Текст книги "Вторжение Бурелома"
Автор книги: Наталия Никитайская
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Бедная Раиса не ожидала такого удара – вся передернулась.
Ну как тут не вспомнить, что в жизни всегда есть место подвигам? Идиотским, вроде моего – уж точно есть.
В дороге я уснула, меня еле растолкали. Но поднимаясь в лифте, я подумала о родителях и, когда мама открыла мне дверь, я сумела не внушить ей страха своим несчастным видом. Больше того, я еще раз поздравила родителей с Новым Годом, в достаточно шутливой форме провозгласила, что Новый Год – время приличных денег для неудачливых актеров, но одновременно и время катастрофического творческого переутомления...
– А потому – погребла в постельку, – сказала я и, изображая пловчиху, направилась в свою комнату.
Там рухнула и моментально заснула.
XII
С Левой мы встретились буквально на часок до моей работы. Мне хотелось плакать и голова раскалывалась... Но едва я увидела моего Феникса, его раскрытые навстречу объятия, эту его радостную белозубость, едва я ощутила щекой батист его рубашки и прохладу маленькой пуговицы, – как тут же мной овладело чувство защищенности и именно оно подтолкнуло к моментальной, подробной исповеди. Я рассказала о ночном происшествии, ничего не скрывая, даже несколько преувеличивая собственную некрасивость. И когда он выслушал мой рассказ (о пропаже камня я промолчала), прижал меня, тихо рассмеялся и сказал:
– Эмоциональная натура, творческая, женская – такое платье растерзала, как тут не загоревать?..
– Смеешься?..
– Смеюсь. Смеюсь и радуюсь: а то все сомневался – уж такая рассудительная, такая деловая, такая умеющая держать себя в узде, будто тебе не за двадцать, а за сто двадцать!.. А теперь вижу: нормальная молодая артистка, хорошая капризная девочка!..
– Сюсюкаешь?!
– Но совсем ведь немного, совсем чуточку.
– Лева, спаси! Я не знаю, что делать, просто не знаю... Кому и зачем нужно испытывать меня? Что мне делать?.. Лева чуть отстранился и ответил со всей серьезностью:
– Не топтать свою жизнь, как это платье. Не строить из себя героиню. Понять и принять реалии жизни, которые ты все равно не в силах изменить. И взять от жизни все, что она дает...
– Господи! И почему человек так зависим?! И добро бы еще от кого-то с талантом, с умом, а то ведь приходится зависеть от людей, которых я и за людей-то порой не считаю... Я произнесла последнюю фразу, имея в виду просто всех скопом ублюдков и подонков, которых в изобилии вижу "по месту работы". Но Лев воспринял ее иначе:
– И перестань сочинять сказки и верить в них. Не совсем же ты ребенок. И Бурелом твой не дьявол, обыкновенный громила, будущий миллиардер, если не падет жертвой разборок... Уж он-то, во всяком случае, лишен способности тебе сопереживать. А если эта выскочка желает потешить себя собственным театриком – порадуй его, бери его денежки, смотри на него, как на дойную корову. Иного взгляда он не заслуживает!..
– Как у тебя все просто!.. А я мучаюсь, не вижу выхода.
– Ну, уж один-то выход у тебя точно есть.
Лева ласково погладил меня по головке.
– Какой же?
– Выходи за меня замуж, рожай мне ребятишек, будь хозяйкой в моем доме. А уж я постараюсь обеспечить вам и хорошую, человеческую жизнь, и надежную защиту от бурных ураганов...
Я отстранилась. Мне много раз делали предложения, но по большей части – непристойные. По существу, предложение "руки и сердца" я получила в первый раз. И, честное слово, совершенно потерялась – и от радости, и от неожиданности, и еще от понимания того, что Лева приготовил текст этот заранее, а не сочинил спонтанно.
– Ты меня сразил!.. – сказала я, просто чтобы не молчать обрадованной дурой.
– Я и сам поражаюсь себе – еще пару недель назад и помыслить не мог, что в состоянии полюбить, что так захочу собственной семьи, тебя – всегда рядом!..
Это тоже было прекрасно – мне объяснялись в любви. А ведь и такими объяснениями я не была избалована.
– Ну так что? – спросил Лева.
– Женщине дается время на раздумье? – спросила я, сама не понимая, почему сразу не кричу восторженное: "Да! Да! Согласна!"
Радость кипела во мне, выплескивалась из меня: все я забыла. И ужасную ночь, и платье, и Бурелома, и камень. Просто шла с сияющими глазами, готовая улыбаться всему и всем.
– Мария Николаевна, – остановил меня в коридоре Вражич. – Что это с тобой сегодня? Никак влюбилась?
– Да, Вражич, да, золотой. Влюбилась и знаю, что любима.
– Поздравляю. Завидую. Может, и мне когда доведется...
– Если постараешься.
– Да тут старайся, не старайся: если нравятся такие, как ты... А твой избранник?
– Ну, Вражич, – упрекнула я.
– Молчу. Но это, по крайности, не Бурелом?..
– Окстись!..
– Вот и замечательно.
И Вражич, действительно обрадованный, понесся дальше со своей грязной посудой. А ему на смену выкатилась мне навстречу Маруся, снова в ватнике, снова с бидонами отходов.
– О, Николавна, отойдем, чего скажу.
Я отошла с Марусей за угол, хотя по ее переполненности эмоциями почувствовала: наружу из нее просится очередная сплетня.
– Лев Петрович сегодня у Раиски нашей были.
– Ну и что?
– Про платье выспрашивали, – Маруся пытливо на меня взглянула.Я даже глазом не моргнула, хотя интересно мне стало. И вот что показательно: интересно, но совсем не страшно.
– Ну и?..
– Раиска крутилась перед ним, а про тебя, Николавна, все: "дура" да "мерзавка". А они как гаркнут: "Не твое, мол, собачье, оценки, мол, давать!" А потом еще смеялись: "Характерец, мол, а тут, мол, ход нетонкий..." Вроде как себя ругали. А вышли – глаза белой пылью засыпаны, и сами злобные. И улыбаются, вроде как щерятся смехом... Страшно!..
– Да ты-то откуда это знаешь?
– Так подслушала же, – с обескураживающей наивностью призналась Маруся, – еле отскочить успела, как они вылетали из кабинета!..
Я представила картину и рассмеялась, явно Марусю разочаровывая. Ей, бедной, так хотелось меня напугать. "И сами злобные..." А какими еще ОНИ могут быть?!
В гримерной меня ждала неожиданность. За моим трюмо сидел Владимир Михайлович, психиатр, занимающийся Черешковым.
Выглядел он напряженным, его даже как будто слегка лихорадило. Руки он держал засунутыми, как в муфту, в слегка выдвинутый ящик моего стола.
– Мария Николаевна! – обрадовался он, увидев меня. – Скорее, скорее сюда, ко мне. У меня кончается срок оберега, нужно, чтобы вы лично взяли его у меня из рук, да поторопитесь же, пока сюда никто не пришел, навалят же сейчас!
Все еще ничего не понимая, я осторожно приблизилась.
– Да не медлите же вы так, – суетился Владимир Михайлович, – бежит же время, время бежит, и мне не улыбается разделить участь вашего Черешкова...
Я подошла.
– Засуньте, засуньте руку в стол, да не правую, левую, вот так, коснитесь крайним пальцем моего крайнего на левой!..
Я хихикнула. Ну, бред!..
– Только не смейтесь, ради всего святого, не смейтесь!.. Не сбивайте, а то все пропало. – И он принялся быстро, почти горячечно приговаривать, в то время как наши пальцы соприкасались там, в глубине ящика.
– Шурле-мурле, калин-малин!
Жил проклятый вор-боярин!
Фигли-мигли, такли-сякли
дураки не поиссякли.
Дураки смиренно просят:
– Сохрани нам разум, косень!..
Не коси нас, сохрани,
себе камушек верни.
Мы его не трогали,
жил он недотрогою.
Косин-осин, косин-сен,
ты прости нас насовсем!..
– Все! – психиатр облегченно откинулся на стуле. – Все, Мария Николаевна, заберите свой камень.
Конечно, мне помогало огромное количество этюдов "на пристройку", сыгранных еще в детском кружке, а потом и в институте, поэтому я и сейчас, невольно воспринимая происходящее, как непонятную игру – "пристраивалась". Не удержалась, правда, от того, чтобы не сказать:
– А я знаю огромное количество анекдотов про умалишенных психиатров. Хотите расскажу?!
Но чувство юмора у моего посетителя явно отшибло, или никогда и не было. Он зарычал:
– Да перестаньте же трепаться, берите этот камень, берите!..
И тут только до меня дошло, что он возвращает мой камень. Я схватила его и быстро надела цепочку, спрятав камень под лифчик.
– Так это были вы?! – я была изумлена.
– Любопытство! Подлое любопытство! Я понимал, что добровольно вы мне его не продемонстрируете. Понимал также – все-таки Черешков мой пациент как он опасен. Всю ночь изучал заклинания, свои вот придумал: и как видите, не зря!..
– Руки у вас, однако, ловкие!.. – сказала я, не скрывая презрения.
– Пустое!.. Немного тренировок и для бывшего нейрохирурга эта операция становится пустяковой!..
– Да вы, никак, гордитесь!..
– Нет-нет, что вы! Просто рад смертельно, что и на камень посмотрел и понял, кажется, чуть побольше в этом камушке, чем ваш ювелир, глупый парень – и жив, здоров!.. Везение тут налицо...
– Так что же, по-вашему, это за камень?
– Нам, пожалуй, следует сейчас прекратить разговор, собираются ваши девочки, а лишние уши тут не нужны. Но одно могу сказать: не нужен вам этот небесный подарок, верните его, откуда получили – он таит опасность...
И не успела я еще раз открыть рот, чтобы задать следующий вопрос, как мой психиатр исчез из гримерной.
– Ну что, блин, достукалась: уже психиатра Раиска на тебя наслала?..
– Да нет, Вера, у нас с Владимиром Михайловичем свои дела.
– Так тебе и сказали!.. Нельзя же, блин, такой доверчивой быть!
– Ну уж, какой мне быть, – раздражал меня Веркин покровительственный тон, – я как-нибудь сама решу, а ты иди, выпекай блины от меня подальше.
– Ма-аш!.. Я же по-доброму!.. Я же, может, только тебя тут и уважаю...
– Ладно, Вера, мне надо гримироваться.
Я была взбудоражена, тянуло глупо улыбаться и суетиться: боже мой! и люблю! и любима! и камень вернулся!.. А Бурелом-то!.. Он сейчас, наверное, тоже доволен. Не мог же он просто так, не рассчитав хода – как там сказала Мару-ся? – "нетонко" – подарить мне это платье. Должно быть, он удовлетворен моей реакцией. Нервничает, значит, переживает, значит, колеблется, значит, поражение близко – так, скорее всего, должен он размышлять. И я была уверена: именно так и размышляет.
На секунду настроение у меня испортилось: "поражение", "победа" – в чем они? Кто может поручиться, что в некоторых поражениях не могут таиться пути к победе?.. И снова я улыбнулась: отступал же Кутузов аж за Москву, а как потом Наполеон драпал!..
"Ну, блин, Наполеонша!.." – иронически усмехнулась я мысленно. И снова рассуждения мои привели меня к Черешкову: если Владимиру Михайловичу удалось избежать наказания за кражу – куда более дерзкую – моего камня, может, он, то есть Владимир Михайлович, способен и с Черешкова снять проклятие! Очень захотелось в это поверить. И я решила, что уж во всяком случае поговорю на эту тему с психиатром.
"Ну, блин, и вправду свихнулась – в заговоры поверила", – снова взыграла во мне самоирония. Но я понимала, что в данном случае она проснулась некстати: уж слишком много всего случилось со мной, что не оставляло места для прежнего, трезвого и рационального взгляда на суеверия.
Между выходами я позвонила домой. Отец не обрадовался, узнав, что я не буду ночевать дома.
– Па, заеду завтра днем, на полчасика: очень напряженный график, переночую у подруги, здесь неподалеку...
Если бы отец попросил телефон подруги – он делает это на всякий случай, я бы дала Левин телефон, но отец не спросил, как будто что-то угадал по моему голосу.
– У тебя хоть все хорошо? – спросил он. – Сегодня утром мне не понравилось твое настроение...
Еще бы! Если учесть, что утром я еще не полностью отошла от лекарств...
– Да, отец, все хорошо! Все просто замечательно!..
XIII
Если вам приходилось играть в день по две елки, потом участвовать в ночном шоу, а потом еще заниматься любовью со страстным и неутомимым любовником (с любимым человеком!), а потом – в довершение – изворачиваться перед сходящими с ума от тревоги родителями – вы, наверное, поймете, до какого я дошла состояния уже к пятому дню наступившего Нового года.
И тем не менее в первое же крошечное "окошечко" я выбралась на встречу с Владимиром Михайловичем. Не могла не выбраться. Неразрешимой загадкой въелось в меня безнаказанное похищение Владимиром Михайловичем моего волшебного камня – а ведь был Владимир Михайлович таким же обыкновенным человеком, как и Черешков. Выходит, кое-что он все-таки знал. Это раз. Во-вторых, Черешков беспокоил меня – мне хотелось ему помочь, потому что я была счастлива, и хотела всех вокруг себя видеть счастливыми. И Владимир Михайлович, как теперь мне казалось, мог Черешкова спасти. На Алмазного Старика рассчитывать не приходилось, да он и не показывался, хотя – каюсь несколько раз я пыталась мысленно призывать его к себе.
Разговор получился любопытный. Со стороны могло показаться, что разговаривают два идиота, причем клинических.
– Добро, – говорила я, – все-таки должно побеждать. Этот камень подарок мне от доброго человека...
– Добрый-то он – добрый, только чего ж это Черешко-ва-то – под машину?..
– Понимаете, у каждого бывают минуты отчаяния, – я вспомнила свое "платье", – и поступаешь совсем не так, как должен бы, и стыдно потом – и не исправить ничего...
Я говорила это и видела перед собой печальное, металлически-морщинистое лицо Алмазного Старика.
– Вы сейчас сказали очень важное, Маша. Важное и страшное. Вы употребили слова: У КАЖДОГО!.. Да, любой взрослый человек знает, что ни Зла, ни Добра в чистом виде не бывает. Из практики человеческой жизни мы знаем, что Добро подчас оборачивается Злом, и наоборот. Сплошь и рядом. Ибо сказано: не ведаем, что творим. И ведь НЕ ВЕДАЕМ! Но и ОНИ – ОНИ, МОГУЩЕСТВЕННЫЕ И СВЕРХСИЛЬНЫЕ – ОНИ ТОЖЕ НЕ ВЕДАЮТ – а это уже не просто плохо, это ужасно!..
Я содрогнулась, но возразила почти без промедления:
– Но если не делать границы между Добром и Злом, если принять это неуправляемое взаимодействие противоположностей, то ведь сотрутся все границы, не нужны будут ни моральные – внутричеловеческие, ни библейские скрижали!
– К тому и идем! Идем к поражению и хаосу. Из хаоса возникли, в хаосе жили, и в хаосе погибнем. Я чувствовала, что обессилела.
– Владимир Михайлович, так с чем же я повстречалась? Как мне от этого уйти? Как помочь Черешкову? Что мы можем сделать, неужели мы так бессильны?..
– Эк вас разобрало – вопросов-то, вопросов!.. Ответил бы на все, если бы знал ответы...
Он откинулся в кресле, посмотрел на меня задумчиво и долго. Было в нем что-то, что заставляло меня верить ему и не доверять одновременно. Что-то ускользающее. Но разве у меня был выбор? Только он знал про камень, только с ним можно было обсуждать все откровенно, хотя и не выбирала я его в доверенные лица, сам напросился.
А он, не отводя взгляда от моего лица, продолжил:
– Да если бы и были у меня ответы, прежде я бы все-таки вам один вопрос задал. Я знаком с камнем, и с Алмазным Стариком – по вашим с Черешковым рассказам. Но есть ведь еще и противник. Ведь есть? Ведь я не ошибся? Иначе, к чему бы весь этот сыр-бор?..
Все-таки взгляд у него был неприятный: как и во время первой с ним беседы я внутренне заерзала – очень хотелось крикнуть: "Да нормальная я! Нормальная! Не более сумасшедшая, чем любой в этом мире!" Но вместо этого я сказала:
– Да, есть и противник...
– Ну, что ж, тогда все укладывается... – произнес он задумчиво, словно бы про себя.
– Не мешало бы говорить пояснее, – с обидой вклинилась я в его едва начатый монолог.
– Могу и пояснее. Значит так!.. Нравственная сфера – как бы ни была она неизведанна и тонка – по моим понятиям – и доказанным, между прочим мною, понятиям – является ничем иным, как определенным видом энергии, который распространяется и существует в нашем мире по определенным законам. Причем довольно важную роль здесь играет, если говорить языком моих терминов – нравственный знак. Ибо энергия эта бывает положительной, отрицательной и нейтральной, а сочетания этих видов вызывают и бури, и вихревые потоки, и прорывы в огромном, скрытом от наблюдения нравственном пространстве... В зависимости от того, какой в этом пространстве преобладает знак – замечаются и среди людей, среди массы людей отклонения то в одну – нравственную, то в другую – бездуховную – стороны... Я понятно теперь выражаюсь?..
– Я понимаю, что вы упрощаете, что вы разговариваете со мной, как с невеждой. Но представьте себе – ответ на вопрос, что такое Нравственное Пространство, я ведь придумывала сама, потому что никто не понимал вопроса. Как это ни странно, мой ответ частично соответствует вашему представлению...
– Ну что ж, совсем глупой девочкой вас не назовешь. Не случайно же баталия завязалась именно вокруг вас.
– Да кто же они такие – Старик и Бурелом?
– Мне-то кажется, – сказал после некоторого раздумья Владимир Михайлович, – мне-то кажется, что и тот и другой – искусственные порождения разнознаковых скоплений...
Вздох вырвался из моей груди:
– Пожалуйста, Владимир Михайлович, не мучайте бедную артистку, едва сдавшую на четверку экзамен по философии к тому же весьма снисходительному к актерам преподавателю!..
Психиатр рассмеялся.
– Ну, хорошо. Перейдем к практической стороне дела. Вы вовлечены в процесс схлестывания стихий.
– Вы так считаете? – спросила я, уже окончательно запутанная... Он снова рассмеялся:
– Я-то просто считаю, а вы-то в этом живете. И вам несладко. И если иногда вам кажется, что вы – на рубеже – можно только позавидовать вашей обостренной чувствительности, потому что вы не очень ошибаетесь... Ибо, как и все в нашем мире, нравственное пространство Земли и нравственный мир отдельного человека находятся в постоянном взаимодействии и взаимозависимости. И как Нравственное Пространство может воздействовать на Человека, так и Человек в определенной степени формирует Нравственное Пространство...
Я внимательно слушала.
– Но, впрочем, хотя в вашем деле знание теории не помешало бы, оно тем не менее не обязательно. А вот на практике... – Он пожевал губами в задумчивости и размышлении... – На практике – кажется, я уже вам советовал это? – па практике я, как человек осторожный, вернул бы камень тому, кто вам его подарил...
– Я не могу этого сделать, – моментально ответила я. – Старик уже неделю не показывается...
– Это неважно. Положите камень туда, где вы его обнаружили, и произнесите мысленно любой текст вежливого отказа, какой вам придет в голову; только отказ должен быть твердым и непоказным.
Шутка сказать! Да не хотела я отказываться от своего камушка! Я привыкла к нему, он стал как бы частью меня самой – мы с ним столько всего пережили вместе. И что бы он ни нес в себе, чего бы ни таил – я от него не откажусь...
– Да не переживайте вы так, – усмехнулся Владимир Михайлович – я и забыла на время, что нахожусь в присутствии проницательного человека, – не переживайте. Я же ни на чем не настаиваю, я только осторожно советую. "Будь я на вашем рубеже – я бы был настороже!" Вот пристрастился к рифме – в последнее время столько всего зарифмовал, сколько и за жизнь не случалось... – И он снова как-то саркастически усмехнулся.
Я пережила его сарказм – тем более, что непонятно было, в чей адрес и по какому поводу он направлен.
– Ну, а Черешков?.. Ему-то хоть мы можем помочь?
– Я – нет, не могу. Вы, пожалуй, да...
– А как?
– Думаю, нет другого способа, как вспомнить о нем в момент максимального выброса энергии... Я смотрела на него вопросительно.
– Ну, говоря проще, в кульминационный момент.
– О какой кульминации вы говорите?
– О кульминации в вашей истории – потому что она будет, думаю, развиваться по законам драматургии, и еще потому, что это определение вам понятно. Вы же сдавали экзамены не только по философии, не так ли? – он засмеялся.
По существу, наш разговор был окончен. И когда мы уже распрощались и я уже взялась за дверную ручку, чтобы выйти из кабинета, Владимир Михайлович вдруг остановил меня:
– Мария Николаевна, – сказал он с выражением явного сочувствия, – все время помните об одном: решать вам, только вам!.. Ни от кого не ждите помощи, полагайтесь только на свои понятия о жизни и на свою интуицию. И не бойтесь своего решения – каким бы оно ни было!.. Ведь боязнь решения – по существу, боязнь жизни! Держитесь!..
– Спасибо, – сказала я с навернувшимися на глаза слезами – еще никто, пожалуй, не понимал меня так, как этот человек – пусть и не самый, на мой взгляд, симпатичный.
Ходила я к Владимиру Михайловичу для того, чтобы просветиться и получить советы. Конечно, в определенной степени он меня просветил. И советы дал. Но меня этот визит не успокоил. Наоборот, я, уже выходя из кабинета, вспомнила, что завтра – 6 января, канун Рождества, что завтра мне надо давать ответ Бурелому...
С пугающей ясностью я поняла: решения нет. И это несмотря на то, что подспудно я все эти дни решение искала, хотя и жила внешне суетной текущей минутой. Все-таки человек – существо необъятного заполнения. И такое понятие как "поток мыслемоций" ждет еще своего гениального исследователя.
Часто в последние дни я предавалась мечтам и раздумьям, не понимая, что именно эти мечты и раздумья подталкивают меня то к одному, то к другому решению...
Вот, на одной из елок Лева взмахнул волшебной палочкой и загорелась иллюминация, и поднялся счастливый гвалт, а я вдруг подумала: "Не так уж много и нужно, чтобы быть счастливой – красивый наряд и вовремя данная подсветка. Вот ты уже и блистаешь..." И перед мысленным взором выплывает разлоскученная несчастная голубизна волшебного платья...
Или Миша аккомпанирует мне в нашем "Диком Западе", подмигивает после исполнения мною с особенным шиком сложного па, а я улыбаюсь ему и думаю: "Черт возьми, здесь, в этом вонючем кабаке он не реализует и десятой доли того, на что способен. Из него вышел бы и отличный коммерческий директор или продюсер, и музыкант, что называется, от бога... и надежен, как скала... Таких и троих порознь не сразу найдешь... А тут один в трех лицах – и свой, и рядом..."
Или, восседая в Юриной машине, я вдруг принималась мысленно перебирать классические женские роли, которые хотела бы сыграть... "Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит..." "О боже! Я всю жизнь любила одного, и дорогое это существо теперь вторично я теряю!" И конечно же: "Слово найдено. Я вещь!" Это последнее всегда ранило меня. Счастливая Валентина! Она-то получила, чего хотела. А я занимаюсь тем, что в данный момент мне доступно!.. И задетое самолюбие – тоже штука неприятная...
Или, помню, Вера появляется на работе в роскошной песцовой шубе до пят. Ну, тут и ахи, и вскрики, и шутливое: "Машку не подпускать, блин разорвет в клочья!", и смех. А потом я и спрашиваю: "Вера, но откуда?.." И слышу незамысловатый ответ: "Насильника моего помнишь?.. Богатый, блин. Замуж зовет..." И тут в голове сразу рождается: "Да, для счастья нужно совсем немного – никакой щепетильности, короткая память и небрезгливая жажда красивой жизни..." А Верка между тем стоит посреди гримерной, выставив из-под шубы свою длиннющую, обалденную ногу, высоко вскинув голову, и на лице – торжество и презрительная снисходительность к окружающим... Я запоминаю и эту позу, и это выражение лица. Актерский мой арсенал пополняется образом "глупости на вершине блаженства"...
И все-таки – решения не было. Но странно, хотя частенько я вроде бы склонялась к мысли, что не могу не принять предложение Бурелома – камень мой молчал. Они оба – и Бурелом, и Старик – оставили меня в покое. И меня поражала эта "деликатность" – каждый, по-видимому, считал, что сделал все, что мог, и предоставил мне самой выкарабкиваться...
С Левой после елки мы отправились в кафе. Лева был на высоте: очень внимателен, нежен и настойчив:
– Так что, правда, не можешь остаться у меня?
– Нет, Лева, родители совсем извелись, а они у меня старенькие...
Я и сама хотела хорошо выспаться: за последние дни вымоталась ужасно. А еще с институтских времен запомнила правило: на экзамен приходить надо подготовленной прежде всего физически. Завтра же мне предстоял экзамен по предмету, понятия о котором были весьма расплывчаты.
– Завтра ты встречаешься с Буреломом? – вдруг спросил Лева, словно угадав мои мысли.
Я живо откликнулась:
– Да вроде бы. Но он куда-то подевался.
– Это плохо, – констатировал Лева, – Может, уже и передумал...
Я изумленно уставилась на Леву:
– Плохо?..
– Ну, а чего хорошего: упустить такой шанс?! Улыбка как-то незаметно сошла с моего лица:
– А ты был уверен, что не упущу?..
– Был уверен. Я даже хочу предложить тебе, если все-таки Бурелом объявится, свою помощь...
– Помощь?.. Какую?.. – Давно я не была так напряжена: ощущение, что сейчас произойдет нечто скверное, непоправимое, охватило меня.
– Ну-ну, – улыбнулся Лева самой чудесной из своих улыбок, расслабь-ка мышцы лица, перестань хмуриться...
И тут, сама не знаю почему, я впервые за короткую, но бурную историю отношений с Фениксом, схитрила. Очень послушно, как на репетиции после замечания режиссера, я действительно расслабилась и даже – довольно сносно – улыбнулась:
– Прости, – сказала я. – Подозрительность и к месту и не к месту, кажется, уже входит у меня в привычку.
– Сама по себе такая привычка в наше смутное время, пожалуй, не помешает... – как бы упрекая и прощая одновременно, облегченно выдохнул Лев.
А я испугалась: и зачем оборвала его? Вдруг его намерения были, что называется, чисты. А теперь вот сиди тут, мучайся недоверием на пустом месте!.. И я, теперь уже вполне искренне, коснулась его руки. Лева сразу принял эту искренность и обрадовался ей. И сказал:
– Понимаешь, я вот тут все думал: если тебе так сложно общаться с Буреломом – физиономия-то у него – бр-р, отталкивающая – переложи на меня эту тяготу. Скажи свое "да", а меня назначь своим посредником, сославшись на полное неумение вести какие бы то ни было денежные дела – при этом ты ведь, действительно, этого не умеешь...
– Ты виделся с Буреломом? – спросила я, машинально продолжая улыбаться.
В быстром рассерженном взгляде Левы я уловила досаду: он понял, что проговорился, и следующий свой вопрос задал исключительно для того, чтобы собраться с мыслями:
– С чего ты взяла?
– Но ты сказал: "Физиономия у него отталкивающая", а ведь ты его не видел. Никогда...
– Нет, – возмутился Лева, – это становится невозможным!.. Да видел я его, видел, как-то вечером, когда заходил за тобой, мельком, и кто-то окликнул его: "Лев Петрович!" Я думал, меня. А тебе забыл отчитаться!..
Это было похоже на правду. Но Лева переиграл возмущение – чуть-чуть, но переиграл, к тому же я определенно знала, что с того времени, как Лева стал меня встречать, Бурелом был в ресторане только раз – после истории с платьем. И Лева никак не мог его увидеть. И получалось, что я поймала Феникса на лжи. Пусть и мелкой, но лжи. А это было ужасно, потому что вранье – любого вида и толка – было мне отвратительно! Любимому человеку я хотела доверять безоговорочно. То обстоятельство, что и сама я только что пустилась на хитрость, меня смущало лишь самую малость: я, конечно, хитрила, но не врала же... Да и хитрости-то моей хватило ненадолго, потому что я уже не скрывала своих чувств. Знакомая мне дрожь во всем теле должна была бы остановить меня, ибо предвещала нечто необратимое и отвратительное, но я уже была во власти гнева:
– Та-ак, – сказала я с расстановочкой, – значит, ты у нас уже все решил?! И согласие мое – дал?! И непрактичность мою вычислил?! И все неприятное согласен, из благородства, взвалить на себя?! Боже мой!.. Боже!.. Да разве ж можно было с такими решениями и ко мне – и сразу – в лоб?! Ты еще не понял, что обаятельная улыбка работает только первое время?! А потом – надо думать и напрягаться, чтобы отношения любви были прочными и прекрасными! И это ты еще не усек до своих тридцати?!
– Потише!.. – прошипел мне Лева, крепко схватив за руку и вытаскивая в гардероб. – Истерики хороши, но не в общественных местах – на нас же смотрят! Ты же потом будешь локти кусать!
Я почти не слышала его:
– Деловой!.. – язвительно кричала я. – Весь от мира сего!.. Денежки на фильм понадобились, а тут Бурелом-чик – какая прелесть! То-то Юрка говорит: "Просто удивляюсь – еще ни одной бабы у Феникса не видел кряду трех дней!.."
Уже докричав фразу, я остановилась, как вкопанная, и огляделась. Народ, и вправду, клубился возле нас, заинтересованно наблюдая. Лев стоял красный от ярости, его куртка уже была на нем, а моя дубленка валялась на банкетке.
– Успокоилась?! – с ненавистью спросил он. – Вот и чудесно!.. Общий всем привет!.. – И дверь кафе за ним захлопнулась с ласковым и долгим звоном колокольчика...
Весь вечер, едва только оставалась без свидетелей, я принималась плакать. Ну, а уж дома, у себя в постели, дала слезам волю. Беззвучные рыдания сотрясали меня. Я не думала сейчас, кто прав, кто виноват – я проклинала себя! я ненавидела Леву! я оплакивала так бездарно провалившуюся любовь!.. "Холодный, расчетливый, жестокий человек!.. Как только что-нибудь ему не по нраву – шапку в охапку – и пошел!.. А ты тут изводись!.. Реви в три ручья!.. Распоследняя букашка!.. И общий тебе привет!.." Из путаных и доставляющих боль размышлений рождалось твердое убеждение: "Уж чего-чего, а бросать людей Лев Петрович Новицкий умеет. Это сколько же надо было бросить женщин до меня, чтобы дойти до такого убийственного совершенства в этом деле!.."
А потом, в потоке кровоточащих мыслемоций, прорывалось: "Талантливая, блин!.. Умная, блин!.. Замуж вышла, блин!.. По любви!.. Истеричка, блин!.."
И еще, уже полнейшей и несусветнейшей чушью подумалось вдруг: "Наверное, Бурелом специально его ко мне подослал!.. Тезку и по имени, и по отчеству!.." Эта чудовищная идиотская мысль меня перепугала: так в подозрительности и не заметишь, как окажешься на одной плоскости с шизофрениками!.. Но видеться-то он, определенно, с Буреломом виделся!.. И продался, потому что есть аргумент: "дойная корова"... Изумительный аргумент!.. Подлый!..
Пару раз я вскакивала с постели и босиком по мягкому ковру накручивала молчаливые круги с закушенной от обиды губой...
Вот так замечательно я подготовилась к завтрашней решающей встрече с Буреломом, вот так еще раз "спокойно" перед сном взвесила все "за" и "против"!.. А ведь собиралась же!.. Но спохватилась поздно – надо же поспать, хотя бы немного. Снотворное сделало свое дело, но и засыпая, я все еще всхлипывала. И успела еще подумать: "А ведь из равновесия-то он меня вывел!.." Я подумала о Фениксе, но странно – увидела перед мысленным взором расплывающееся в предсонной темноте белесое лицо Бурелома. И почувствовала еще несильную, но все-таки боль в затылке – к чему бы?..
XIV
Утром отец накинулся на меня:
– Вчера не стал тебя ругать, но доработалась ты до полной белизны и прозрачности!