Текст книги "Светят окна в ночи"
Автор книги: Наиль Гаитбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
ТАМ, ЗА ГОРИЗОНТОМ…
У Шафката был ужасный недостаток, который портил ему всю жизнь. И хотя она только еще началась, недостаток оказался таким, что никаких перспектив на лучшее в будущем у него не имелось. В детстве, когда все маленькие были просто маленькими, независимо от роста, Шафкат очень выделялся умом и находчивостью. Он даже в шахматы научился играть раньше всех и выходил победителем из разных соревнований. Но после одного лета, когда кончились каникулы, он вдруг увидел, что все стали на голову выше, а он, наоборот, на голову ниже. И на уроке физкультуры его, вставшего на свое место, между Рафиком и Ильгизом, прогнали в самый конец, где за ним никого больше не было. Он надеялся, что еще кто-нибудь найдется ниже его, но таких не оказалось.
Это было, конечно, обидно, потому что он уже привык как победитель шахматных соревнований всегда быть впереди, а теперь о том даже думать не приходилось.
Правда, он надеялся еще, что учительница заметит такую несправедливость и поставит его как единственного в классе отличника в голову шеренги, но этого не случилось. Однако урок был интересный, и он скоро забыл про свою обиду – бегал, кувыркался через голову на мягких, упругих матах, и скоро учительница его похвалила, выделив таким образом среди самых рослых и сильных учеников. Поэтому, когда их снова всех начали строить, он прибежал на свое место первым, и другим пришлось подстраиваться уже к нему. Тут учительница, улыбнувшись, скомандовала почему-то «направо шагом марш!» – и вся шеренга пошла за ним, самым маленьким, сначала по залу, а потом – по длинному коридору до дверей класса. Конечно, он шагал лучше всех, четко ставя ногу – жаль, что в мягких тапочках не было слышно, как он это делает, но все равно другим пришлось равнять шаг по нему…
Детство, к сожалению, быстро пролетело, и Шафкат как был маленьким, так и остался – ну, может, чуточку подрос, на полголовы, не больше. Зато остальных как будто за уши тянули – он некоторым даже до плеча не доставал, не говоря уже о Рафике, который стал выше всех учителей, и, чтобы он никому не заслонял доску, его посадили на заднюю парту, Шафкат же остался сидеть прямо напротив учительского стола, что было очень удобно, потому что он мог подглядывать в классный журнал и, следя за учительским пальцем, догадываться, кого сейчас вызовут отвечать. А то, что нельзя было списывать, ему не мешало: он был отличник и шпаргалками не пользовался. Наоборот, занимая такое ключевое место, мог выручать других, за что ребята его уважали и никогда не дразнили за маленький рост.
Но очень скоро он растерял все свои преимущества, потому что в жизнь мальчишек легко и бурно, словно весеннее половодье, ворвались девушки. Они тоже подрастали где-то рядом и совсем незаметно, чтобы однажды вдруг появиться во всем блеске своей красоты и заявить свои права.
Началась пора влюбленностей, переживаний, неясных томлений, стихов, свиданий, а также первых робких признаний и поцелуев, о которых наиболее удачливые и смелые рассказывали с легкой усмешкой, но с плохо скрываемой гордостью в тесном кружке непосвященных. Шафкат относился к их числу и умирал от зависти и от того еще, что среди красивых девушек не было ни одной ниже его ростом. На последнем школьном вечере он долго присматривался и примерялся, пока решился пригласить самую, как ему казалось со стороны, невысокую и худенькую девушку из параллельного класса. Но когда он к ней подошел и открыл рот, она тряхнула косичками и отказалась. И тут же пошла танцевать с подругой, а Шафкат, не сумевший провалиться сквозь пол, остался стоять у враз опустевшей стены. Он не помнил, как ему удалось выскользнуть из зала и как он добрался до дома – обида жгла сердце, а в ушах звучал оскорбительный смех этой девчонки, которая, видимо, показала подруге на него, когда он остался с носом.
В тот вечер он долго разглядывал себя в зеркало, убеждаясь, что природа не только обделила его ростом, но и всем остальным – тоже. Особенно пугали уши: они вызывающе торчали по обе стороны лица и делали его похожим на Чебурашку. И тогда он окончательно поверил в то, что навсегда неровня другим ребятам и что нечего больше даже пытаться соревноваться с ними. Нельзя сказать, что он примирился с этим сразу. Как-никак, а в классе он по-прежнему считался лучшим учеником, знал больше, чем кто-либо другой, и умел рассказывать о прочитанном и увиденном подробно и интересно. Когда в школу приходила какая-нибудь комиссия, его вызывали к доске и он отвечал на самые трудные вопросы без запинки.
Только что было толку от его начитанности и ума, если девушки пренебрежительно проносили мимо него свои взгляды, отдавая их недалеким и вообще ничего не читающим, но зато длинноногим парням.
Конечно, на лбу у тех не было написано, что они плохо учатся, но ведь разговаривали же они о чем-нибудь, гуляя по улицам или стоя часами в подворотнях и подъездах?
Вот что поражало и злило Шафката, который мог бы дать сто очков вперед любому из этих долговязых, окажись он на их месте. Увы, никто его на свое место не приглашал, и он, ненавидя себя и свой маленький рост, становился все более замкнутым, неразговорчивым и обидчивым. Все время проводил за чтением и в эти часы забывал о своей беде. Когда уставали глаза, он откладывал книгу в сторону и смотрел в открытое окно на звезды. Может быть, поэтому летом любил спать в саду, под старыми яблонями, когда небо опрокидывало на него свои таинственно мерцающие огни. И вот однажды он лежал и смотрел, и думал о том, что жизнь не получилась и уже не получится никогда, но согласиться с этим было трудно, потому что на дне души все равно жила надежда на чудо. Ах, если бы вот сейчас взять да превратиться в звезду, стать одной из тех, что светят миллионы лет людям, обещая им исполнение сокровенных желаний.
А где-то, наверное, есть планета, на которой живут маленькие люди или где рост вообще не имеет никакого значения.
Шафкат пытался представить себе эту планету и жизнь на ней, но видел ту же школу и тех же ребят, только уменьшенными, как на экране телевизора.
Тогда он начинал думать о том, что станет врачом и изобретет лекарство для всех желающих немедленно вырасти. Лучше, конечно, чтобы это был порошок, потому что уколы никто не любит, а люди не должны страдать из-за того, что родились маленькими.
Так он размышлял и начал уже засыпать, как вдруг услышал голоса: по ту сторону забора, на скамейке, разговаривали двое, и он сразу их узнал. Это были Гариф и Нафиса. Второгодник Гариф и Нафиса, его соседка, недосягаемая красавица, по которой вздыхали все ребята, живущие на их улице.
– Нафиса…
– Ой, Гариф!
– Нафиса.
– Гариф, а ты любишь меня?
Шафкат закрылся с головой одеялом, но все равно слышал их жаркий шепот, от которого его бросило в дрожь. Наконец он не выдержал, вскочил и заорал дико:
– Эй вы! Катитесь отсюда!
Наверное, он их сильно напугал, потому что уже через мгновение там, за забором, наступила тишина.
«С ума можно сойти! – думал он, ворочаясь на сразу ставшей жесткой постели. – Я на нее и смотреть боялся, а этот двоечник, второгодник, который и в футбол играть не умеет, и, вообще, полный кретин, ее обнимал и о любви говорил… Застрелиться, что ли?»
Этот случай нанес ему такую глубокую душевную травму, что он совсем замкнулся: ходил одинокий и грустный, мечтал быстрее закончить школу и уехать куда-нибудь, чтобы целиком отдаться работе. Он решил стать учителем: во-первых, учителей уважают за знания, а во-вторых, они воспитывают других людей, учат их видеть в человеке не только внешность, но и душу, внутреннюю красоту. Если этим делом заниматься по-настоящему, времени не останется себя жалеть.
…В тот день Шафката потянуло в парк. Он и раньше часто приходил сюда: был у него здесь свой уголок, где хорошо читалось и думалось в одиночестве.
Другие не умели работать на природе, а он любил и умел, потому что ничто не могло отвлечь его от книги, если он ее решил прочесть. Парк был рядом с институтом, очень удобно – сбежал по длинным ступенькам, перешел на другую сторону улицы – и сиди себе в уединении, закрытый кустами и деревьями от любопытных глаз и городского шума. В библиотеке такого удовольствия не получишь – слишком много людей вокруг, стулья скрипят, хотя и шепотом, но можно разговаривать друг с другом, какие уж тут занятия?
Так что ничего странного в том, что Шафкат оказался в парке за два часа до занятий, не было. Просто ему захотелось побыть одному это время, вот и все. Но на самом деле он шел в библиотеку, а тут вдруг внутренний голос шепнул: зайди в парк, зайди! Никогда раньше не шептал – это Шафкат точно помнил. Потому и свернул сразу, не доходя до института, в парковые ворота и по усыпанной желтыми листьями аллее добрался до своего любимого места.
День стоял солнечный, теплый. В воздухе плавали легкие блестящие паутинки, под ногами шуршали листья. Трава на газонах уже совсем пожелтела. В гипсовых куртинах печально никли увядшие астры.
Шафкат откинулся на спинку скамейки и подставил лицо солнцу: осеннее, дальнее, оно чуть грело, но глазам было все равно больно смотреть, и он зажмурился. Наверное, он скоро задремал, потому что не увидел, как к скамейке подошла девушка. И даже не сразу сообразил, о чем она у него спрашивает.
– Я вам не помешаю? – повторила девушка вежливо. Она была ослепительно хороша.
– Нет, – сказал он и подвинулся, хотя и так сидел на самом краю скамейки.
Девушка села на другой краешек и сразу раскрыла книгу, положив ее на колени. Шафкат тоже попытался читать; слова не лезли в голову. Тогда он отложил книгу и стал смотреть на деревья. Но глаза у него сами по себе начали косить в ту сторону, где тихо сидела и читала девушка. «Странно, – подумал он. – Я столько раз здесь бывал, но никогда ее не видел… Что, интересно, она читает? А волосы у нее красивые. И как красиво она сидит – спина совсем прямая, голова чуть наклонена, у шеи такой красивый изгиб, что и вправду похожа на лебединую… И пальцы красивые, и локон, который почти все лицо закрывает…»
Так он всю ее внимательно рассмотрел и не нашел никаких недостатков: она была само совершенство!
Прошло, наверное, полчаса, прежде чем девушка оторвала глаза от книги и посмотрела на маленькие наручные часики, потом поднесла руку к уху…
– Простите, – сказала она, повернувшись к Шафкату. – Но у меня, кажется, остановились часы. Вы не скажете, сколько времени?
Вопрос застал Шафката врасплох – во рту у него сразу пересохло, а губы стали деревянными. Он посмотрел на свои часы и ответил хрипло и коротко. Она удивленно на него взглянула, но ничего не сказала. Открыла сумочку и стала аккуратно класть в нее книгу, и он понял, что она сейчас уйдет.
– Простите… – сказал он, не узнавая своего голоса.
– Да? – откликнулась она.
– Мне кажется, вы обиделись…
– Я? – удивилась девушка. – За что?
– Ну, я так ответил… – смешался Шафкат.
– А мне показалось, вы рассердились, – улыбнулась девушка. – Только я тоже не знала – за что? Я ведь сюда почти каждый день прихожу почитать. И это мое любимое место.
– Да? – поразился Шафкат. – Я здесь тоже люблю сидеть.
– Странно! – сказала девушка, посмотрев на него внимательно. – Я никогда вас здесь не видела.
– Я тоже об этом подумал, – признался Шафкат. – Неужели каждый день?
Девушка кивнула.
– И в дождь?
– Нет, когда дождь, я читаю в библиотеке.
– Я тоже там занимаюсь, – сказал Шафкат, все больше удивляясь тому, что они не встретились раньше. – Вы здесь учитесь? – он показал глазами в сторону института, который отсюда, конечно, не был виден, только она сразу поняла.
– Здесь. На инфаке.
– А я на филологическом…
– Вот интересно, да? – воскликнула она полувопросительно, посмотрев на него снова своими блестящими черными глазами, потом по-детски отрывисто вздохнула и сказала: – Ну, мне пора.
Встала, отряхнула с юбки невидимые соринки и закинула сумку за плечо. «Боже мой! Какая она красивая! – подумал Шафкат, и сердце у него заныло привычной болью. – Не надо было с ней заговаривать, не надо, кретин ты этакий!»
– А как вас зовут? – спросил он, продолжая сидеть.
– Гюзель. А вас?
– Шафкат…
– Ой, как интересно! – засмеялась она, встряхивая волосами. – Я побежала, Шафкат, пока!
Он хотел спросить, почему она засмеялась, когда он назвал свое имя, но не успел: она отвернулась и пошла по аллее в сторону ворот.
Шафкат смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, и ему, как в детстве, вдруг захотелось заплакать. «Кретин ты, кретин! – сказал он себе. – Ты ведь даже встать не решился, чтобы она не увидела, какой ты есть на самом деле. Мало тебе было унижений, да? Чего же ты лезешь со своими разговорами?»
Он посидел еще несколько минут, дожидаясь, когда привычное чувство безразличия и безысходности не вытеснит из души впорхнувшую в нее надежду на чудо. Но эта птаха, видимо, забилась так глубоко, что он напрасно ждал. Чудо все-таки произошло: голос, заставивший его прийти в этот парк в неурочное время, заманил в ловушку, и Шафкат понял, что пропал…
Спустя два дня они встретились в институтском буфете. Конечно, он увидел ее сразу, едва переступил порог. Теперь у него зрячими были не только глаза, но и, казалось, уши, не говоря уже о сердце, которое подсказывало, куда именно и когда именно надо идти, чтобы эта встреча произошла. Дело в том, что он шел вовсе не в буфет, а в деканат за справкой для военкомата.
Гюзель сидела в дальнем конце за столиком в одиночестве и ела пирожное. Она тоже сразу увидела Шафката и помахала ему рукой, как будто только его и ждала. Он подошел и, глупо улыбаясь, остановился рядом.
– Садись, – сказала Гюзель, показывая глазами на стул. – Хочешь пирожное?
Он сел, взял из ее тарелки пирожное и откусил сразу половину, но проглотить не смог и чуть не подавился. Гюзель засмеялась:
– Застряло, да? Давай постучу по спине. – И, привстав, несильно открытой ладошкой несколько раз постучала его по спине. Потом заглянула ему в глаза. – Помогло?
Он кивнул головой и положил остаток пирожного обратно в тарелку.
– Ты не был сегодня в парке? – спросила Гюзель.
Только сейчас до него дошло, что она обращается к нему на «ты».
– Нет, – соврал он. – Дождь ведь был.
– А я была, – сказала она, слизнув крем с мизинца. – Но тогда еще дождя не было.
Шафкат быстро прикинул: они разошлись чуть-чуть по времени, минут двадцать, не больше.
– А что там? – спросил он неуклюже, потому что хотел сказать: «А что ты там делала», но это «ты» ему очень мешало.
– Там? – удивилась Гюзель. – Там – осень. Желтые листья, запахи разные, воздух свежий. Я люблю такую погоду.
– Пушкин тоже любил, – заметил Шафкат невпопад.
– А-а! – обрадовалась она. – Болдинская осень, да? «Уж осень на дворе…» Я помню, как в школе учили… А ты любишь стихи?
– Люблю, – сказал он, хотя стихов не любил.
– Ты сейчас куда? – поинтересовалась Гюзель. – В библиотеку?
– Ага, – кивнул он. Ему надо было идти в военкомат, но раз она сказала о библиотеке, значит, он пойдет туда.
– Я, может, тоже приду. Попозже… Побежали, да?
– Нет, я еще здесь посижу, – пробормотал Шафкат, отворачиваясь, чтобы она не увидела, как у него вспыхнули щеки.
– Ну тогда пока! – сказала она, собрала посуду и пошла к столику, где громоздились грязные тарелки и стаканы.
Не оборачиваясь, он видел, как она шла, легкая, красивая, к выходу из буфета.
В библиотеке он выбрал место рядом с окном и предусмотрительно положил на соседний стул книгу. Отсюда хорошо просматривался весь зал и, главное, дверь, через которую Гюзель должна была появиться.
В книгу, лежащую перед ним, он даже не заглянул.
Народу в библиотеке было немного. За окном надоедливо шуршал дождь – по стеклу окна бежали тягучие, свинцовые капли. Крыши низеньких сарайчиков-гаражей, что ютились рядом, блестели одинаково мокро и тоскливо. Через улицу, спрятавшись под одним зонтом, бежали девушки… Ему показалось, что среди них была и Гюзель. Он привстал со стула, чтобы рассмотреть, но в этот момент услышал тихий смех за спиной:
– Что ты там разглядываешь?
Гюзель приподнялась на цыпочки и тоже посмотрела в окно. Он не нашелся, что сказать, и молча убрал со стула книгу. Сердце у него стучало, как сумасшедшее.
– Ты для меня занял, да? – спросила она.
– Да, – ответил он. – Я думал, будет много народа. Когда дождь, здесь мест свободных не бывает.
– А мы всегда друг для друга занимаем. Только в другом конце, – она показала где, и он опять удивился, потому что это было совсем недалеко. – А ты что читаешь?
Шафкат показал ей учебник башкирского языка.
– А у меня английский.
– Как будет по-английски «осень»? – спросил он, поглядев в окно.
Она сказала.
– А желтые листья?
Гюзель произнесла длинную фразу по-английски и засмеялась.
Он недоверчиво взглянул на нее, и она пояснила:
– Я сказала: давай перестанем разговаривать и начнем заниматься.
– Ладно, – согласился Шафкат.
Он уставился в книгу и перечитал несколько раз одну и ту же фразу, не понимая смысла: «Подчиненное предложение, выполняющее роль подлежащего…» «Я люблю ее. Как только увидел, с первого взгляда. Нет, еще раньше. Она где-то была, а я уже ее любил. И ничего теперь с этим поделать нельзя. Если она у меня что-нибудь спросит вот сейчас, я позову ее в кино».
– Читай! – шепнула Гюзель, наклонившись к нему.
– А я читаю, – сказал он.
– Нет, не читаешь, – возразила она. – Я же вижу!
Гюзель протянула руку и взяла у него учебник:
– Какой параграф? Этот?
– Да.
– Ну-ка, скажи, какой член предложения называется подлежащим?
– Я не знаю, – признался он.
– Вот видишь!
– Гюзель, – сказал он нерешительно. – Давай сходим в кино?
– Когда? – спросила она, ничуть не удивившись. – Сейчас?
– Ага.
– Но на улице дождь!
– Ну и что?
– А ты видел когда-нибудь мокрых куриц? – засмеялась она.
– Видел.
– Это очень некрасиво, да?
– Нет, – Шафкат пожал плечами. – Просто мокрые курицы, и все. Ничего особенного.
Он посмотрел на окно, по стеклам которого все так же медленно и тягуче плыли вниз капли. Шуршал дождь, мерно раскачивались почерневшие ветки старого тополя, растерявшего свои листья.
– Правда, грустно? – спросила она тихо, глядя, как и он, на окно.
Шафкат ничего не ответил, думая о том, что сегодня у него, наверное, самый счастливый день в жизни. Сердце его билось сильно и ровно, а на душе было свободно и радостно, как никогда прежде. И если бы ему сказали сейчас: Шафкат, ничего больше у тебя не будет, он бы без раздумий согласился, чтобы жизнь замерла на этом самом мгновении… Он незаметно облизнул пересохшие губы и как можно спокойнее напомнил:
– Так мы пойдем в кино?
– Конечно! – обрадованно откликнулась Гюзель. – Я не была в кино уже тысячу лет.
– Тогда я сбегаю за билетами и буду ждать там! Через полчаса.
– Пойдем вместе… – начала было Гюзель, но он покачал головой, быстро собрал книги, сунул их небрежно в сумку и почти бегом направился к выходу.
…Какой кинофильм они смотрели в тот день? Сколько ни пытался Шафкат потом вспомнить, так и не вспомнил. Что-то происходило на экране, звучала музыка, произносились слова – все прошло-мелькнуло мимо сознания, потому что смотрел он не на экран, а на сидящую рядом девушку – сказочно красивую в полумраке зала.
Видимо, она чувствовала на себе его взгляд и понимала, почему он смотрит на нее, а не на экран – была смущена и сидела неестественно прямо и напряженно, боясь пошевельнуться, боясь убрать руку с поручня кресла, боясь повернуться к нему…
Потом они ходили по ночному городу, не зная, по каким улицам проходят, куда и зачем идут. И странно – она не была выше его, нет; они шли, касаясь друг друга плечами, и, когда взгляды их встречались, он видел ее глаза прямо перед собой, и ненасытная жажда выговориться владела ими обоими, словно до этой ночной прогулки им не давали возможности разговаривать.
Так бы они ходили и ходили, наверное, еще сто лет, не скучая от того, что были всегда вдвоем и обо всем, казалось, переговорили, не повторяясь. Только жизнь тоже не дремала: она подсчитывала время, и не просто время, а все секунды, которые постепенно складывались в минуты, часы и дни. И вот однажды они вдруг увидели, что от вечности, которая у них была, осталась какая-то жалкая неделя, а впереди – две разные дороги, уходящие куда-то за горизонт, где ничего уже вообще нельзя разглядеть.
Пока они переживали из-за того, что осталось так мало времени, жизнь, не желающая ни с чем считаться, взяла да подтащила вокзал прямо к ним, а вместе с вокзалом – поезд из десяти вагонов, в одном из которых Гюзель оказалась непонятно каким образом, потому что сердцем была совсем в другом месте. Шафкат потерянно стоял возле вагона, тоже не понимая, откуда этот вагон взялся и что теперь делать ему одному в большом городе.
Бывает, оказывается, и такая любовь, когда люди не успевают сказать друг другу самые главные слова, откладывая их на потом, как будто у них две жизни: в одной они переживают, волнуются, страдают, радуются, а в другой – просто живут. Но так, конечно, никогда не бывает, и потому Шафкат после отъезда Гюзель вернулся домой с вокзала в совершенно чужой город, где ему нечего было делать. Дома своего он не нашел и потому долго сидел в парке на той самой скамейке, все заново переживая. Это было очень больно – понимать, что ты совершил большую ошибку, отложив главные слова на потом.
Получилось так еще и потому, что у матери Гюзель была своя точка зрения на любовь. Она считала, что любви вообще нет в жизни: кто-то взял и придумал для других красивую сказку. Она тоже в нее поверила, вышла замуж по любви да и застряла в деревне, а вот ее старшая сестра без всякой любви устроилась в городе при муже и при квартире и живет себе припеваючи. Такой пример лучше всяких красивых сказок, считала мать Гюзели и потому стала всячески отговаривать дочь от неразумного шага, едва узнав, что у нее появился поклонник. Специально приезжала посмотреть на Шафката – несколько минут было достаточно, чтобы понять: звезд с неба не хватает, такой же к жизни не приспособленный человек, как и Гюзель. «Пропадешь с ним, – сказала дочери категорично. – Да и не пара он тебе совсем».
Вот какой серьезный противник появился у Шафката там, за горизонтом, куда его любовь только-только начала заглядывать, рисуя себе светлое и радостное будущее.
О тех словах матери Гюзель он узнал случайно, но ничего не стал выяснять, а как человек благородный решил повременить, чтобы его любимая сделала сознательный выбор.
Это был, конечно, мужественный поступок, потому что вся жизнь Шафката теперь зависела от того, как скоро Гюзель даст о себе знать.
Время остановилось, как только она уехала. Шафкат ходил из угла в угол или сидел на скамейке в парке, постоянно поглядывая на часы, словно они были календарь.
И в самом деле: когда мы ждем, часы кажутся нам днями, а дни – вечностью, минуты же вообще выпадают из нашего сознания. А между тем ему тоже надо было заниматься делом: оформить документы, собрать вещи для того, чтобы ехать в дальнюю деревню начинать свою учительскую судьбу. Как отличника его оставляли в аспирантуре, но он этому соблазну не поддался, поскольку твердо решил стать учителем и воспитывать детей.
Не было на земле более нужного и важного дела. В этом он убедился, не только читая разные умные книги, но и на собственном горьком опыте. Люди не должны страдать от того, что природа их чем-то обделила – ростом или красотой. Их надо научить быть добрыми, терпимыми к недостаткам, которые нельзя исправить…
Телеграмма пришла на второй день, в ней было шесть слов: «Встречай поезд восьмой третий вагон Гюзель». Самые лучшие, самые красивые слова, какие могли существовать в человеческом языке!
Шафкат положил телеграмму в карман, но столько раз в течение дня вынимал ее, чтобы прочитать заново, что в конце концов выучил наизусть даже непонятные цифры и буквы.
Утром, едва рассвело, он помчался на вокзал. Там народу почти не было, и дежурный милиционер, конечно, обратил на него внимание, потому что Шафкат ходил по перрону из конца в конец, словно вымерял длину шагами. Но когда он к нему подошел на всякий случай и увидел счастливое лицо, все сразу понял. Милиционер работал на вокзале много лет и был умным человеком: у всех счастливых людей лица одинаковые. Милиционер посмотрел на часы и сказал, что поезд уже на подходе и надо быть осторожнее и не подходить к краю платформы. Шафкат благодарно кивнул.
…Гюзель шла к нему навстречу с маленьким чемоданчиком, а он стоял и смотрел, как она идет – самая красивая девушка на этой планете. Она была высокая, статная, и хотя была на высоких каблуках, которые делали ее еще более высокой и стройной, он протянул к ней руки, не обращая внимания на людей, и обнял, и почувствовал себя большим и сильным, способным защитить ее от любых бед и невзгод и пойти вместе с ней туда, за горизонт, где параллельные дороги, говорят, обязательно пересекаются, а время становится пространством и наоборот.
Но это совсем другая история, и не будем ее рассказывать, потому что наши герои уже вышли на привокзальную площадь и направились мимо автобусной остановки вверх по улице, ведущей в город. Им, конечно, есть о чем поговорить: три дня – срок небольшой по общим меркам, только у любящих мерки совсем иные, кто будет с этим спорить?
Право, не знаю, но, думаю, всем смотрящим им вслед они казались прекрасной парой. Да и у кого повернулся бы язык сказать, что они не подходят друг другу по росту. Любовь выпрямляет – сказал один знаменитый классик, и он совершенно прав. И как хорошо, что она наделяет людей другим зрением, давая им возможность увидеть друг в друге собственное отражение.
Может быть, это и есть счастье?
