Текст книги "Светят окна в ночи"

Автор книги: Наиль Гаитбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ПУЛЯ

В этом году весна была холодной. Только в начале марта слегка потеплело и пошел нескончаемый мокрый снег вперемежку с дождем, с севера дул упрямый пронизывающий ветер.

В один из таких дней и выписался из больницы Сагит Рахимов, бригадир монтажников из строящегося неподалеку рабочего поселка.

Выйдя на улицу, он взглянул на небо. Там, обгоняя друг друга, плыли лохматые, серые тучи. Хорошо еще не было ни снега, ни дождя, а то вряд ли решился он добираться своим ходом до поселка – как-никак, десять все-таки километров!

Шофер, с которым договорился на больничном хоздворе, довез его до ближайшей деревни и дальше ехать отказался: заупрямился, и ни в какую! Жена больная дома, дети одни и прочее…

Сагит чертыхнулся – надо же так промахнуться! – и пошел по грязной улице деревни в другой ее конец, чтобы там выйти на старый большак, ведущий к поселку. Иногда оглядывался с надеждой – вдруг да найдется какой сумасшедший, который едет в ту же сторону?

Таких, естественно, не оказалось, и он, застегнув пальто на все пуговицы, спрятав руки в карманы и укрыв лицо поднятым воротником, зашагал краем дороги.

Главврач больницы говорил Сагиту: «Подожди еще денек. Завтра после обеда наша машина пойдет в поселок, чего ты суетишься?» Но Сагит уже решил не ждать: завтра – это завтра, до него еще дожить надо! Не остановили его и сетования лечащего врача по поводу того, что не за кончил курса уколов. Чувствовал он себя сносно: голова уже не кружилась и не тошнило.

Главврач пошутил на прощание: «Ну и наскучал, видать, по жене своей! Прямо невтерпеж!»

Сагит не стал объяснять, почему он так торопится домой. В двух словах всего и не скажешь. Хорошо врач – человек понятливый. Наверное, в глазах у Сагита прочитал, что не только к жене торопится, потому и выписал без лишних проволочек.

Вот и идет он теперь в свой поселок краем дороги, где снег еще не успело развезти и нет такой грязи, как в деревне.

Сагит на короткое время останавливается, чтобы оглядеться. Но вокруг одна и та же унылая картина: серо-грязный, неряшливый снег, лес чернеет вдали, столбы бегут за горизонт, позванивая туго натянутыми проводами. Деревня уже куда-то пропала, словно присела и притихла за взгорком.

Он взглянул на часы: всего половина пятого, а из-за тяжелых, мрачных туч, затянувших плотно небо, сумеречно и тоскливо.

Сагит зашагал быстрее. Если и дальше держать такой темп, дотемна можно добраться до дома.

Конечно, если бы он сообщил о том, что его выписали, за ним бы обязательно прислали машину. Только их и так не хватает на стройке, зачем же зря гонять? И потом, ему захотелось заявиться домой сюрпризом. Вот будет радость детишкам! Нафиса писала:

«Сначала они все время забывали, что ты в больнице, и ждали каждый вечер. А когда привыкли, стали приставать с вопросами: когда да когда придешь? Садимся ужинать, стул для тебя ставят и никому садиться на него не позволяют: «Это папино место!»

Сагит сам так по ним всем соскучился, что даже в глазах щиплет. И душа, и руки привыкли каждый вечер после работы брать на колени близняшек, возиться с ними, лохматить их мягкие волосенки. Хорошо хоть одна из медсестер иногда приводила с собой на работу дочурку – ровесницу его мальчишек. Такая же крохотуля и болтушка! Сагит иногда подзывал ее к себе, давал что-нибудь вкусненького и осторожно гладил тяжелой, мозолистой ладонью по головке, лаская.

Он знал, что едва переступит порог, пацаны облепят его со всех сторон и радостно заголосят: «Папка приехал, папка приехал!» И Нафиса будет улыбаться счастливо, наблюдая за их возней в прихожей.

Когда он по работе отлучается на пару-тройку дней, ребята его от окна не отходят – ждут! А сейчас целых три недели отсутствовал – шутка сказать! Да и на шахте, наверное, уже заждались: начался монтаж воздухоочистителя, и Сагита вдруг осенила интересная идея.

По проекту под этот агрегат необходимо было подводить мощное бетонное основание. Размеры и масштабы его просто устрашали. «А что если уменьшить? – подумал Сагит. – Вибрацию можно погасить специальным приспособлением в виде рамы».

Начальство сильно засомневалось: выдержит ли такую махину облегченное основание?

Сагит настоял на своем, и вскоре было дано добро. Но в тот же день он вместе с тремя рабочими из своей бригады попал в больницу.

Он рассказывал ребятам, как должна выглядеть рама. Но на чертеже показать ее не успел. Запомнили ли они то, что он говорил? Сделали ли рамы, как положено? Ведь если она окажется слабой, основание, действительно, не выдержит вибрации.

Придя в себя в больнице, Сагит в первую очередь подумал об этом.

Шли дни, и беспокойство перерастало в сомнения, а те, в свою очередь, – в боязнь: сварят раму не так, и все пойдет насмарку! Бог с ней, с идеей – сама по себе не ахти какая оригинальная. Но уж коль скоро принялись ее реализовывать, тут каждая мелочь приобретает особое значение. Закрепят, например, плохо раму и выбросят на ветер многие тысячи рублей, а главное – будет потеряно драгоценное время. Этого никак нельзя допустить!

Через несколько дней, едва почувствовав себя лучше, Сагит с трудом поднялся и, держась за стену, вышел в коридор. Увидев его, всполошилась медсестра, сидевшая в другом конце.

– Куда вы? – спросила она, подбежав и пытаясь поддержать его. – Вам нельзя ходить. Сейчас же возвращайтесь в палату!

– Мне надо срочно позвонить в поселок, – сказал он, но не бороться же с девушкой! Ему пришлось подчиниться.

Он попросил позвать врача.

Врач хмуро выслушал просьбу и категорически запретил вставать. И посоветовал к тому же не волноваться, Только разве мог кто-нибудь остановить Сагита, когда он решил что-то сделать? После долгих споров ему дозволили наконец позвонить в поселок. И хотя находился он от него в пятидесяти километрах, говорить пришлось почему-то через Уфу, и Сагит ничего не сумел толком сказать. Голоса ребят с участка то исчезали, то появлялись, вдобавок мешал писклявый женский голос, поющий черт знает о чем. Сагит так и не разобрал, что кричали ребята. А прощальный вопль: «Все хорошо, выздоравливай!» – никак не мог его успокоить. И тогда он засел за письмо домой.

В первую очередь, конечно, передал пламенный привет своей Нафисе и детишкам, сообщил, что страшно соскучился, и, чтоб порадовать пацанов, нарисовал им гуся, машину и собачонку. Черканул и записочку для передачи своей бригаде: снова подробно объяснил, что надо сделать, чтобы не допустить вибрации облегченного основания. Не скрыл и того, чего сам больше опасался.

Через неделю пришел ответ от Нафисы. Она сетовала, что не может навестить его – распутица, да и детей не на кого оставить.

«Письмо твое получили утром, – писала Нафиса. – Ребята заставили меня прочитать вслух. Потом долго разглядывали рисунки, чуть не подрались, споря, кто это – гусь или индюк?»

В конце длинного письма она сообщала, что записку передала, но что сказали ребята, как идут там дела – о том ни слова.

Пошла уже третья неделя, как Сагит лежал в больнице. Он чувствовал – идет на поправку – и больше писем не писал, в поселок не звонил. Ждал терпеливо, когда можно будет наконец смываться отсюда.

«Скоро, скоро! – заверял его главврач. – Вот у ребят твоих дела похуже». И оказался прав – его выписали, а они остались. Дней на десять еще, если, конечно, не проявятся какие-то осложнения.

Честно говоря, все они еще легко отделались. Могли ведь и погибнуть. Хорошо, не растерялись! Теперь многие называют его, Сагита, героем. И Нафиса писала, что только об этом и говорят в поселке. Преувеличивают, без сомнения, потому что и другой кто на его месте поступил бы так же. Но все-таки приятно, когда люди тебя хвалят. Себе-то уж можно сказать так!

Когда он кинулся спасать товарищей, ни о каком геройстве и думать не думал. И о том, что погибнуть может, тоже. Надо было выручать попавших в беду людей – какие уж тут мысли?

Это сейчас, спрятав нос в воротник пальто, можно идти и спокойно размышлять. И вспоминать разную разность. Вот, например, то, как встретился четыре года назад с Рахматуллой-бабаем, который сыграл, сам того, может, не зная, огромную роль в его жизни. После разговора с ним он и ушел вдруг с третьего курса института и приехал в этот поселок. Еще неизвестно, как сложилось бы все, не сделай он тогда такого решительного шага. А теперь занят настоящим мужским делом, и никаких тревог по поводу того, что время летит понапрасну, давно уже нет. Они там, в студенческой поре, остались. Может, это и есть счастье?

Не все, конечно, гладко шло. Его многие тогда не поняли. И Нафиса не поняла: сначала наотрез отказалась ехать куда-либо из города. Да и зачем, спрашивается, ни с того ни с сего бросать учебу и мчаться неизвестно куда? Потом, поостыв, спросила:

– А там хоть кинотеатр есть?

– Нет. Там ничего пока нет.

Она удивленно посмотрела на Сагита: мол, чокнулся ты, дорогой!

Он попытался ее уговаривать, а через полчаса, поняв, что бесполезно, рассердился. И они впервые за полгода после женитьбы по-настоящему поссорились.

Много позже Сагит понял, как он был не прав. Ему даже в голову не пришло тогда, что надо посвятить жену в свои планы, объяснить как-то причины столь неожиданного решения, ломающего всю их жизнь. Ну, сказать хотя бы, что тянет неудержимо к настоящему делу, что начинать следует всегда с самого начала и там, где пока ничего нет, что он совсем не думает бросать учебу – просто перейдет на заочное отделение… Да мало ли что можно было сказать любимому человеку, если хочешь, чтобы он тебя понял и вместе с тобой поехал?

Была и другая причина, которая толкала его уехать из Уфы.

После свадьбы они стали жить у ее родителей: семейным студентам места в общежитии не давали, а снять где-нибудь комнату – этому решительно воспротивилась Нафиса. «У нас трехкомнатная квартира, – сказала она обиженно, – и нам с тобой родители отдают целую комнату. Чего ты, в самом деле?»

Словом, Сагиту не хватило упорства, и он не стал спорить.

Родители Нафисы относились к нему хорошо, но он никак не мог привыкнуть жить свободно в чужом доме.

Может быть, это и была самая главная причина, ускорившая принятие им решения: если нельзя жить в общежитии и нельзя снять комнату, значит, нужно сделать так, чтобы проблема исчезла сама по себе. Рубить надо узел! И чем быстрее, тем лучше. Тем более тесть уже начал заговаривать о том, что следовало бы позаботиться заранее, чтобы после окончания института остаться в Уфе. Сагит ответил, что поедет работать, куда пошлют, но тесть и ухом не повел – сделал вид, что не расслышал или не понял. Вот тогда и пришла впервые в голову мысль, не дожидаясь очередного его благодеяния, перевестись на заочное и уехать подальше. Но Нафисе он об этом не сказал, потому что еще и сам не был готов к серьезному разговору. Зов, прозвучавший в душе, пока не обрел конкретных очертаний и воспринимался скорее как тоска по чему-то неопределенному в неизвестных краях.

Но наступил день, который сразу дал исчерпывающий ответ на трудные вопросы: «Ехать или не ехать? Если ехать, то зачем? Как жить дальше и во имя чего?»

Вот почему, вспоминая тот день, когда произошла встреча с Рахматуллой-бабаем, он не хотел считать его чистой случайностью. Конечно, рано или поздно и сам бы нашел тот путь, который подсказал ему старый металлург. Однако разговор с ним произвел в душе Сагита такой переворот, что после только и оставалось, как собирать вещи и мчаться на вокзал или в аэропорт.

В тот памятный день Сагит освободился от занятий раньше, а у Нафисы была еще одна лекция. Ему не хотелось одному возвращаться домой, и он пошел в парк, где у них был любимый уголок.

Неяркое осеннее солнце, пробиваясь сквозь желто-зеленые листья деревьев, пятнило асфальт. На скамейках сидели пожилые люди, неспешно беседуя друг с другом. Звонко перекликались ребятишки, бегая по пожухшим газонам.

Вид осеннего парка всегда вызывал в душе Сагита какое-то странное чувство: не боль, не радость – нечто среднее, когда вроде бы и радоваться нечему, и тосковать незачем… Грустно было, в общем, Сагиту, и мысли в голову лезли неподходящие. Хотя почему неподходящие? Осень все-таки. Время увядания… Но в его годы думать об увядании не пристало. Он это понимал и потому, быть может, чувствовал себя еще более паршиво.

Какой-то мальчуган, присев рядышком, сопел над бумажным листком и пытался сложить голубя.

Сагит подозвал его к себе и показал, как надо делать и голубя, и самолетик.

Счастливый, тот побежал по аллее, размахивая бумажной игрушкой.

– Не братишка твой? – спросил старик, сидящий на другом конце скамейки.

– Нет, – сказал Сагит чуть удивленно. – А почему – братишка?

– Сейчас не часто такое увидишь, к сожалению, чтобы молодой человек ребенка порадовал вниманием, – улыбнулся старик. – Вон какой радостный побежал!

Так и завязался разговор с Рахматуллой-бабаем, недавно приехавшим сюда из Магнитогорска. Жену его положили в больницу, и он очень за нее переживает, не знает, куда себя теперь девать.

– Здоровье беречь надо. И для работы, и для жизни, – говорил он серьезно. – В старости это хорошо понимаешь, когда уже здоровья никакого. Вот у нас тут и квартира, и мебель, а зачем все, если старухи моей нет? Вещи людям не собеседники.

Ему лет семьдесят. Волосы седые, оттого и лицо кажется темным. Одет опрятно, чисто.

– Сожалеете о чем-то? – спросил Сагит, проникаясь вдруг чувством жалости к одинокому старику.

– Есть и сожаления, – спокойно ответил тот. – Немало пустых дней прожил, хотя, в общем-то, считаю, жизнь сложилась правильно. Строил Магнитку, Новокузнецк, полвека почти с этими городами у меня связано. И сейчас не стыдно по улицам там пройти. Хорошо знать, что не зря все было. Среди нас, стариков, тоже разные есть. И такие, которым вспомнить нечего. Сидят по домам, со старухами своими ругаются или анонимки строчат. А тоже ведь – поколение борцов-победителей.

Он усмехнулся и покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой.

– От такого греха уберег меня, видать, бог, хотя я и сроду верующим не был, – продолжил он. – Нет, не бог, конечно! Вот это, наверное… Раз уж зашел у нас о том разговор, покажу тебе свое сокровище. Мало кому показываю, а тебе вдруг захотелось. Не помог бы мальчишке, не показал.

Рахматулла-бабай достал из кармана тоненький сверточек, завернутый в белую бумагу, бережно развернул и протянул Сагиту картонную книжицу небольшого формата.

– Подлинник хранится в музее. Это – копия, но для меня все равно что настоящий. Взгляни!

Сагит раскрыл книжицу и прочитал вслух: «ВКП(б)».

– Это партийный билет, – взглянул он удивленно на старика. – Старого образца.

– Да, партийный билет моего друга, – подтвердил старик.

Сагит стал смотреть дальше. Взгляд сразу остановился на не очень приметной дырке с размытыми темными краями.

– Пуля, да? – спросил он, поднимая глаза на старика. И тут же подумал, что пуля пробила не только билет, но и чье-то сердце.

– Пуля! – подтвердил Рахматулла-бабай. – Из кулацкого обреза. Сначала мы с другом моим вместе в одной деревне работали – колхоз организовывали, потом его решили перебросить в другое село. Там неспокойно было – кулачье вовсю орудовало. Накануне отъезда ему записку подкинули: «Приедешь, в первую ночь пристрелим!» Они думали, его испугать можно. Но он порвал бумажку, обнял меня и поехал. Даже мысли не было, чтобы остаться, охрану какую-то попросить. Он весь в этом проявился, весь – до донышка! И его, действительно, в первую же ночь убили. Я туда сразу же выехал, как узнал. И партийный билет, пулей пробитый, в руки первым взял. И сохранил, хотя его, конечно, надо было в райком сдать. Но я не отдал. Он со мной где только не побывал! Недавно выпросили для музея. Вот там ему место! Чтоб смотрели молодые и вспоминали тех, кто за общее наше дело жизни не жалел. А то забывать начали. Далекой историей кажется уже. Ты посмотри, он же, друг мой, молодой был, твоих лет, а то и поменьше!

Сагит снова раскрыл билет. С выцветшей фотографии на него смотрел строго и, казалось, вопросительно совсем еще мальчишка. Год рождения – 1912-й. Время вступления в партию – 1930-й. Восемнадцать лет! Бог ты мой, только восемнадцать! И он один едет в село, в котором его ожидает кулацкая пуля. Едет, хотя знает, что почти наверняка убьют! Вот что поразительно. Уверенность? Чувство долга? Презрение к смерти? Вызов? Подчинение приказу? Безрассудство?

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – сказал старик. – И я о том много думал. Зачем он поехал, так?

Сагит кивнул.

– И знаешь – зачем. Вернее, почему? Потому что таких вопросов в те годы не задавали. Н а д о! – Рахматулла-бабай выделил это слово. – Вот и все резоны. Надо – революции, надо – народу, надо – тебе лично. Простая и великая правда и логика революционной борьбы. А теперь, считаешь, слово «надо» уже не звучит?

– Почему? – пробормотал смущенно Сагит. – Когда, действительно, надо, тогда кто же не поймет, что надо…

Он вдруг запутался и замолчал.

– То, что я сказал, – моя правда, – проговорил старик чуть брюзгливо. – Правда нашего поколения, если быть точным. А еще вернее – лучших из нас. Вам же необходимо всегда помнить об этом и искать свою собственную правду. Правду своего поколения. Вот тогда вы не просто повторять нас будете, а дальше путь пробивать. Оттого что вы наши лозунги своими сделаете, вы ни умнее, ни энергичнее не станете. Заговорили многое, на цитаты раздергали, будто в том все дело! И готовитесь вы сейчас к так называемой самостоятельной жизни чуть ли не двадцать лет, а работать толком не многие из вас умеют. Вот и подумай – почему? А я пошел старуху свою проведать. Уж извини, если что не так… Ты мне понравился – мальчишке помог. Это – хорошо…

Он старомодно поклонился Сагиту, встал со скамейки и пошел, горбясь, к выходу из парка.

Поселок, куда приехал Сагит пока без жены, строился для рабочих медного рудника. Залежи руды здесь были открыты сравнительно недавно, и поселок не имел даже названия – строители жили в палатках. В палатках же обитали и шахтеры, потому что и строительство, и пробивка штреков шли одновременно, как это водилось и раньше, да и теперь еще кое-где практикуется. Съехавшаяся сюда молодежь с разных концов страны привычно мирилась с неудобствами бивуачной жизни, хотя проблем возникало множество и не все из них решались должным образом. Но постепенно поднимались дома, семейные получали жилье в первую очередь, жизнь медленно и неуклонно налаживалась.

Сначала Сагит поработал разнорабочим, потом его включили в бригаду монтажников. А дальше все покатилось своим чередом, как у большинства молодых людей, сорвавшихся с насиженных мест в поисках счастья, романтики, настоящего дела. Были, конечно, и такие, что гонялись за длинным рублем, но тут для них вожделенные омута, что называется, оказались не рыбными.

Первые недели Сагит еле дотаскивал ноги до палатки и спал мертвецким сном, чтобы утром, едва шевеля окаменевшими от усталости руками, вновь браться за опротивевшую совковую лопату и кидать грунт, как тут говорили, «подальше и почаще». Не раз и не два вспоминал он веселую и беззаботную жизнь в городе, и тещины пироги вспоминал, и тесть не казался таким занудным ловчилой со связями… В письмах к Нафисе, которая ждала ребенка, он старался избегать конкретных реалий своего житья-бытья, но она умела читать между строчек и в ответных письмах давала понять, что раз уж взялся за гуж… И он был ей благодарен за поддержку, мысленно укоряя себя за то, что когда-то сомневался в ее преданности и даже – подумать только! – собирался разводиться из-за того, что она не последовала сразу за ним.

К моменту, когда родились сыновья-близнецы Азат и Айрат, подоспело его назначение бригадиром монтажников, вскоре он получил и квартиру – небольшую, в не очень опрятном панельном доме-скороспелке, но это была его квартира, и Сагит прыгал до потолка от радости. Новоселье праздновали уже всей большой семьей вместе с членами бригады – здоровыми веселыми ребятами, сплошь пока холостыми-неженатыми: пробкой, вылетевшей из бутылки шампанского, как из пушки, разбили единственную лампочку в квартире и сидели потом при свечах, как аристократы в восемнадцатом веке.

А потом случилась беда.

В тот день бригада Сагита работала во вторую смену. Как обычно, они разбились на две группы – так было удобнее и производительнее. Первая осталась наверху готовить оборудование, а вторая во главе с Сагитом спустилась в шахту.

Их было пятеро, и они шли гуськом, низко наклоняясь, чтобы не задевать касками неровный потолок штрека. Обычный сырой запах шахты, смешанный с острым душком машинного масла, не внушал никакой тревоги. И в то же время какое-то смутное беспокойство вдруг охватило Сагита. Он был замыкающим и чуть приотстал, а когда луч его фонаря высветил идущих впереди, он даже глазам своим не поверил: ребята медленно, один за другим падали на землю.

Взлетал луч за лучом, звякала каска за каской… Как в замедленном кино. Или как во сне.

Это был газ.

Видимо, он скопился в той выемке, куда не дошел Сагит. И не дошел четвертый – он уже бежал навстречу Сагиту, колотясь каской о потолок штрека. Глаза у него круглились от ужаса.

– Там! – только и крикнул.

– Быстро к стволу! Звони наверх, вызывай спасателей!

Сагит толкнул его в спину и начал лихорадочно вытягивать из-под ремня брюк подол рубашки. Рванул изо всей силы, обмотал куском рот и кинулся вперед. Что было дальше, он сам помнит смутно. Конечно, он ничего бы не смог сделать, если бы не дверь во второй штрек, которую счастливо заметил и успел открыть. И дотащить до нее первого – он был ниже всех и наглотался больше. Второго он сумел только выволочь из выемки, и тот пришел в себя на какое-то мгновение, глотнув свежего воздуха. А потом Сагит сам потерял сознание. Его нашли под третьим парнем, которого он, видимо, пытался приподнять и не смог. Им обоим повезло – они оказались значительно выше основной концентрации газа, и воздух из второго штрека поступал непрерывно и беспрепятственно… И еще – помощь пришла очень быстро, буквально через несколько минут: спасатели совершенно случайно оказались в этот момент рядом, у лифта. Они проводили учебное занятие.

Вот какими везучими оказались Сагит и его ребята!

Идти оставалось совсем немного, но темнело еще быстрей. И Сагит ускорил шаг – мало удовольствия шлепать по грязи в темноте!

Ну, вроде бы и тот холмик, с которого уже виден поселок.

Оказалось, что ни с того, ни даже с третьего никакого поселка не то что не видать – намека даже нет.

Нетерпение мешало шагать размеренно и напористо, как ходят обычно люди на большие расстояния, и Сагит перестал загадывать.

Просто шел и думал.

Он продолжал размышлять и тогда, когда показались огни поселка, потом потянулись захламленные окраины с развороченной бульдозерами землей, черными пустыми бочками из-под бензина, разбитой тарой, в которой привозили различное оборудование, разбазаренным старым грузовиком без колес и со смятой кабиной…

Все это Сагит, конечно, подмечал, узнавая, привычно не раздражаясь при виде безобразных отходов производства (свидетельство того, что разгильдяям по-прежнему живется привольно).

А у телефона-автомата он остановился сразу. Словно только о нем и думал, когда торопливо шел последние два километра.

Помощник по бригаде даже ошалел от удивления, услышав его голос.

– Ты? Откуда? Отсюда? Ну, ты даешь!

Сагит терпеливо ответил на все вопросы и спросил:

– Как рамы?

– Нормально, бригадир! Мы их уже приладили.

– Как приладили? – не поверил Сагит.

– Очень просто, по твоему методу, можно сказать, – нашлась идея.

– Что за идея? Не тяни кота за хвост, я же на улице стою, ноги мерзнут.

– А-а… Я думал, ты из дома уже. В общем, упростили мы все: чтобы не было вибрации, между машиной и основанием положили толстую резиновую прокладку.

– А рамы?

– А рамы тоже поставили, только полегче.

– Что значит – полегче?

– Это надо глазами посмотреть, как я тебе словами объясню?

– А ты попытайся.

– У тебя же ноги мерзнут! – голос у помощника был шутливым.

– Я потерплю. Ну?

Помощник долго и не очень внятно объяснял, и Сагит понял, что он темнит.

– Да ты не сомневайся, – закончил помощник. – Мы проверяли: никакой вибрации нет. И инженеры смотрели.

Об инженерах он сказал не очень уверенно, и Сагит это тоже приметил.

– Какую нагрузку давали машине? – спросил Сагит.

Помощник назвал цифру.

– Но это же самая малая нагрузка!

– А больше пока и не требовалась!

– Что значит – не требовалась? Кому? Тебе или машине? Или, может, твоей резиновой прокладке?

Помощник молчал.

– Ты меня слышишь?

– Слышу, – откликнулся тот и вздохнул.

– Кто это все придумал? Ты?

– Все придумывали.

«Значит, он», – подумал Сагит, и ему захотелось посмотреть помощнику в глаза. Ну, просто до смерти захотелось!

– Думал, я не скоро выйду, да? – он не сумел справиться с голосом и почти заорал.

– Мы хотели как лучше, – помолчав, ответил помощник. – И потом, нас торопили. Меня два раза вызывали на ковер.

– Премию ждете?

– Обещали… – помощник говорил так тихо, что Сагиту пришлось напрягать слух.

– Мои поздравления после, ладно? – сказал Сагит презрительно и повесил трубку.

Он вышел из кабины и глубоко подышал холодным воздухом, чтобы успокоиться.

Он ждал чего угодно, но только не этого.

Ему всегда думалось, что он хорошо знает своих ребят. И лучше всех, казалось, знал своего помощника, с которым дружили семьями.

Он понимал, как и что тут произошло.

Но он вспомнил вдруг Рахматуллу-бабая и партийный билет, пробитый пулей.

Такая маленькая, такая ничтожная дырка!

Прямо посередине страниц.

И выцветшие пятна крови по краям.

Почему именно сейчас, после разговора с помощником, после того, как узнал, что произошло здесь, пока валялся в больнице, вспомнил он о старом металлурге, его погибшем друге и партийном билете, пробитом пулей пятьдесят с лишним лет назад?

Видимо, существовала какая-то связь между всеми этими событиями.

И между тем что он должен будет завтра сделать и сделает, несмотря ни на что.

Даже если придется остановить шахту.

Вот что он знал совершенно точно и, выйдя из телефонной будки, глубоко вдохнул холодный воздух; посмотрел на небо, словно там, за многослойными облаками, можно было разглядеть звезды или еще чего-нибудь такое же таинственное, и пошел домой, где его никто сегодня не ждал, но где все равно будут рады и счастливы, что он вернулся наконец домой.

Он шел по слабо освещенным и не очень ровным улицам поселка, между похожими друг на друга пятиэтажными домами, в которых уже светились окна, мимо высоких уродливых сугробов, наваленных по обеим сторонам дороги, с торчащими из них жалкими палочками-веточками пятилетних тополей, мимо редких, покачивающихся на ветру фонарей с неверным желтым светом, мимо единственного на весь поселок газетно-журнального киоска, чье открытие было воспринято всеми как приобщение их крохотного поселка к великому сообществу городов страны, мимо родильного дома, где раз в неделю появлялся новый гражданин, в чье свидетельство о рождении вписывалось название поселка, которого, может, и не было еще на карте…

Сагит шагал по первой улице, появившейся на пустом еще совсем недавно месте, и смотрел на все как человек, кто в ответе здесь за каждый дом, каждый тополек, каждое окно, светящееся в ночи…