Текст книги "Перед разгромом"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

V

Остаток дня и весь вечер Аратов посвятил своему гостю.

Не будь Грабинин так всецело поглощен мыслями о несчастной «порченой», он, может быть, поддался бы обаянию ума и любезности своего нового знакомого, но, слушая его рассказы о здешнем крае, преимущества которого над Россией в культурном отношении тот усердно подчеркивал, Владимир Михайлович не переставал вспоминать умоляющий взгляд несчастной молодой женщины и ломать себе голову над вопросом, как бы повидать ее и поближе познакомиться с нею.

Между тем, гуляя с ним по парку, Аратов очень ловко свернул разговор со своего хозяйства на хозяйство в Воробьевке и предложил свои услуги соседу.

– Вы хорошо сделали, что последовали совету бабушки и просили о продлении отпуска, – сказал он, возвращаясь домой при наступлении темноты и проходя мимо строений с освещенными окнами. – Чтобы распутать ваши дела и попытаться вернуть хотя бы часть расхищенного имущества, нужна большая осторожность. Я всегда готов служить вам своей опытностью и связями в здешнем крае, но предупреждаю вас, что для полнейшего восстановления хозяйства ваше присутствие здесь необходимо. Бабушка говорила мне, что князь Репнин предлагает вам у себя службу?

– О это была одна только светская любезность! Князь меня так мало знает, что не может серьезно желать, чтобы я служил при нем, – поспешил заявить Грабинин и, чутьем влюбленного угадывая, что надо уверить соперника в его нежелании оставаться в здешнем крае, прибавил, что во всяком случае у него так много сердечных и служебных интересов в Петербурге, что ему очень не хотелось бы покинуть его. – У меня там много родных, приятелей, я к тамошней жизни привык, жизнь в другом месте была бы для меня тяжелой ссылкой.

Откуда брались у него такая находчивость и красноречие в отстаивании ложных заверений и почему уже называл он про себя Аратова своим соперником – он затруднился бы ответить; одно только сознавал он вполне ясно, это то, что он, ненавидит этого человека, что им вдвоем на белом свете тесно и что он тогда только вздохнет свободно, когда будет знать, что никогда не встретит его на жизненном пути.

Они вернулись в ярко освещенную столовую с сервированным ужином и сели за стол только втроем: Грабинин, хозяин дома и француз.

Повар отличился на славу; даже во дворце императрицы не еды Владимир Михайлович таких тонких кушаний и не пивал таких вкусных вин, как те, которыми угощал его Аратов так усердно, что вскоре он почувствовал легкое головокружение. Но поддаваться последнему ему вовсе не хотелось, а потому он стал отказываться от угощения. Хозяин настаивал, и спор между ними перешел бы, может быть, в настоящую ссору, если бы не вошел со взволнованным лицом камердинер и, с таинственным видом пригнувшись к своему господину, не доложил ему о чем-то весьма важном, судя по тому, как поспешно встал Дмитрий Степанович из-за стола и, ответив, что сам сейчас выйдет, обратился к месье Соссье, с любопытством следившему за этой сценой:

– Да, это оттуда. Просят немедленно приехать. Дело назначено на воскресенье, – отрывисто проговорил он, отвечая на вопрошающий взгляд француза, а затем, повернувшись к Грабинину, извинился, что должен немедленно покинуть его. – Надо ехать по важному делу к приятелю, верст за двести отсюда. Оттуда я уже прямо проеду к киевскому воеводе. У меня с ним затеяны важные дела – собираем голоса на предстоящую конфедерацию. В России об этом не имеют понятия, а вот поживете с нами и поймете, что такое свободная страна с избирательными правами. Здесь любому магнату, обладающему умом и ловкостью, можно надеяться сделаться королем, и каждый шляхтич чувствует себя равным самому важному вельможе. Перед выборами происходит такое смятение в умах, что золотом и обещаниями, как щепками, швыряют, – знай, только подбирай, не зевай. Разумеется, надо при этом поступать умеючи и осторожно, чтобы и выгоду получить, и гонор сохранить. В подлости и хамстве никогда никто не упрекал Аратовых, но так как дураком я никогда не был и не буду, то и блюду свои интересы всюду и скоро сделаюсь одним кз богатейших и влиятельнейших помещиков в крае. Советую и вам последовать моему примеру, сосед, – прибавил он с усмешкой и, к величайшему удовольствию Грабинина, протянул ему руку на прощание.

– Мы, значит, нескоро увидимся? – спросил Владимир Михайлович.

– Не раньше как недели через две. У воеводы придется прожить дня три, раньше не отпустят. Вы о здешнем гостеприимстве понятия не имеете. У нас думают, что лучше русских никто не угощает гостей, но это могут говорить только те, которым польские обычаи неизвестны. Что у них за женщины! Последняя шляхтянка, имевшая счастье получить образование в замке магната, любезнее и обаятельнее жен и дочерей наших вельмож. Из-за полячки можно сделаться не только пьяницей и бретером, но героем и разбойником! О, здесь можно жить несравненно веселее, чем в России! Но для этого надо сойтись с поляками, а еще лучше – породниться с ними. Для меня это невозможно: я женат, но вы – человек свободный, и жизнь перед вами открыта, от вас зависит устроить ее самым блестящим образом. По возвращении я познакомлю вас кое с кем, и, кто знает, захотите ли вы вернуться в скучный, чопорный Петербург или в затхлую Москву, когда побываете со мною в Варшаве и в замках здешних магнатов! Здесь такой блеск, роскошь и тонкий вкус, образование, вечная радость и веселье, как нигде в Европе! – распространялся Аратов, в своем увлечении не замечая, как трудно было его слушателю скрывать негодование и отвращение, овладевшие им от слов, казавшихся ему кощунственными и преступными.

Точно камень свалился у Грабинина с души, когда они расстались. При одной мысли, что они целых две недели не увидятся, хмель точно выдуло у него из головы, и он чувствовал себя бодрым, сильным и на все готовым. Никогда не подозревал он, чтобы можно было так ненавидеть человека и вместе с тем сознавать себя таким беспомощным в его присутствии. Он не только терялся, но даже как будто робел под холодным, пронзительным взглядом Аратова, и не за себя, конечно, а за ту несчастную, которая находилась во власти жестокого мужа и которую ему страстно хотелось спасти.

Но каким образом? На этом вопросе Грабинин избегал останавливаться и гнал его прочь, – так жутко было не находить на него ответа, между тем как он всем существом своим сознавал, что ему легче отказаться от жизни, чем от этого намерения.

Пока он думал обо всем этом, француз, занимая его произнес:

– У мсье Аратова вечно спешные дела, мешающие ему располагать временем так, как бы ему хотелось. То хлопоты по выборам, то улаживание недоразумений между приятелями, то ухаживание за хорошенькими женщинами, среди которых он очень популярен. Все это сопровождается пышными пиршествами, кавалькадами, театральными представлениями, концертами, балетами. Он прав, уверяя, что в Польше умеют веселиться и отгонять от себя мрачные мысли и тяжелые предчувствия.

Однако Грабинин был слишком поглощен соображениями, не имевшими ничего общего с рассказами француза, чтобы внимательно слушать его, и, отказавшись от вина, которым Соссье, взяв на себя роль хозяина, усиленно потчевал его, поднялся из-за стола и заявил, что хочет пораньше лечь спать, чтобы завтра рано утром уехать домой.

Продолжая разговор, начатый в столовой, Соссье проводил гостя до приготовленной для него комнаты, где на пороге встретил их Федька. Владимир Михайлович остался со своим слугою в удобно убранной спальне.

– Барин, что тут за ужасы творятся! – воскликнул Федька, не будучи в состоянии больше сдерживать свое волнение.

«С нею?» – чуть было не сорвалось у Грабинина с языка, но, вовремя спохватившись, он указал на окно, растворенное в сад, откуда легко было подслушать их разговор.

Федька бросился к этому окну и, перегнувшись через подоконник, с минуту всматривался в тени, сгущавшиеся в этом месте особенно черно от высоких деревьев.

– Никого не видать, – сообщил он шепотом, подходя к кровати, на которую, не раздеваясь, присел его барин. – Да и не до того им теперь, чтобы подсматривать за нами, своих забот полон рот. Сейчас, когда вы еще изволили за столом сидеть, прискакал тут один в куртке с золотыми шнурами, в алой шапке с длинным пером.

– Кто такой? Откуда? – прервал его барин.

– Издалека. Сказывали, да я запамятовал. Посланец тот письмо привез здешнему барину и говорит: «Не иначе, как в собственные руки отдам». Езебуш пошел докладывать и, вернувшись, побежал сбирать охотников. А тут вскорости и сам барин вышел. Пока он с посланцем в кабинете разговаривал, на конюшне лошадей седлали, а молодцы, которые у них тут под видом охотников проживают, один за другим на заднем дворе собирались. Эти люди все из дальних, и охотятся они с барином своим не на тетеревей и не на волков и медведей, а на людей! Что только про них здесь рассказывают – страсть! Собралось этих «охотников» человек десять, если не больше, в темных плащах, у каждого за поясом нож острый, а уж рожи! Мороз продирает вспомнить! Одно слово – разбойники. Для того только их здесь и держат, чтобы с барином на промысел ездить.

– На какой промысел? Что ты за вздор городишь?

– Не вздор-с, а они – заправдашние разбойники-с, как есть-с, настоящие, наездами пробавляются. Это весьма здесь известно. Послушали бы вы, что о них здешний народ толкует, волосы дыбом становятся слушать! Прошлою осенью один тут барин напал на соседа с целой ватагой хлопов, с ножами, саблями, ружьями. Четыре дня дрались, и на пятый от барской усадьбы одни обгорелые стены остались. Люди, которых не успели убить или изувечить, разбежались, самого барина зарубили насмерть, супругу его с дочками в плен взяли; кабы добрые люди не отбили дорогой, загубили бы и их. В лесу теперь скрываются, ждут перемены судьбы.

– При чем же тут Аратов? То происходит в Польше, а не на Русской земле, – прервал рассказчика Грабинин.

– Да далеко ли тут до Польши-то? Вот он, Днепр-то! – возразил Федька, протягивая руку к окну. – Здесь, можно сказать, все перепутано: русские делаются поляками, а поляки – русскими. С первого раза и говора-то их не поймешь, – пши да пши, бардзо да пенкно только и слышишь. По-настоящему даже и барина назвать не умеют.

– Но при чем же тут Аратов? – с раздражением прервал его рассуждения Владимир Михайлович.

– Да он был заодно с тем господином, что наезд-то на соседа сделал, и вместе со своими малявинскими охотниками рубил, жег да грабил. Две подводы награбленного добра сюда привезли темной ночью и в подвалы свалили: ящики с серебром, тюки с коврами, узлы со всякой всячиной. Одних червонцев, говорят, больше трех тысяч на долю господина Аратова при дележе досталось. Тот пан, которого они закололи, перед тем целую уйму денег в карты выиграл; было, значит, чем поживиться. Деньги-то господин Аратов при себе оставил и уехал с ними за границу, а все остальное добро торговцам спустили, чтобы и следа не оставалось.

– Ты врешь! – вскрикнул Грабинин, срываясь с места и схватывая рассказчика за плечо. – Докажи, что это – правда! Сейчас докажи!

Негодование, ужас и нечто странное, похожее на торжество, на радостное удовлетворение, заволновали все существо Грабинина. Сам себя не помня, он так сильно впился пальцами в плечо Федьки, что тот вскрикнул от боли:

– Барин, барин! Да какого вам еще доказательства, когда я с теми самыми людьми говорил, у которых самых близких родных при этом наезде убили и изуродовали! Да вот вернемся в Воробьевку, вам то же самое и Андрей Иванович скажет. Здесь это всем известно, здесь такое разбойничье место, ни суда, ни расправы; у кого сила да деньги, тот и прав. Извольте только присмотреться к здешнему народу, – продолжал он уже более спокойно, не чувствуя больше на себе руки барина, – у каждого нож за поясом, всяк готов бежать, куда глаза глядят: убил одного или двух, ограбил, выручку припрятал, набил себе пояс червонцами, наточил нож поострее, да и драл либо в Туретчину, либо за море, либо к казакам в степь. А то так и ближе: поляки бегут в Россию, а русские – в Польшу. Ведь только реку переплыть. Даже и господам это нипочем, а хлопам и подавно, им терять нечего. Леса кругом, сами изволили видеть, какие дремучие! Сколько в них разного люда хоронится! Здесь, в Малявине, только слава одна, что русского барина поместье; мы со Степаном всего только восемнадцать человек православных во всей усадьбе насчитали, остальные все – полячье. При старой барыне – русские, а при молодом барине – ляхи, в нашу церковь не ходят, а у ксендза в Киеве говеют либо в монастырях, что под самым Киевом. А сколько здесь ведьм, колдунов и колдуний, знахарей да знахарок и таких, которые давно свою душу черту продали и которых земля не берет. Нам одну такую показывали, на мельнице живет, и кого угодно может заворожить. Такая старая, что в землю уже стала врастать, один горб видать. Выведут ее утром на двор, положат на траву, пригнется она к земле ртом, да так и дышит весь день, пока ее назад в хату не уведут. Вот, значит, как ее к могиле тянет, а за грехи Бог ей смерти не посылает. И все она провидит: как увидала человека, так уж и знает, чего ему от судьбы ждать. Вам бы с нею повидаться, сударь. Намедни она молодой барыне сказала…

– Какой молодой барыне? Супруге Аратова? – с живостью прервал его барин.

– Точно так-с, одна здесь молодая барыня.

– Ты про нее слышал? Что здесь о ней говорят?

– Да все их жалеют; говорят, на нее супруг напраслину взводит будто она – порченая; никакой в них нет порчи, просто она запугана и большое утеснение от супруга и от старой барыни терпит. Деточек у нее отняли и бывшей любовнице барина, басурманке Анельке, отдали на попечение; держат ее взаперти, как преступницу, до отчаянности доводят, чтобы и в самом деле она с ума сошла. Сегодня, как мы приехали, она унесла к себе сыночка. Так что тут было! Даже жутко вспомнить! Как приехал сам-то, да про все узнал, осатанел от гнева! Анельку приказал в подвал запереть, чтобы на досуге, вернувшись домой, пытать да наказывать, и пошел к супруге. Так уж тут, в девичьей, от страха начали креститься да вслух молиться, чтобы в ярости чем ни попало ие хватил барыню! От такого зверя, с позволения сказать, всего можно ждать. Не раз уже он супругу бил.

У Грабинина от ужаса в глазах помутилось. Ему хотелось крикнуть рассказчику, чтобы тот замолчал, перестал терзать ему сердце – и чтобы скорее высказал все, что знает про страшную драму, разыгравшуюся в нескольких шагах от него.

– Откуда ты все это знаешь? – с трудом шевеля губами, спросил он.

– Да как же не знать, сударь, когда мы здесь целый день пробыли, а здешние люди о том и толкуют? Барин за каким-то шарлатаном в Варшаву ездил, которому христианскую душу ничего не стоит загубить, и этот черт сговорился с ним молодую барыню совсем сумасшедшей сделать, чтобы, значит, госпожу Аратову в дальнюю деревню запереть можно было, да на другой жениться. Волочится он за какой-то вдовой. Она в девицах при важной пани вроде как в воспитанницах жила, а теперь на собственной мызе проживает; говорят, красавица, а только далеко ей до барыни Елены Васильевны.

– Ты разве видел ее?

– Точно так-с. Та девушка, что при ней, мне ее показывала. Как супруг-то ейный ускакал, она на крылечко вышла, села на ступеньки и сидит там до сих пор пригорбившись, все плачет.

Грабинин в волнении молча прошелся по комнате. Мысли в таком хаосе кружились в его голове, что он ни на чем не мог остановиться. Одно только сознавал он ясно: во что бы то ни стало и что бы от этого ни произошло, хотя бы смерть им обоим, а надо видеться с Еленой. Хуже того, что есть, быть не может. Надо действовать, ни минуты не медля, сейчас.

– Так он уехал? – отрывисто спросил он.

– Уехали-с. Когда вы еще с французом за столом сидели, люди его собрались на заднем дворе и сели на коней. Господин Аратов вышел и сделал им как бы смотр, всякого оглядел и допросил. Что он им говорил, я не мог расслышать: из окошка в коридоре я на них смотрел, а на двор не то что чужих, а даже и своих-то не всех пускали. Поговоривши с ними, барин сам вскочил на коня и со всеми ускакал. Раньше как через две недели, самого-то не ждут, ну а из охотников, которые уцелеют, раньше вернутся.

– Пойдем, – сказал Грабинин, повертываясь к двери, – мне надо видеть Елену Васильевну, проведи меня к ней.

Это было сказано таким решительным тоном, что Федьке даже и в голову не пришло противоречить, и они вышли в коридор, казавшийся бесконечно длинным от наполнявшей его тьмы. Вскоре Федька, свернув в сторону, ощупью отыскал дверь и растворил ее в чулан, уставленный старым хламом; тут при слабом свете, пробивавшемся через щель, можно было увидеть другую дверь, низенькую, обитую железом; от толчка Федьки она распахнулась на маленький дворик, со всех сторон стиснутый высокими стенами и поросший густой травой. Здесь было еще пустыннее и молчаливее, чем в доме, а стены с заколоченными ставнями кругом придавали этому месту вид колодца.

– У них тут кладовые с разным добром, а в подвалах вина да пустые бочонки от награбленного золота и серебра, – начал было шепотом объяснять Федька, но барин его, заметив при лунном свете женскую фигуру, закутанную во что-то белое, на крылечке, в противоположном конце двора, не дал ему договорить.

– Ступай, оставь нас! – чуть слышно сказал он.

Федька скрылся в темноте, из которой они вышли, а Владимир Михайлович, движимый непреодолимой силой, не ощущая ни страха, ни волнения, ни даже изумления, прямо направился к молодой женщине. Все в нем замерло и застыло, кроме желания сказать ей, чтобы она успокоилась, что он ее спасет. И, чем ближе подходил он к ней, чем определеннее вырисовывался перед ним ее прелестный облик, тем яснее становилось чувство, отвечавшее всем потребностям его души, – спасти ее от мужа. А как это сделать – известно было только Тому, кто привел его сюда так чудно и неожиданно.

Елена чувствовала то же самое и ждала его, чтобы сказать ему это. На ее бледном лице с глубокими темными глазами, в ее доверчиво протянутой ему руке, во всем ее существе Грабинин читал беспредельное доверие к нему и радостную надежду.

Молодая женщина знала, что он придет. Она долго молилась с тоскою и слезами, и Господь услышал ее, послал ей избавителя. Они встретились как старые знакомые, как родные и близкие по душе, исстрадавшиеся в мучительном томлении разлуки и жаждущие поделиться мыслями и чувствами, духовно сливаясь в одинаковых желаниях и упованиях. Елена откровенно высказала все. Ее хотят увезти отсюда, выдать за сумасшедшую, но она – не сумасшедшая, она только очень несчастна и давно страдает, с тех пор как Дмитрий Степанович взял ее. Но только сегодня постигла она вполне глубину своего горя.

– И как Господь милостив! – продолжала она, с восторгом поднимая взор к небу. – Именно в эту минуту прислал Он вас ко мне! Когда я увидала вас, точно какая-то живительная искра запала мне в сердце и затеплилась в нем, как лампадочка, разливая кругом свет и радость.

По временам эта искра бледнела и переставала утешать и оживлять ее, но совсем она не потухала и снова вспыхивала, когда отчаяние начинало заползать в душу. Если б то, что случилось сегодня, произошло вчера, она, наверное, помешалась бы от страха и отчаяния, но сегодня она уже знала, что она не одна на свете, она уже прочитала в глазах Грабинина жалость к ней и теплое участие. Вследствие этого, когда ее мучитель вошел к ней, и стал грозить ей и стращать, что все, что она уже вынесла, – ничто в сравнении с предстоящем ей и что он ждет только приезда доктора, чтобы навсегда отстранить ее от света, похоронить живую, – она думала о незнакомце, смотревшим на нее с горячим участием, и внутренний голос шептал: «Не бойся, он спасет тебя!» Она всем сердцем верила этому голосу: она теперь уже знает, что у нее есть на свете защитник и покровитель, который увезет ее отсюда и найдет ей верное убежище в каком-нибудь монастыре, далеко от этого дома, где она пролила столько слез и была так несчастна!

– Где хотите, лишь бы он не мог найти меня. Я готова постричься в монахини и навсегда отказаться от света. В миру мне жалеть нечего. Детей муж все равно не отдаст мне; я его знаю, жалость ему недоступна, и, когда он возненавидит человека, для него нет больше удовольствия, как его мучить. Детей он заставит забыть меня и представит меня им в таком страшном виде, что они без содрогания не будут вспоминать про меня. Вы только подумайте, они – совсем крошки: Алешеньке два года и пять месяцев, он не все еще слова выговаривает, а Фимочке и года нет; разве такие малютки могут помнить мать? В монастыре я к ним буду ближе, и у меня будет гораздо больше надежды найти их и заставить узнать и полюбить меня, когда они вырастут и выйдут из воли отца. Я много думала об этом в долгие часы одиночества и об одном молила Бога: если Ему неугодно смягчить сердце Дмитрия Степановича, внушить ему сострадание ко мне, то пусть Он пошлет мне избавителя, который нашел бы мне верное убежище, где я могла бы совсем посвятить жизнь молитве за детей; ничего больше не могу я для них сделать.

Елена говорила медленно, с долгими остановками между фразами, точно стараясь припомнить то, что, по ее мнению, избавитель должен был знать о ней. Грабинин, слушая ее, смотрел на нее с восторженным благоговением, как на неземное создание, которое каждую минуту может отлететь от него. Упиваясь звуками ее голоса и ощущением близости к ней, он не удивился бы, если бы у нее вдруг выросли крылья, на которых она улетела бы от него навсегда. Но одному только небу уступил бы он ее без борьбы, на земле же никому не дал бы коснуться до нее. Она не обманется в своем уповании на него, одна только смерть может заставить его отказаться от ее спасения.

Он слушал Елену молча: все выражения человеческой речи казались ему бледными в сравнении с тем, что он чувствовал, но бедняжка понимала его без слов и улыбалась ему, как испытанному другу, которому можно все сказать, потому что он все поймет и всему будет сочувствовать. Наконец она промолвила:

– У меня ничего нет, а в монастырях надо платить за келью и за содержание. Но я умею работать и рисовать. Даже бабушка была довольна моей работой, а она – такая строгая! Не правда ли, меня возьмут без денег? Вы это устроите? Да?

Грабинин взял ее руку и молча прильнул к ней губами, давая волю слезам, которые не в силах был удержать.

– О чем вы плачете? – спросила она, не отнимая руки.

– От счастья, что вы доверились мне, не зная меня, – прошептал он.

– Я тоже счастлива… Чем? Неужели только надеждой на избавление? Нет, нет, – с живостью ответила самой себе Елена. – Я счастлива тем, что мое спасение придет от вас. Что я чувствую к вам? – продолжала она, всматриваясь в его лицо. – Не знаю! Но это – блаженство: точно я умерла и в раю. Мне хотелось бы, чтобы вы все узнали обо мне: всю мою жизнь до встречи с вами… не ту жизнь, что я вела здесь, а как я жила дома, с маменькой, с маленькими сестрами и с братом.

Она была старшая и помнила прежнюю роскошную жизнь ее семьи в Москве. Она понимала страдания матери с детьми в маленьком хуторе, оставшемся единственным их достоянием после погрома. Беда обрушилась на них неожиданно. Тогда еще царствовала императрица Елизавета Петровна. Ее отец пострадал за преданность благодетелю и покровителю, канцлеру Бестужеву. Его состояние конфисковали все без остатка – дом в Москве, имения, драгоценности, не только всё ему лично принадлежавшее, но также и то, что он взял в приданое за женой. Его увезли в Сибирь, а семья приютилась в хуторке близ монастыря, где игуменьей была их близкая родственница, сестра их бабки. Мать была одна из тех святых женщин, которыми всегда изобиловала Русская земля в тяжелые времена. Избалованная роскошью и богатством с рождения, она сумела терпеливо и с достоинством примириться со всеми невзгодами, и среди забот и лишений с помощью нескольких верных слуг воспитывала детей во страхе Божием, покорности судьбе и в правилах чести, в которых сама выросла. Старшая дочь помогала ей. Елене с младенчества было не до детских игр и не до девических мечтаний, она готовилась к тяжелой жизни, но то, что предназначала ей судьба, предвидеть не могла, как не могла себе представить, чтобы могли существовать на свете такие люди, как Дмитрий Степанович Аратов.

Он явился к ним в очень тяжелое время, когда получено было письмо о тяжкой болезни отца и о его желании увидеться перед смертью с женою. Можно себе представить, как рвалась княгиня к супругу! Но как подняться с места в такую даль при их нужде, и с кем оставить детей? Написали дяде в Казань. Он прислал денег на дорогу и предложил взять к себе младших детей. Одну только Елену девать было некуда. А ей только что минуло пятнадцать лет. И вдруг приехали сваты с предложением жениха! Молодой, красивый, богатый, знатного рода, увидал Елену в их приходской церкви, влюбился в нее и, узнав, чья она дочь, заслал сватов. Те так много наболтали и насулили, что весь дом с ума свели от радости. Вскоре и сам жених приехал к ним и всем понравился – всем, кроме Елены, которая не могла смотреть на него без ужаса. Но разве смела она сознаться в этом? Ее мать была, как в чаду, от счастья и пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что ее дочь в каждом движении, в каждом взгляде и слове жениха чувствует змеиное жало, ехидство и жестокость. Никто, кроме самой Елены, не прозревал этого, все были в восторге и наперерыв поздравляли ее с блестящей судьбой, да и сама она была слишком неопытна, чтобы разобраться в мучивших ее чувствах, и утешала себя надеждой привыкнуть к этому человеку, когда он сделается ее мужем. Но эта надежда не осуществилась; чем дальше, тем сильнее росло и ее отвращение к нему; свет выкатывался у нее из глаз при одной мысли остаться с ним наедине. А тогда она еще не понимала, какого рода права он будет иметь над нею, сделавшись ее мужем.

Когда в своем рассказе Елена дошла до этого места, ее голос вздрогнул и оборвался, а рука, которую Грабинин продолжал держать в своих, задрожала и похолодела.

– Не вспоминайте! Забудьте! Клянусь Богом, что я заставлю вас забыть ужасное прошлое! – воскликнул он, опускаясь перед нею на колени и прижимаясь лицом к ее рукам.

Елена не отталкивала его; она была счастлива и предавалась этому счастью с беззаботностью невинного ребенка. Грабинин тоже в эти блаженные минуты не думал о будущем, не спрашивал себя: как будет он поступать, чтобы оправдать ее доверие, дать ей то, чего она от него ждет, – избавление от мужа, имевшего над нею неограниченные права! Он решил обо всем этом поразмыслить после, когда Елены не будет с ним и когда ему ничего больше не останется делать, как действовать за нее; теперь же ему было не под силу отравлять земными помыслами ниспосланное свыше блаженство.

Сколько времени длилось их свидание, они не могли бы сказать. Луна давно скрылась за горизонт, звезды меркли, а небесный свод начинал проясняться и золотиться занимавшейся зарей, когда позади их раздались поспешные шаги, и взволнованный шепот Насти заставил их очнуться от забытья, чтобы вернуться к действительности.

– Милая барыня, светает! Скоро весь дом поднимется.

Грабинин машинально взглянул на дверь в противоположном конце двора и увидал Федьку, делавшего ему руками какие-то знаки с порога. Надо было расстаться.

Через несколько минут Федька вошел в кучерскую, где на свежем сене громко храпел Степан, и растолкал его.

– Вставайте, Степан Андреевич, барин приказал закладывать лошадей. Домой собрался ехать. Заторопился почему-то… даже и от завтрака отказался, натощак хочет ехать. Приказал торопиться.

Степан разбудил форейтора и отправился с ним выводить лошадей из конюшни.

Пользуясь отсутствием хозяина дома, большая часть малявинской дворни еще покоилась мирным сном, когда гость вышел на крыльцо, перед которым уже ожидала запряженная карета. От завтрака, настойчиво предлагаемого ему старшими слугами, повторявшими, что Серафима Даниловна будет гневаться на них за то, что отпустили дорогого гостя, не кушавши, Грабинин отказался и, приказав передать старой барыне его почтение, благодарность за ласку и обещание в самом непродолжительном времени навестить ее, взглянул на окна, в надежде увидеть ту, под обаянием которой он возрождался к новой жизни. Но за стеклами никого не было видно, зато меж кустов, разросшихся у подъезда, два зорких глаза поджидали его взгляд, чтобы сказать ему, что последнее его молчаливое приветствие будет свято передано по адресу. Грабинин узнал Настю и успокоился: она сейчас побежит к своей барыне и скажет ей, что последний его взгляд, последняя улыбка были обращены к ней через посредство верной слуги.

Еще раз ласково кивнув ей, Владимир Михайлович вскочил в коляску. Федька прыгнул на козлы рядом с кучером, который, подобрав вожжи, с трудом сдерживал застоявшихся коней.

Барин закричал: «Пошел!» Лошади помчались по широкой аллее из старых лип и птицами понеслись по деревне, а за околицей, сдерживаемые опытной рукой Степана, умеренной рысцой побежали по полям и лесам.

Если бы мысли и чувства оставляли след на былинках и цветочки, мимо которых они неудержимо стремятся в таинственную даль, никто не поверил бы, что в то весеннее утро по дороге из Малявина в Воробьевку проезжал один только воробьевский барин, а не целая толпа жизнерадостных и без памяти влюбленных юношей: такое великое множество восторженных чувств и безумных мечтаний было посеяно им на протяжении тридцати верст!