Текст книги "Паралипоменон"
Автор книги: Надежда Горлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Той ночью они ели яблоки и смеялись над Корнеичем, брызгая друг другу в лицо соком из надкусов – так близко они сидели в темноте.
Яша все еще жил у сестры. Охотился на лису, мечтая хотя бы увидеть ее. Дети любили Яшу, он сделал барабан из свиной кожи, делал луки и колчаны со стрелами.
– А ты, Рит, и не помнишь небось, как Дома еще не было, как вы в землянке жили?
Я помню! – сказал Вася.
Да ну!
Не ври, ты не помнишь, тебя не был еще!
Верно, Васьки не было!
А я помню. Помню, как Дом строили, а землянка на Пасеке была, ну, Пасека была дальше и ульев меньше было.
А в Курпинках еще есть землянка. Знаете?
Нет!
Я знаю. Дядя Ваня там жил.
А где она – не знаешь?
Не знаю. Там где-то, за Аллеями. Да она засыпанная.
А вдруг нет?
Вася и Славка запросили посмотреть – вдруг не засыпанная, или можно сделать.
Яша повел детей в Аллею. Они лузгали семечки, и шелуха застревала в умирающей траве. Яша стащил в сторону сухую ольху с задеревеневшими сережками, разгреб прелое сено, открылся вход. У детей от волнения холод стоял в горлах. Рита делала вид, что ей неинтересно, слушала шум ветра. Она вывернула карманы и высыпала завалявшиеся мелкие семечки и сор, застрявший в швах.
– Стойте здесь, не лазьте за мной, поняли? – Яша спустился в землянку.
Там явно кто-то жил, было там и Дунино одеяло, которое она повесила в Соснике проветрить неделю назад, и которое украли кочетовские грибники. В консервной банке лежали короткие, до последней затяжки, окурки; россыпи запорошенных хвоей яблок по углам.
Яша понял, что здесь скрывается заключенный, бежавший из Воронежской тюрьмы – хорошо поселился, и в глуши, и близко от жилья – ворует. Портреты рецидивиста висели на автовокзале в Лебедяни, и все бабы по району – от Шатилова до Малинок – боялись ходить в лес.
Яша снял рубаху, завязал в нее яблок, сколько можно было, пошевелил пальцем в консервной банке, выбрал себе окурок подлиннее.
– Клад! – закричал Вася.
– Тишь, там разбойник спит. Я его ограбил, да текать. Шуруйте к дому.
Не зря Рита боялась – она чувствовала.
Во дворе были Евдокия и Валька. Они не слушали наперебой рассказывающих детей, с тревогой смотрели на угол Сада – когда выйдет Яша.
– Зовите мужиков, что скажу!
Яша скинул с плеча узел, рукав рубахи треснул, и Евдокия увидела зеленое, подернутое маслянистым блеском, будто восковое яблоко. Закачала головой, глядя на брата: "Не нажил парень ума, не нажил".
Решили: да, беглый тюремщик, "и сколько же он добра потаскал, гад" сказала Евдокия. "Несчастный человек, Дуня" – сказал Отец.
Решили не сообщать, а землянку засыпать: придет, поймет, что раскрыли, и уйдет как можно дальше.
Взяли лопаты, пошли, женам велели запереться дома.
– Яблоки-то заберите, – сказала Валя, – и еще что.
– Ну их к черту, может он какой сифилитик, – сказал Корнеич. – Все засыплем. Что надо – пусть отрывает.
Корнеич не сомневался, что яблоки прятали Пчеловод с женой, они и отстроили землянку – ночью Дунька прибежит за зарытыми яблоками.
Стемнело, и Корнеич засел в кустах. От зарытой землянки тянуло свежей землей.
Дунька прибежала, Корнеич стал материться из кустов, Евдокия оправдывалась:
– Хоронила не я, что ты, соседушка. А детям на зиму – что же, на чердаке, что же, поклала бы. Ты ж зарыть велел. Да я и не много взять – я, видишь, без мешка, без всего... Да и без лопаты – дай, думаю, так, руками поворошу...
– Дура, ой, Дунька, какая ты дура! Пришла! Ничего без Васильича не петришь – руками она разворошит, дура!
Соседи, не спеша, шли домой, бранились.
На следующий день в гости пришел Булыч – его жена послала угостить курпинских баб блинками.
Когда они остались вдвоем, на кухне, Евдокия сказала:
– Горюсь я, Петенька. Место наше открылось. Боялась я, что ты придешь вчера, а там такое дело...
– Дунь, а я приходил. Но ты ж знак мне дала – я увидал, да и назад пошел.
Евдокия не поняла, промолчала – Булыч видел на дорожке в Аллее рассыпанные Ритой семечки – шелуха светилась жемчужной изнанкой.
Холодало, шли дожди, Булыч до зазимок прятал в омшанике брезентовый дождевик и счищал ножом красную курпинскую землю, налипшую на сапоги. Он делал это за омшаником, на огороде, кучка земли напоминала маленькую могилу.
Булычиха не могла понять, за какие это блинки благодарит ее Валька.
Потом, когда уже снег лег первой мукой, и у Пчеловода играли двое на двое в дурака, стали вспоминать про беглого. Яша похвастался украденным окурком, Корнеич задумался: Иван Васильевич не курит. Евдокия заметила пристальный холодный взгляд, покраснела: "Знает чего. Неужели Петька проболтался или выдал нас чем?"
Евдокия стала бояться. Она наблюдала за Садовником и его женой, смотрела на них внимательнее, чем всегда, во всем видела намеки – Корнеич и Валентина ежеминутно выдавали себя, когда соседка зашла попросить сахар это был шантаж; за неделю родившаяся из страха обида на Булыча так выросла, что когда в воскресенье он пришел в гости с бутылкой самогона, оставляя черные следы на тонком прозрачном снегу, Евдокия поджала губы и не выходила с кухни. Говорила мужу:
– Надоел этот Булыч и надоел. Таскается и таскается – привадился. И что ты его привечаешь – это ж Корнеича товарищ, недруга нашего. Тот небось и подсылает.
– Ты, Дуня, устала. Плохо так говорить, но да я ему объясню, что ты прихворнула, он к Корнеичу пойдет.
Булыч заглянул на кухню проститься, подмигнул и пошел к Корнеичу. Показал в окно по наручным часам: "через час выйди к летнему сараю".
Евдокия, волнуясь, вышла.
В сарае было холодно, мелкого снегу подмело под дверь, едва ощутимое тепло шло от волнистого, подернутого коркой старого навоза и почерневшего сена.
Пришел Булыч – он что-то придумал, есть какой-то выход.
– Нету у нас выхода никакого, кроме одного, – сказала Евдокия.
Она смотрела в щель и видела серые и белые снежинки, сухие, словно бумажные, они летели косо, быстро.
Булыч осекся, замолчал.
– Так и так. Нет мне счастья, – сказала Евдокия. – Я и сейчас еще ничего, а какая в девках я была красавица! Бывало, все на меня заглядывали. А счастья не пришлось – война помешала.
– Да ты и сейчас красавица... Рано ты это, Дунь. Может, погуляем еще?
– Нет, баста. Уж люди прознавать стали.
– Да ты что? Не, Дуня. Кто? Показалось, показалось тебе.
Евдокия с трудом уже сдерживала раздражение. Вышла из сарая, зябко побежала домой.
Булыч напился у Корнеича, заночевал, Евдокия злилась – мало ли что скажет спьяну или в отместку – встретились через два дня в магазине в "Культуре" – не поздоровались.
–11
Слегла Катина свекровь. Деверь пил, покушался на Катины деньги пьяный, он ходил по дому медленно, как по дну морскому, движениями корчевальщика вырывал ящики и выламывал дверцы шифоньера. Деньги нельзя больше было держать за иконой. Когда вскапывали огород, Катя зарыла под калиной клад в трехлитровой банке. Всего два года оставалось до покупки дома, трешки, рубли, десятки складывались в матрас. Катя спала как принцесса на горошине – только она ощущала ломкий хруст мнущихся денег, она чувствовала, что у десятки загнулся уголок, она знала, что деньги потеют и знала запах их пота.
Деверя подобрала на улице, в лопухах, старая дева Зина Курьянова с прозрачным пухом на лице, и деверь стал жить с ней как с женой. Катя не знала, верить ли чуду, привезла Зине из Лебедяни платок.
Через неделю Зина пришла на ферму с трещиной на губе, как, бывает, трескаются сыроежки – Катин деверь ударил ее кнутом.
Катя срочно вызвала из Курпинки Яшу – пусть погостит, давно не видела братца, думала: "придет деверь – скажу: иди, откуда пришел, некуда и сесть тебе, у нас гость" – старуха лежала, не могла вступиться, только вздохи ее были слышны на улице.
Витька тоже обрадовался Яше: "повезу парня в шовский клуб, невесту искать". Кате было досадно – "придет деверь, а мужиков нету", но отпустила. Витька повез не в шовский клуб, а в искровский, Яше было все равно.
Ты иди, а я в машине подремлю, – Витька остановился у Машкиного погреба, и Яше пришлось идти, увязая в грязи, мокрый кленовый лист дал ему пощечину.
Окна клуба запотели, Яша не различал их матового света за свечением желтых деревьев – а в дождливых сумерках видно, что осенние листья светятся как тонкие ломти дыни в роящихся как звезды золотых каплях сока.
Сестры были на кухне – они помылись, и таз еще испускал пар, пахнущий телом.
Не стесняясь Наташи, Витька стал обнимать старшую, Машка выскальзывала из рук, из халата, смеялась как пьяная, Наташа пошла собираться в клуб, чтобы не мешать сестре.
Несмотря на свою молодость, она уже давно не ходила в клуб – ей было наименее горько обманывать себя именно так, объясняя отсутствие мужского внимания тем, что она сама не подает мужчинам повода проявить его. Наташа была достаточно умна, чтобы вести себя образом, не допускающим насмешек над ее безобразием – мужчинам она была как сестра, без намека на кокетство, с подругами никогда не заговаривала о мужчинах, одевалась опрятно, скромно, не позволяя себе ни наступать моде на пятки, ни слишком отставать от нее опрятность была ее модой. Наташа походила на безбровую птицу с острым загнутым клювом, но безобразие не было ее несчастьем – она смело смотрела в зеркало, ее серые как пыль рассудительные глаза усмехались – она сумеет устроить свою жизнь, заведет семью – все сделают здравый смысл и уверенность в себе. Так считали все – Наташу уважали, старшие женщины советовались с ней.
Она пришла в клуб, чтобы в темном углу побеседовать с подругами, пожаловаться, как нынче много дел по хозяйству, после смерти матери, а Машка совсем не помогает.
По полу так тянуло сквозняком, что шелуха от семечек волнистыми хребтами собиралась в углах и хрустела под ногами Наташи, которые как в холодной воде мерзли в ползучем ветре. Наташа и не смотрела на танцующих стояла с таким видом, что и пригласи ее – не пойдет.
В клуб зашел Яша Журавлев – Наташа знала его в лицо, раньше он никогда не бывал в "Искре", Наташа давно не встречала его, он был известен своей красотой, добротой и неопытностью, его считали дураком, была даже поговорка – "что стоишь как Яша Журавлев" – она применялась, когда кто-то проявлял нерешительность в важном деле.
Яша только что вошел – он долго курил на крыльце, смотрел, как дождь прибивает к земле мокрые листья – как будто это птицы падают. Не танцевали только они двое, Яше и в голову не пришло танцевать, он остановился, и не него натыкались пары.
Наташа была настолько умна, что не пригласила его на танец – тотчас засмеялся бы кто-нибудь. Она за рукав, заботливо улыбаясь, отвела Яшу в угол – "ну что ты раскрылился? мешаешь" – и начала беседу.
Яша переминался с ноги на ногу, шелуха скрипела под его сапогами как мокрый песок, девушка расспрашивала об армии, ей были интересны узбекские слова, что такое "алыча", деревня, где на улицах пахнет розами, похожими на корзинки, сплетенные из лепестков, и мочой, а на бахчах лежат дыни и светятся по ночам, как луны. Есть длинные, с лошадиную голову, гладкие, как кожа на женской щеке, они такие мягкие, что муравей оставляет на них следы, а есть маленькие и круглые, как головы младенцев, покрытые почти древесной корой. Когда дыню раскалываешь, из нее, как из шкатулки, туманом поднимается свет и исходит сырой медовый запах, а крупитчатые ломти ее точат сладкие слезы.
Солдаты воровали дыни, и прапорщик искал воров, обнюхивая солдатские воротнички – они пропитывались дынным туманом.
Яша провожал девушку – она попросила – "дюже собаки злые на улице". Девушка взяла Яшу за руку и просила пообещать, что он приедет и завтра. Эта девушка была единственным человеком, проявившим интерес к Яшиным рассказам – он обещал, чувствуя себя счастливым, и, не найдя Витьку, лег в кузов. Над ним качалась кленовая ветка, как будто изрезанная ножницами, листья, падающие на Яшу, были плотные, как поросячьи уши.
Они ездили неделю, Наташа от счастья похорошела, Яше надоели разговоры, собеседник был ему безразличен, он соскучился по охоте и ушел в Курпинку.
Наташа искала свои ошибки и находила их – из-за них она потеряла жениха. Между тем, у нее никогда не было жениха. Девушка решила во что бы то ни стало вернуть так быстро утраченную любовь. Яша ни разу – ни вслух, ни в мыслях – не произнес имени своей собеседницы.
–12
Кто-то шел, это был не Яша, тени облаков пачкали снег, Евдокия еще не могла понять, мужчина или женщина, а долгополая чужая тень уже наползла ей на ноги и поднялась как вода до щиколоток. Евдокия думала плохое: "либо сестру муж прогнал, либо помер кто".
Незнакомой девушке с искаженным от стужи лицом, с льдинками в ноздрях, мороз свел губы – поздоровалась, не выговорив "р", шла из Сурков в "Искру", не туда свернула, заблудилась. Девушка была жалка – замерзшая, некрасивая, Евдокия пригласила, девушка отказывалась от ужина, просила только чаю, ее уговорили, она скромно поджимала локти, как в городе, ее разговор был так умен и рассудителен, что ей отвечал Иван Васильевич, тени посинели и летали по печке, как пауки. Евдокия зажгла лампу, тени прыснули в углы и тотчас вернулись оттуда почерневшими, изменив пропорции. Вошел Яша, он убил зайца, голенища его сапог были изъедены кровью. Наташа едва справилась с волнением, загодя положила ложку – чтобы не застучала по тарелке или об зубы, но покраснела. Почувствовала, что уши созрели как малина, поспешно засобиралась. Евдокия заметила, не стала задерживать, заставила Яшу проводить гостью до Искровского поворота. Яша делал сестре гримасы – устал, есть хочу, не хочу идти – у сестры тускнел взгляд – "брат невежа, что за человек".
Яша проводил гостью, подарил ей зайца с тупой и мертвой, как у саранчи, мордой. Девушка просила рассказать про охоту. Яша рассказывал ей, что когда почистишь ружье, его металл пахнет кровью, зайцы кричат младенческими голосами, и, если послушаешь, то рука не поднимется убить, а у лисы такой тонкий слух, что она либо слышит мысли охотника, поэтому поймать ее можно только случайно, не думая о ней, жаль, что нет собаки хорошей, с ушами, висящими как лоскутки, с улыбчивой мордой – они умнее, дружелюбнее, с подведенными как у девушки глазами – они здоровее, крепче, а то сколько подстреленных и ненайденных уток гниет в болоте – собака бы мигом доставала.
У искровского поворота, обозначенного только кустами, похожими на недоплетенные корзины, Наташа зажмурилась, как будто в лицо ей дунуло метелью, поцеловала Яшу в губы в горькой корочке, побежала по снегу тяжело, будто по воде, как тележку толкая перед собой свою тень.
Через несколько дней Наташа опять появилась в Курпинке – она продала Евдокии валенки – не дорого, на всю семью – поняла из прошлого разговора, что нужны валенки, съездила за ними в Лебедянь, выбрала серые, как дым, с кисловатым запахом, ноге было в них жарко и свежо, как летом. Евдокия польстилась, оставляла гостью ночевать – сметливая, хозяйственная, опрятная -что еще Яшке надо, девушка не осталась, пригласила Яшу на День рождения в пятницу – "и не провожай, светло еще, дорогу авось знаю, ты устал, в пятницу наговоримся".
Яша не хотел идти – зачем, и охота ждет, но Евдокия приготовила подарок – цветную чашку, глубокую, как зевок, и коляный от новизны платочек.
Яша вернулся на рассвете в понедельник, в валенках, купленных Наташей, синий наст ломался под его ногами как рыбьи косточки. Евдокия открыла, у брата опухшее лицо.
Замучила она тебя?
Пристала как банный лист – ушел, пока спят, а то еще на год.
Яша ложился, Иван Васильевич одевался, они беззвучно, чтобы не разбудить детей, смеялись – одним дрожанием животов, говорили громким шепотом.
Как вечер – напоит меня – "куда ж тебе идти", а раз не идти – пей еще – и ничего не помню, глядь – утро.
Во девка влюбилась – женись!
Да уж больно на лицо не приглядна, – сказала Евдокия. Между тем, она хотела бы женить брата на Наташе – пора, засиделся, и возразила только потому, что муж сказал это в шутку.
А ты, Яш, спать с ней будешь ложиться – глаза закрой, а утром уйдешь на работу.
Так глаза закрою – а она гулять будет, дюже охотников-то много.
Яша лег и еще посмеивался с закрытыми глазами – смешная девушка влюбилась в него. У нее, как у мыша, дрожит кончик носа, когда она разговаривает, смотрит она боком, как курица, расспрашивает пустяки.
В обед подлетели сани, излупленная лошадь злилась и скалилась, мужик уже во дворе крикнул: "но, паскуда!". Евдокия поняла, что это, спрятала Яшу в кладовку.
Это была крестная Наташи, толстая баба с дубешкой, измазанной в помете, и с пьяным мужем. Крестная стекла с саней и ритуальным голосом грозно одышливо запела, приближаясь к Евдокии:
И где ваш бесстыдник приблудный? И где ваш заброда окаянный? Он что думает – на него управы не найдется? Да я всю милицию на ноги подыму, да я его в тюрьму на десять лет засажу, да он будет знать, как сироту обижать, мою крестницу. Что же это, снасильничал девку – и в кусты?
Крестная сыграла так хорошо, что Евдокии нельзя было не ответить, пошел безветренный снег, снежинки опускались как пауки на невидимых паутинах, все одинаково подвешенные.
Ой, беда, беда, да что вы нам торочите, да он у нас еще совсем малец, да разве мог же он кого обидеть, да он и без понятия, сроду с девками не якшался, все на охоту да на охоту, да он и сейчас на охоте – как же разве подождать да расспросить его, мальчика, да когда же он вернется?
Яше было двадцать пять лет.
Тихо, Дуня, тихо, зайдите в дом, на улице холодно, будьте гостями, говорил Иван Васильевич.
Половица, на которую крестная наступила в коридоре, вспрыгнула в кладовке, под ногой у Яши, нога согнулась в колене. Смешное и опасное приключение, сестра и зять помогут.
Крестная долго не соглашалась сесть, ее муж тоже стоял, но глаза его закатывались, и он страшно вздрагивал, пробуждаясь.
Сначала Евдокия и Иван Васильевич сомневались, было ли изнасилованье надо было допросить Яшу, затем речь зашла о том, что жениться еще рановато, можно подождать до весны, затем о том, что рановато засылать сватов – надо подготовиться, затем Евдокия спросила у мужа: "кого послать-то? Либо Петьку с Иваном?", крестная села и стала смотреть на стол, "что стоим-то, авось не в церкви" – сказал ее муж, сел и уронил голову.
Яша дремал в кладовке, с кухни тек запах самогона, Яша стал вспоминать, где стоят самодельные капканы, пытался представить, в каком бьется заяц, и кажется, что шкура сейчас стечет с него волнами.
Проснися, пынзарь! Просватали тебя, как девку, с боем, Наташка сватов присылала, дюже мы торговалися, так, что и отдали задаром.
Евдокия была веселая и злая, Яша верил в то, что она шутит, пока зять не спросил:
Ты, Яш, спьяну, или она сама к тебе навязалась?
Сначала Яша обрадовался: "неужели я изнасиловал кого?", потом хотел бежать. Он рыдал в лесу, обрушивая лыжными палками мучнистые ливни снега с деревьев, у него зубы покрывались льдом.
Яша пришел ночевать к Петру – там его ждали все. Сестры знали, на что надо давить – Яша добрый, он пожалеет девушку, никто не виноват, что так получилось, у нее все лицо опухло от слез, покраснело и растрескалось, сестра смотрит за ней, чтобы она не наложила на себя руки. А жениться все равно пора – Дуне вон трудно, что взрослый брат в ее доме, а Наташа работящая, добрая, и как любит – будет слуга тебе, а красота что ж найдешь себе бабу, повремени, а там разойдешься.
В шовском клубе Яшу подняли на смех – там Наташа была известна своим безобразием. В искровском клубе этого не случилось бы. Там Наташу уважали за ее ум, но от "Искры" веяло чумой, Яша не хотел появляться там до свадьбы, "хоть отгуляю свое", а в Шовском – гогочущие рты, "снасильничал жабу". Чтобы спасти себя от их оскорблений, Яша напился с ними, ночевал в омшанике у друга, имени которого не знал, ему на рукавицы нагадили мыши, так прошла неделя в Шовском. Пришел в Курпинку, только когда уделал телогрейку блевотиной, отлеживался два дня, стараясь дышать вместе с ветром, опять ушел в Шовское.
В свадебное утро братья нашли Яшу в чужом сарае, в ногах у гнедой лошади, которая осторожно переступала рядом со спящим. Иван поднял его одной рукой, прислонил к Петру и, взяв высохшую руку в здоровую, замахнулся ею как плетью и ударил Яшу по лицу.
На свадьбе Яша был пьян, его клонило в дрему, он пробуждался от криков "горько!", "а жениха-то мутит, видать, беременный" – шутили гости.
Дыхание жениха было неприятно Наташе, она дрожала от холода в колючих кружевах, ее платье трещало от статического электричества. Не так она представляла свою свадьбу – но ничего, никто не хочет жениться, и все так быстро, скоро привыкнет – даже некрасивое лицо, примелькавшись, кажется миловидным.
Яша был пьян, верил в изнасилованье – это придало ему уверенности в себе. Утром он обследовал постель, и обнаружение обмана, в котором участвовали все – сестры, братья, даже зять, – сделало его другим человеком. Он вышел на двор, все искры снега смотрели ему в глаза. Наташа несла воду, ее встретил чужой человек с черной морщиной поперек лба. Тонкая радуга сияла на лезвии топора в его руке. Наташа бросила ведра ему под ноги, побежала к соседям – она только этой ночью лишилась невинности.
–13
Сестра уговорила Наташу поднести мужу заговоренной водки – это подействовало. Яша, глядя поверх стакана в окно, на деревья в шершавых цветках снега, подумал, что дом его жены и свояченицы – единственный дом, где ему будут подносить постоянно и по первому требованию.
Хмельной муж был весел и разговорчив, похмелье начиналось с пощечины. Наташа ждала ребенка, Яша знаться не хотел ни с кем из родни, Иван Васильевич, ища примирения, привез ему щенка – охотничью суку, пятнистую, как блин. Яша влюбился в Осу. Он держал ее в доме, учил, целовал в мшистое рыльце. Оса была так умна, что научилась носить цыплят за головки, не удушая их.
Наташа надеялась, что вся та нежность, которую она подозревала в муже, достанется ребенку. Нежность доставалась собаке. Собака, живущая в доме, в спальне, была поводом для злобы соседских старух: "твоя мать померла тута, тута иконы, святыня, а твой тварь держит нечистую – либо дом теперя освящать, дом у вас нехороший стал, нехороший".
Кроме того, ребенку нужна чистота, а с собакой чистоты не будет родится осенью, а тут охота – болотная грязь.
Наташа жаловалась Машке, Машка подговаривала Витьку, угощала самогоном с сырым запахом черной рябины. Витька уважал Яшу, да и жалел собаку "дорогая дюже и такая душевная – умница, лапотуля", но у Машки влажным огнем горели глаза, и черные, как вишни в темноте, губы то скользили по его уху, то увязали в его губах – Витька согласился. Он согласился бы тогда и на человекоубийство – почувствовал себя бесшабашным, смелым, жестоким.
Наташа пошла в комнату, где пахло перегаром и псиной, спал на бывшей материной кровати скорченный Яша под телогрейкой. Оса двошила под кроватью, бахрома спадала ей на нос. Наташа поманила кусочком хлеба, Оса выползла, пошла, слабо качая хвостом, тянулась понюхать. Наташа раскрошила хлеб в петлю, Оса стала собирать, заваливая морду, выворачивая удивленный глаз на Наташу, язык сокращался как слизень. "Хорошая, хорошая" – Наташа аккуратно подняла петлю к загривку, легко затянула. Витька удушил, в мешок, отвез на скотомогильник.
Оса убежала – Яша искал в "Искре", в Шовском, в Курпинке, в Кочетовке. Люди смеялись над ним. Пьяный, он бродил вдоль крупнозернистых мартовских сугробов, круша сапогами льдинки, похожие на кристаллы соли, пар шел от его мокрого горячего лица – "ведь не осталось никого, все предали, все суки".
В Кочетовке Яша не хотел заходить к сестре – она больше всех уговаривала тогда, но машина стояла – значит, зять дома. Яша остановился, вспомнил, как Витька возил его в "Искру" – "один он мне друг, хоть ему пожалюсь".
Витька увидел пьяное, в голубых слезах лицо шурина.
– Оса-то моя, собачка-то, пропанула, – начал Яша и зарыдал, скаля зубы в желтых трещинах на эмали.
Витька был уверен, что бабы проболтались – иначе почему Яша пришел к нему?
– Ты прости, Яш, это мы с Машкой не хотели-то, твоя наказала – а это грех большой собаку в свяченом доме держать. Да что ты по собаке убиваешься – люди вон какие мрут – и то.
– Что сделали -то?
– Удавили.
– Удавлю суку.
Яша побежал через поле, как серебром, окованное лужами.
Витька было завел машину – и не поехал – "что накручивать баб – по дороге успокоится, а вечером уже с Машкой условлено – что гонять зря".
Яша бил жену в уже наметившийся, упругий живот, соседские старухи полотенцами выдавливали мертвый плод, Наташа бредила на скрипучей кровати, у которой брюхо провисло до полу, с Сикстинской мадонной в головах, вырезанной матерью из журнала в качестве конспиративной иконы.
Машка склонилась к бумажному, словно посыпанному землей, лицу сестры:
– Я у Колычихи отраву взяла, я его изведу, никто не узнает.
У Наташи иссохший хрупкий язык прирастал к небу и деснам. Она задыхалась от жара дыхания сестры.
– Если я умру – тогда, прибери пока.
Наташа не умерла. Она родила от мужа троих детей, очень скоро у него началась белая горячка, и годами вся "Искра" пряталась, когда Яков Петрович с закатившимися глазами и топором в руках выбегал на улицу. В серых как сталь тусклых белках стояли красные, зазубренные молнии лопнувших сосудов.
–14
Корнеич злил щенка. Он коротко привязывал его – уже выросшего, худого, с волчьими глазами – в Соснике и бил хворостиной, матерился. Щенок лаял до пены, рычал, не взвизгнул ни разу. Только шарахался на веревке, падал на ляжки. Корнеич собирался ночью выпускать Овчаря в Сад – никто не посмеет.
Овчарь порвал веревку – перетерлась о сук, – сбил хозяина с ног. Корнеич схватил Овчаря за горло, сдавил. Пес напряг шею. Они смотрели друг другу в глаза и не боялись смерти. Овчарь укусил Корнеича в плечо и убежал, грудью ломая кусты в Саду.
Валентина причитала, Шовское, "Культура", "Инициатор", Сурки злорадствовали – Садовод им готовил пса – и наказан. Через неделю шесть собак на свинарнике нашли зарезанными – кто-то, сражаясь за суку, вырезал целую свору.
Пропадала птица, у Фенделя пропал козленок. Боялись за детей. У Корнеича зарастала рана. Он ставил капканы и гордился своим Овчарем.
В пятницу Отец с ружьем ездил встречать детей. Весной их не хотели забирать с квартиры, но Рита и Слава взбунтовались, и их стали встречать у шовского поворота, по очереди: Отец, Евдокия, Валентина, Корнеич.
Евдокия ходила с дубиной, тяжелой и звенящей, словно отлитой из металла.
Частые длинные походы отвлекали ее от Дома, пробуждали воспоминания. Да, жизнь ее не была счастливой – ни одно из замужеств не было по любви, а теперь дети – и замуж никто не возьмет, и не погуляешь – детям по глазам стегать будут. Вот и с Булычом вовремя разошлись, соседи уж все поняли, а, може, забыли за зиму, да Булыч уж не будет сходиться – обиделся.
Евдокия села на шовском перекрестке. Она слышала, как гудит майскими пчелами дикая яблоня, случайная тут, на обочине, тихо пела: "Степной ветер в дороженьку зовет, а лесной ветер – к дому, дому отчему", потом очнулась детям пора б уж быть. Пошла к Шовскому, опять задумалась, дошла до крайней улицы – заволновалась. Все быстрее и быстрее шла к школе, встретила учительницу – "давно уж все разошлись", к подруге Полине Подолиной – ее Колька давно дома – "а Рита со Славкой домой пошли". Побежала – конечно, не увидела их, когда сидела на перекрестке – загляделась, а они пошли себе и пошли.
Бежала, пучок распустился в черную, косматую и жесткую, как конский хвост, косу, дубинку уронила – "ну ее", нет – вернулась, еще быстрее, навстречу звенит велосипед – "Дуня, я их встренул и отвез! Дунечка!" Булыч спрыгнул с велосипеда – как раз на перекрестке – Евдокия налетела на него, дубинка покатилась, звякая на колеях.
– А я их встренул, "кто, – спрашиваю, – вас встречает?" Рита говорит: "Мамка!" Ну, я их посадил, по шоссе, в круговую, хотел сразу вернуться – к тебе, а Корнеича прямо на Ямах встретил, он выпить зазвал – а как же отказаться – подозрительно, пять минут всего, а потом сразу за тобой – два раза падал...
Подкатились под ствол яблони, толкнулись, яблоня зажужжала, забасила, вылетели шмели, несколько лепестков упали плавно и быстро, не кувыркаясь, велосипед лежал как олень Серебряные Рога, свернувший себе шею.
Снова виделись каждый день, решили сходиться и ехать в Лев – только поднабрать денег. Они уже были совсем не осторожны – бабы-ягодницы видели их. Булычиха узнала и затаилась – не спугнуть бы мужика. Все-таки детей нет, у Дуньки двое, понятно – мужику – дети, а Дунька тоже конечно – хорошо ли со стариком жить – зачем старика брала? Запозорить Дуньку принародно подстерегла в "Культуре", в магазине, кричала на Дуньку при очереди и при Ритке – та только темнела лицом, выдержала характер, не отвечала, а ответила бы – Булычиха схватила бы за виски, а то даже и не все были на булычихиной стороне, некоторые сочувствовали Дуньке.
Тогда решила поговорить со Стариком, кроткая, обиженная, – он строгий, ревнивый – главное, не тронул бы Петьку, разъярится, может и убить. Встретила Отца в "Культуре", пригласила домой. Угощала чаем, вздыхала да и заплакала: "Люди мне уж давно в глаза говорят, не верила я все, мы ведь с Дуней подруги, – пока сама не увидела – пошла в Курпинку с бабами, отбилась да и застала в Саду – обидно-то как" – соврала – сама не видела ничего.
Иван Васильевич помрачнел – и он давно уже слышал – и шутки, и намеки, и прямо говорили. Ударил кулаком по ковру, икона упала за лавку, вышел, не прощаясь, погнал лошадь – только задок телеги подпрыгивал, да блеяло колесо.
–15
Иван Васильевич любил и уважал Сосо. Мысленно он разговаривал с ним и советовался, и даже после смерти Сосо.
До войны, с первой женой Иван Васильевич жил в Диди-Лило. Тогда его звали Вано, и он любил, когда женщины будили его на рассвете. Одна из них прижималась сухими губами к замочной скважине и кричала: "Мацоне, мацоне!" Остальные вторили ей у других домов. Софико вставала и с закрытыми глазами шла покупать мацоне; ее ноги стучали по досчатому полу, как будто это ступала большая птица.
Они были в Тбилиси, когда у Софико начались схватки. Это были преждевременные роды, и когда Вано вышел из больницы, где он оставил свою жену, он заметил, что руки у него трясутся не оттого, что он долго нес Софико, украдкой слизывая ветхие снежинки с ее выбившихся из-под платка виноградных волос.
Вано ходил по улицам, боялся отойти от больницы слишком далеко, и каждый раз белая дверь ее подъезда казалась ему много белее уличного снега.
Мать Вано была красавицей. У нее были четыре черные родинки на лице, и эти родинки сводили мужчин с ума. Мужчины любили Кэтэвань, а те, кому она показывала пятую, тайную родинку, спрятанную между безымянным и средним пальцами правой руки, хотели жениться на ней. Кэтэвань показала ее отцу Вано и дяде Арчилу из соседней деревни, когда осталась вдовой с четырнадцатью детьми. Приданым ее были чудесные родинки и запудренные морщины, а дети оставались со столетней свекровью.
