Текст книги "Журнал Наш Современник 2007 #5"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Начинала запинаясь, а читала и говорила около двух часов. Были вопросы: “Что для вас море? Ощущается ли его нехватка там, в центре?”, “Назовите поэтов, которые на вас повлияли?”, “Как относитесь к Высоцкому?”, “Как – к Бродскому?”, “Видели, как живется здесь, в Приморье?”, “Зачем разбрасываться – писать стихи и прозу, да еще статьи? Может, лучше сосредоточиться на чем-то одном?” и даже “Как возрождать культуру?”

В конце вечера Юрий Кабанков, поэт и философ, преподнес свою поэтическую книжку “Рожденные в травах”. Александр Егоров представился так: “Я – последний поэт уходящей России” и подарил мне две своих книжки.

– Любопытно мнение столичной штучки, – сказал он.

Вот так аттестация! Столичная штучка? Такая блестящая пуговица, серебристая шпилька!..

Провал? Не приняли?..

Нет, улыбаются. И люди – такие понятные, понимающие, непростые, свои – вокруг…

11 июня 2006 г. Дунай

И все-таки главное, зачем я в Приморье, – Дунай. Мой родной поселок, бывшая база подводных лодок. Назван поселок так, говорят, потому, что первое русское судно, которое некогда причалило тут, называлось “Дунай”. А бухта Конюшкова – в честь капитана этого корабля.

Здесь на дизельной “букашке” служил отец. “Букашка” – от слова “Буки” – так называли большие лодки.

Отсюда отец ходил в море, здесь ждала его мама, нянча нас с братом, который всего на год младше. Здесь она берегла нас от ветров и штормов, “добывала” продукты. Носила ведрами воду из котельной береговой базы. Вода подавалась в поселок два раза в сутки, по пятнадцать минут. Здесь прошла ее юность. Здесь прошло мое раннее детство.

Я все помню, что было тут. Кажется, знаю каждую ступеньку лестницы, что карабкается в сопку из нашего двора. Помню расположение комнат в квартире, трехколесный велосипед, мехового олененка, который украшал голую стену. Крупных божьих коровок на площадке.

Папины редкие приезды и его большие руки. Любовь родителей, которые за всю жизнь ни разу не повысили друг на друга голоса…

…Острый ветер, каменистый берег и чайки, при прощании с которыми, когда мы покидали Дунай, Вовка крикнул: “До свиданья, море, до свиданья, чайники!”

Господи!.. Что здесь стало? Ржавеющая баржа в бухте, разбитый голый пирс.

Окна домов плавсостава, заложенные разнокалиберным кирпичом, бедный рынок, умерший магазин игрушек – когда-то восхитительных игрушек: плюшевых собак, пластмассовых зайцев из “Ну, погоди”.

Расколоченные окна военторга. Дуная больше нет. От нашего дома – лишь остов: стены и высаженные рамы. Двери куда-то делись. Ни межкомнатных перегородок, ни лестниц на наш этаж…

Не надо показывать маме сделанные здесь фотографии.

12 июня 2006 г. Бухта Золотой рог

Владивосток с площадки фуникулера настолько красив и необычен, что ничего не напоминает. Ни одного другого города, в котором я бывала. Ни одной картины известного или неизвестного мастера. Не знаю, с чем даже сравнить ночную летнюю бухту – Золотой рог. Елочная игрушка – отдает галантереей, ларец с самоцветами – да ну, ерунда какая-то. Может, коробка конфет, которые мы особенно любили в детстве, – ну там “Вечерний Киев”… А если без шуток, красиво: берега бухты в судах, на которых горят сигнальные огни. Город облег бухту, тоже в огнях. Справа на рейде учебное парусное судно морского университета “Надежда”. Дальше – остров Русский, погруженный по острые скулы в воду.

Завтра я – туда.

13 июня 2006 г. Русский остров

Благодаря движению парома разворачиваются тяжелые краны, раздвигаются ряды многотонных контейнеров, лежащих один на другом, как кубики в детской игре-конструкторе, позади остаются ряды судов и громады облаков, а остров, поросший темно-зеленым кучерявым лесом, каменистый, скуластый, серый, неприветный, приближается.

На месте нас встречает Олег Стратиевский – он историк, а вообще офицер, служил в автобате в Афганистане, известный специалист по Русскому острову. Высок, худощав, под мышкой папка с фотографиями, вырезками, картой. Во всеоружии по просьбе Владимира Михайловича.

– Русский остров составляет ровно сто квадратных километров. Канал, остров Елены, Бохайский редут. В 1986 году окаянные люди сгубили разводной мостик, пытались даже срезать опоры – на металлолом.

Я пытаюсь записывать за Олегом, потом бросаю. Больше запомнить сам остров, почувствовать…

В тумане проступают стены рухнувших зданий. Часть из них были архитектурными редкостями. Первые кирпичные дома были построены моряками на Русском в XIX веке. В 2003 году флот отсюда ушел.

Трёх лет оказалось достаточно, чтобы всё погибло. В проемах разбитых окон видны настенные росписи.

Смотрю на это, и душа переворачивается.

Существует легенда, что Чингисхан, когда был молодым воином, попал в плен к чжурчженям (их поселения найдены на Русском острове). Он поклялся отомстить за унижение. И разрушил мир…

Разбитый монумент “За власть Советов!”. Остатки здания, на котором сохранилась табличка: “Учебный корпус N 4. Боцманов”.

Эта фраза с мощным, скупым, строго функциональным синтаксисом, почти непонятной инверсией.

От красной звезды, слетевшей с памятника воинам-тихоокеанцам, остались только дыры в бетоне, куда она крепилась. На тротуарной плите кто-то вывел белой краской от руки: “Мы все равно вас помним!”

Хотела на том и закончить, тяжело, но надо все-таки до конца…

Черные пакеты с мусором – грудой у голого флагштока.

– Объявили субботник, собрали, а вывезти? Сложили…

Киотный столб лежит в волнах у Поспеловского вала.

– Мы всякий раз ставим его заново, но кто-то опрокидывает, – говорит Олег Стратиевский со спокойной яростью.

– Но кто?

– Бог им судья, – говорит он так, словно это и есть ответ.

Ворошиловская батарея на Русском – место как будто даже ухоженное. Виктор Петрович Люлько, подполковник, проводит экскурсию для нас. Высокий крепкий мужчина в форме и пилотке с флотским крабом.

– Погода, будем говорить, вам не благоприятствует. Закамуфлирована…

Три орудийных ствола тонут в тумане.

– Башни – калибр 305 мм, ствол весит 51 тонну – были сняты с линейного корабля “Полтава”, который был введен в строй в 1914-м, но через пять лет – горел. Установили как береговые орудия, личный состав в 75 человек обслуживал. По 9 июля 1997 года батарея была действующей. Вывезли снаряды. Утопили. Разоружение, демилитаризация. Запустение. Повесили замки. Видите, что осталось – следы вандализма…

Круглые стеклянные приборы в башне, о назначении которых могу только догадываться, в мелкой сетке трещин.

– Три снаряда топят крейсер, два – эсминец. Можно сбивать воздушные цели. Чтобы не приходилось сбивать их в действительности, такие орудия должны служить, быть в исправности.

– И что, можно эту батарею сейчас привести в рабочее состояние?

– Все можно. Если воля есть… У нас тут был один иностранец на экскурсии. Я сказал: “Приходите к нам в гости. Без пушек”. А переводчик, видно, схимичил что-то. Тот машет руками: “Нет-нет, под ваши пушки мы не пойдем!..” Так-то.

“Стой! Сдай курительные принадлежности, оружие и боезапас”. Пороховой погреб. Рядом помещения для личного состава. Двухъярусные кровати – ничем не отличаются от лож для снарядов, тут рядом. Бок о бок. Локоть к локтю.

А на таинственных серых ящиках по сю пору сохранилось выведенное трафаретом: “Отв. м-с Голиков”.

Ответственный, где, так-растак, тебя носит?

Позже, в Москве, я показывала бабушке фотографии. Она спросила: “Что это?” – “Русский остров”. – “Понятно, что русский. А какой остров-то? Кто его так разбил? В Приморье же войны не было…”

Свято-Серафимовский монастырь

В Свято-Серафимовском мужском монастыре большие строгости. На территорию невозможно прийти запросто, как в любой московский либо подмосковный монастыри. Олег Стратиевский договорился, нас пропустили. Недолго постояли на службе.

Трудник Сергий поглядел синими глазами:

– Поклонитесь от нас московским святыням…

Мы уезжали с Русского острова. Туман спадал.

Взлет. Под крылом самолета – полоса океана. Амурский залив. О чем думается? Обо всём сразу. Обрывки мыслей, яркие образы. Всё, что запомнилось в дороге…

Савва Ямщиков КУЛЬТУРА СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

Прежде чем рассказать о нынешнем состоянии отечественной культуры, считаю необходимым озвучить свое внутреннее кредо восприятия общемировой культуры как существенного производного от творений Высшего Разума, то есть от Воли Бога Отца. Меня всегда поражало нежелание, а иногда и противление людей даже высокообразованных, обладающих богатейшими историческими познаниями, признавать совершенно очевидную дочернюю зависимость любого культурного проявления от духовных постулатов Евангелия. Обращаюсь исключительно к догматам христианской веры, и прежде всего к православной составляющей, ибо рассуждаю о культуре России одного из тяжелейших периодов за все ее многовековое существование.

Пусть не подумает читатель, что я хочу веру в Бога навязывать кому-либо насильно, и того паче – возложить на себя обязанности священника, исповедника или духовника. Никогда не забывая о бессмертии души и о Царствии Божием, я долго жил в советском атеистическом обществе, грешил, может быть, больше других, нарушал христианские обеты и заповеди, но при этом всегда старался трудиться честно, приносить людям пользу, а главное – не предавать их. Потому, вознося постоянную тихую молитву ко Господу, стараясь по мере сил искупить свою перед Ним вину, я не могу оставаться равнодушным, видя кликушествующих, обратившихся из Савлов в Павлов деятелей культуры и правого, и левого толка. Едва научившись осенять себя крестным знамением или правильно подходить к причастию, они быстренько сменили партбилеты, замашки липовых диссидентов или командный стиль политуправленцев на толстые церковные свечи, места в президиумах церковных соборов, стали произносить телевизионные религиозные проповеди, вызывая протесты и отторжение чутких слушателей. Неужели не понимает скульптурный цеховник Церетели, насадивший нелепый зверинец рядом со святая святых – стенами Московского Кремля и могилой Неизвестного солдата, что усугубляет он атеистическое отношение к священной памяти предков и попирает основные законы русской культуры? Подобные безнравственные поступки не удивляют меня, ибо первопричину их я имел несчастие лицезреть с самого начала пресловутой горбачевской “перестройки”.

Мне вместе со многими “деятелями” культуры нелегко жилось и работалось как в кратковременный период, отнюдь не по праву окрещенный “оттепелью”, так и в эпоху застоя. Хотя оговорюсь сразу, что не разделял я солидарности “продвинутой” части современников с рейгановскими лозунгами и навешенным им на СССР ярлыком “империи зла”, ибо хорошо знал корни генетической ненависти многих западных держав к нашему Отечеству. Не состоял я и в партии, не разделял преклонения перед Лениным.

В отличие от многих художников, актеров, писателей и музыкантов, ходивших вроде бы в “неблагонадежных”, однако получавших высшие награды от “ненавистных большевиков” и проводивших немалое время в загранкомандировках, я добрую четверть века дальше Пскова и Новгорода или, на крайний случай, Ташкента и мечтать не мог выехать. Теперь знаю, что ведомство, помещавшееся в “десятом подъезде” дома на Старой площади, числило меня в списках с грифом “держать и не пущать” за потомственную приверженность к прочным устоям русского лада и нежелание кадить коминтерновским божкам. Нужно отдать должное собачьему чутью агитпроповцев: последние два десятилетия подтвердили нашу взаимную несовместимость. Зато те, кого они прикармливали, верные слуги и карманные протестующие, с готовностью стали под предательские знамена и бросились пополнять зондеркоманды по уничтожению великой державы.

В силу открытости своего характера и общительности, а еще и учитывая всеобщую доступность моего “бункера” – полуподвальной мастерской в переулке между тогдашними Кропоткинской и Метростроевской улицами, мне довелось лицом к лицу столкнуться с огромным количеством людей самых разных национальностей, конфессий и взаимоисключающих убеждений. С некоторыми из них я долгое время делил шумные застолья и проводил свободное от работы время. Нынче рядом со мной осталось так мало участников того “праздника жизни”, что хватит и пальцев двух рук, чтобы их пересчитать. Лучшие и верные друзья, к сожалению, ушли из жизни и мне их до безысходности не хватает.

Но большинство из тех “играющих, праздно болтающих” с особым цинизмом и беспринципностью занимают нынче культурные ниши в различных сферах обслуживания строителей и гарантов губительной рыночной экономики. Они долго ждали своего часа, чтобы приватизировать кабинеты власти, театральные и музыкальные площадки, экраны телевизоров, киностудии и издательства, которые раньше делили с советскими хозяевами, социально близкими им и одновременно презираемыми в тайниках коварных душ. Уже тогда я недоуменно наблюдал и пытался понять, почему им так чужды наши выставки вновь открытых древних икон, забытых русских портретов XVIII-XIX веков или абсолютно безразлично неповторимое творчество возрожденного из небытия кологривского гения Ефима Честнякова, очереди на выставки которого выстраивались в Москве, Ленинграде, Костроме, Париже и Милане. Мне и сейчас неприятно вспоминать, как потешались они публично над Львом Николаевичем Гумилевым – одним из светлейших умов нашего времени. Насильственно отделяя сына от прославленной матери Анны Ахматовой, закрывали они глаза на поступки “вольной львицы”, выдающие иногда привычки зверей других, куда более низких пород. Разве не знали клеветники, что, выйдя замуж за искусствоведа Лунина, связала Ахматова свою судьбу с человеком, который еще в 1918 году со страниц “культурной” газетенки, издаваемой Луначарским, присоветовал большевикам поставить к стенке чистейшего, мужественного гражданина России, георгиевского кавалера Николая Гумилева – отца ее единственного сына? Сказал мне тогда Лев Николаевич: “Оставьте их, дорогой! Они не ведают, что творят. За них надо молиться”.

* * *

Погружение в бездну, уготованное отечественной культуре “бархатными” революционерами горбачевско-ельцинского клана, особенно отчетливо я ощутил, работая в Советском фонде этой самой культуры. В состав более чем представительного его Президиума попал я не благодаря, а вопреки перестроечной политике. В союзном Министерстве культуры (из российского меня изгнали номенклатурные “патриоты”, руководимые Мелентьевым и Кочемасовым) служили чиновники, умевшие ценить людей за их труд и преданность любимому делу. Противостояли эти светлые головы министерским двурушникам и приспособленцам. Эти бескорыстные покровители и порекомендовали меня в руководство культурного фонда. Да вдобавок знакомая с моими многочисленными телепередачами Раиса Горбачева заставила на дух не переносивший меня цековский отдел культуры сменить барский гнев на показную милость и хотя бы внешне не обращаться с беспартийным “пораженцем” по принципу “жалует царь, да не милует псарь”.

Пять лет всеотдайного труда в Советском фонде культуры не пропали даром. Созданная при нем Ассоциация реставраторов СССР в последний раз продемонстрировала, какой мощный отряд первоклассных специалистов взрастила на глазах разрушаемая держава и как нелегко будет горе-революционерам уничтожать его, борясь с истинными подвижниками благородного дела. Возглавляемый мною Клуб коллекционеров фонда объединил самых известных собирателей изобразительного искусства Москвы, Ленинграда и других городов. Десятки выставок, среди которых были эпохальные, увидели жители крупнейших столиц Европы. Немало коллекционеров из нашего клуба приняли впоследствии решение передать свои собрания в государственные музеи. Особую радость испытываю я всякий раз, когда вспоминаю встречи с представителями русской культуры, вынужденными, опасаясь кровавого террора, покинуть Родину и продолжать служить ей на других берегах. С их помощью удалось вернуть в Россию многие драгоценные реликвии русского изобразительного искусства.

Но к радости этой невольно примешивается горечь от неосуществившихся проектов программы “Возвращение”. Причиной этих “поражений”, как ни странно, стала далекая от культуры политика, проводимая главным руководителем фонда – академиком Лихачевым, назначенным горбачевской семьей на должность “совести нации” и сыгравшим в тогдашней антигосударственной деятельности реформаторов роль второй “берлинской стены”. “Пятая колонна” нашла поддержку и среди части фондовских функционеров. Ни принципиальный заместитель председателя Г. В. Мясников, ни умудренные гражданским и государственным опытом члены Президиума В. М. Фалин и владыка Питирим не могли противостоять далеким от культурных деяниям “злых мальчиков”, пользующихся доверием всесильного академика. Глянцевый журнал “Наше наследие”, в редколлегии которого, к стыду своему, я несколько лет состоял, ежегодно получал от горбачевских щедрот около миллиона фунтов стерлин-гов (!). За такие деньги в лучших отечественных типографиях можно было издавать пару десятков журналов. Однако его главный редактор, заручившись высочайшим согласием, переводил государственные миллионы международному спекулянту Максвеллу в Англию, чтобы ежемесячно, ценой огромных затрат, таскать двухсоттысячные тиражи из-за трех морей в Москву. Вспоминается, как хладнокровно были сорваны акции по возвращению в Россию художественного наследия Зинаиды Серебряковой и Михаила Вербова, не дали устроить в Москве выставки прекрасного художника Федора Стравинского и показ уникальной коллекции Георгия Рябова, собравшего в Америке редкие произведения русского искусства. Список прочих деяний руководителя Советского фонда культуры, подкрепленный официальными документами, занимает увесистую папку в моем архиве.

* * *

Впечатления и опыт, накопленные за годы работы в Советском фонде культуры, окончательно убедили меня в том, что перестроечная кампания, лихорадочно и предательски проводимая Горбачевым вместе с шеварднадзе-яковлевским окружением, – не что иное, как завершающий и особо трагический этап революционного уничтожения России, проводившегося еще в 20-е годы, прежде всего ее духовной и культурной составляющих. Снова зачастил в Москву презираемый в Америке спекулянт Хаммер, обласканный нашими партийными генсеками, а вслед за ним замаячила фигура его способного ученика Сороса.

Вред, нанесенный в самых различных областях отечественной культуры и науки российскими клевретами международного барышника, сравним разве что со всеразрушающими подвигами “комиссаров в пыльных шлемах”. Одни “асмоловские” учебники сделали целое поколение школьников “иванами, родства не помнящими”, считающими отныне победителями нацистской армии американцев и их западных соратников.

“Демократические” издания работали во всю мощь, вливая в сознание ждущих коренных перемен советских людей потоки исторической лжи, увенчивая лаврами героев и мучеников машинистов “красного колеса”, каковыми, безусловно, были Бухарин, Тухачевский и другие душители русской идеи, осквернители народной памяти. Несколько раз встречался я тогда в Париже с Владимиром Максимовым и показывал на Центральном телевидении наши беседы. Человек, лучшие годы отдавший борьбе с коммунистическим режимом, с нескрываемой печалью и разочарованием говорил о последователях Троцкого и Бухарина, всех этих бракоразводных юристах и торговцах цветами, как он их презрительно именовал, ведущих вместе с Горбачевым и Ельциным, ненавидящими друг друга, огромную страну к гибели. Наблюдая за происходящим с щемящей душу тоской и предчувствием обвальной катастрофы, ни на минуту не обманулся я фарсом, хитренько срежиссированным Горбачевым и бездарно разыгранным Ельциным у стен Белого дома и американского посольства в августе 1991 года. Увидев сразу после окончания позорного балагана разгоряченных его участников, записавших себя в передовые ряды культурной элиты, в концертной студии “Останкино”, где делились портфели и имущество, принадлежавшие народу, окрестил я ту эйфорию “пиром победителей”. В тот же вечер случайно оказался я на пышном ресторанном банкете, где один из прошлых посетителей моего “бункера”, не заметив неугодного свидетеля, истерически восклицал: “Ура! Мы победили! Теперь наш черед пользоваться благами жизни!”

Восторги победителей нашли свое материальное подтверждение незамедлительно. Все газеты, все телевизионные каналы и радиостанции, купленные Березовским, Гусинским и иже с ними, были предоставлены в распоряжение разношерстной армии славильщиков ельцинского режима. Зажав рот всем, кто пытался образумить подразгулявшихся выскочек, вершили “образованцы” совсем далекие от богоугодных дела, поливая грязью любого более или менее порядочного человека. Напрасно было взывать к совести оголтелых, чаще всего бездарных делегатов позорного съезда кинематографистов, потешавшихся над Бондарчуком, Кулиджановым, а заодно над Ростоцким, Чухраем и Хуциевым, которые не разделяли их глумления над учителями и коллегами, чьего мизинца не стоили эти детишки благополучных родителей, верой и правдой служивших ненавистным им коммунистам. Получив вожделенную свободу, не создали горлопаны ничего и отдаленно напоминающего “Судьбу человека”, “Летят журавли” или “Балладу о солдате”. Копаются они в постельном белье Бунина, оскверняют память великих русских балерин или уродуют классическое наследие Толстого, стараясь перевести шедевры на язык комиксов, понятный безграмотным демократам и хозяевам наворованных у народа богатств, для приличия обозванным олигархами.

* * *

Всерьез говорить о культуре и ее деятелях, жирно прикормленных ельцинским режимом и щедро оплаченных вороватыми олигархами, могут лишь люди, социально и духовно им близкие. Массовая развлекаловка, которую сами акулы шоу-бизнеса справедливо именуют попсой, стала основной доминантой нашего культурного повседневья.

“Черный ящик” с голубым экраном второй десяток лет обрушивает на головы беззащитного населения мутные потоки пошлого юмора, бездарной музыки и песен, способствующих пополнению психиатрических лечебниц слушающими их молодыми людьми. Только лишенные ума и такта особи могут терпеть “от живота” идущие в режиме “нон-стоп” кривляния дубовицких, винокуров, петросянов, клар новиковых. Имя им – легион. Замечательный русский композитор Валерий Гаврилин лет тридцать назад, когда эстрадная составляющая строго дозировалась телевизионными режиссерами, с горестью произнес: “Чем хуже дела в стране, тем больше юмора в телевизоре”. Государство, обязанное следить за состоянием душ своих подданных, всячески приветствует и поощряет откровенных растлителей этих самых душ. Только желанием еще раз опозорить лицо нынешней власти можно объяснить провозглашение первым (!) лауреатом премии президента России в области литературы смехача Жванецкого, без устали читающего по засаленным листочкам столь же сальные хохмочки, которыми он с завидным успехом тешил еще советских чиновников.

Забыв провидческие грибоедовские слова: “Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь”, – деятели культуры, с ложью в голосе уверяя особо доверчивых, что не прогибались будто они под коммуняками, покорно легли или встали в другие полуприличные позы перед рыночными хозяевами, готовыми щедро поделиться с прислугой от богатств своих. “Голосуй, а то проиграешь!” – разносился по всей России истошный вопль бойцов культурного фронта, которые за увесистые конверты с “зеленью” помогали взгромоздиться на трон телу полупьяного Ельцина. Артисты, музыканты и певцы заполошно ринулись открывать рестораны, магазины, торговать нефтью или чем-нибудь подешевле. Представляю, как в душе посмеивались они над Станиславским, Кторовым, Ливановым, Шостаковичем или Прокофьевым, занимавшимися одним лишь творчеством. А с какой готовностью, облачившись в тоги “бессмертных гениев”, объединились творцы и провозвестники прекрасного вокруг преступного благодетеля Березовского и его кассирши, раньше секретарившей в Комитете по Ленинским и Государственным премиям, а теперь присягнувшей на верность негодяю, на чьих руках – кровь тысяч людей, погибших в чеченской мясорубке.

“Триумфом” окрестили “бессмертные” березовскую премию, забыв, что триумфы празднуются и предателями, находящимися в розыске за чудовищные преступления. За одно только мне хочется поблагодарить “триумфаторов” от всей души. Сразу же дали они понять, что не допустят к воровской кормушке людей, отстаивающих честь Родины, борющихся за сохранение русских культурных традиций и не подыгрывающих Горбачеву и Ельцину. Разве можно представить получающими эту более чем сомнительную подачку Вадима Кожинова, Татьяну Глушкову, Александра Панарина, Дмитрия Балашова, Владимира Богомолова или Александра Солженицына? Мне особенно больно писать эти строки, ибо среди склонивших свои головы пред венками “Триумфа” есть очень близкие мне люди, обладающие недюжинным талантом и принципиальностью, но, к сожалению, присевших на одну межу с березовскими. Воистину, слаб человек!

“Весь мир насилием мы разрушим”, – слегка измененную строчку из “Интернационала” поместили на своих знаменах опьяненные революционным угаром деятели культуры, рушившие после октября 1917-го духовное наследие прошлого. Как бесновались футуристы, призывая уничтожать музейные собрания, выбрасывать на свалку спасающую мир красоту. Даже чистую душу Есенина, всеми корнями связанного с вековым крестьянским ладом, опалил бесовской огонь революционных пожарищ. К счастью, угар этот быстро миновал поэта, за что с ним зверски рассчитались чекистские упыри, не простившие творцу возвращения к Богу. Зато Мейерхольд до конца прошел ухабистый и мрачный путь реформаторства и надругательства над прекрасным. Предав анафеме Станиславского и его идеи, будет он после искать защиты у благородного, глубоко верующего наставника, приютившего отступника, травимого беспощадными друзьями-революционерами. Дождались те кончины Станиславского, чтобы полной мерой воздать Мейерхольду за приветствовавшееся ранее его надругательство над Гоголем, Островским и творениями других классиков.

Шатания и шараханье Мейерхольда, Малевича и им подобных были сладкими ягодками по сравнению с беспределом, творимым нынешними псевдопоследователями революционных экспериментаторов. “Поставангардисты” препарируют классику в особо извращенной форме. Сколько “Ревизоров”, “Мертвых душ”, “Чаек”, “Вишневых садов”, “Гроз” и “Карениных” осквернили безжалостные эксгуматоры, заставив героев материться, заниматься крутым сексом, плеваться в зрительный зал. Действие пьес они переносят в наши дни: Чичикова превращают в олигарха, а Хлестаков ревизует тюменские нефтескважины. Главная цель – надсмеяться над русским народом, наделив его своими же пороками; исказить историю и помочь “этой стране” скорее оказаться на дне пропасти.

* * *

Мне, состоящему многие годы в президиуме Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, все чаще приходят запросы о правомочности тотального воздвижения разнообразных скульптурных групп во всех уголках нашей Родины. Время на дворе стоит революционное, и тут уж без монументальной пропаганды не обойтись. Вспомните, какое значение придавал ей вождь первого в мире государства рабочих и крестьян. Дымились пожары гражданской войны, голод уничтожал сотни тысяч людей, а скульпторы наспех мастерили идолы рукотворные знаменитым революционерам, социально близким писателям, философам, ученым. Даже персонажей церковной истории не забыли, только вот вместо намеченного изваяния Андрея Рублева трижды увековечили Иуду Искариота.

Хозяева нынешней жизни, отмечая сомнительные успехи, стараются как можно быстрее запечатлеть в камне и бронзе своих кумиров и подельников, забыв о специальном параграфе, узаконенном ЮНЕСКО, не рекомендующем устанавливать памятники деятелям культуры раньше, чем через пятьдесят лет после их смерти. “Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед”, – слова юной Марины Цветаевой оказались пророческими; творчество ее вошло в классику русской литературы наряду с шедеврами Гумилева, Пастернака, Ахматовой, Мандельштама. Но, увы, не им ставят памятники нынешние культуртрегеры. Забыты Станиславский, Шостакович, Платонов, Прокофьев. Тютчев в столице отмечен лишь скромным бюстом во дворе родовой усадьбы. Зато “украсили” Москву шемякинскими изваяниями человеческих пороков, словно в насмешку помещенными по соседству с Третьяковской галереей и памятником Репину. Благодарный новым хозяевам Шемякин-американец торопится увековечить память “образованца” Собчака. Его заокеанский “земляк” Эрнст Неизвестный предлагает в древнем Угличе, рядом с шедеврами древнерусской архитектуры, установить “Памятник водке”. Впрочем, “наследника Микельанджело” не волнуют наши насущные проблемы. Тем более что прецедент имеется: болванчик в честь певца российского алкоголизма Венедикта Ерофеева уже установлен на трассе Москва – Петушки. Виктор Астафьев, сам в молодые годы отнюдь не равнодушный к рюмке, диву давался, видя прославление сошедшего с круга писателя. А еще один полуамериканец – Евтушенко – договорился до того, что Венечка пребывает в одном пантеоне с Гоголем…

В дореволюционной России наиболее значимые памятники строили на собиравшиеся народом пожертвования. Дарители вместе со знатоками выбирали лучший проект и наиболее полюбившегося скульптора. Монументы возводили с большими временными интервалами, помня о значимости и важности события. Поэтому и остались знаковыми на века “Медный всадник”, “Минин и Пожарский”, опекушинский Пушкин, микешинское “Тысячелетие России” в Новгороде. Не апологет я тоталитарно-застойных времен, выпавших на нашу долю, но не могу не признать, что всесильный Вучетич, обладавший неограниченной властью, сработал всего три монументальных колосса: великолепный памятник Воину-освободителю в берлинском Трептов-парке, “железного Феликса” и “Родину-мать” в Сталинграде. Поучиться бы нынешним ваятелям такой сдержанности у “хозяина всея советской скульптуры”!

Кто в чаду нынешней монументальной пропаганды зрит исторические корни? Разве подумал скульптор А. Рукавишников, сажая в неприличную позу перед Государственной библиотекой своего Достоевского, как скромный до болезненности писатель отнесся бы к идее быть дважды увековеченным, причем в первый раз блестящим меркуровским творением, в Москве, где он родился и совсем недолго жил? А что бы сказал Булгаков по поводу уничтожения Патриарших прудов несуразным “примусом” того же автора? Спасибо здешним старожилам, легшим под колеса самосвалов и не давшим надругаться над заповедным местом.