Текст книги "Вторжение Бурелома"

Автор книги: Наталия Никитайская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Никитайская Наталия
Вторжение Бурелома

Никитайская Наталия

Вторжение Бурелома

I

Вечер был трудный и жуткий. А сон был необычный и загадочный. И этот сон, и этот вечер оказались для меня, как потом выяснилось, судьбоносцами вроде миноносцев – то есть чем-то тяжелым, взрывным и грозным.

Я маленькая актриса, но всегда мечтала о большой сцене. Мечты ушли вместе с перестройкой: я поняла, что либо пробиваюсь к славе в шекспировском репертуаре, либо делаю номер для варьете и тем живу. Как говорит моя подруга Валька, "кусить осень хосеся..." Я актриса маленькая по положению, которое сейчас занимаю, хотя способности у меня достаточные. Это не самомнение – как-никак, а в театральный я поступила без поддержки родителей или друзей родителей. Да и какая поддержка, если папа – плотник. Номеров для показа в ресторане я сработала целых три, все смешные с куплетами и танцами. Подгулявшие люди вряд ли захотят слушать монолог Катерины или сонеты Шекспира. Правда, недавно я прочла – на пробу – "Смерть пионерки" Багрицкого. УЖ я постаралась. Хохот переходил в свинячий визг.

"Красное полотнище

Вьется над бугром.

"Валя, будь готова!"

восклицает гром.

В прозелень лужайки .

Капли как польют!

Валя в синей майке

Отдает салют".

Со мной вместе салют отдавал весь пьяный, развеселый, свински объевшийся, полууголовный, сверхъестественно разбогатевший парод. Вызывали на бис. С тех пор "Пионерку" я больше не читаю, несмотря на уговоры администрации.

Booбще-то, в этом своем ресторане я живу неплохо. Директорша наша обо мне заботится: шьет мне костюм за костюмом, коробками дарит к праздникам колготки и нижнее – очень красивое – белье. Я как-то ей говорю: "Раиса Владимировна, вы так добры", – а она отвечает: "Я не добра, я расчетлива. Ты – одна из тех, кто делает мне сборы, и я не хочу, чтобы тебя переманили".

Боже! Ну кто, кто станет меня переманивать?.. Я, конечно, сбегу из ресторана тут же, если меня пригласит Марк Захаров или Олег Ефремов, но они и не подозревают о моем существовании, а переходить в другой ресторан, менять шило на мыло – я и сама не хочу. Так что главные мои роли – впереди, а сейчас я, как могу, выживаю в трудное время.

И все бы ничего, если бы не ночные мысли о загубленном таланте и не ухаживания Бурелома.

Вы бы его видели! Таких, даже среди мафиози, встретишь нечасто. Высок. Очень плотен, но совсем не толст. Глаза холодные, бесцветные. Лицо мучнистое. Ни единого признака эмоций. Его боятся, ему прислуживают, ему подчиняются. Наши завсегдатаи, сами люди опасные, стараются лишний раз не привлекать к себе его внимания. До вчерашнего вечера только я одна и не боялась его, наверное. Не потому, что он не был мне страшен, а потому, что была уверена: я не в его вкусе. Но вчера...

Началось с того, что какой-то новичок из нуворишей стал во время моего номера выкрикивать хамские замечания, вроде: "Эй, сучка, поднимай ноги выше, дырки не вижу!" Я работала, нe сбиваясь с ритма, в конце концов, ничего особенного не происходило. Случались время от времени этакие казусы – что называется, специфика работы. И я продолжала петь песенку, которая, как назло, просто провоцировала пьяного идиота на дальнейшие шуточки:

"Полюби меня, мальчишка.

Полюби, как я тебя.

Полюби меня, мальчишка.

Я – твоя! Я вся – твоя!"

Перекрывая Мишин аккомпанемент, посетитель радостно возопил:

– Эй, телка! ...снимай трусы! Я БУДУ тебя любить!..

И полез на сцену.

Желание повеситься возникло у меня мгновенно, как и всегда в подобных случаях. О том ли я мечтала...

Но в этот раз в зале был Бурелом. И когда ко мне уже протянулись руки жаждущего немедленной любви подонка, мой взгляд упал на Бурелома. Во взгляде моем, видимо, была страшная тоска. Может быть, даже призыв о помощи. Бессознательный. Я не собиралась ни у кого просить помощи, и уж тем более у этого нелюдя. Но тот уже просигналил что-то своим шестеркам и в мгновение ока меня оттеснили от нападавшего, а его самого приволокли к столику Бурелома.

– Как тебя зовут? – спросил Бурелом.

– Илья. Ты можешь называть меня Илюхой, – было видно, что ублюдок, по-своему понимающий слово "повеселиться", изрядно струхнул.

– "Вы". Мне надо говорить "вы". – Бурелом безразлично посмотрел в глаза моего обидчика. – Ты умеешь видеть?

– Да, – со страхом в голосе ответил Илюха.

– Ты все увидел?

– Да. Я виноват.

– На брюхе будешь ползать потом, – сказал Бурелом. – Не сегодня. В другой раз. Если я тебя здесь увижу.

Илюху, его приятеля и двух девиц смыло из зала в одну секунду. В кино эти представления казались мне выдумкой.

– Ужас! Зачем все это?! – воскликнула я за кулисами, дрожа от запоздалого и всепроникаюшего страха.

– Влюбленный мужчина должен когда-нибудь дать знать своей избраннице, что он ее любит. Бурелом сделал это на свой манер, – сказал мне Мишка, аккомпаниатор и друг.

– Миша, не шути так. Этот человек не может любить.

– Только ему этого не скажи: он уверен, что может все.

Несмотря на нервную дрожь, или именно благодаря ей, я хихикнула.

И вдруг мой Миша, мой мягкий, интеллигентный Миша, схватил меня за плечи, затряс, приводя в чувство, и зашептал, как заорал:

– Не смей хихикать, глупая! Ты же не слепая! Ты под страшной бедой. Эта любовь – она была тебе зашитой до сих пор, но пока была тайной. Теперь он открыл себя и потребует ответа!..

– С чего ты взял?

Мишка не успел ответить. В дверь гримерной постучали и, не дожидаясь ответа, ввалился официант, симпатичный, в отличие от других, парень Никита Вражич. Вражичем прозвала его я, потому что в его дежурство получала с кухни самые обильные ужины. "Ты же знаешь, – говорила я ему, – фигура все мое состояние". "Да, – отвечал он, – и меня беспокоит, что оно у тебя такое тощее".

Сегодня Вражич превзошел самого себя. Поднос был уставлен с купеческим размахом: икра, севрюга, фрукты...

– Вражич, ты, по-моему, ошибся.

– Да нет, Николавна, я не ошибся. Тут есть, оказывается, еще один человек, очень обеспокоенный твоей худобой...

– Что за человек? – спросил Мишка, выразительно на меня глядя.

– Да вы и сами знаете: Буреломов Лев Петрович, только и всего. Говорит: за понесенный моральный ущерб.

– Отнеси назад, – сказала я, нервничая, – ты же знаешь, подношений не принимаю.

– Она шутит, Вражич, не стой с таким унылым видом. Нагоняя от Бурелома не получишь. Ты же знаешь, она здесь не ужинает, для нее поздненько. Так что все эти прелести и изысканности отнеси на кухню, но только для того, чтобы все это аккуратненько упаковали. Ну, а я навалюсь на свой антрекот, а из вкусностей, с твоего, Машенька, позволения, ухвачу один бананчик для дочки. – А когда дверь за Вражичем закрылась, Мишка добавил. – И не воображай, что я загоняю тебя в угол – в угол тебя загоняет Бурелом.

– Плохо, Миша, это очень плохо, что ты, кажется, абсолютно прав...

Дома меня ждал отец.

– Почему не позвонила от метро, я уже начал беспокоиться.

– Меня подвезли, ты же видел.

– Конечно, видел, чуть не окоченел, высматривая тебя с балкона.

– Ладно. Разберись с этим, – я сунула отцу пакет с деликатесами, устала до чертиков, пойду в ванную.

– Кефир я тебе приготовил.

– Спасибо, папа. Ложись.

Я чмокнула его в щеку. У меня не было более надежного человека, чем отец. Я была поздним и единственным ребенком, и он был мне предан. Для отца существовали только мама и я, и для нас обеих он был готов на все. Мама принимала это как должное, я – с благодарностью.

Когда, кутаясь в халат, я выползла из ванной, отец еще не ушел с кухни. Он сидел растерянный и немного испуганный.

– Вам выдали новогодние подарки? – с надеждой спросил он. – Это же уйма деньжищ!..

– Нет, папа. Это у меня появился поклонник. Я глотнула кефира.

– Всегда боялся, – сказал отец, – что этот час настанет. Место, где ты работаешь, опасно для хорошей женщины. А ты у меня – очень хорошая.

– Ладно, папа, не беспокойся. Пока все нормально. Я вспомнила мучнистые глаза Бурелома, и меня передернуло.

– Иди спать. Все разговоры отменяются до завтра.

– Да, совсем забыл, тебе звонил Юра. Я вздрогнула.

– Что сказал?

– Сказал, что ты ему нужна поиграть на елках. Не вздумай согласиться: и так устаешь без меры, а всех денег не заработаешь...

– Хорошо, подумаю. Все, папа, все!.. Пошла спать!..

В состоянии смутной тоски и весомого одиночества, стараясь не вспоминать без конца ни о сегодняшнем нападении, ни о прожитом уже разрыве с Юрой, я все-таки изрядно намаялась, пока уснула.

И приснился мне сон. Будто посреди ночи я проснулась от удара по затылку. Легкого, но ощутимого. Открыла глаза и увидела, как кровать моя разделяется на две половины и тело мое от талии и ниже отодвигается вдаль. Смешно: одна нога высунулась из-под одеяла, и я видела, как пальцы на ней становятся все меньше и меньше. Но потом я перестала видеть свои ноги, потому что их отгородила от меня фигура человека, возникшая в проеме кровати. Человек был как бы и не вполне человек.

Лицо отдавало металлической золотистостью, белки глаз светились матовым серебром, зрачки показались мне алмазными, а губы были припорошены рубиновой пылью. Будто ожил эскиз театрального художника, не пожалевшего красивостей для кукольного персонажа. Вот только волосы были как настоящие: седые, пушистые, очень ухоженные. И в посадке головы и в развороте плеч, и в положении рук чувствовалось благородство.

– Жуть! – вырвалось у меня восторженно. – И нисколько не страшно.

– Это кто же боится своего отца?

– Вроде и сериалов не смотрю, а чушь всякая снится, – сказала я сама себе.

– Я тебе не снюсь, – сказал странный гость.

– Ничего себе! – сказала я. – Как это понимать?

– Поймешь потом. Сейчас о главном. Белоглазый перешел черту. Он посягнул на тебя и этого я не могу ему позволить. Не могу и не желаю. Ты моя любимая дочь, и тебя он не получит.

– У меня, между прочим, – сказала я, – есть отец, которого я люблю в меру своих сил, и самозванцы мне противны. Моего отца зовут Николай Александрович...

– Знаю, знаю, – перебил меня старик, хитро сверкнув алмазами, – и он плотник... Вообще-то, я им доволен...

– Ничего себе, – рассмеялась я. – На что вы намекаете? Может, и мать моя – Мария?

– Нет, как известно, Мария – это ты. Я тебе многое дал, и я хочу, чтобы ты сумела раскрыть себя. А Белоглазый тебя погубит...

– Кто он – этот Белоглазый?

– Белоглазый – в вашем мире Бурелом. Мерзкий тип. А про меня – или про сон, если ты считаешь это сном, – держи язык за зубами. Не следует, чтобы Белоглазый раньше времени узнал, что ты под моей зашитой. Вот, возьми, старик подставил ладонь к правому глазу и из него выкатилась как бы слезинка – крохотный алмазик. – Всегда носи при себе и не бойся потерять он не теряется. И прощай, милая. Ты у меня очень хорошая...

"Папа. Это мне сказал папа"... – подумала я. И сны мои на эту ночь кончились. Я спала беспробудно и спокойно до тех пор, пока не прозвонил будильник.

Пробуждение было, как ни странно, безмятежным. Минут пять я понежилась, не открывая глаз, потом потянулась, встала и направилась в туалет. Слегка болел затылок. Вспомнился сон. Чертовщина какая-то!

Мама вышла из своей комнаты:

– Доброе утро. Ты сегодня рано.

– Привет. Отец уже ушел?

– Ну, разумеется. Мы так вкусно позавтракали. Но я еще и с тобой попью чайку.

Сегодня мне не хотелось делать зарядку. Но я приучила себя к ее ежедневности и это было единственное, в чем я никогда не давала себе поблажки. После зарядки я ополоснулась под душем и пошла заправлять постель.

– Все готово, Маша. Иди завтракать, – позвала мама.

– Иду, – ответила я и подняла подушку.

Под подушкой сверкал прозрачный камушек. Я не поверила своим глазам. Положила камень на раскрытую ладонь правой руки. Камень был теплым и постреливал крохотными лучиками. Я зажала ладонь и вышла на кухню.

– Ма, к нам вчера никто не заходил?

– Нет, а что?

Спросить у матери: не сделали ли они мне этот подарок?.. Всего, что они накопили за жизнь, не хватит, чтобы купить такой бриллиант. Я опустила камушек в карман халата.

– Он тебя вчера подвез?

– Кто – он?

– Ну, этот твой поклонник. Во всяком случае, он щедрый, – сказала мама, положив на булку изрядный кусок севрюги.

– Нет, не он. Подвез и проводил до лифта его шофер.

– Дай-то бог, чтобы подольше было так, а то мы за тебя каждый вечер переживаем: что в городе-то делается – страх!

Не хотелось портить настроение ни ей, ни себе, но я-то знала наверняка: это папа – папа переживает, а мама просто не мешает ему в этом занятии. Поела я вкусно и от души. Удержалась только от пирожных – это было бы слишком. Хотела помыть посуду, но мама остановила:

– Я сама помою, иди, занимайся своими делами.

Я возражать не стала. Надо было позвонить Юрке. И для этого требовалось собраться – прошло всего полгода, как я его отревела. Но разговор, как ни странно, получился простым и приятным – как в давние, незамутненные ничем времена.

– Кремль на проводе, – сказал Юрка.

– Не врите, ваши провода давно перерезаны, – ответила я.

– Машка! Машунечка! Снегурочка ты моя!

– Снегурочка?! Юрий Морозыч, боюсь, с этого года я – пас.

– Машенька, не губи!.. – Юрка ломался, но говорил серьезно. – Не губи себя, Маша!.. Тебе наша среда нужна как воздух!..

– Поворот – неожиданный.

– Однако – очевидный.

Я вспомнила наши прошлые елки, припомнила свою нынешнюю работу и вчерашнее "снимай трусы!" и поняла: Юрка, как всегда, прав. Так захотелось ребячьих восторгов, замирающих то от ужаса, то от радости детских мордашек, так захотелось чистоты, что хоть вой!..

– Где и когда репетируем? – спросила я.

– Ну вот, а Валька не верила, что я уговорю тебя в два счета.

– Скорее в два хода, Юрка, и оба – продуманных.

– Машенька, ты золото!..

"Золотом не разбрасываются", – подумала я, но вслух ничего не сказала, потому что поняла: от этой зависимости я успела освободиться.

Записав время и место встречи, я оделась и отправилась к Валерке Черешкову, своему бывшему однокласснику, нынче ювелиру. Жил он в том же доме, что и я, только на соседней лестнице.

– Вот, – сказала я и протянула ему камушек. У Валерки загорелись глаза. Он приглушил телевизор: шла очередная серия "Марианки".

– Тебе не надоело? – спросила я.

– Я же не смотрю, я слушаю, работаю, не разгибая спины, так пусть они надо мной воркуют, все эти "санты-манты", "богатые" и "ракели"... Польза, опять же, имеется. Нет-нет, взгляну на экран и что-нибудь из украшений слижу...

Валерка отвечал мне машинально, он вцепился в мой камушек, колдовал над ним, потом откинулся в кресле и деланно-равнодушно произнес:

– Должен тебя огорчить: простая, хотя и отлично выполненная стекляшка.

Я вздохнула с облегчением. Про "стекляшку" можно и у мамы спросить. "Стекляшка" существенно понижала уровень душевной тревоги.

Валерка протянул мне камень. Я взяла его. Но странно: вместо привычного уже тепла ощутила в ладони неприятное электрическое покалывание. "Уйти?" – подумала я. И покалывание прекратилось. "Впрочем, – подумалось вслед, – кто еще сделает эту работу, если не Валерка, которого я знаю с детства. Не станет же он меня обманывать..." И покалывание возобновилось. "Стекляшка"?..

Валерка смотрел на меня со свойственным ему спокойствием.

– Знаешь, я хотела бы, чтобы к завтрашнему дню ты сделал мне подвеску – вот старое серебряное кольцо...

– А к сегодняшнему вечеру не сделать? – усмехнулся Валерка с явным облегчением.

– Валерочка, я заплачу за срочность бутылкой шампанского.

– Вещь ценная, учитывая близость Нового Года. Ладно, – он прикинул что-то свое, – ладно, приходи завтра в это же время...

Покидала я Валерку с каким-то нехорошим чувством: мне почему-то стало страшно за него.

В маленьком репетиционном зале все уже были в сборе, когда я влетела туда.

Я давно не видела их: и Юрку, и Валю, и Сергея. Их лица, их приветствия, их объятия были так долгожданны и хороши, что я чуть не прослезилась.

– Звезде варьете – наш почет и уважение! – вскричал Серега и сграбастал меня.

– Ручищи у тебя – ты если трактор "Кировец" обнимешь, он рассыплется, а я – девушка хрупкая!

– Но – жизнестойкая! – рассмеялся Серега.

Юра был немного насторожен, но только я могла это заметить, да и настороженность эта сразу исчезла, едва он – тоже ведь знает меня гад увидел мою освобожденность...

– Твоя роль, – протянул он мне несколько скрепленных листков. – Ты Снегурочка, Валентина – Лиска, Серега – Дед Мороз, а я, как водится, Бабка Ежка.

– И усов снова не сбрил!..

– И не сбрею! Я, Баба-Яга, работала в прошлом рентгенологом!..

– Ребята, не знаю, как у вас, а у меня на всю репетицию два часа. Сегодня еще танцкласс и прогон новогоднего шоу, а потом еще работа...

– Да и у нас сегодня день примечательный. Начинаем работу над "Бесприданницей". Старик наш задумал ее специально под Валентину...

Хорошее настроение у меня, как рукой смело. Я посмотрела на Вальку с завистью:

– И молчала!..

– Прости, Машка, артисты – народ суеверный...

– Чего уж там! – отмахнулась я.

– Слушай, – продолжал Юрка, делая вид, что не заметил создавшейся неловкости, – Старик собрал нас и говорит: "Здесь есть даровитые и опытные артистки, но я решил пойти по стопам Протазанова: он взял Алисову совсем молоденькой..." Мы заржали. А он взревел, аки лев: "Да на роль, на роль Ларисы взял, жеребцы!" Ну, а потом объявил, что Лариса в его спектакле достанется Валентине.

– Это здорово, – сказала я, просто чтобы не промолчать, не выдать своего поражения.

"Каждому свое, – подумала я со злостью в свой адрес, – одному – икра на завтрак, другому – роль, о которой можно мечтать..."

Валька выглядела виноватой. Это уж было совсем некстати. Не она виновата в том, что их Старику я, что называется, "не глянулась", а в театре, куда я попала, меня держали на "кушать подано"... К тому же в скором времени театр и вообще распался.

– До сих пор не могу понять, – как будто угадав направление моих мыслей, сказал Серега, – чем ты Старику не понравилась. Иногда мне кажется – характером. Он безошибочно отделяет талант от не-таланта. И тут ты должна была его покорить. Но с той же безошибочностью он видит тех талантливых людей, которые будут поклоняться ему, а в тебе он, видимо, усомнился. Я почему так говорю. Недавно он меня спросил, где ты и что с тобой. Спросил, значит, хорошо запомнил, а он запоминает только ярких людей – тысячу раз проверено...

– Спасибо, Сережа, не надо меня утешать...

"Недавно спросил..." И вдруг пронзило: да ведь я же пела ему на показе "он говорил мне: будь ты моею"... Вспомнил, значит... Тупо заныл затылок. Я машинально приложила к нему ладонь.

– Болит голова? – участливо спросила Валька.

– Поболит и пройдет, – ответила я. – И вообще, будем мы когда-нибудь репетировать или нет?..

По существу, важно было только определиться с выходами и мизансценами. Остальное – дело отлаженное для людей, которые в одном составе играют елки с первого курса института.

Юрка, как всегда, хохмил. Сережа был до тошнотворного серьезен. Валентина – кокетлива, а я – я старалась быть красивой, доброй и изобретательной, причем не только в роли Снегурочки. Но сегодня тоска по настоящему делу оборачивалась завистью к более удачливой подруге, постоянно помнилось: вечером может опять оказаться в зале Бурелом и еще один любитель "снимать трусики" – и боюсь, мои старания быть доброй тут же превращались в пыль и пепел.

Затылок прямо ломило.

Вечер на работе прошел спокойно. В зале были, в основном, иностранцы, а играть для них лично мне всегда нравилось: они более непосредственны в восприятии, с большей готовностью радуются самым непритязательным шуткам, без предубеждения смотрят не только на сцену, а вообще – на окружающий мир. Для такой публики у меня тоже всегда найдется пара-тройка беспроигрышных номеров: пантомима, танец, куплеты, переведенные Мишкой на английский... Были и смех, и аплодисменты: чего еще нужно...

Бурелом не явился. Но он напомнил о себе: прислал машину? Я так устала за день, что просто не хватило сил отказаться. "Любовь к комфорту тебя погубит", – подумала я, поудобнее устраиваясь на заднем сидении. Шофер был молчалив, но не вызывал отвращения, как некоторые личности из буреломова окружения. "Спать! Спать! Поскорее бы добраться до постели..." – думала я. "А когда спишь, случаются сны: дикие сами по себе, да еще с материальными подтверждениями. О, Господи! Откуда под моей подушкой могла взяться эта "стекляшка"?! И затылок..." Затылок снова начал болеть, хотя уже и не так сильно, как днем.

II

Утром я первым делом понеслаcь к Черешкову. Он протянул мне готовую подвеску. Взял шампанское и деньги. Телевизор у него снова работал. И вообще все было вроде бы, как вчера, за исключением одного: ни тепла, ни покалывания не ощутила моя ладонь, когда я зажала в ней подвеску. Смотреть на Валерку стало до чертиков противно. Я уже собралась было высказать свои подозрения, но вспомнила: ночной гость сказал, что я никогда не потеряю этот камень. Что ж, если довериться ему полностью, то нечего и объясняться с нечестным человеком, а если камень все-таки можно подменить, грош цена и старику и всем его байкам. Странно: но в этот момент я больше склонялась к тому, чтобы прошел второй вариант.

Ни слова не говоря, даже не сказав "спасибо", я тут же приладила подвеску на длинную серебряную цепочку, надела и запрятала ее под свитер, на голое тело.

– Тебе не понравилось, как я сработал? – спросил Валерка. В его голосе звучали спокойствие и ленивая ласковость – как всегда.

– Сработал?.. – переспросила я. – Нет, ты хорошо сработал... – я сделала ударение именно на этом слове. – Спасибо. У меня свои заморочки...

Пусть понимает мою интонацию, как хочет. Скорее всего, он просто не обратит на нее внимания. Жулики всегда считают других дураками.

Когда я вышла на улицу, и на глаза мои навернулись слезы, я вдруг почувствовала тепло в груди: мягкое и приятное тепло, уже знакомое мне. Быстрее я еще не преодолевала расстояния между своей и Валеркиной квартирами. Влетела в ванную, закрылась и вытащила подвеску на белый свет. Стекляшка или не стекляшка, но камень был настоящий: мой, вчерашний, подаренный мне таким странным образом...

Я усмехнулась: интересно, когда Валерка обнаружит, что проделка ему не удалась?.. И что с ним случится, с ворюгой?.. А ведь с каким пафосом говорил: "Ты – художник, и я – художник. Мы всегда будем понимать друг друга".

"А вот и не всегда", – подумала я сейчас. И меня захлестнул целый ворох мыслей. Сказочное возвращение камня заставило меня припомнить малейшие детали сна: и так и этак складывала их и раскладывала, и не пришла ни к какому определенному выводу, кроме одного: со мной случилась загадочная штука, и надо быть настороже.

– Маша! – крикнула мне мама с кухни. – Ты скоро? Не сходишь за хлебом и молоком?

– Схожу, – ответила я, выбираясь из ванной.

В магазине была жуткая давка, спорили из-за сахарного песку. Вчера, как я поняла, его продавали по сто пятьдесят рублей, сегодня – по сто семьдесят. Обычная история. Но что меня насмешило, так это аргументы. Толстенной, презирающей всю эту толпу заведующей отделом, прирожденной торговке, которая при всех властях наживалась одинаково успешно, разъяренная баба из очереди вопила: "Демократка проклятая!" Это было и смешно и грустно: лучшие понятия мира всегда выворачиваются в моей стране наизнанку. Под аккомпанемент ругани я купила молоко и хлеб и вышла из магазина.

Потом я учила роль Снегурочки. Дело в том, что из года в год мы играли практически на одних и тех же площадках, и Юрка переписывал "пэсочку" заново. Для меня он тоже оставил работенку. Кое-где было написано: "поет песенку" и в скобках приписано: "сочини!" У меня был навык таких сочинений: капустники, куплеты для рабочих номеров, эпиграммы – мне нравилось это занятие. И получалось, как правило, совсем неплохо. Но сегодня работа не шла. Я спотыкалась на каждом слове, и то впадала в сопливую сентиментальность, то выражалась слишком функционально. Разорвала черновики, сложила горку бумажной рванины на углу стола, взяла гитару и запела: "Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, нет, не любил он..." – ну и так далее. Пела-пела, да и заплакала. Валька, счастливая!.. Уйду, уйду я из своего кабака. Вовка Пластецкий звал в провинцию, обещал сколотить театр "под меня", убеждал, что актеру, прошедшему провинцию, ничего не страшно в жизни... Но тогда я резонно ответила ему: "Вовочка, Ленинград – мой город. И когда-нибудь я обязательно вернусь сюда и начать придется с нуля. Но если сейчас мне двадцать один, то тогда уже будет за тридцать: и кому я стану нужна!" Позвонить Володе?.. Уехать?.. Делать это очень не хотелось. А хотелось мне получить роль Ларисы, пусть хотя бы в очередь с Валентиной, пусть и во втором составе... Но эта мечта была, нет, даже не журавлем в небе, а звездой в самой отдаленной от нас галактике...

Я растерла кулаком слезы, взглянула на часы и охнула: давно уже надо было катить в кабак на репетицию. Я позвонила, что могу опоздать, не подкрасилась, схватила необходимые вещи и помчалась. Думаю, что первые десять минут па улице каждый мог понять, взглянув па меня, что я плакала. Но балетные мои подруги этого уже не увидели.

После репетиции я постаралась последней пойти в душевую. Отчетливее других наказов моего ночного посетителя помнилось: никто не должен видеть камня. А я уже ценила его присутствие в моей жизни. Может быть, это было отчасти и самовнушением, но с ним мне было спокойнее, увереннее и теплее.

Вечером в ресторане я увидела Бурелома. На первом же выходе я поймала на себе его взгляд и почти незаметное для других, но очевидное для меня, приветствие. У меня не было оснований не ответить на него. Взгляды наши соприкоснулись, и я вздрогнула. "Белоглазый"!

Его глаза были словно два бельма на мучнистом фоне лица. Камушек на груди излучал тревожные электрические сигналы. "Успокойся, – мысленно сказала я ему, – эту опасность я и сама отлично понимаю." И покалывание прекратилось. Работала я механически, однако совсем неплохо: наверное, это и есть профессионализм. Успех был, хотя думала я бог знает о чем, только не о номере. "Что ему от меня нужно? Я и не самая красивая здесь, и не самая молоденькая. И на влюбленного Бурелом не похож."

Следом за нашим с Мишкой номером шел балет, в котором были заняты все девочки из моей гримерной. И Мишка, как всегда, пошел со мной: обычно нам приносили в гримерную кофе. Принесли и сегодня. Мишка начал что-то рассказывать про Лизочку, что-то смешное, но не успел договорить, как дверь открылась и вошел Бурелом.

– Добрый вечер, – сказал он и улыбнулся. Улыбка была бы у него даже хорошей, если бы не тусклая невыразительность глаз.

Я смотрела на него и по-прежнему не могла понять: почему он такой страшный при вполне сносной внешности? Как, каким словом определить источник того страха, смешанного с отвращением, который вызывал он?

Бурелом обратился к Мишке:

– Вы всегда тут вместе кофейничаете?

– Да. Хотите, я попрошу, чтобы принесли кофе и вам?

– Нет. Кофе я не хочу, а вот против того, чтобы ты выкатился, ничего не имею.

Мишку как ветром сдуло, хотя было заметно, что ему хотелось бы соблюсти пусть и видимость достоинства.

Камень неистовствовал.

– Очень печально, – сказала я, – что вы так невежливо обходитесь с моим партнером...

Мой гость захохотал смехом долгим и очень гулким:

– Невежливо?! Да я был сейчас так вежлив, как никогда в жизни!..

Странно, но я ему поверила.

– Кстати, о партнере, – продолжал Бурелом. – Этот смазливый еврейчик партнер только по сцене? А, может, и по постели?..

Я прямо зашлась гневом:

– Для меня, к вашему сведению, люди делятся только на талантливых и бездарных, на хороших и плохих. Я понимаю, это немного по-детски, но я так воспитана. – Камень снова застрекотал, и я опомнилась – я очень ценила Мишку, чтобы вызывать ревность Бурелома к нему. – А что касается моих любовников, то, во-первых, это не ваше дело, а, во-вторых, Миша всегда был моим другом и я дружу с его женой и дочкой, и для нашего круга такая дружба сама по себе является отрицательным ответом на ваш пакостный вопрос. Вот так, Лев Петрович... – Я повернулась к зеркалу. Увидела там свое и его отражение.

– Скажите, Мария Николаевна, вы что – начисто лишены инстинкта самосохранения?..

– Нет, отчего же. Не стану скрывать: вы мне непонятны и чужды, но если уж мне приходится общаться с вами, то я хотела бы, чтобы не я постигала законы вашего мира, а чтобы вы постарались понять мои. Да, чуть не забыла. По моим законам я обязана поблагодарить вас за помощь в тот вечер, за ужин и за машину. И я вам действительно благодарна.

Мне пришлось играть: я играла спокойную уверенность бесстрашного человека. На самом деле у меня тряслись поджилки...

До нашей гримерной донеслись аплодисменты.

– Вы ведь пришли зачем-то?.. Говорите, сейчас сюда прибегут девочки, и не заставите же вы их, потных и разгоряченных, ждать за дверью.

Бурелом усмехнулся:

– Нет, на сегодня достаточно. Я считаю, начало знакомству положено. И я понял, что не ошибся: вы именно тот человек, который мне нужен. Счастливо.

– До свидания, – ответила я.

Как только он вышел, я вся скукожилась: этот разговор украл у меня силы. Влетели девчонки.

– Блин, у тебя был Бурелом?.. Приставал?.. – спросила Вера.

– А ты чего такая? – поинтересовалась Сливкина.

– Эй, не горюй: Бурелом хотя бы самый главный тут. Не с шушерой, блин, путаться!.. – снова Верка.

Вернулся Мишка. Он был суров, напряжен и решителен.

– Больше я никогда тебя не брошу. Я столько пережил за эти минуты, ты не представляешь!.. Я трус и скотина: бросил тебя, как будто оставил врагу без боя собственный дом...

Он шептал мне все это на ухо, и мне стало хорошо от этого его шепота.

– Не преувеличивай. Все нормально. Вот только не могу понять: что ему нужно от меня.

– Влюблен, я же говорил тебе.

– Нет, Мишка, нет. Тут что-то другое.

Я уже вознамерилась рассказать ему про сон, но вовремя застрекотал камушек. Я промолчала.

Поздним вечером у служебного входа меня ждала машина Бурелома. Я прошла мимо. Шофер догнал меня в два прыжка.

– Только не говорите, Мария Николаевна, что вы меня не заметили.

– Заметила, конечно. Но хочу поехать сегодня общественным транспортом.

– Не выйдет, – сказал шофер и потянул меня за руку.

– Делать мне больно вам приказал Бурелом? – спросила я, выдергивая руку. Электрические покалывания не смолкали во мне, но я была настроена решительно.

Мой вопрос сильно смутил шофера.

– Как вас зовут? – спросила я.

– Николай.

Я вспомнила испуг Вражича, когда отказывалась от подношения Бурелома, и фразу, которую сказал ему тогда Мишка: "Успокойся, нагоняя не будет". Ничего умнее этой фразы в голову мне сейчас не пришло, и я сказала испуганному Николаю: