Текст книги "Победа для Александры"
Автор книги: Надежда Семенова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
А утром в палате начался переполох. С улицы неслись громкие призывные крики. Мужские голоса выкрикивали возлюбленных:
– Маша, Лена, Вера, Ира!
Особенно старался картавый козлиный тенорок:
– Маг’и-э-этта!
Дрогнула соседняя с Сашиной кровать. Дородная восточная красавица пасмурно шевельнула бровями и поплыла в сторону окна, к которому уже прилипли другие счастливицы. Не передать словами бурную пантомиму жестов, взглядов, поднятых бровей. Папы дергали плечами, посылали воздушные поцелуи, умиленно глядя на далеких подруг в окне третьего этажа.
Мужчины не обращали друг на друга никакого внимания, не вступали в контакт. Только раз один попросил у соседа сигарету. Они стояли, словно рассыпавшись по невидимой грядке, на равноудаленном расстоянии, каждый – на крошечной собственной территории. Наоборот, женщины, махавшие мужьям, сгрудились в кучу, оживленно друг с другом переговаривались и очень скоро успели вызнать друг у друга мелкие нежные подробности, благодаря которым и завязываются отношения.
– Ой, девочки, – радостно затараторила одна, – мой еле на ногах держится! Небось квасили всю ночь.
– Твой, это какой? – тут же подхватила другая. – Плотный, в темной куртке и джинсах?
– Нет, плотный – это мой, – вступила в разговор третья, – он-то точно выпивши, вторую неделю гуляют. На прошлой неделе невестка родила сына, на этой – у нас пополнение. Просохнуть некогда!
– Да, все мужики одинаковы! – заключила четвертая женщина, худая высокая тетка, больше похожая на пожилую лошадь, чем на счастливую роженицу.
Неожиданно глубокое, чуть задохнувшееся контральто размягчило сухую, чуть потрескивающую сдерживаемым раздражением тишину:
– Вы несправедливы! Мужчины бывают разные. Евсей Павлович – чудесный муж и совершенно замечательный папа. Он безумно ждал рождения сына. – Красавица Мариетта приложила к глазам платочек.
Снизу тут же заверещал тревожный тенорок:
– Ты плачешь? Господи ты боже мой, ты плачешь? – Маленький немолодой Евсей Павлович взволнованно передернул сухими ножками. Ровный мужской ряд сбился, мужчины флегматично перевели взгляды на суетливую невысокую фигуру.
Не обращая ни на кого внимания, сложив рупором небольшие пухлые ладошки, Евсей скандировал, приходя во все большее возбуждение:
– Не плачь! Не плачь! Г’ебенку нужно мо-ло-ко! Ты слышишь меня? Мо-ло-ко!
– Слышу! – ответила ему жена и красиво махнула рукой.
Была в этом жесте нега избалованной, нежно любимой, обожаемой женщины. Царственная уверенность в своем женском праве вот так небрежно гасить тревогу, изматывающую сухонькое тело мужа.
Женщины притихли. Высокая видная Мариетта растроганно смотрела на сморчка за окном, а тот улыбался ей в ответ неожиданно теплой, безоружной улыбкой, бесконечно поправляя очки на несоразмерно крупном для узкого личика носу и складывая беспокойные тонкие губы в стремительные улыбочки и поцелуйчики. Неказистый щуплый Евсей с такой яростной самоотверженностью демонстрировал свои чувства, что монополизировал женское внимание. Первым опомнился сонный молодой брюнет с тугим румянцем на щеках.
– Маша! Машкин! Как ты себя чувствуешь? – крикнул он, скрывая неудобство за нарочито бравым, громким голосом.
Непривычная к прилюдным выражениям нежности, юная Маша восторженно хлопнула длиннющими ресницами, выдала короткий ликующий звоночек смеха и важно выпятила розовые губки.
– Хорошо! Все хорошо! Не волнуйся.
Брюнет приложил руку к уху, развел руками, показывая, что ничего не слышит, и закричал опять:
– Как? Хорошо?
Маша кивнула.
Брюнет удовлетворенно сложил руки на груди и оглядел собратьев победным взглядом.
Словно повинуясь мужской солидарности, закивали мужчины своим женам, те – им. И новой волной нахлынула прежняя тема вопросов в никуда и нестройных ответов на нечаянно подслушанные чужие вопросы. Теперь объединились все. Мужчины, не стесняясь, тыкали пальцами в женские лица, по-видимому поясняя друг другу, которая чья. В палате к окну подошли остальные женщины, даже те, к кому еще никто не пришел. Все улыбались.
Подошла и Саша. Она держала на руках проснувшегося Мишеля. И в этот самый момент в мужской толпе появилось новое лицо. Габриэль шел своей обычной, чуть подпрыгивающей походкой, так скользит по воде селезень, уже раскрывший для полета крылья. В расстегнутой куртке, с цветами, он спешил как на первое свидание.
– А этот к кому? – озадаченно протянула тетя-лошадь, нервно прикусывая длинный ноготь.
Габриэль вытянулся в струнку и громко, напрягая горло, закричал с ударением на последнем слоге:
– Саша!
Звук получился громким, почти оглушающим. Он пронесся по этажам, вырвался во двор-колодец и только там затух. Габриэль весело покрутил головой и засмеялся. С щемящим чувством Саша вдруг ощутила, насколько он отличается от остальных. И дело было даже не в цвете кожи, хотя до появления Габриэля лидером конкурса «найди пять отличий» был Евсей, но даже он выглядел почти своим на фоне африканца. Оживление Евсея по сравнению с кипучей энергией, которую развил Габриэль, выглядело детской забавой. Габриэль прижимал руки к сердцу, громко хохотал, подпрыгивал, кидался с рукопожатиями к опешившим соседям. Достал из сумки бутылку шампанского, раздал присутствующим пластиковые стаканы. Взяли все, кроме Евсея.
Женщины у себя на третьем этаже недоуменно переглянулись.
– У него сахарный диабет, – пояснила Мариетта.
Хлопнула пробка, ликующие мужчины беззвучно чокнулись, женщины застучали в стекла. Наступила торжественная тишина, после которой мужчины выпили, глядя в далекие глаза любимых.
Саша смотрела на веселого Габриэля и думала, что мужчины навсегда остаются мальчишками. Габриэль приподнял пустую бутылку за горло, прикрыл ее ладонью и отрицательно помотал головой.
– Это он о чем? – бдительно поинтересовалась хмурая соседка.
– Говорит, что больше не будет пить.
– Да ну! – недоверчиво протянула женщина.
– Не будет, я знаю, – спокойно ответила Саша.
…Разговоры о пьянстве возникли не сразу. Не было повода. Габриэль не был трезвенником, но за все время Саша ни разу не видела его по-настоящему пьяным, не контролирующим себя, с заплетающимся языком или хотя бы сильно навеселе. Он никогда не отказывался от первой рюмки, но после нее не пил вообще. Сколько бы ни продолжалось веселье, выступление или просто вечеринка.
– Ты раньше пил? – однажды поинтересовалась Саша.
Габриэль вдруг замолчал, взгляд его скользнул мимо и погрузился в неведомую глубину. Саша похолодела. Она не очень верила в исцеление бывших алкоголиков. Жизнь с отцом, а особенно несчастье с матерью уверило ее в обратном. Очень редко, в самые плохие моменты Саше снилось мертвецки пьяное, почти безумное мамино лицо. В этом сне Саша запутывалась прочно, как в крепком стальном капкане. Чудовищная боль раздирала сердце, прожигала мозг. Немая холодная и почему-то всегда босая, она стояла перед кроватью, на которой то ли спала, то ли умирала мать, и чувствовала только одно. Смерть рядом. И теперь, наткнувшись на безжизненный темный взгляд Габриэля, Саша по-настоящему испугалась. Пристрастие к спиртному могло стать единственной причиной, способной поколебать ее решимость быть вместе.
Даже если бы заговорил манекен, его голос показался бы Саше более человеческим. Слова вылетали сухими, как пепел от жженых листьев. В воздухе словно запахло гарью, от нее горько запершило в горле, на глаза навернулись слезы.
– Мой отец был алкоголик… Когда умер, мне было двенадцать лет. Он был такой веселый, танцевал, шутил. В тот вечер мама плакала, а он говорил, что все будет хорошо… Знаешь, – Габриэль взглянул на Сашу сухими горящими глазами, словно присыпанными солью невыплаканных слез, – я никому не рассказывал… Когда он упал, я видел его глаза. Долго… – Он безнадежно взмахнул рукой. Краткий горький жест оживил в Сашиной памяти неизвестно когда виденную картину.
На помойке умирал голубь. Он сидел нахохлившись, превратившись в плотный мешочек перьев, вобрав голову в плечи и медленно моргая обведенными яркими оранжевыми кругами глазами. В его неподвижности было что-то противоестественное. Рядом с ним, всего в паре метров, остановилась грязная дворняга с лохматыми боками. Она громко дышала и облизывалась, с неописуемым вожделением поглядывая на поданный обед. Голубь устало поднял веки, из неподвижной груди вырвался тихий стонущий звук. Собака недоверчиво шевельнула оборванным ухом и осторожно принюхалась. Она вытягивала шею, усиленно шевеля темными влажными ноздрями.
Голубь тихонечко охнул и обессиленно прикрыл глаза. Собака недовольно заворчала и сделала крошечный шажок. Голубь распахнул глаза, астматически кхекнул, но не смог шевельнуться. На собачьей морде прорисовалась неожиданная обида. Голубь вел себя непредсказуемо, и это внушало опасение. Собака досадливо куснула себя за плечо и, громко вздохнув, улеглась на асфальт, положив на лапы недоумевающую морду. Опасная близость никак не повлияла на поведение птицы. Так продолжалось некоторое время. Голубь сидел не шелохнувшись, а псина, выжидая, лежала рядом.
Прошло не меньше десяти минут. Раздался странный кашляющий звук, голубь суматошно распахнул глаза, по телу его пробежала краткая огненная конвульсия. Птица распахнула крылья, замахала, и на миг собаке показалось даже, что добыча вот-вот ускользнет. Псина вскочила, сморщила нос, оскалилась и хрипло залаяла. Голубь присел, сделал несколько отчаянных судорожных движений плечами, завертелся по кругу, напоминая пожилую цыганку, решившую тряхнуть стариной. Птица мучительно вытянула шею, раскрыла клюв. Напряглись, почти вылезли наружу темные бусинки глаз. Собака с лаем прыгала вокруг некстати ожившего голубя, но броситься на него отчего-то не решалась. Голубь возбужденно переступил с одной красной лапки на другую, подпрыгнул на месте, забил крыльями – все сильнее, сильнее – и оторвался от земли… Собака выпучила глаза, присела на задние лапы и захлебнулась возмущенным лаем.
И в этот миг голубь камнем рухнул на землю. Он упал, перекатился через голову и застыл растрепанным комком. Собака торжествующе прыгнула следом… В теле мертвой птицы, распластавшейся по асфальту, еще не остыло движение, а мертвые глаза были открыты. Собака нерешительно тронула тело лапой и тут же отдернула ее, словно обжегшись. Постояла рядом, понюхала, понурилась, горестно мотнула головой и побежала дальше…
Саша громко сглотнула. В горле стоял какой-то невообразимо колючий комок. Нужно было сказать что-то важное, необходимое, но слова не приходили. Вместо них где-то глубоко, так глубоко, что это казалось невозможным, тихо забился тоненький безнадежный плач. Саша остолбенела. Она слушала этот странный звук, и все в ней приходило в движение. Словно проросло крошечное зернышко отчаяния, давным-давно похороненное, утрамбованное новыми пластами жизни, замурованное в самых дальних уголках души.
– Я понимаю.
И они кинулись навстречу. Дрожа, прильнули друг к другу, словно дети, потерявшиеся в незнакомом темном лесу, полном чудовищ. Они шептали друг другу успокаивающие слова, гладили по холодным плечам и рукам, обнимались, пытаясь согреться. И каждый думал в этот момент, что должен позаботиться о другом. Сашино сердце разрывалось от сочувствия и боли, она представляла себе маленького мальчика, заглянувшего в мертвые глаза отца. Она обнимала взрослого мужчину, пытаясь отогреть замерзшую душу ребенка. А Габриэль гладил ее льняные волосы, целовал холодные щеки, согревал дыханием ледяные руки и шептал:
– Не бойся, ты не одна… Я здесь, я рядом, я всегда буду рядом.
Глава 34
Суета, суета, суета.
Москва вообще напоминает кишащий людьми гигантский дом. Только вместо подъездов – аэропорты, вокзалы и речные порты. Лестницы, этажи и лестничные площадки заменяют улицы, проспекты и скверики. Возможно, внутри некоторых квартир и царят спокойствие и тишина, но приезжим, ошалело несущимся в московском потоке, Москва напоминает стремительный водоворот. Здесь нужно быстро двигаться, громко говорить и ко всему быть готовым.
Саша меланхолично разглядывала пеструю толпу, снующую за стеклом. Кипучая жизнь аэропорта неслась мимо, бурливо обтекая ее неподвижную, словно окаменевшую фигуру.
– Внимание! Внимание! Объявляется регистрация на рейс пятьсот четыре компании «Эфиопиэн эйрлайнс», следующий до Аддис-Абебы. Пассажиров просим подойти к стойке номер пять. Повторяю…
– Ой, Мишка, наш рейс! – Саша заметалась между коляской и чемоданами.
– Я узнала, таможенный досмотр будет в зале номер два, – подошла запыхавшаяся Аля.
Саша обняла школьную подругу:
– Что бы я без тебя делала? Погляди за Мишкой, пойду оформлюсь.
Быстрый фиксированный взгляд таможенницы. Глаза. Брови. Нос. Губы. Овал лица. Создавалось впечатление, что ядреных форм женщина в тщательно отутюженном костюмчике переносит черты взглядом с фотографии на взволнованное Сашино лицо. Саша поежилась и попыталась воспроизвести точно такое же выражение, какое было в заграничном паспорте.
– Пожалуйста, не гримасничайте, – сухо произнесла таможенница.
– Извините, – смущенно пробормотала Саша.
– Запрещенные к вывозу вещи: антиквариат, контрабанда, наркотики?
– А?
Монумент в форме зловеще приподнял холеные брови.
– Нет у меня ничего, – торопливо ответила Саша, не дожидаясь повторения вопроса. При всем понимании, что таможенный досмотр процедура обычная, она не могла отделаться от пугающего холодка в низу живота. Страх, что сейчас ее схватят за руку и скажут, что в силу ряда обстоятельств поездка не состоится, рос с каждым мгновением.
– У меня есть немного денег… Я указала в декларации сумму, – покраснела и принялась водить дрожащим пальцем по расплывающимся строкам.
– К кому едете?
– К мужу… э-э… к отцу ребенка. – И тут Саша неожиданно тоненьким голосом добавила: – Пустите меня, пожалуйста…
Наступила пауза, за время которой Саша не смела вздохнуть или поднять глаза и потому не увидела, как в глазах служащей что-то перещелкнуло и на склоненную Сашину голову излился свет.
– И куда наших девок несет? – тихонечко вздохнула женщина, и аккуратная тоненькая бровка сочувственно надломилась. – Ладно бы в развитую страну, а то в Африку… Что с вами делать? – Женщина махнула рукой, поставила штамп, расслабилась на одно совсем короткое мгновение и негромко поинтересовалась: – Хоть не в гарем приедешь?
– Ой, – испуганно ответила Саша, – н-нет, не должна…
– Ну, удачи тебе, девонька, – покачала прической женщина и моментально вернулась к своим обязанностям. – Следующий, – сказала казенным, лишенным эмоций голосом, так контрастирующим с проникновенными бабьими интонациями, прозвучавшими минуту назад.
– Коляску? Коляску с ребенком будете досматривать? – спохватилась Саша. – Аля, Аля, где ты?
Из толпы вырулила пышная Аля, Мишель тер кулачком глаза.
– Проходите, не задерживайте очередь, – пробурчала таможенница и постучала наманикюренным пальцем по документам, оставленным на стойке.
– Спасибо! – сказала Саша строгой спине.
Женщина, не поворачиваясь, чуть-чуть наклонила голову вперед, и Саша поняла, что ее услышали.
Прощание всегда казалось Саше делом хлопотным и нелегким. Перед расставанием нужные слова найти трудно. Ведь если ты уезжаешь, значит, тебе это нужно. А если тебе это нужно, то почему ты должен делать вид, что не хочешь уезжать? Но на этот раз все было по-другому. Алька Акимбетова, когда-то смешная рыжая девчушка, а нынче гладкая, как кабачок, матрона, олицетворяла собой все, что оставалось за спиной. Друзей, Волгу, Кострому, дом и даже воздух. Холодный морозный воздух, такой неприветливый, но такой родной.
Подруга прослезилась, чмокнула Мишку, прижала Сашу к высокой груди:
– Ты, Шурка, пиши… И, – Альфия опустила глаза, – возвращайся, если… что не так.
– Обязательно напишу, – растроганно сказала Саша и прижалась к теплой уютной Алькиной щеке. Она на какое-то время задержала Алькину руку в своей, постояла, будто собираясь с силами, закрыв глаза, как перед стартом собирая в кулак всю свою решимость и волю. Выдохнула и открыла глаза.
– Прощай, Алька, спасибо тебе за все. Даст бог, увидимся!
– Увидимся, конечно, увидимся, – сказала Альфия, и веснушки на ее лице порозовели. – На все воля Аллаха…
– Хм, – Саша усмехнулась, – главное, чтобы мой Бог и твой Аллах договорились…
– Аллах и Бог тут совсем ни при чем, – серьезно ответила Алька, – главное – люди!
Саша внимательно поглядела на подругу. Альфия, сама того не зная, озвучила главное, что поддерживало ее решимость оставить родину и пуститься в дальнее путешествие. Какие бы страхи ни таила в себе Африка, Саша ехала к Габриэлю, к самому родному человеку на свете.
– Ну, нам пора! – Саша решительным жестом пригладила волосы, одернула куртку, поправила Мишелю шапочку и направилась к выходу на летное поле.
Длинный переход, пугающие ответвления. Саша крепко сжимала в кулаке посадочный талон. Мишель смирно сидел в коляске и, кажется, даже начал дремать. Саша поудобнее перехватила большую спортивную сумку, висевшую на плече. Еще одна маленькая сумочка с документами болталась на шее. «Небось выгляжу как навьюченная лошадь, – подумала Саша, – ну да ладно. Трудный год заканчивается не так уж плохо».
…Пустой холодный год начался в декабре после отъезда Габриэля. Оставленных им денег хватило ненадолго, в начале марта Саша с пятимесячным сыном вернулась в Кострому, а неделю спустя умерла мама.
Иногда сильный ветер так утрамбовывает сугробы, что они становятся похожими на укатанную гладкую дорогу. В холодном доме Ветровых стало теплее и как-то уютнее с появлением Саши, а особенно внука. Мать словно очнулась от пьянства, на ее пустое лицо вернулось почти забытое выражение заботливости. Сашино сердце разрывалось от сожаления, когда мать прежним голосом уговаривала Мишутку лечь спать.
– Чьи это глазки? Чьи это губки? – ворковала Валентина Сергеевна, наклоняясь к ребенку.
Знакомый с детства голос не вязался с помятым, вечно опухшим лицом, с виновато моргающими выцветшими глазами. Валентина суетливо бросалась на помощь, вызывалась постирать, погладить, приготовить еду, и первое время Саша с благодарностью принимала помощь. Мать рьяно разводила в тазу порошок, бросала туда детские вещички и… забывала про них. Включала утюг, гладила первую пеленку и уходила к «соседям». Вернувшись, заворачивалась в одеяло и преувеличенно громко стонала. В комнате снова начинал витать водочный запах, а вскоре раздражительная растрепанная бабушка вскакивала на ноги и принималась на чем свет стоит костерить «блудливую козу дочь».
Возвращался со смены отец, становилось еще тяжелее. Родители визгливо выясняли отношения, сыпали взаимными обвинениями, призывая Сашу в свидетели, но заканчивалось все всегда одинаково. Вдоволь наругавшись, супруги шли на мировую с непременным тостом за «здоровье наследника». Отец любовно оглаживал стеклянные бока «Столичной», скупо разливал, на лице матери вспыхивал оживленный румянец, в равнодушных тусклых глазах загорался огонек. Она сидела на краешке стула, готовая вскочить, удерживая себя на месте сомкнутыми перед грудью руками.
Заветная стопка вливалась в пересохшее горло живительным бальзамом, отворяя ворота радушию и умиротворению. Валентина тут же вскакивала и принималась хлопотать по хозяйству. Недолго, до следующей рюмки. Вторая шла даже быстрее первой, но в ней уже не было той томительной сладости, медленной обжигающей горечи, после которой наступало облегчение. Вторая рюмка падала внутрь тяжелым камнем, всколыхивая мутный осадок со дна души. Валентина замирала, ее лицо бледнело, под упрямо сведенными бровями зло сияли посеревшие глаза, она с вызовом откидывала назад голову и начинала петь. Песни были самые разнообразные, но Саше казалось, что мать заводит одну и ту же песню. Песню-кручину, песню-тоску. Песню об ушедшей молодости и унылой жизни.
Отец знал, что нельзя оставлять Валентину в таком состоянии надолго. Вместе со звуками песни в ней рождалось отчаяние, злое, болезненное и беспощадное. Отец сердито ухмылялся и наливал по третьей. И тут Саша предпочитала уходить в свою комнату. Неизвестно, что это была за доза, но после нее мать превращалась в унылое покорное существо. Куда-то разом испарялась вся энергия, Валентина обмякала на стуле, опускала плечи и глаза. Уголки губ утопали в мятых складках. Этой женщины Саша боялась больше всего. Незнакомое бесцветное существо с отчаянными, ненасытными глазами. Именно в этом состоянии мать начинала клянчить деньги, ходила следом, почему-то припадая на левую ногу, а затем вытаскивала деньги тайком.
В тот злополучный вечер Саша вошла в комнату и увидела, как мать роется в ее сумочке. Стоять и смотреть, как Валентина жалко, как побитая собака, пригибает шею, отсчитывая нужную сумму, было противно и ужасно стыдно. Осторожно ступая, Саша вышла из комнаты и принялась бессмысленно греметь на кухне кастрюлями. Мать вышла следом. Даже если бы Саша не видела все своими глазами, догадаться о случившемся не составило бы труда. Возбужденной походкой Валентина прошлась по кухне, игриво потрепала дочь по замершей спине и, блестя глазами в сторону, произнесла:
– Пойду до тети Оли…
Саша молча кивнула.
На улице уже было темно, когда Саша, управившись со всеми делами, присела отдохнуть. Мишка спал беспокойным сном, хлюпая простуженным носом. Мать еще не появлялась. «Надо будет оставить дверь открытой, чтоб не разбудила ребенка, когда придет», – подумала Саша и провалилась в тяжелый сон.
Сквозь дрему ей чудились стуки, грохот, казалось, что пришел батя и они с матерью снова принялись ругаться. Снилось, что кричала тетя Ольга странным визгливым голосом, перерастающим в вой сирены… Впрочем, нет, вой сирены «скорой помощи» был на самом деле. Саша резко выпрямилась в кресле, чувствуя, как затекла спина, словно вернулись дни работы за ткацким станком. Кто-то барабанил в дверь. «Ч-черт, забыла про дверь», – чертыхнулась Саша.
На пороге стояла бледная тетя Оля, глаза ее лихорадочно блестели. «Выпила, что ли… вместе с маман», – успела подумать Саша.
– Там… плохо… Валюшке… сердце прихватило, – пробормотала соседка.
– Где? – Разом загудело в голове. Ноги застыли в коленях.
Ольга махнула рукой в сторону подъезда.
Отодвинув ее рукой, Саша, спотыкаясь, рванула вниз по лестнице.
Во дворе было людно: персонал «скорой», соседи и несколько зевак. Мама полулежала на покосившейся дворовой скамейке, ее бледное лицо было неожиданно строгим и спокойным. Защемило сердце, Саша бросилась к ней:
– Мама, мамочка!
– Дочь? – спросила у кого-то врач и, получив положительный ответ, громко вздохнула и залезла обратно в машину. Было слышно, как она разговаривает с кем-то по громкой связи:
– Да не могу я, вызовите кого-нибудь! У меня еще целый журнал вызовов. Начало смены, а уже первый летальный… Да, давно… часа три уже. Синяя вся… Соседи говорят, пила сильно… ага. Ну, до связи.
Саша не слышала разговора, да и вообще ничего не слышала. Ни шушуканья за спиной, ни причитаний тети Оли. Она сидела перед матерью на корточках и смотрела в ее мертвое лицо. Поверх сильного сивушного запаха накладывался другой, не менее сильный запах. Запах смерти. И хотя Саша никогда прежде его не слышала, она со всей определенностью узнала его. В этом новом запахе не было скорби, отчаяния и сожаления. Смерть пахла погребом и покоем. Саша пыталась вспомнить мать другой, представить ее сомкнутые глаза открытыми, а губы теплыми и живыми, но ей никак это не удавалось. Она не могла отделаться от ощущения, что наконец-то видит мать… довольной. Смерть разгладила нахмуренные брови, помятое лицо, страдальчески сложенные губы. Исчезло нервное напряжение, сковывавшее лицо злой гримасой, судорожно сжатые руки расслабились.
Саша прижалась лицом к ледяной руке со знакомой родинкой на среднем пальце, и холод мгновенно проник в ее сердце. Дочь сжала руку матери в своих. Прикосновение остывшей на морозе неживой плоти вызвало дрожь. Саша задрожала всем телом, хрипло закашлялась и без чувств упала на снег.
Все остальное – похороны, собственную болезнь, за время которой у Саши пропало молоко, пребывание в больнице из-за Мишкиного бронхита Саша помнила достаточно смутно.
Год проковылял мимо на хромых ногах, наступило лето. Мишка научился сидеть и потихонечку начал ползать. На ясном июньском солнышке его кожа стала наливаться здоровьем, откровенно потемнела, а на голове буйно заколосились темные кудряшки. Теперь он уже сильно отличался от белобрысых светлокожих костромских детишек.
Неожиданно в гости приехал Иванов. Вид темного ребенка вызвал у поэта нешуточный шок, так что тягостных объяснений удалось избежать. На мгновение привычная жалость ужом скользнула в остывшее Сашино сердце.
– Нам надо развестись, – сконфуженно промямлил инженер и, уже исчезая за дверью, прокричал: – Тебе не нужно будет ничего делать! Я сам все устрою!
– Спа-си-бо! – проскандировала в ответ Саша.
Вскоре по почте пришел конверт с извещением из суда, а в конце лета – свидетельство о расторжении брака между гражданином Ивановым и гражданкой Ветровой. Саша взяла в руки драгоценную бумажку, быстро собралась и, подхватив Мишеля, поехала в Москву. В посольство Руанды.
Оказалось, что там ее уже ожидало приглашение от Габриэля и целых два письма.
В первом были подробно расписаны шаги, которые необходимо сделать для того, чтобы выехать с Мишелем за границу. А во втором письме лежал… авиабилет со свободной датой вылета.
Выйдя на улицу, Саша уселась на скамейку и… заплакала. Она плакала, не стыдясь слез, не сдерживаясь, испытывая несказанное облегчение. Казалось не важным все – щели в окнах, которые Саша тщетно заделывала скотчем, скудная жизнь, когда приходилось рассчитывать каждую копеечку, отцовские запои. Все стало отныне маленьким и несущественным. И даже смерть матери отодвинулась далеко в болезненный уголок, который не хотелось сейчас трогать. Ликование билось в груди ровным мощным потоком, стучалось в каждой клеточке тела, задорными огоньками плясало в глазах, щекотало губы, раздвигая их в счастливой улыбке.
– Милая дама, позвольте присесть! – На скамейку живенько приземлился стареющий мужчина с гладко зачесанными залысинами. – Не каждый день встретишь такое содержательное лицо! – Пожилой джентльмен улыбнулся с видом знатока и церемонно склонил голову: – Виталий… э-э… Робертович!
– Александра Венедиктовна! – оттарабанила Саша и улыбнулась с самым невозмутимым выражением лица.
– Шутите? – полувопросительно воскликнул мужчина. – Какое редкое имя было у вашего родителя.
– Было? – возмущенно сверкнула глазами Саша.
– Виноват, – смутился ловелас, – неловок я сегодня…
– Сегодня? – уточнила Саша, еле сдерживая подступающий смех. Отчего-то ей захотелось подразнить любителя уличных знакомств.
– Мама! – Мишель выдернул изо рта пустышку и протянул ее Саше.
– Какой очаровательный… э-э… малыш. Или малышка? – Виталий Робертович неубедительно осклабился и шаркнул ногой, словно намереваясь пуститься наутек.
– Мишель Туламомбо! – Саша гордо представила сына.
– Мишель… Мишель, – растерянно забормотал мужчина, – она… он… очень симпатичный!
– Да, мой сын похож на отца, – с пугающей любезностью произнесла Саша, – сейчас Пьер подойдет, и вы сможете в этом убедиться сами.
– Да, да, конечно, – закудахтал перепуганный любезник, – очень за вас рад. Был счастлив… побеседовать… однако, мне пора… – И, вскочив с неожиданной для почтенного возраста прытью, быстро удалился.
– Всего доброго! – прокричала Саша вслед.
Мишель внимательно посмотрел на маму и сделал ручкой «пока»!
– Ах ты моя умничка! – Саша прижала сына к груди. – Скоро, очень скоро ты увидишь папу.
– Папу! – сказал Мишель и захлопал в пухлые темные ладошки…
Глава 35
Пассажиров было не так много. Там и сям зияли пустоты незанятых мест. У окна в Сашином ряду сидел пожилой мужчина восточной наружности в европейском костюме, но с чалмой на голове. Саша устроилась в крайнем кресле. Предупредительная стюардесса принесла плед, детскую подвесную люльку и унесла коляску. Мишель, уставший за длинный день, уснул, едва устроившись в новой колыбели. Он вытянул пухлый бантик губ в удивленную трубочку, одну ладошку устроил под щекой, а другой накрылся сверху.
Самолет дрогнул, с шумом заработали моторы. Саша вытянула в проход ноги и закрыла глаза. Впереди был длинный путь с пересадками. Странно было думать, что самолет будет лететь над неведомым огромным континентом, который, как знать, может стать вскоре вторым домом. «Не ходите, дети, в Африку гулять», – подумала Саша и… уснула. Ее разбудили лучи слепящего солнца, пробивающего затененный иллюминатор. Шум двигателя стабилизировался в равномерный гул. По салону, предлагая пассажирам напитки, передвигались стройные стюардессы. Саша прислушалась: Мишель по-прежнему спал. Пить не хотелось, есть – тем более. Саша достала блокнот и задумалась. Привычка записывать появилась недавно. Маленькие неотложные дела, несвоевременные мысли, забавные случаи с Мишкой – она будто сортировала разноцветные лоскутки, из которых потом сшивалось полотно жизни.
Нервная женщина с брюзгливо поджатыми тонкими губами в ОВИРе, выдававшая паспорт, несколько раз напомнила, что «в стране прибытия гражданин должен встать на учет в российском посольстве». Она повторяла эту фразу с механической заученностью, буравя серыми глазками пуговицу на Сашиной груди. При этом воспоминании Саша испытала беспокойство. Прежде желание уехать затмевало все соображения, и думать о том, что будет дальше, представлялось преждевременным. И вот теперь Саша сидит в самолете и абсолютно не представляет себе, где и на что она будет жить, что будет с ней дальше. Она не знает даже адреса Габриэля, все их общение за весь год ограничивалось телефонными разговорами. А что будет, если он их не встретит? Саша дрожащими руками вытащила записную книжку и вгляделась в столбик цифр. Да, номер телефона. Кажется, это дом матери. Или… сестры?
– Господи, какая же я бестолковая, – тихо прошептала Саша.
И еще в Руанде идет война. Кажется… Или она уже закончилась?
Саша беспомощно огляделась. Может, хоть посмотреть новости? Телевизор в доме родителей давно уже не работал, да и недосуг было. Маленький Мишка не оставлял свободного времени, к тому же эти вечные болячки. Бронхит оставил после себя жуткий дисбактериоз. Вздутый Мишкин животик изливался зловонными зелеными испражнениями, ребенок худел на глазах. Легче стало только к лету. Саша чувствовала себя безнадежно отставшей от жизненного процесса. Если бы все эти мысли пришли в голову чуть раньше, ей наверняка не хватило бы решимости на столь безрассудный шаг, как отъезд в чужую страну. Саша аккуратно сложила блокнот и ручку в кармашек сумки, выпрямилась в кресле и крепко ухватилась за подлокотники.
