Текст книги "Пансионат «Мирамар»"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Пансионат «Мирамар»

Перевод Г. Лебедева

Амер Вагди

Наконец-то Александрия. Капля росы, осколок белых облаков, сплетение лучей, омытых небесной влагой, – источник воспоминаний, где смешались радость и слезы.

* * *

Высокое массивное здание, словно лицо, которое давным-давно знакомо тебе. Ты хорошо помнишь его, но оно с глубоким безразличием взирает на все вокруг и не узнает тебя. Я гляжу на стены с облупившейся от сырости краской, на группу строений, разбросанных на мысу, широким языком вдающемся в море. Их прикрывают густые кроны апельсиновых деревьев и финиковых пальм, зеленой полосой протянувшихся до края мыса, где в сезон охоты раздается треск выстрелов. Крепкий, бодрящий воздух заставляет выпрямляться мою тощую согбенную спину, но вскоре она вновь гнется под грузом воспоминаний.

Марианна, дорогая моя Марианна. Как хочется увидеть тебя, мечту, надежду, без которой мне не найти покоя в этом мире. Еще немного – и перед моими усталыми глазами предстанут образы прошедших дней.

Вот я и вернулся наконец к тебе, Александрия.

* * *

На четвертом этаже я нажал кнопку звонка. Оконце на двери приоткрылось, позволяя увидеть лицо Марианны. Она сильно изменилась, моя дорогая, и не узнала меня в полутьме коридора. Ее белая кожа и золотистые волосы сверкали в свете падавших из окна солнечных лучей.

– Пансионат «Мирамар»?

– Да, эфенди.

– Мне нужна комната.

Дверь отворилась. За ней меня встретила бронзовая статуя девы Марии и запах, которого мне иногда недоставало. Мы остановились в холле, окидывая взглядом друг друга. Высокая, стройная, изящная, с золотистыми волосами и здоровым цветом лица. Однако спина чуть сгорблена, руки жилистые, в уголках рта залегли морщинки – все это говорит о наступающей старости. Ведь тебе уже шестьдесят пять, моя дорогая, хотя ты и держишься молодцом. А помнишь ли ты меня?

Она смотрела на меня оценивающе, потом ее голубые глаза просветлели.

– Ах!.. Ты!

– Марианна!

Мы горячо пожимали друг другу руки, радостно смеясь.

– Какой приятный сюрприз, Амер-бек, господин Амер! Ах! Ах!..

Мы уселись на канапе черного дерева под статуей девы Марии, и наши силуэты отразились в стеклах книжного шкафа, неизвестно для чего стоявшего здесь.

– А у тебя все точно так же, как и было. Нисколько не изменилось, – заметил я, оглядываясь вокруг.

– Ошибаешься, обновлялось, и не раз, – возразила она, – Вон, смотри: новая люстра, отопление, радио…

– Я счастлив, Марианна. Слава богу, что ты в добром здравии…

– И ты тоже, господин Амер, как бы не сглазить…

– У меня затвердение кишок и простата. Хорошо хоть только это.

– Ты приедешь сюда еще?

– Я приехал, чтобы совсем поселиться здесь. Когда мы виделись последний раз?

– Около… около… ты сказал, что приехал поселиться здесь?

– Да, дорогая. А в последний раз я видел тебя около двадцати лет назад.

– И все это время скрывался!

– Дела, заботы…

– Держу пари, что ты за эти годы не раз бывал в Александрии.

– Иногда. Но всякий раз дела не оставляли ни одной свободной минуты. Ты сама знаешь, журналистика…

– Я знаю также и неблагодарность мужчин.

– Марианна, дорогая, ты… ты неотделима от Александрии…

– Женился, конечно…

– Нет еще!

– Когда же ты осуществишь все свои намерения? – засмеялась она.

– Ни жены, ни детей, – с досадой ответил я. – Я оставил работу, покончил со всем, Марианна… Меня всегда влекла Александрия, моя родина, – продолжал я. – А так как здесь нет ни одного близкого мне существа, кроме тебя, я и решил отыскать своего единственного старого друга.

– Как хорошо, когда человек ищет друга, чтобы разделить с ним одиночество.

– А помнишь, как было в наши дни?

– Все хорошее позади, – грустно сказала она, – Однако нам еще жить…

Пришло время заняться расчетами. Марианна сказала, что пансионат – единственный источник ее доходов, поэтому она рада постояльцам в зимний период, даже студентам, хотя они и причиняют немало беспокойства. Чтобы привлечь постояльцев, она прибегает к услугам маклеров и портье. Мне она отвела комнату номер шесть, выходящую окнами во двор, а не на море. Мы договорились об умеренной плате за все месяцы, кроме летнего сезона. Там уже нужна будет дополнительная плата. Договорились мы и по другим пунктам, включая обязательный завтрак. Марианна доказала, что умеет, когда нужно, освободиться от воспоминаний и хладнокровно вести дела. Узнав, что мои чемоданы на вокзале в камере хранения, она рассмеялась:

– Значит, не был убежден, что Марианна все еще здесь. – Затем возбужденно добавила: – Живи у меня постоянно…

Я взглянул на свои руки. Они напомнили мне руки мумий из Национального египетского музея.

* * *

Моя комната была обставлена необходимой и удобной мебелью в старинном стиле. Не было лишь книжного шкафа, но книги можно держать в чемоданах. Если же понадобится что-либо перечитать, то можно сложить на столе или на трюмо. Единственным недостатком этой комнаты был полумрак, постоянно царивший в ней, – ведь окно выходило в узкий колодец двора. По стене дома напротив лестница для слуг. На ней вечно ворчали коты и переговаривались, рабочие. Я побывал во всех комнатах: розовых, сиреневых, голубых. Все они были свободны. В каждой из них я уже жил когда-то месяц или больше. Несмотря на исчезновение старинных зеркал, пышных ковров и серебряных канделябров, на всем доме с его оклеенными обоями стенами и высокими потолками, расписанными изображениями ангелов, лежал отпечаток угасающей аристократичности.

– Это был пансионат для господ! – сказала Марианна вздохнув.

– Он и сегодня на высоте, – утешил я ее.

– Большинство постояльцев зимой – студенты. – Она скривила губы в легкой гримасе. – А летом мне приходится принимать всех, кто ни придет.

* * *

– Амер-бек, походатайствуй за меня перед пашой.

И я говорил паше:

– У этого человека нет выдающихся способностей, но он потерял сына во время войны. Я считаю, что он достоин быть кандидатом от округа…

Паша соглашался с моими доводами. Он любил меня и всегда с большим вниманием читал мои статьи. Как-то он сказал мне:

– Ты – трепещущее сердце родины…

Однако у паши была очень плохая дикция – вместо «каф» он произносил «кяф», и у него получилось: «Ты пес родины». Это слышали несколько моих старых друзей и с тех пор всегда приветствовали меня радостным криком: «Здравствуй, пес родины!»

Но все же это были дни славы, битв и подвигов.

* * *

Большую часть времени я проводил у себя в комнате – предавался воспоминаниям, читал или потихоньку дремал. В холле я слушал приемник или беседовал с Марианной. Если же у меня возникало желание переменить обстановку, я спускался вниз – в этом же здании находилось кафе «Мирамар». Весьма сомнительно, чтобы я встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, да и не только здесь, но даже в «Трианоне». Ушли мои друзья, и время их ушло.

Узнаю тебя, зимняя Александрия. С заходом солнца твои площади и улицы пустеют, лишь ветер да дождь резвятся на них. Зато в домах оживление, и текут там долгие задушевные беседы.

* * *

Я сидел на зачехленном стуле, предоставив Марианне удобно расположиться на канапе. Из радиоприемника лилась европейская танцевальная музыка. Я предпочел бы послушать что-нибудь другое, но мне не хотелось тревожить Марианну. Веки ее были прикрыты, как у человека, о чем-то мечтающего, а голова покачивалась в такт музыке, совсем как в былые дни.

– Мы ведь были и остаемся друзьями, моя дорогая…

– Всю жизнь…

– И так будет всегда!

Она громко рассмеялась.

– У тебя провинциальный вкус, – сказала она. – И не отрицай… Ты изменил ему только одни раз. Помнишь?

Она долго смеялась, никак не могла остановиться; затем сказала:

– Да… Ты пришел тогда с европейскими женщинами, и я настояла, чтобы в регистрационной книге было записано: «Амер Вагди и его гарем».

– Но совсем другая причина отдаляла меня от тебя: ты была ослепительно хороша и тебя монополизировали аристократы…

Лицо ее озарилось искренним счастьем. Марианна, как важно для меня, чтобы твоя жизнь продлилась хотя бы на день больше моей, чтобы мне не пришлось искать нового убежища. Марианна, ты живой свидетель того, что история со времен пророка до сегодняшних дней – не плод нашего воображения.

* * *

– До свидания, господин профессор.

Он уставился на меня с досадой. Всякий раз, как он видел меня, его охватывало раздражение.

– Пришло время оставить работу, – сказал я.

– Большая потеря для нас, – ответил он, пытаясь скрыть удовлетворение. – Во всяком случае, желаю тебе удачи.

Итак, все кончилось. Закрылась еще одна страница истории – без слов прощания, без чествования, без банкетов, даже без статьи в газете. Какие подлецы, какие низкие люди! У вас нет никакого уважения к человеку, если только он не футболист!

* * *

– Ты – Елена нашего времени, – сказал я, наклонясь к ней. Она рассмеялась.

– Пока ты не пришел, я сидела одна, – сказала она, – и все время очень боялась обострения боли в почках.

– Да сохранит тебе бог здоровье. Но где же твои родные?

– Все разъехались, – вздохнула она, скривив морщинистый рот. – А мне куда идти? Я здесь родилась. Даже в Афинах никогда в жизни не была. А кроме того, я уверена, что маленькие пансионаты в любом случае не национализируют.

* * *

Мне нравится правдивость в словах, искренность в делах и доверие между людьми, а не слепое повиновение закону.

* * *

– Египет – твоя родина, а что касается Александрии, то нет ничего подобного ей.

За окном свистел ветер, незаметно подкралась темнота. Марианна поднялась и зажгла люстру с тремя светильниками, сделанными в форме виноградных гроздьев.

– Я была госпожой, – сказала она, вернувшись на свое место, – госпожой в полном смысле этого слова.

– Ты и сейчас госпожа, моя дорогая.

– Ты выпиваешь, как и прежде?

– Только один бокал перед ужином. Я ем только очень легкую пищу, и, может быть, в этом секрет моей жизнеспособности.

– Ах, господин Амер, ты говоришь, что нет ничего подобного Александрии. И все-таки она уже не та, что была в наши дни. На улицах повсюду мусор…

– Дорогая моя, – возразил я с жаром, – ты должна бы уже привыкнуть к ее жителям.

– Но ведь это мы создали ее.

– Марианна, дорогая моя, а выпиваешь ли ты, как прежде?

– Нет, ни одного бокала. Я же тебе говорила – у меня боли в почках.

Как было бы прекрасно, если бы нас положили рядом в могилу, однако дай мне аллах умереть раньше.

– Господин Амер, первая революция отняла у меня мужа. Вторая революция лишила меня капитала и родных…

– Ты честна и обеспечена, и слава аллаху, а мир каждое утро является свидетелем подобных событий…

– О, этот мир!

– Тебе не надоела европейская музыка?

– Но все арабские станции передают только Умм Кальсум. А мне сейчас не хочется ее слушать.

– Как прикажешь, моя дорогая.

– Скажи мне, почему люди мучают друг друга? И почему мы стареем?

Я рассмеялся, ничего не ответив.

Я смотрел на стены, где на фотографиях отражена история ее жизни. Вот портрет капитана в военной форме с остроконечными усами. Это ее первый муж и, вероятно, ее первая и последняя любовь. Он был убит во время революции 1919 года. На противоположной стене, над конторкой, портрет ее матери. Она была учительницей. В глубине комнаты, за ширмой, портрет ее второго мужа, короля икры и владельца дворца Ибрагимия. В один прекрасный день он обанкротился и покончил с собой.

– Когда ты открыла пансионат?

– Скажи лучше, когда я была вынуждена его открыть! – И, помолчав немного, она ответила:

– В тысяча девятьсот двадцать пятом году.

Год бедствий и испытаний…

* * *

Она потерла лимоном лицо и задумчиво сказала:

– Я была госпожой, уважаемый Амер, я люблю красивую жизнь, блеск, роскошь, наряды и салоны. Я блистала среди гостей, как солнце…

– Я видел это своими глазами…

– Ты видел только хозяйку пансионата.

– Она тоже блистала, как солнце…

– Все мои постояльцы были важные господа, однако это не спасло пансионат от упадка…

– Ты и сейчас госпожа в полном смысле слова.

Она покачала головой и спросила:

– А что тебе известно о наших старых друзьях?

– Их постигла та участь, которая им была уготована.

– А почему ты не женился, господин Амер?

– Не повезло. Ах, если бы мы имели детей…

– Да. К сожалению, оба моих мужа были бесплодны!

Большинство, однако, считает, что это ты бесплодна. Факт, достойный сожаления, коль скоро мы существуем для того, чтобы производить потомство.

* * *

Тот большой дом, что со временем был превращен в гостиницу и в ограде которого пробит проход к Хан аль-Халили, навсегда запечатлелся в моем сердце. Он остался в нем как символ горячей любви и несбывшихся надежд. Из глубины памяти всплывают образы тех лет: широкая чалма, белая борода, жестокие губы, произносящие «нет», убивая в слепом фанатизме любовь, дарованную людям еще за миллион лет до рождения религий.

– Мой господин, я мечтаю породниться с вами по закону аллаха и пророка его.

Молчание. Между нами стынет в чашках нетронутый кофе.

– Я журналист, – продолжаю я, – у меня есть капитал. Я сын шейха, служившего в мечети Абу аль-Аббаса.

– Да будет над ним милость аллаха! Он был достойный человек, правоверный мусульманин.

И, перебирая четки, он медленно роняет слова:

– Сын мой, ты ведь из нашей среды, в свое время даже учился в «Аль-Азхаре».

– Я уже давно забыл об этом.

– Затем тебя изгнали из «Аль-Азхара», не так ли?

– Господин мой, это давняя история. Мало ли за что могут выгнать студента. Например, однажды вечером принял участие в каком-нибудь музыкальном ансамбле или задал какой-то невинный вопрос.

– Умные люди предъявили ему ужасное обвинение, – с негодованием возражает он.

– Господин мой, кто, кроме бога, может предъявить человеку обвинение в ереси, не зная, что у него на сердце?

– Тот, кто следует указаниям аллаха.

Проклятие! Кто может претендовать на то, что постиг истинную сущность веры? Когда мы пытаемся познать свое место в этом большом доме, называемом миром, у нас кружится голова.

* * *

Я прожил долгую жизнь, богатую событиями, наполненную беседами и размышлениями. Не раз думал описать ее на бумаге, как сделал мой старый друг Ахмад Шафик-паша, однако это намерение так и не осуществилось: не до него было в суете будней и забот. Сегодня, когда ослабела рука, померкла память, иссякли силы, при мысли о прежних намерениях возникает лишь боль и тоска.

Пусть останутся со мной все эти воспоминания об «Аль-Азхаре», о дружбе с шейхом Али Махмудом, Закарией Ахмадом и Сейидом Дервишем, о партии аль-Умма со всем тем, что притягивало меня к ней, и с тем, что отталкивало, о партии «Ватан» с ее энтузиазмом и глупостью, о партии «Вафд» с ее революцией, бесконечными партийными разногласиями, которые заставили меня занять нейтральную позицию, о братьях-мусульманах, которых я не любил, о коммунистах, которых не понимал. Ушли в прошлое мои любовные похождения и фланирование по улице Мухаммеда Али, мои мечты о счастливом брачном союзе. Я бывал у Асьюниса, Пасторидиса и Антониадиса, проводил время в «Надсоре» и «Сесили», где обычно собирались наши и иностранные политические деятели. Там всегда можно было получить любую информацию, узнать самые свежие новости… Да, мои воспоминания…

У меня есть две просьбы к аллаху. Первая – даровать мне разрешение проблемы веры. И вторая – не поражать меня болезнью, которая лишила бы меня подвижности. Ведь у меня нет никого, кто мог бы помочь.

* * *

Как прекрасен этот портрет! Изображенная на нем женщина – воплощение цветущей молодости. Положив ладони на спинку стула, она опирается коленом правой ноги о сиденье. Голова повернута в сторону объектива. Декольте ее свободного строгого платья открывает высокую шею и верхнюю часть мраморной груди.

Марианна, в черном пальто и синем шарфе, сидела в холле, ожидая назначенного часа, чтобы пойти на прием к врачу.

– Ты сказала, что революция лишила тебя капитала? – спросил я.

Она подняла подведенные брови.

– Разве ты не слышал о падении акций?

Очевидно, прочитав в моих глазах невысказанный вопрос, она продолжала:

– Я потеряла все, что заработала в годы второй мировой войны. Поверь мне, я приобрела капитал только благодаря своей смелости: я осталась в Александрии, тогда как большинство жителей бежали в Каир и в соседние деревни, опасаясь налетов немцев. Я покрасила окна в синий цвет и повесила шторы. Танцы мы устраивали при свечах. В то время никто не мог превзойти королевских офицеров в щедрости и великодушии.

Когда Марианна ушла к врачу, я долго стоял перед портретом ее первого мужа. Кто убил тебя и каким оружием? А скольких людей нашего поколения убил ты, прежде чем убили тебя?

* * *

В холле звучала европейская музыка. Это единственное, что отравляло мне жизнь в пансионате. Марианна, придя от врача, приняла ванну и теперь сидела у приемника, завернувшись в белый бурнус. Свои крашеные волосы она уложила копной, воткнув в них множество белых металлических шпилек. Увидев меня, она приглушила звук, приготовившись к длительной беседе.

– Господин Амер, – начала она, – у тебя, конечно, имеется капитал?

– А что, ты намереваешься что-нибудь предпринять? – осторожно осведомился я.

– Нет, но в твоем возрасте, да и в моем, чаще, чем когда-либо, могут угрожать бедность и болезни…

– Я жил честно и надеюсь достойно умереть, – все еще с осторожностью ответил я.

– Я не помню, чтобы ты был расточительным…

– Ты наблюдательна, – рассмеялся я, – надеюсь, мои капиталы проживут дольше, чем я…

Марианна махнула пренебрежительно рукой и сказала:

– В этот раз врач очень ободрил меня. Он сказал, чтобы я не беспокоилась.

– Прекрасно, когда не надо беспокоиться.

– Мы должны хорошенько повеселиться в новогодний вечер.

– Да, конечно, насколько это позволят наши сердца.

– О, эти новогодние вечера… – мечтательно проговорила она, покачивая головой.

Взволнованный далекими воспоминаниями, я воскликнул:

– Знатные господа ухаживали за тобой!

– А я любила только один раз, – сказала она, указывая на портрет капитана. – Его убил какой-то студент, вроде тех, которые живут у меня теперь! Да, это был пансионат для господ! – продолжала она горделиво. – У меня были повар с поваренком, официанты, прачка и слуги. А теперь осталась только приходящая прачка!

– Много больших людей завидуют сегодня твоему положению.

– Разве это справедливо, господин Амер?!

– Во всяком случае, естественно, мадам.

Она рассмеялась.

* * *

Я сидел, утонув в большом кресле, положив ноги на подушку, и читал в Коране суру «Ар-Рахман», любимую мной со времен «Аль-Азхара». За окном хлестал дождь, и струи его звенели по ступеням железной лестницы. Все было спокойно, но вдруг в глубине дома послышались голоса. Я поднял голову от книги и прислушался. Я различил голос Марианны, горячо приветствующей кого-то. Таким тоном она могла обращаться только к хорошему другу. Звучал смех. Отчетливо слышны были грубые интонации хриплого мужского голоса. Кто бы это мог прийти? Гость или новый постоялец? Время едва перевалило за полдень, но дождь лил не переставая, и от тяжелых туч в комнате было темно, как ночью. Я нажал выключатель настольной лампы, когда блеском обнаженного клинка сверкнула молния и загремел гром.

* * *

Он был невысок, коренаст, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, голубоглазый, на вид очень аристократичный, несмотря на смуглую кожу.

Марианна познакомила нас вечером, когда мы сидели в холле.

– Талаба-бек Марзук, бывший заместитель министра вакуфов, – сказала она. – Он из знатной аристократической семьи.

Мне не требовалось его представлять: я знал Талаба-бека давно. Он принадлежал к одной из дворцовых партий и, естественно, был врагом партии «Вафд». Я вспомнил также, что примерно год назад на его имущество был наложен арест, у него конфисковали почти все.

Что касается Марианны, то она находилась в самом лучшем расположении духа, усердно подчеркивала свою давнюю дружбу с Талаба-беком. Я понимал и оправдывал ее энтузиазм, вызванный воспоминаниями о молодости, о любви.

– Я когда-то читал все твои статьи, – заметил Талаба-бек.

Я усмехнулся.

– Ты дал мне живой пример силы слова, особенно когда выступил в защиту своего героя! – сказал он и залился смехом.

Марианна обратилась ко мне:

– Талаба-бек – ученик иезуитов. Сейчас мы с ним послушаем европейскую музыку, а тебя оставим страдать одного. Он будет жить с нами. Ты знаешь, у него была тысяча федданов земли. Он сорил деньгами.

– Это время ушло, – вздохнул Талаба-бек.

– А где же ваша дочь, Талаба-бек?

– В Кувейте со своим мужем подрядчиком.

Я знал, что арест на его имущество был наложен по подозрению в попытке вывезти капитал. Но он не хотел признаваться в этом.

– Я потерял свои капиталы, – сказал он, – из-за какой-то случайности.

– Ты не требовал расследования?

– Дело слишком простое, – ответил он с раздражением, – им нужны были мои деньги.

Марианна внимательно посмотрела на него.

– Ты очень изменился, Талаба-бек, – сказала она.

Он улыбнулся маленьким ртом, утонувшим в толстых щеках.

– Меня чуть не прикончило давление, – ответил он. И добавил поспешно: – Но я могу пить виски, конечно, в разумных пределах.

* * *

Во время завтрака за столом нас было только двое. Мы мирно беседовали. Воспоминания о прошлом разрушили барьер недоверия между нами. Нас объединял дух одного поколения, заставляя забыть старые разногласия.

– А знаешь ли ты, что явилось причиной постигших нас бедствий? – спросил меня вдруг Талаба-бек.

– Какие бедствия ты имеешь в виду? – поинтересовался я.

– Ах ты, лисица! Ты ведь хорошо знаешь, что я имею в виду.

– Но меня не постигало никакое бедствие.

Он приподнял седые брови.

– Ты потерял свою популярность так же, как я свои деньги.

– Но ты, вероятно, помнишь, что я вышел из партии «Вафд» и из других партий после событий четвертого февраля [8]8
  4 февраля 1942 г. руководство партии «Вафд» согласилось войти в правительство и практически пошло на сотрудничество с английскими колонизаторами.


[Закрыть].

– Хотя бы и так… Но ведь удар нанесен достоинству и чести всего нашего поколения.

– Что же ты думаешь обо всем этом? – спросил я, не желая спорить.

– Я думаю, что причина всех неприятностей, обрушившихся на наши головы, одна – человек, которого сейчас почти никто не вспоминает…

– Кто же это?

– Саад Заглул!

Я не смог удержаться от смеха, а он принялся горячо доказывать свою мысль:

– Когда он постарался возбудить гнев народных масс и польстить им, он ругал короля, тем самым бросив в землю дурные семена, которые продолжают расти и множиться, как раковая опухоль, и будут расти до тех пор, пока не уничтожат нас…

* * *

В кафе «Пальма» было безлюдно. Талаба-бек Марзук задумчиво глядел на спокойную воду канала Махмудия. Он развалился в кресле, вытянув ноги и подставляя себя теплым лучам солнца. Мы перебрались в этот зеленый район Александрии, чтобы спокойно отдохнуть.

Мне думалось, что, как ни горяч и нервозен мой приятель, он все же заслуживает некоторого сочувствия. Ведь ему приходится начинать новую, трудную жизнь после шестидесяти лет. Он завидует своей дочери, находящейся в эмиграции, и не сомневается, что посягательство на его капитал есть не что иное, как посягательство на незыблемость веры, на законы аллаха, на древние традиции.

– Узнав, что ты живешь в пансионате, я не хотел там оставаться… Я выбрал его, надеясь, что найду там лишь хозяйку.

– Почему же ты изменил свое мнение обо мне?

– Я подумал и решил, что история не знает доносчиков старше восьмидесяти лет!

Я расхохотался.

– А ты разве боишься доносчиков?

– И в самом деле, у меня нет причин бояться, разве что я иногда занимаюсь словоблудием, – ответил он и с возбуждением продолжил свой рассказ: – У меня нет дома в деревне, а воздух Каира все время напоминает о моем унижении. И вот я вспомнил о своей бывшей любовнице и сказал себе: революция отняла у нее мужа и капитал, следовательно, мы найдем общий язык… Почему аллах отказался от политики силы? – спросил он и, видя, что я не понял вопроса, разъяснил: – Я имею в виду бури, ураганы, наводнения и прочие катастрофы.

– Ты считаешь, что ураган может погубить больше людей, чем бомба в Хиросиме? – спросил я в свою очередь.

Он негодующе замахал рукой:

– Ты повторяешь коммунистическую пропаганду, лисица! Беда человечества в том, что Америка не решилась установить свое господство над миром в тот момент, когда она одна владела атомной бомбой!

– Скажи мне, ты что, собираешься возобновить роман с Марианной?

Он звонко рассмеялся:

– Что за идиотская мысль! Я старик, изнуренный годами и политикой, и расшевелить меня может только чудо. Что же касается Марианны, то от всего женского у нее осталась только одна косметика…

И он вновь захохотал.

– А ты разве забыл свои похождения? Я читал в журнале о твоих проказах, о том, как ты гонялся за юбками на улице Мухаммеда Али.

Я рассмеялся, ничего не отрицая.

– Ты вернулся наконец к религии? – спросил он.

– А ты? Мне иногда кажется, что ты не веришь ни во что.

– Как же мне не верить в бога, – сказал он с ненавистью, – ведь я горю в аду!

* * *

Ты и тебе подобные созданы для того, чтобы гореть в аду. Аллах никогда не благословит тебя ни на что. Ты отлучен от чистого источника веры так же, как дьявол отлучен от божьей благодати.

* * *

Часы в холле пробили полночь, им отозвались эхом углы во дворе.

Я сидел, утонув в мягком кресле. Лень и тепло разморили меня, лишили сил подняться и лечь в постель. С тех пор, как я уединился в своей комнате, меня стало тяготить одиночество, но я говорил себе, что после восьмидесяти лет бесполезно жалеть о чем-либо, чего-то желать.

Вдруг дверь без стука отворилась и на пороге появился Талаба Марзук.

– Извини, – сказал он, – я заметил свет в комнате и подумал, что ты не спишь…

Я был очень удивлен этим визитом. Сегодня вечером Талаба-бек выпил больше обычного.

– Знаешь ли ты, сколько я трачу в месяц на лекарства, витамины, духи, бритье и прочее?!

Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он закрыл глаза и молчал. Очевидно, силы его иссякли. Он с трудом доплелся до двери…

* * *

Площадь, где проходили торжества по случаю дня рождения пророка, кишела народом, как в Судный день. В небо взлетали ракеты. Вспыхнул свет, разгоняя вечерний мрак. Перед главным шатром остановился «роллс-ройс». Из него вышел Талаба Марзук. К нему поспешили, кланяясь, какие-то знатные господа. Этот человек совмещал в себе духовную и светскую власть.

Хозяин «роллс-ройса» заметил меня и высокомерно отвернулся. А ведь ты не раз приходил ко мне пьяный, так же как пришел в тот вечер.

* * *

В пансионате не было ни души. Я сидел в холле один, когда прозвенел звонок. Я открыл оконце на двери, как это делала Марианна. Передо мной было лицо, такое прекрасное, что у меня защемило в груди, – смуглое лицо крестьянской девушки с тонкими чертами, с огромными блестящими глазами.

– Кто ты?

– Я Зухра.

Она произнесла это с такой простотой и уверенностью, будто, назвав свое имя, уже объяснила все.

– Чего же ты хочешь, Зухра? – спросил я с улыбкой.

– Мне надо видеть госпожу Марианну.

Я открыл дверь. Она вошла, держа в руке небольшой сверток. С головы до ног она была закутана в черное покрывало. Оглядевшись вокруг, девушка спросила:

– А где госпожа?

– Скоро придет. Посиди…

Зухра села на стул, положив сверток себе на колени. Я вернулся на свое место и предался новому занятию – стал разглядывать девушку. Я любовался ее крепкой гармоничной фигурой, правильными чертами лица, цветущей молодостью. Созерцание ее приносило мне тихую радость. Мне захотелось поговорить с ней, и я спросил:

– Ты сказала, что тебя зовут Зухра?

– Зухра Саляма.

– Откуда ты, Зухра?

– Из Забадии.

– У тебя назначена встреча с мадам?

– Нет.

– Значит…

– Я пришла увидеться с ней.

– Ты с ней, конечно, знакома?

– Да.

За всю свою жизнь я не встречал такой красивой девушки.

– Давно ты живешь в Александрии? – спросил я.

– Я не живу в Александрии, но я бываю здесь с отцом.

– А как ты познакомилась с мадам?

– Мой отец привозил ей сыр, масло, птицу. Иногда он брал меня с собой.

– Понятно. Значит, теперь, Зухра, ты хочешь занять место отца?

– Нет.

Она отвела глаза в сторону, как бы опасаясь сказать больше. Я отнесся с уважением к ее тайне и все больше проникался симпатией к ней.

* * *

– Благодаря твоим молитвам я стал мужчиной, – сказал я, целуя ее огрубевшую жилистую руку. – Поедем со мной в Каир.

– Да благословит тебя аллах и увеличит блага твои, – ответила она, глядя на меня с нежностью. – Но я не покину своего дома. В нем вся моя жизнь.

Ветхий дом с облупившимися стенами, изгрызенный ветрами и просоленный брызгами морских волн. Он насквозь пропитался запахом рыбы, кучи которой громоздились на берегу.

– Но ты же будешь жить здесь совсем одна!

– Со мной творец дня и ночи.

* * *

У двери позвонили, и Зухра пошла открывать. Марианна была изумлена, увидев ее.

– Зухра! Это невероятно!

Девушка, раскрасневшись от радостного волнения, поцеловала ей руку.

– Как это чудесно! Я рада видеть тебя, да пошлет аллах милость твоему отцу! Ты вышла замуж, Зухра?

– Нет!

– Не может быть!

Она звонко рассмеялась и, повернувшись ко мне, сообщила:

– Зухра – дочь хорошего человека, господин Амер.

Они вдвоем направились во внутренние комнаты, а я остался сидеть в холле. В душе моей зрели нежные отеческие чувства.

* * *

– Наконец-то я отдохну, – сказала Марианна, когда мы втроем – я, Талаба и она – собрались вечером в холле. – Зухра будет работать у меня, – пояснила она.

Мною овладело странное двойственное чувство: радость и некоторая досада.

– Она будет служанкой? – спросил я.

– Да. А почему бы и нет? Во всяком случае, она будет работать в приличном доме.

– Однако…

– В деревне она арендовала полфеддана земли и сама обрабатывала ее. Ты думаешь, это лучше для девушки?

– Это прекрасно. Она ведь не бросила свою землю?

Марианна посмотрела на меня долгим взглядом, потом сказала:

– Она убежала.

– Убежала?!

– А я-то считал ее помещицей! – сказал с насмешкой Талаба-бек.

– Дед хотел выдать ее замуж за такого же, как он сам, старика, чтобы она обслуживала его. Остальное вам уже известно…

– Да, такое происходит не часто. Это событие, – событие серьезное. Деревня не оставит ее в покое, – сказал я грустно.

– А если узнают, что она здесь? – встревожился Талаба-бек.

– Возможно. Но тебя-то почему это беспокоит? – повернулась к нему Марианна.

– А ты не боишься?

– Не маленькая. Я не сделала ничего дурного, только приютила девушку и дала ей честную работу.

Господин Амер отстоит ее, – твердо добавила она.

* * *

Я не отступлюсь от своего долга, пока в моих жилах течет кровь, даже если на меня попытаются воздействовать силой.

Марианна стала учить ее, и Зухра схватывала все на лету.

– Удивительная девушка, господин Амер-бек, – говорила Марианна радостно, – умная и сильная, с первого же раза понимает все, что требуется. Мне очень повезло.

В другой раз она посоветовалась со мной:

– Как ты считаешь, пяти фунтов, не считая еды и одежды, ей достаточно?

Я ответил утвердительно.