Текст книги "Светят окна в ночи"

Автор книги: Наиль Гаитбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ЗАЧЕМ?

– Я туда не поеду, – сразу сказал Камил, услышав название деревни, куда направляли концертную бригаду.

– Ты что? – от удивления Заки Галимович даже привстал с бархатного кресла.

«Любишь ты шиковать», – подумал Камил и сказал:

– Найдите кого-нибудь другого…

Когда Заки понял, что не ослышался, ему даже интересно стало, что Камил может такое сказать.

– А почему? – осторожно, даже ласково спросил он.

– Не поеду, и все. Другого ищите…

– Я так буду искать, что тебя в самый последний ресторан не примут, – весело сказал он. – Ты кто? Марио Ланца?

«…Самое поразительное и неприятное, что все гнусные слова он выговаривает умильным голоском», – думал Камил, уже трясясь в «пазике» и с ненавистью вглядываясь в приплюснутую, с торчащими ушами, головку Заки, сидящего на первом сиденье.

Закончив свою программу, Камил сорвал галстук, сунул его в карман и через запасной выход выскочил на крылечко позади клуба. Только здесь, в полной темноте, вздохнул он с облегчением: в этот раз пел, не слыша, не чувствуя своего голоса, и только по аплодисментам в зале понял: все прошло нормально.

Но и на задворках клуба, возле угадывавшейся во мгле ограды, за которой тяжело дышала и жевала корова, ему было не по себе. Как будто до сих пор из полутьмы небольшого зала на него смотрели колючие глаза, и только слепившие лампы по краям сцены не позволяли ему различить, чей это взгляд…

Над землей уже повисла августовская ночь, высоко-высоко, в самой глубине неба, мигали искорки звезд, желтыми точками светили редкие огни в деревне.

«Все пришли в клуб», – догадался Камил.

– На этом, дорогие друзья, разрешите считать наш концерт, посвященный замечательным труженикам села с таким поэтическим названием Белые Вечера, оконченным! – донесся до него со сцены торжественный голос Заки Галимовича. Эта сакраментальная фраза, прозванная в филармонии «стоп-машина», всегда вызывала у Камила ощущение расслабленности и облегчения. Но на этот раз напряжение не спадало, наоборот, пока шла до оскомины знакомая программа, Камил был уверен в себе и как бы защищен, а теперь остался один на один с деревней…

– Ребята, где мы ночуем? – спросил он, заскочив за кулисы после выступления.

– Кажется, остаемся здесь, ты у Заки спроси.

Обычно они успевали выступить в двух-трех деревнях, но пока пробирались к этим самым Белым Вечерам по размокшей дороге, наступили сумерки, второго концерта они теперь дать, конечно, не успели бы, возвращаться по такой темени в город не было даже надежды.

Значит, ночевать тут, в Белых Вечерах.

«Сейчас…» – подумал Камил, и в следующий момент шум и говор повалившего из клуба народа сломал тишину, улица осветилась и ожила. Рокот мотоциклов разбудил воздух. Желтый свет фар просверлил улицу, мазнул по серым домам, застывшим березам. Какой-то лихач сразу рванул на мотоцикле так, что через несколько секунд его было слышно уже с другого конца деревни.

Камил расстегнул воротничок рубашки.

Полная темнота возле крылечка, а ему все кажется, что он стоит на ярко освещенной сцене…

«Так совсем можно свихнуться», – решил Камил и пошел в клуб за кулисы.

– Слушайте, ребята, – начал было он, но тут же все захохотали, показывая на него, и Камил, не понимая, в чем дело, уставился на них.

– Вот он, смотрите, живой и невредимый!

– Заки Галимович уже второй раз собственноручно под сценой прополз, говорит, хотя бы тело найти!

– Да что там Заки, Ляля уже волосы на себе рвет! – с деланным возмущением вступился Лева – бас-гитара из эстрадного ансамбля, а по совместительству баянист-аккомпаниатор Камила при исполнении народных песен. – Мы ее успокаивали-успокаивали, в худшем случае, говорим, какая-нибудь местная красавица выкрала нашего Челентано, завтра утром вернет живым.

– Прекрати трепаться! – неожиданно для себя самого заорал Камил, и все с недоумением на него посмотрели: обычно после концерта подолгу не смолкали и не такие шутки.

Камил это ощутил и не знал, как сгладить невольную резкость: они-то при чем?

– Ребята, здесь ночуем сегодня, что ли? – виноватым тоном спросил он, и все поняли, что сорвался случайно.

– Слушай, ну до чего ж ты любишь поспать! – опять подхватил бас-гитара, как будто не слышал выкрика Камила. – Весь вечер сегодня баиньки просится!

– Ребята, а я сегодня не усну! Посмотрите, какая ночь! – Ляля, отвлекая внимание от Камила, вышла в это время на крыльцо, где он недавно стоял, и откинула голову назад. Она как была в пуантах и гимнастическом трико, так и выскочила в темноту, только чей-то платок набросила на плечи. Ее фигура растаяла в темноте.

Тут появился сам Заки Галимович: маленький и круглый, как бочонок, он стремительно шел по сцене, успевая на ходу поправить футляр саксофона, съехавший вбок у спинки стула, дать распоряжение рабочему сцены и одновременно барабанщику Володьке – единственному своему подневольному, улыбнуться куплетисту и балалаечнику Нурпеисову – зятю директора республиканской филармонии и одновременно с умильной и снисходительной доброжелательностью столичного артиста обнимал незнакомого мужчину средних лет, которому явно жарко было в черном костюме с широким галстуком.

– Девочки, мальчики, – сладко залепетал Заки, быстрыми движениями пухлых рук созывая всех поближе к себе, – прошу минутку внимания. Вот любезнейший наш хозяин, парторг совхоза, Галимзян…

– Хабирахманович, – подсказал парторг и кашлянул.

– …Хабирахманович, – подхватил Заки, как будто и не думал запинаться, а уж отчество уважаемого парторга знал лучше имени своего отца, – приглашает нас пообщаться с нашими дорогими сельскими тружениками, перекусить, отдохнуть… Но напоминаю: чтобы завтра в девять, как штык, у автобуса!

Последние слова Заки произнес визгливо: он хорошо знал своих подопечных.

«Собираться, вы, артисты!» – со вздохом воспроизвел Лева крылатую фразу Заки Галимовича.

Заки оставил Камила ждать Лялю и Гульсум – балет в паре с Лялей, частушки – с Камилом. Девушки тут же побежали переодеваться и, вернувшись, взяли Камила с двух сторон под руки.

– Мы готовы!

Когда вышли на улицу, все сидели в автобусе, становилось прохладно. Тронулись, и парторг показывал водителю, куда сворачивать. Свет фар вырывал из темноты слепые дома и серые березы. Мотор ревел, раскачивало, как при шторме.

Куда мы едем? – с возрастающей тревогой ждал Камил, но спросить не решался: пусть будет все, как будет.

«Люди сейчас переезжают так же часто, как женятся, – любимая шутка Заки. Да и прошло столько лет… С чего ты вдруг взял, что во всей деревне тебя возьмут и приведут именно в тот дом?» – думал Камил, хотя не только в темноте – даже днем ни за что не узнал бы его.

– Ну вот, нам сюда, товарищи артисты, – вздохнул с облегчением парторг и смахнул пот со лба.

«Тракторами и комбайнами ему распоряжаться, наверное, проще, чем артистов устроить», – думал Камил, специально отвлекая себя и оглядывая место ночлега.

Огромный домина с освещенными окнами за палисадником и близко не походил на тот, что Камил пытался восстановить в памяти…

У него отлегло от сердца, и в то же время он словно бы и обманулся в том, в чем был почти уверен…

В доме их ждали: послышались шаги в сенцах, звякнула щеколда, и дверь отворилась.

– Добро пожаловать, гости дорогие, – в открывшийся проем вышел хозяин. Камил оторопел. В глубине души он знал, предчувствовал – это должно произойти, но теперь был ошарашен, что именно так и случилось.

Ляля и Гульсум поздоровались, прошли в сени, и на какое-то мгновение у Камила мелькнуло желание шагнуть в сторону, в темноту рядом с крыльцом. Но все уже были в доме, а перед ним стоял Ягафар-агай[1]1
  Агай (башк.) – уважительное обращение к старшему мужчине.


[Закрыть].

Отец Гульбики.

Последней надеждой, легким ветерком промелькнула мысль: «А может, он не узнал меня?»

– Здравствуй, Камил. Здравствуй, кеяу[2]2
  Кеяу (башк.) – зять, муж дочери.


[Закрыть], – услышав его чистый, звонкий голос, Камил выпрямился и глянул в глаза бывшему тестю. Это было самое трудное – услышать первые обращенные к нему слова. И тяжесть, нараставшая в нем весь день, разом снялась.

– Здравствуйте, – отозвался Камил, – здравствуйте, Ягафар-агай.

– А ты изменился, – Ягафар-агай, чуть отступив, обвел Камила взглядом с ног до головы. Улыбнулся и похлопал Камила по плечу, – повзрослел.

– Скорее состарился, – так же открыто и твердо поправил Камил.

– Не подгоняй старость, она сама прискачет. Ну, ладно, давай зайдем.

Гости разбрелись по комнатам. Ляля и Гульсум уже сидели за столом, и в глазах у них было и беспокойство – где так он долго? – и смущение – ничего, что сразу же за стол?

Камил улыбнулся им и кивнул: все хорошо, а сам незаметно осматривал комнату, как будто, помимо своей воли, что-то хотел и боялся увидеть.

В этот момент из кухни вышла мать Гульбики.

Он встретился с ней взглядом – глаза грустные, в сетке морщинок, – как будто не изменились с тех пор, только добавилось седины на висках.

– Здравствуйте… – Он вдруг понял, что забыл ее имя. Но даже это не могло смутить его теперь, и так же твердо, спокойно, не прячась ни от кого, Камил сказал: – Вот забыл ваше имя, апай…[3]3
  Апай (башк.) – обращение к женщине старшего возраста.


[Закрыть]

– Имя человек сердцем помнит, – тихо сказала она и пошла к столу с чаем в руках.

Камил сел на приготовленное ему место и начал пить горячий чай из пиалы, почти не чувствуя вкуса. Ляля и Гульсум то ли не расслышали, что сказала мать Гульбики, то ли не поняли ничего. Остальные осматривали домотканый ковер.

– Какой замечательный новый дом вы поставили, – сказал Камил, и Ягафар-агай облегченно вздохнул: тишина, установившаяся после слов жены, его тяготила.

– Да, решил вот построить, пока силы есть. Да и сын из армии возвращается. Нам-то что… Мы могли бы в старом смерти дождаться. А этого еще и внукам хватит.

Наконец все уселись за большой стол.

– Вы нам тут целое угощение приготовили, – улыбнулся Камил, вкладывая в эти слова всю теплоту и благодарность за такую встречу.

Ягафар-агай обрадовался:

– Да что ты, не такое уж и угощение, простой ужин.

Здесь, за столом, в присутствии гостей, он изменился, как будто вспомнил, что Камил не его бывший зять, с которым можно запросто, а артист…

Мать Гульбики тоже засуетилась вместе с мужем.

– Кушайте, кушайте, – без нужды пододвигала она блюда.

– После такого концерта проголодались, наверное, товарищи артисты, да и устали, – парторг по просьбе Ягафара-агая остался и пытался начать беседу. – В гостях, бывает, разок спляшешь, потом неделю ноги болят.

Здесь, со своими, официальность его чуть растаяла, и по тому, как он незаметно подсказывал Ягафару-агаю, когда наливать, Камилу было ясно, что люди в деревне его уважают и слушаются. Вот только галстук ослабить он так и не решился: все-таки гости из области.

– Давайте, дорогие товарищи, за хороший, даже замечательный концерт, – предложил он и чокнулся с девушками, с той же старательной осторожностью прикасаясь к их рюмкам, с какой помогал им перебираться через глубокие колеи на дороге возле дома.

Камил поднял наполненную рюмку и вдруг вспомнил, что точно так же – до краев – ему наливал Ягафар-агай, когда он приезжал в Белые Вечера с Гульбикой. Прошло столько лет, а у этих людей даже манера потчевать гостей не изменилась – и от неясной тоски Камилу ничего не оставалось, как только выпить рюмку до дна.

Ляля вопросительно посмотрела на него, Камил перехватил ее взгляд, грустно кивнул, успокаивая: все будет нормально.

Гости заметно оживились, замелькали над столом руки, все набросились на еду, будто трое суток не ели.

Второй тост всегда за Заки Галимовичем. Он дождался, когда за столом установится тишина, и, высоко закинув голову, начал декламировать:

 
Нет, не покину, Музы, алтарь ваш…
Истинной жизни нет без искусства, —
 

говорили древние…

Камил видел, что такое начало тоста особенно понравилось парторгу.

– …поэтому мы, скромные служители этого величайшего создания человеческого гения, отдаем все силы его процветанию. Мы посвящаем его вам, – Заки повысил голос до патетической ноты, и все замерли, только худой Лева продолжал жевать: накормить досыта его было невозможно, – наши дорогие сельские труженики. Вам – наш труд, вам – наше вдохновение! – выбрасывал вперед руку Заки, и Камилу было стыдно перед парторгом, перед Ягафаром-агаем.

«Змея в сиропе», – вспомнил он прозвище замдиректора областной филармонии, а по совместительству – руководителя концертной бригады, конферансье и автора слов песен, которые с «огромным успехом встречают труженики села». Так местная печать обычно пишет о творениях «талантливого и самобытного художника слова». Почему Заки любит именно так называть себя в этих заметках, понятно.

…Парторг стянул наконец книзу узел широчайшего галстука, и сразу все в нем как-то пришло в норму.

Раскрасневшаяся хозяйка подносила к столу все новые и новые блюда. Девушки взмолились: после такого ужина завтра не смогут выступать.

– Завтра он вас так, девушки, растрясет, – Лева оторвался от ножки курицы и показал головой на шофера. – что по сцене будете летать как пушинки.

– Ничего, ничего, вам силы нужны, – парторг осмелился притронуться к плечу Гульсум: видимо, ему хотелось удостовериться, что артисты тоже живые люди, как и все остальные, из того же теста. – Честно говоря, дочки, сердце у меня сжимается, когда на вас смотрю. Ну, понятно, балет этот есть балет, но в чем у вас душа держится?

И такое неподдельное изумление и душевная доброта были в этих словах, что Ляля и Гульсум улыбнулись.

– Да почему, – вдруг вступила Гульсум, самая молодая из ансамбля, – это же искусство, а искусство требует жертв.

– Э, дочка, любое искусство для человека, иначе смысла в нем нет, в самом распрекрасном. И для вас самих, и для нас тоже оно добром должно оборачиваться. Вот вы даже не подозреваете, – загорелся он, и глаза заблестели молодым блеском, – какую радость вы нам доставили. Вернее, даже не радость, у вас это вдохновением называется, а чтобы утром в пять встать и коров своих накормить, да вкалывать весь день – тут тоже без вдохновения не обойтись. Вот сейчас по радио – для тружеников села чего только не передают, по телевизору почти каждый вечер концерты показывают. Но сегодня к вам все наши пришли, вся деревня, потому что вы – свои, на вас посмотреть хочется близко, не по телевизору. Нам не хватает этого…

– …общения, – подсказала Ляля и опустила глаза. Потом она чуть придвинулась к Камилу и тихонько, чтобы за разгоревшимся разговором никто не слышал, шепнула ему: – Поешь чего-нибудь…

Камил все это время, только из уважения к хозяевам, едва притрагивался к тарелке, но рюмки не пропустил ни одной, каждый раз осушая до дна. Он слышал разговор за столом уже будто со стороны, но зрение, наоборот, обострилось, и он все замечал и понимал: и как разгорелись щеки Гульсум, откидывавшей назад тяжелые косы – единственные такие в ансамбле, и как увлекся парторг, и тревожные глаза Ляли, похорошевшей в домашней обстановке – особенно грациозной и тонкой казалась сейчас ее красивая шея и собранные в узел черные волосы. Не только она открылась вдруг новой стороной в эти мгновения, но и стеснительная Гульсум, горячо спорившая с парторгом, и сам Галимзян Хабирахманович – в отличие от Заки Камил сразу запомнил его отчество, и Ягафар-агай, довольный тем, что в его доме такие гости и такой хороший и умный разговор ведет парторг.

Камил смотрел на его темные руки с узлами вен, на морщинистую прокаленную кожу над жестким воротником белой рубашки и понял, как спокойно текла здесь жизнь с тех пор, как он видел хозяев в последний раз. Как переживали они горести и радости, в том числе и все, что случилось с дочкой. Как принимали эти люди все сердцем и ни от чего не отказывались, стойко перенося все беды.

И одну такую – не самую маленькую – беду принес в их дом он.

– У нас теперь как будто даже неудобно говорить, что ты колхозник, но я везде побывал – и на флоте служил, и на стройке работал, и в Москве учился – все равно без деревни не проживем. Когда помотает жизнь туда-сюда, окажется, что крепче их вот нет, – он показал, не стесняясь, на Ягафара-агая. – Они, конечно, так не спляшут и так, как ты, не споют, – обратился он к Камилу, – для этого талант нужен. Но у них другой талант – это как у дерева: цветы – красиво, плоды – очень хорошо, но они опадают, а ствол стоит всегда. Дожди идут, холод трещит, ветер воет, а он стоит, корнями впился!

«Ну, может, Гульсум и Ляля – цветы и плоды. А эти кто? – глянул Камил на куплетиста, облившего себе рубашку и галстук. – Сорняки… А кто ты сам?..»

– Вот потому и почаще надо сюда с такими концертами, – продолжал парторг. – Я от имени всех колхозников наших говорю: приезжайте еще и начальству своему самому высокому это передайте…

«…Пустоцвет», – подумал Камил и согласно кивнул головой.

Он видел расплывающиеся лица сидевших рядом. Неужели опьянел? Нет, просто перед глазами возник вдруг родной город Сибай, к ноябрю уже утонувший в сугробах в тот далекий год…

…Снег выпал к праздникам. Первые дни после возвращения из армии Камил бродил и бродил по городу, вдыхая свежий запах этого снега, радуясь всему, что видел вокруг: суетливой толпе прохожих, занятых предпраздничными заботами, освещенным витринам магазинов, флагам на столбах и зданиях. Радость приносила даже непривычная гражданская одежда: мягкий свитер и новый костюм, которые припасла ему мать. Прихватывавший щеки морозец не пугал: Камил был молод, свободен и находился в бесшабашном предощущении настоящей жизни.

В тот день, пятого или шестого ноября, Камил возвращался домой в пустом автобусе из центра города. Улицы были тоже пустыми… Все уже сидели по домам и готовились к празднику.

А за окном все падал и падал снег – пушистый и мягкий.

На остановке в автобус заскочили две девушки. Стряхивая снег друг с друга, они весело переговаривались, прыскали от смеха, и Камил невольно залюбовался разгоряченными свежим морозцем лицами, их беспричинным весельем.

– Девушки, с праздником вас! – наклонился Камил через поручень, отделявший заднее сиденье от площадки.

Они переглянулись и опять прыснули, как будто он сказал что-то ужасно смешное или несуразное.

– Давайте, красавицы, вместе встретим праздник, – скорее от смущения, чем от желания познакомиться сказал Камил.

– Ишь ты, какой быстрый! – притворно нахмурилась на него одна – в пышной шапке из лисьих хвостов.

– Вы что же, товарищи девушки, вообще не собираетесь встречать праздник? – строго спросил Камил, подражая голосу прапорщика, который плохо пришитую пуговицу считал вопиющим проявлением разболтанности.

Девушки недоуменно переглянулись.

– В общем так, – беспрекословно подвел черту Камил, – поехали со мной на вечеринку.

Почему он тогда соврал – ни на какую вечеринку не собирался и ехал домой – он не знал и до сих пор.

– Сегодня мы не можем, сегодня у нас дела, – деловито откликнулась девушка в лисьей шапке. Вторая молчала, но глаза ее тоже улыбались, и она не отводила их от лица Камила.

– Так давайте на завтра договоримся, надеюсь, завтра вы свободны?

– Завтра? – они переглянулись, и та, что в лисьей шапке, кивнула: – Свободны…

– Тогда, – взглянул Камил на часы, – завтра в восемь вечера буду ждать вас у кинотеатра. В гости вас приглашаю.

– А которую из нас? – рассмеялась девушка в шапке, она была явно смелее своей подруги. Но та смотрела на Камила с веселым прищуром, и он, состроив недоуменную мину на лице, махнул рукой:

– Обеих!

Вскоре девушки, попрощавшись, сошли, и Камил еще раз хотел посмотреть на них, но было уже темно. В приподнятом настроении он пребывал, пока не подошел на следующий день в условленный час вместе с другом к кинотеатру. Возле афиши стояла только одна из девушек – в вязаной шапочке.

– Вот познакомься, – представил он друга и тут только сам узнал, что девушку зовут Гульбика, – а где твоя подружка?

– Она не сможет, и я… – Гульбика смутилась, – я тоже пришла сказать, что ко мне приехала мама из деревни. Как ее оставишь одну на праздник…

– Детский сад какой-то, – пробормотал друг Камила, – пошли к нашим, там уже ждут.

Девушка взглянула на него, а Камил, неожиданно для самого себя, улыбнулся и махнул другу рукой:

– Ты иди пока один, мы скоро подойдем.

– Только ты не вздумай мамашу еще с собой захватить, – бросил друг. – Привет!

И ушел. Они остались вдвоем.

– Ну что, так и будем стоять? – Камилу доставляло удовольствие разыгрывать уверенного в себе и находчивого человека, хотя он не знал, что скажет в следующий момент.

– А что делать? – она хотела добавить «с мамой», но постеснялась.

– Как что? Пойдем знакомиться с тещей.

– Ох, какой ты… – улыбнулась она.

– А что, – ему все удавалось легко и просто в те дни, – не волнуйся, Гульбика, – Камил тут же ее взял под руку, – отпросимся у твоей матери, мне-то уж точно не откажет.

– Ой ли? – подняла она на него глаза, и Камил успел увидеть в них ироничную усмешку.

– Не ой ли, а точно!

У Камила в тот момент, действительно, не было ни малейшего сомнения в том, что мать девушки отпустит их на вечеринку. Он тянул ее за собой, еще не зная зачем и чем все кончится. Но если бы сейчас кто-нибудь у него спросил об этом, он, наверное бы, так же беззаботно, как и все, что делал последнее время, отмахнулся.

Просто пожалел девчонку: чего ей одной на праздник со старухой сидеть, когда есть хорошая компания.

В общем-то он никогда не был расчетливым человеком, не умел ни прикидывать, ни примеряться и верил в то, что все у него будет хорошо. Шел рядом с Гульбикой, что-то ей рассказывал и совсем не думал о том, что ей сказать: знал, нужные слова всегда придут вовремя.

И может быть, из-за той же бесшабашности и уверенности в себе, в своей неотразимости, в темном переходе обнял девушку за талию, развернул ее и поцеловал в губы.

– В первый день не целуются, – испуганно произнесла она чьи-то чужие слова, и Камил почувствовал ее растерянность.

– Так сегодня же второй день, – ответил он, не раздумывая.

Камил чувствовал, что все идет как надо!

Когда вошли в комнату общежития, где жила Гульбика, свет был выключен. Первое, что бросилось в глаза Камилу и осталось в памяти – неподвижный силуэт пожилой женщины на фоне высвеченного уличными фонарями окна.

О чем думала тогда мать Гульбики? Может, у нее просто ныло сердце от городского шума и суеты, как у всякого деревенского жителя, может, гадала, как в чужом городе сложится судьба дочери…

Он подумал об этом сейчас, вспоминая. А тогда и в голову не пришло.

Он сразу громко и весело обратился к ней:

– Здравствуйте! С праздником. Меня зовут Камил, – протянул руку.

– А мама у тебя и вправду молодая и красивая, – сказал он Гульбике, как бы продолжая разговор.

– Спасибо, сынок, спасибо, – улыбнулась она и оглядела его с ног до головы.

– Мы пришли за вами. Хорошая компания. Попоем, потанцуем, повеселимся.

– Да куда мне, – засмеялась она. – Вы уж без меня повеселитесь…

– А как же ты одна тут будешь? – растерянно спросила Гульбика, переводя взгляд с матери на Камила.

– Почему одна? Здесь людей много, и телевизор, и концерт хороший, – успокоила ее мать и снова взглянула на Камила – с тревогой и беспокойством.

И он, перехватив ее взгляд, в ответ широко и благодарно улыбнулся.

Зачем он так настойчиво упрашивал тогда эту женщину, угощающую всех сегодня ужином? Ведь впопыхах даже рассмотреть не успел Гульбику, ни о какой любви и речи быть не могло. Зачем-то уговорил мать отпустить ее на вечеринку, зачем-то легко прошел все ступени сближения, зачем-то женился…

Еще в тот праздничный вечер, сидя рядом с Гульбикой в двухкомнатной квартире у одного из однокашников, Камил испытывал странное ощущение пустоты. Гульбика не отрывала от него глаз, а ему стало тускло все и неинтересно.

За столом напротив сидела тогда, он вдруг вспомнил, красивая светловолосая девушка, улыбалась, встречаясь с ним взглядом. Почему не она, а Гульбика стала твоей женой?

Потом в темной комнате в общежитии они были одни, и он остался.

Она не отвечала на ласки, только тихо, едва слышно говорила:

– Камил, Камил…

Потом все было – знакомства, приятное внимание со стороны знакомых и родственников, покупки в магазинах и счастье близости с Гульбикой. Через некоторое время они поехали в Белые Вечера, где жили родители невесты.

В деревне тоже был сплошной праздник, знакомство с родственниками…

Единственное, что огорчало Камила в то время – навязчивые разговоры Ягафара-агая о будущем, о работе. Камил еще не решил, что делать, кем стать. В школе и потом в армии мечтал о музыкальном училище, пел на всех вечерах и в солдатской самодеятельности, но подступиться к этой мысли тогда еще боялся.

А тут – одна тема:

– Кеяу, где жить собираетесь? Может, к нам, сюда, переедете? Дом вам поставим новый. За рекой у нас покосы. А картошку знаешь какую выращиваем? А мы вам корову отдадим, овец – штук пять, заживем, как одна семья, и Гульбике здесь работа найдется, и тебе…

Камилу, мечтавшему о том, чтобы выйти к людям и спеть им обо всем, что звенело в душе, перспектива копать картошку казалась кощунственной, и он с трудом сдерживался, чтобы не прервать размечтавшегося тестя.

Гульбика как будто заново родилась – повсюду был слышен ее смех, она вставала раньше матери и все делала по дому, к пробуждению Камила уже была одета во все лучшее… Даже полукружья под глазами делали ее еще красивее.

Они вернулись в город и прожили около месяца. Камил целыми днями лежал в комнате, которую выделили в общежитии фабрики, где работала Гульбика, изредка выходил на улицу подышать свежим воздухом, и взгляд его все больше тускнел.

«Что же дальше-то будет?» – спрашивал он себя и чувствовал, что все, к чему он стремился в жизни, невозможно из-за этой женитьбы: какие там училища, какая музыка… и главное, Гульбика перестала быть ему необходимой. А может быть, никогда необходимой и не была.

Сначала Гульбика, конечно, от счастья ничего не замечала, и эта ее ослепленность больше всего мучила и раздражала Камила. Но потом и она стала обращать внимание на его тусклый взгляд и однажды приподнялась на локте, обиженно спросила: «То ли ты меня разлюбил?»

Он лежал неподвижно рядом и смотрел в белевший потолок.

– Я сам себя не пойму. Как на сцене играю роль, а зачем? Нельзя же всю жизнь играть… Может, мы совершили ошибку. Ты красивая девушка и могла бы встретить не такого, как я…

Тогда почти всю ночь монотонно тикали часы. На дворе бушевал декабрьский буран. Ветер бил по стеклу, затянутому инеем. За окном под нудную, беспрерывную мелодию ветра качался фонарь, и в такт этому покачиванию скользила по стенам тень от перекрестья оконных рам. Они лежали рядом неподвижно и молча.

Спустя несколько дней Гульбика взяла расчет и уехала домой, в деревню. Только и осталась от нее записка на столе…

Гости уже улеглись спать в большом, просторном доме, а Камил сидел на крыльце и курил. Он не мог заснуть. Вскоре вышел Ягафар-агай.

– Покурим вместе? – то ли спросил, то ли сообщил гостю.

– Можно, – ответил Камил, подвигаясь на ступеньке.

Он знал, что может сказать этот старый человек. Только в этот вечер ему показалось странным, что все годы почти не вспоминал об этой истории и не знал ничего о судьбе Гульбики…

Деревня утонула в ночи. Только качался одинокий фонарь напротив. Внизу, в стороне, шуршала на камнях река. И воздух был свеж и пахуч.

– Хорошо дышится здесь у вас, – сказал Камил.

– А-а, – равнодушно протянул Ягафар-агай, который, конечно, и не замечал, какой тут воздух, и спросил: – Черненькая глазастая – жена, что ли?

– Нет еще…

– А-а, – опять протянул Ягафар-агай. – А Гульбика тоже замуж вышла, вскоре после того… – Он помолчал. – Хороший парень был, в школе за ней ухаживал. Но, видно, счастье как отвернется от бабы, так и тросом его не затащишь… Пьет сильно. Да я не жалуюсь тебе и не осуждаю. Насильно мил не будешь.

И у нас в наше время не все ладно получалось. Хозяйство, дети – не до любви бывало. А жили. Как пара быков в одной телеге – разойдутся, телега встанет. В нынешние времена по-другому, конечно. И молодежь другая. Что говорить. Сбегутся – разбегутся, а все любовь называется. А может, и любовь – кто знает… Я ведь так говорю, не в осуждение. Человек ты теперь известный. Артист! Жаль, конечно, что все так получилось… Гульбика наша тоже неплохой была…

Камил сидел молча и смотрел в темноту.

– Хорошо, что к нам приехали, а то по радио твою фамилию услышали. С матерью все спорили: ты – не ты… Хорошо поешь, душа радуется. И людям хорошо. Вот так посмотришь и не знаешь, что лучше. Тут бы остался, детьми, хозяйством оброс, может, и не пел бы. Кто тут судья… А Гульбику все же жалко – дочь ведь. Не повезло ей. И с тобой, и с этим. И вообще. Ладно, иди отдыхай.

Камил хотел что-нибудь сказать в ответ, но слова подбирались все случайные, ненужные, глупые. Да и что он мог сказать старику…

Он долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, пахнувшую незнакомым, чужим запахом. И как-то незаметно провалился в тяжелый, беспокойный сон.

Утром его разбудили звонкие, радостные звуки проснувшейся деревни. Звякали ведра, чирикали воробьи. Он вышел на крыльцо, зажмурился от яркого солнца. По улице, бренча колокольчиками, медленно шествовали коровы. Пастух покрикивал на них и постреливал кнутом.

Густой синий дым тянулся над крышами в сторону реки.

Мать Гульбики неподалеку чистила песком кастрюлю.

– Доброе утро, – поприветствовал ее Камил.

– Что так рано встал? – спросила она.

– Выспался, – сказал он, хотя в висках ломило. – Где Ягафар-агай?

– Как где? На работу уже ушел давно.

– Жаль, – сказал он искренне, потому что хотелось еще о чем-то поговорить, как будто вчера не все было сказано.

Он пошел к реке и долго бродил по холодному песку, потом подошел к старой иве, накренившейся к воде. Длинный, толстый ствол далеко выступал от берега. Сколько поколений деревенских ребят прыгали отсюда в реку…

– Живешь? – погладил Камил ствол и поднял голову.

Река неспешно текла в молочном тумане. Возле берега проглядывало дно, усыпанное разноцветными камешками. Легким ветерком рябило воду.

Камил смотрел на медленное, завораживающее течение воды и подумал: наверное, здесь когда-то купалась и Гульбика. И вдруг почти физически ощутил время, которое протекло после этого, после той вечеринки и всего, что за этим последовало…

Ну, и что ты достиг, «известный артист»?

К чему стремился и ради чего пожертвовал многим, не только девушкой, что когда-то купалась в этой речке? Зачем-то увлек, потом зачем-то бросил. Казалось, навсегда. А жизнь взяла и вернула тебя на это место. И ты стоишь и не можешь ответить на вопрос, зачем все было…

Может быть, жизнь и есть ответ на один-единственный вопрос: «Зачем ты пришел на эту землю и зачем на ней живешь?..»