез. Вы просили сразу соединить.

– Да! – рявкнул Бурелом в трубку так, что завибрировали стены. – Что скажешь? Чего ору? Это тебя не касается!.. Кто будет сопровождать груз?! Безработный? Каскадер?! Ты что, звезданулся?! Эта работа для профессионалов, а не для трюкачей... Да нет, Ирокез, когда я тебе не доверял... Раз ручаешься, значит, головой ответишь... В министерстве? Порядок. Документы доставит Николай, прямо к составу... У тебя все? Ну и у меня все!.. Ни пуха, ни пера!..

Он повесил трубку, посмотрел на меня глазами уже обычной, неяростной мутности и сказал:

– Подумать только, и этот послал к черту. Да есть ли смысл в таком посыле?..

Я заставила себя улыбнуться. По правде говоря, я не прислушивалась к разговору, хотя и бросились мне в уши слова о каскадере – "как Лева", подумала я. И это воспоминание не улучшило моего настроения: вот уж действительно, похоже, посмеялась к слезам. Идиотка!.. Столько прошляпить из-за активно и некстати прорвавшейся смешливости!.. После такого Бурелом вряд ли захочет продолжить со мной переговоры.

– Неплохо я вас повеселил, – сказал Бурелом, наливая себе еще кофе. Но задачи такой перед собой не ставил.

– Догадываюсь, – сказала я и обреченно посмотрела на часы.

– Не поглядывайте на часики. Когда настанет время, за вами зайдут, тут же отреагировал Бурелом и продолжил, как ни в чем не бывало. – Однако нам следует все-таки поторопиться. В прошлый раз вы сказали мне, что театры горят и потому, в частности, что нет хороших современных пьес... Я знаю, что горят они и потому, что нет денег...

– Да, конечно... – я была в замешательстве и в напряженном ожидании: неужели?! неужели?! неужели я так близка к чуду?..

– А еще?.. Еще какие причины?

Я заставила себя собраться:

– Их много... Отсутствие зрителя, например.

– А что нужно, чтобы зритель был?

– Очень немного: охрану каждой женщине-театралке... Вы ведь знаете, всегда, даже в лучшие времена, в театры ходили, в основном, женщины. А сейчас они боятся поздно возвращаться домой.

Бурелом в раздражении присвистнул:

– Я говорю с вами серьезно.

Я дернулась от такой неожиданной реакции:

– И я серьезно.

– Ну, ладно. Что вы скажете о бродвейской системе?

Ого! Уж таких-то вопросов я от него ждать не могла.

– Это хорошая система, и у нас уже есть довольно удачные попытки ее введения, но лично мне ближе театр, который культивировался у нас – театр единомышленников. С постоянной труппой, со своей манерой, со своим стилем... Конечно, без разбухших административных служб и огромного количества никому не нужных бездарных актеров в штате...

– А что вы скажете, если я поставлю и на тот и на другой варианты?..

Вот оно!.. Все внутри у меня замерло от сладкого предчувствия...

– Что я могу сказать? Театр не скачки, а актеры и режиссеры – не беговые лошадки. Творчество и творческий народ – сфера тонкая и ненадежная. А ведь вы хотите вложить свои деньги наверняка?..

Каким-то образом мне удавалось сохранять видимость по-деловому простого разговора, но из головы не выходило: почему он простил мне мой смех? Почему усилием воли – а я разглядела это усилие – заставил себя подавить гнев. Нельзя было говорить о моем будущем, оставив этот вопрос не проясненным, и я спросила:

– Лев Петрович, можно я немного отклонюсь в сторонy? – Он кивнул и я продолжила. – Я вот все думаю: в какой форме вы примете от меня извинения за мой неуместный хохот?

– А, вот вы о чем? Меня это не интересует. Мы ведь с вами души родственные. Вон вы тут как ели за столом – вас научили. Но не дома, не с детства, а в институте. Потому что дом ваш немногим лучше моего: папа плотник, мама – бывший музейный служащий – машинистка в Эрмитаже. Так что я знаю цену и вашему аристократизму и своей царственности... Однако, каким бы образом вы ни приобрели свои манеры, есть шанс, что вы не сконфузитесь и за королевским столом, а за мной тоже есть кое-что...

Что ж, уел он меня неплохо. И, черт побери, мне, оказывается, интересно было с ним разговаривать! Я усмехнулась:

– Сейчас мне всего двадцать четыре года, по своим друзьям и подругам я знаю, что в этом возрасте стесняются своих родителей. Но не я. Я своим родителям благодарна: они, не втолковывая, не нудя, убедили меня в том, что на свете есть любовь, взаимоуважение и самоуважение. Не знаю, как ваши, а мои родители достойные люди.

– Двадцать четыре?.. – как бы переспросил Бурелом. – А ведете себя и рассуждаете на все тридцать пять...

– Хорошо, по крайней мере, что не выгляжу столетней...

– Да, – сказал он, – но молодость проходит быстро...

И слова эти отдались во мне грустью: да, слишком быстро, по крайней мере, Джульетту в возрасте Джульетты мне уже не сыграть!..

Встав из-за стола, Бурелом направился в кабинет, я пошла за ним. Он удобно устроился в кресле и закурил.

– В общем, подобьем бабки, Мария Николаевна, – сказал он. – Я не хочу бросать денег на ветер, я вложу деньги только в стоящее дело. "Звездным" спектаклем для меня займется "звездный" же режиссер – тут я рассчитываю вернуть назад свои денежки. В случае же с вами речь пойдет о том, что мы построим театр с нуля: театр "под вас"...

Да, к этому времени догадка уже вызрелa во мне, да, я уже ожидала услышать что-то подобное, по произнесенные Буреломом вслух слова поразили меня почти до обморока. Я задохнулась от радости и ответила чисто автоматически:

– Но почему именно "под меня"? Вы же сами говорили, что не понимаете в театральном деле?..

– А специалисты на что?.. – ответил он с той хитрой улыбкой, которая ставила под сомнение необходимость для Бурелома с кем-то советоваться. Большинство находит пас очень талантливой, – продолжил он. – А при благоприятных условиях талант должен лишь расцвести...

– А плата? – все так же автоматически спросила я.

– Что – плата? – не понял меня Бурелом. – Вы же, надеюсь, уже поняли, что тем, кто со мной сотрудничает, я плачу до сытости...

– Не о том, не о том я вас спрашиваю, Лев Петрович. Меня интересует другое: чем и как должна расплачиваться я?!

Бурелом широко разулыбался:

– Ай-яй-яй, Мария Николаевна, что за надрыв? Вы явно перебираете: не нужно мне ваше тело, не нужно ваше участие в моих махинациях, я не втягиваю вас в свои дела. Мне нужно, чтобы вы пошли на договор со мной по доброй воле и с открытой душой. Мне нужно только ваше согласие – оно же плата, если хотите...

– Иными словами, – ко мне постепенно возвращалась способность соображать и иронизировать, – вы покупаете мою душу? Договор о купле-продаже будем скреплять кровью?..

Белоглазый!.. Нет, Старик мой Алмазный вряд ли сам Господь Бог, но, может, так и выглядят ангелы-хранители?.. А Белоглазый – не сам антихрист, но черт, антихристов слуга?.. Надо сказать, на эти размышления меня подталкивало постоянное, становящееся с каждой минутой все более болезненным, покалывание камушка на груди. "Ну, хватит, – мысленно приказала я ему, – мне больно..." Приказ был проигнорирован. А Белоглазый смеялся:

– Ну, какая прелесть!.. Хорошо иметь дело с людьми, обладающими воображением. Так я и вправду кажусь вам этаким Мефистофелем?..

– Ну, наверняка-то я не могу этого утверждать, – отшутилась и я. – Но вот у меня вопрос: деньги, которые вы хотите вложить в театр, откуда они, как добыты?..

– Вопрос ваш, Мария Николаевна, из тех, которые не следует задавать и которыми не следует задаваться: так будет лучше для вашего здоровья. И что вам важно, в конце концов: делать любимое дело или мучиться моральными комплексами и при этом не делать любимого дела?.. Вот подруга ваша получила роль, о которой молодая актриса может только мечтать, а вы чем хуже?.. Разве только тем, что не вышли, как она, из актерской семьи...

Как детально он, однако, осведомлен!.. И как хорошо, что сегодня, именно сегодня открылись во мне какие-то дополнительные силы, о которых еще вчера я не подозревала. Еще вчера такой разговор мог сбить меня с ног: я просто проглотила бы наживку – лесть, обещание будущего, укол зависти к удачливой подруге – много ли надо, чтобы вскипели надежды?! Но сегодня сегодня я была сражена открывшейся перспективой – это тебе не театр в провинции! Сегодня я увидела вдруг, что исполнение мечты вот оно – рядом, только руку протяни! Сегодня я увидела, что желанный щелчок по носу – а я этого, оказывается, желала – всем, кто поторопился списать меня в неудачницы, возможен... Сегодня я растерялась, разнервничалась от неожиданности!.. Но сегодня же я была ДРУГОЙ!.. И через весь поток, мощный поток почти детского доверия к судьбе, через захлестнувшие эмоции жалким ручейком – но все-таки! – просочилось наружу недоверие к падающему с неба ни с того, ни с сего – жирному желанному куску!..

– Мне надо подумать, Лев Петрович! – запинаясь, сказала я.

– Да о чем? О чем думать, Мария Николаевна?! Когда и кто предложит вам такое? Это ваш, может быть, единственный шанс!.. Раздумывать над таким могут только полные идиоты!..

– Значит, я и есть полная идиотка, – обиженно сказала я. – И если хотите знать, меня смущает, меня просто пугает личность дающего!..

Уже договаривая, я поражалась себе: и чего несу?

– Я?! Пугаю вас?! Что-то не замечал... – Бурелом усмехнулся и посмотрел на меня снисходительным взглядом очень мудрого, повидавшего немало на своем веку человека.

Этот взгляд привел меня в полное замешательство. Бурелом вроде бы оставался все тем же Буреломом, но в нем появилась значительность подлинная, природная, а не привнесенная. Я молчала.

– Ну что ж, давайте поговорим о плате... Впрочем, нет, – неожиданно прервал он сам себя. – Хочу спросить: может быть, вы верите в Бога? В загробную жизнь? В райские куши? Тогда я отступаю. Я понимаю: ради того, чтобы впоследствии вкушать райские яблочки, можно в этой жизни довольствоваться и гнилой картошкой. Не так ли?.. Но вы, по-моему, не из таких... Или я ошибаюсь?..

Я по-прежнему молчала. Он совсем запутал меня, сбил с толку. Я была в смятении, и он отлично это видел.

– Только не говорите мне о моральных принципах. Не уподобляйтесь тем, кто подобными разговорами оправдывает собственную бесталанность. Талант это всегда бунт против общепринятого, против обыденного. Из тех, кто обрел посмертную славу – я имею в виду художников, поэтов, актеров – много ли вы найдете таких, кто не преступал моральных принципов? Кто не продавал, как вы изволили выразиться, душу дьяволу? Ведь Бог учит смирению – не правда ли? А вы можете представить себе гения в смирительной рубахе?

– Кошмар! – проговорила я, наконец, пытаясь преодолеть свою растерянность. – Не ожидала я от вас таких речей... Я считала, что вы... ну, как бы это сказать... попроще, что ли...

– Да скажите уж прямо – вы считали меня этаким амбалом, без намека на серое вещество... Ну, и каков же ваш ответ будет теперь?..

– Мне надо подумать, Лев Петрович! – повторила я.

В этот момент в дверь кабинета постучали. На пороге стоял Николай.

– Что, уже пора?

Николай кивнул.

– Быстро, однако, пролетели наши два часа, Мария Николаевна. А насчет подумать – разумеется. У вас есть время: ответите мне в канун Рождества, нашего православного Рождества...

Мы ехали по тусклому, совсем не предновогоднему Ленинграду. "Сран-Петербург", как высказался недавно Мишка. Ни иллюминации, ни елок в городе не было. Тоскливо. Я все еще не могла отойти от разговора с Буреломом: я понимала, что этот разговор – событие в моей жизни переломное. Какой-то особый, скрытый смысл почудился мне в предложении Бурелома дать ответ под Рождество. Камень, наконец, унялся. Там, у Бурелома, он вел себя безобразно: предупреждая меня об опасности – сам становился источником таковой... Господи! Что это – что со мной происходит?! И вокруг меня?! Если бы кто-нибудь знал, как я не выношу слово "спонсор"! Какими тошнотворными кажутся мне заискивающие и унизительные речи, обращенные к спонсорам! И ведь обычно благодарят и заискивают актеры и режиссеры, чей вклад в культуру неоценим – так они талантливы. А благодарят каких-то сомнительных типчиков, которые тоже несомненно внесли свой вклад, но вовсе не в культуру, а в разворовывание страны. И хотя я понимала коллег – "кусить-то хосися", играть-то "хосися", сниматься-то "хосися" – значит, можно и переломить себя и поунижаться немного публично (подумаешь, еще одна роль!) – зато дело свое, предназначение свое удастся реализовать – все равно мне было стыдно за них, как будто это я сама унижалась.

И все-таки сегодняшний разговор с Буреломом разворошил мне душу. Все мысли крутились вокруг того выбора, который мне предстояло сделать. Даже воспоминание о Леве, о нашей нелепой размолвке отошло на второй план.

Неужели это всерьез? Это правда? Свой театр?! И я еще о чем-то раздумываю?!

Когда мы приехали в кабак, я с трудом заставила себя вернуться к обычным заботам и первым делом договорилась с нашим певцом, чтобы поменяться местами в программе: хорошо, что вспомнила о Мишкином предупреждении. Потом зашла к Раисе – та дала мне телефон своего брата и сказала, что он готов мне помочь. И уже "под занавес" у себя в гримерной сопровождаемая щебетом "балетных" написала сразу два куплета:

У "Гостиного Двора"

сияла елка, звезд полна.

А теперь осталась "Память"

да заезжая шпана.

На востоке всяк петух

топчет курочек за двух.

А у нас – лишь в жопу клюнет

русский жареный петух!..

Сочинительство помогло мне хотя бы на время избавиться от нервозности, к тому же я сразу почувствовала, что написала удачно – со стопроцентным попаданием, захотелось похвастаться, тут же огласить написанное, но я вовремя остановилась: сюрпризы до поры до времени надо держать в секрете.

Мишка вкатился мокрый, красный, загнанный:

– Я на месте, сейчас переоденусь и готов!..

– Что у тебя стряслось-то?

– Маму от отчима перевозил – потом расскажу.

Вечерняя, или скорее, ночная жизнь покатилась своим чередом. В зале были, в основном, японцы. Красота. Улыбаются. Всем довольны, особенно тем псевдорусским, что представлено у нас в изобилии. На мою долю тоже выпал успех. И сегодня, как никогда, я почувствовала свое единение с этим красивым залом, с нарядным его предновогодним убранством, со сценой, с шумом взрывающегося за столами шампанского, со смехом и беззаботностью балетных в моей гримерной, с бесконечными их обсуждениями любовных, полулюбовных и просто, как выражается Мишка, "экзотических" приключений. Экзотических, разумеется, вместо эротических. Сегодня, когда во мне вызревала УВЕРЕННОСТЬ В ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ, когда появилась РЕАЛЬНАЯ возможность поменять свою жизнь, я переживала практически ПОЛНУЮ ПРИМИРЕННОСТЬ с той жизнью, которую вела. Может быть, это был знак, что, мол, и менять-то ничего не следует?.. Может быть, может быть...

– Так чего там с матерью-то? – спросила я в перерыве у Мишки.

Он картинно заломил руки:

– Трагедия!.. Драма наших дней!.. Вижу крупно набранный заголовок в газете: "ОНИ РАЗОШЛИСЬ ПО ПОЛИТИЧЕСКИМ МОТИВАМ!" И смех, и грех! Я выслушал обе стороны, оборжался, но понял, что кровопролития не избежать – маманьку увез!..

– Господи! У вас же такая теснота!

– Ничего не поделаешь: родная мать за решеткой – зрелище не для меня, грешного.

– Ну, и чем это кончится?

– Даже предположений нет. Может, кто-нибудь из них пересмотрит свои политические позиции, – Мишка рассмеялся, а потом сказал. – Знаешь, Машка, в супружестве плевать, у кого какое образование, какие увлечения, кто какой национальности, главное сходиться во взглядах на политику!.. Соберешься замуж, вспомни это.

– Если соберусь, то не скоро. Я рациональная старая холостячка, мужчина в мою жизнь не вписывается...

– Еще найдется – впишется. И этот твой, новый знакомый – мне показалось – реальный претендент...

Лучше бы Мишка не вспоминал о Леве!.. Не знаю, зачем, но я рассказала Мишке про вчерашний загород, про рынок. Говорила, захлебываясь, и остановилась только тогда, когда мы чуть не пропустили последний наш выход.

– А я-то думаю: может, мне из-за собственного перевозбуждения кажется, что ты тоже перевозбуждена сегодня сверх всякой меры. АН нет: у тебя свои обстоятельства...

"Если бы только эти", – печально подумалось мне.

– Ты его любишь? – спросил Мишка.

– Не знаю пока, но могу полюбить, – ответила я.

О предложении Бурелома я почему-то все-таки промолчала. Хотя очагом застойного возбуждения было сейчас именно оно.

Дома, вечером, отец сказал, что мне никто не звонил. Я не думала, что это сообщение будет для меня таким ударом, каким оказалось на самом деле. Весь сегодняшний день навалился на меня своей тяжестью и требовал осмысления, на которое я была практически неспособна. И эта неспособность разыграть свою жизнь, хотя бы на один ход вперед предвидя последствия, так огорчала, что слезы наворачивались на глаза... Впрочем, слезы были вызваны не только этим. Я ушла спать, впервые за последние пять месяцев не сняв макияж, не умыв моськи. А ведь мне казалось, что я не позволю себе уже никогда подобной распущенности, после того, как "отревела" Юрку. Но там хоть было что "отревывать" – три года романа, не хухры-мухры. А здесь?.. Что было здесь?.. Ничего, кроме обещания чувства и горячей постели!..

Горячность!.. Страсть!.. Пожалуй, не слишком подходящие слова для того, кто с заботой и бережностью (так казалось тогда), а на деле с холодной расчетливостью (прозрела я теперь!) увез меня от угрозы "несвежих простыней"!.. Это воспоминание еще одной обидой осело в душе...

А тут еще стали возникать другие позорные воспоминания, как возникают пузыри ветрянки на голове ребенка: обильные и скверные.

Мне вспоминалось, как униженно обивала я пороги театров, как получала отказ за отказом, как оставалась за бортом. Ничем уже не выскрести из себя это чувство отверженности, ненужности, безработности – проще сказать, полной бездарности!.. И кто мне помог тогда?!

Да мне надо молиться на Бурелома! Боже – какие перспективы! И какая смехотворно низкая цена!.. Мое согласие!.. Подумать только – всего-навсего мое согласие!..

Очень болело сердце. Ныло сердце. Только сейчас, маясь бессонницей, я вспомнила укол, нанесенный моему сердцу камушком там, в гостях у Бурелома. "Зачем же так? Я ведь живое существо, хрупкое... Меня можно и убить так ненароком!" Ответа я не получила. Камень лежал возле левого бока, на котором я устроилась плакать и размазывать тушь с ресниц по подушке, и мирно предлагал мне свое тепло. Даже в темноте от него исходило лучистое свечение.