Текст книги "Перед разгромом"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

XXVI

В комнате, служившей прихожей в помещении, занимаемом во дворце пани Розальской, дремала над молитвенником камеристка хорошенькой вдовушки, Цецилия, по временам прислушиваясь то к скрипу двери, осторожно растворяемой вдали, то к храпу и вздохам дворских девиц в соседних комнатах. Минувший день выдался такой жаркий, что многие окна были оставлены на ночь открытыми и из них проникал в дом уличный шум, грохот экипажей, обрывки пьяной песни, жалобный вой собак, глухие, таинственные стоны. По временам тишина прорезывалась резким звуком трещотки ночного сторожа и свистками.

При каждом подобном нарушении ночной тишины Цецилия вздрагивала, подбегала к двери в коридор или выглядывала из окна, проявляя признаки лихорадочного беспокойства, точно ей впервые приходилось проводить ночь без сна. сторожа верным псом свою госпожу. При каждом шорохе она крестилась, с ужасом спрашивая себя, не вздумала ли ясновельможная опять сделать им ночной визит, как несколько дней тому назад? Тогда все обошлось благополучно – москаль успел скрыться, и, посидев минут десять у своей любимицы, графиня вернулась к себе, кажется, ничего не подозревая. Но какого страха натерпелись они! У Цецилии мороз продирал по коже при одной мысли о минувшей опасности.

Когда же наступит конец этому мучению? Вот уже второй месяц как Цецилия не ходит на исповедь, страшась расспросов духовника, близкого приятеля дворцового капеллана. Жутко даже подумать о том, что ее ждет на том свете за такой тяжкий грех!

А во дворце-то с какой опаской надо держать себя! Как надо всех бояться, всем замазывать глаза, ко всему прислушиваться, всем угождать, всех задаривать, чтобы не любопытничали. И все-таки в конце концов не убережешься, и ничтожнейший случай выдаст их тайну!

Есть уже признаки, что начинают кое о чем догадываться. Сегодня Станиславова, графинина камеристка, подъезжала к Цецилии с намеками:

– К кому это, моя золотая пани, кавалер сегодня ночью через оранжерею пробирался? Лазарчик жаловался, что у него каждую ночь несколько горшок, выставленных для свежести перед теплицей, кто-то опрокидывает. Думал, не собака ли, однако подметил на песке следы не собачьих лап, а человеческих ног, в сапожках со шпорами. И – странное дело – Лазарчик уверяет, будто следы эти шли вплоть до вашего окна!

Подлая тварь, не дожидаясь, чтобы ее слушательница опомнилась от испуга, стала жаловаться на то, что ей нечем заплатить башмачнику за починку башмаков, которые так проносились, что стыдно в них ходить.

– Уж не подкараулить ли ночного шатуна, чтобы попросить его сжалиться над моей бедностью? Авось не пожалеет мне нескольких золотых на новые башмачки? Влюбленные бывают щедры, – прибавила она со смехом.

Но Цецилия поняла значение этой шутки и поспешила предложить ей взаймы червонец, сказав при этом:

– Отдадите, когда будете при деньгах. Госпожа моя так же таровата, как и богата, башмачков подолгу не носит, отдает их мне, и мне на обувь никогда тратиться не приходится.

Начинают, кажется, думать, что кавалер, опрокинувший горшки у оранжереи, ходит к ней, к Цецилии. Хорошо, если бы до конца остались при этом убеждении! Если узнают правду, то червонцем от доносчиков не откупиться. Ох, скорее бы всей этой томительной канители конец!

Но госпожа ее была другого мнения об этой «канители» и отнюдь не находила ее ни мучительной, ни томительной. Весь день жила она только ожиданием ночи и надеждой на свидание с возлюбленным.

Сегодня он застал ее в тревоге и слезах, напуганной известием о поездке аббатика в монастырь по поручению пани Анны. Из намеков сестры Фелицаты Юльяния узнала, что ей грозит попасть в руки монахинь, опытных в искусстве домучивать непослушных дочерей церкви до полнейшего изнеможения, до помешательства, до смерти.

– Ты себе даже и представить не можешь, на что они способны! Ты не знаешь, на что пани Анна способна, чтобы поставить на своем! – повторяла она, заливаясь слезами и прижимаясь к своему милому. – Ей ничего не стоит опоить меня зельем и в бессознательном состоянии увезти, куда захочет!

– Глупая! Да разве я это позволю? Ты все забываешь, что принадлежишь мне, – возразил Аратов с беспечной улыбкой.

– Меня могут так далеко запрятать, что ты меня и не найдешь!

– Не беспокойся! Везде найду я мою королеву, мою красотку Юльянию и отовсюду выручу ее. Помнишь, как ты плакала за костелом, когда нас подкараулил ваш аббатик? Как ты сокрушалась, что нам негде будет видеться, чтобы целоваться и уверять друг друга в любви! Помнишь, как я утешал тебя и уверял, что всегда найду возможность встречаться с тобою? Разве не вышло по-моему? Разве мы не видимся почти каждую ночь? Не целуемся, не обнимаемся до утра? Перестань же плакать! Я пришел, чтобы любоваться твоими хорошенькими глазками, а ты показываешь мне противные красные фонари. И охота тебе терять время на скверные мысли! Видишь, я весел, счастлив и доволен. Бери пример с меня.

Как всегда, заставил он Юльянию все забыть в любовном упоении, но сам ни на секунду не забывался и не упускал из вида сложной, запутанной интриги, в сетях которой до сих пор бился, тщетно ища из нее исхода.

– Почему вернулась ты к себе сегодня так рано? – спросил он. – Обыкновенно, не ты меня ждешь, а я тебя. Чем занялась твоя ясновельможная, что так рано отпустила тебя?

– Весь день пролежала она в постели, все нездорова, а вечером приехал князь Репнин, и она вышла в будуар, чтобы принять его.

– Репнин был здесь? И виделся с графиней? Что же ты молчишь до сих пор? Она приняла его? Говорила с ним? Долго? О чем? – с живостью закидал ее Аратов вопросами.

– Сидел он у нее долго, и после его отъезда она за мною не присылала, так что я решилась уйти к себе, не простившись с нею. Но если бы даже я и видела ее после отъезда князя, то все-таки не узнала бы, о чем они разговаривали. Давно уже не говорит она со мною о политике.

– А почему ты думаешь, что они говорили о политике?

Голос Аратова звучал строго и резко; страстный и нежный любовник превратился в неумолимого повелителя.

– Я так думаю… доказательств у меня нет. О чем же им было говорить, если не о политике? Наша пани ненавидит Репнина. Она всех русских ненавидит, – ответила Юльяния, робея под его пристальным взглядом. – Она и княгиню Изабеллу ненавидит и презирает за то особенно, что та полюбила князя. Она это считает изменой отчизне.

– Ну и пусть! Нам-то что за дело до ее глупых бредней? Поговорила бы она со мною, я сумел бы ответить ей! Я – не такой болван, как ее супруг. Странно, однако, что князь приехал к ней говорить о делах. Тут что-то кроется. Непременно постарайся как можно скорее узнать, что именно произошло между ними, а кстати, также и о заговоре, затеянном врагами короля. Ты должна понимать, как мне важно первому узнать об этом. Спасителю жизни ни в чем отказать нельзя, особенно, в первую минуту. Когда король спросит у меня, чем может доказать мне свою благодарность, я скажу: «Дайте мне маленькую Розальскую, ваше величество!» Он будет в восторге, что я прошу у него так мало. Но нам ничего больше не надо, не правда ли, моя кошечка? Какая досада, что ты не знаешь, для чего приезжал русский посол! Боюсь, чтобы он не расстроил моих планов, если раньше меня узнает, в чем дело. Напрасно не вошла ты к ней после его отъезда, когда она находилась еще под свежим впечатлением свидания с Репниным. Самые умные и деловитые женщины плохо умеют владеть собою под наплывом чувств и пробалтываются.

– После отъезда князя она недолго оставалась одна: почти тотчас же приехал Джорджио из монастыря и прошел к ней.

– Его-то ты, без сомнения, видела?

– Нет. Зачем мне было видеть его? Я и без того слишком скоро узнаю об ужасе, который ждет меня! – воскликнула Розальская, заливаясь слезами. – Там для меня уже, наверное, все готово – и сырая тюрьма в подземелье, и…

– Перестань вспоминать этот вздор! Сказано тебе, что я до этого не допущу. Чего тебе еще надо? Разве ты мне не веришь? – сурово прервал ее жалобы Аратов.

– Верю! Верю! Разве я могу тебе не верить! На всем свете никого у меня нет, кроме тебя! За твою любовь я отдала своих благодетелей, родину, моего Бога, все, все! – воскликнула Юльяния, обнимая его и пытаясь умоляющим любовным взглядом смягчить его досаду. – Милый мой, дорогой, единственный, сжалься надо мной! Прекрати мою пытку! Возьми меня скорее отсюда! Я истерзалась, измучилась… я слов не нахожу сказать тебе, как я страдаю, с тех пор как ушла от них душой! Увези меня скорее, милый, увези!.. Сил моих нет дольше терпеть! Ты даже и представить себе не можешь, что я выношу с утра до вечера ото всех в доме – от моей пани, от аббата, от всех, от всех!..

Она видела, что Аратов смягчается, видела в его глазах любовь, чувствовала, что он все крепче прижимает ее к себе, и ободрилась; с каждым мгновением ее мольбы становились упорнее, поцелуи жарче. Ее страсть передавалась ему. Ему также захотелось скорее взять ее, увезти подальше из враждебной среды, где все ему было чуждо и даже противно. Но как много надо было для этого преодолеть преград!

– Как же я увезу тебя, когда ты до сих пор не сумела даже взять в руки твое состояние, когда все твои документы еще хранятся у графа Салезия? – ласково проговорил он. – У тебя даже нет завещания твоего мужа, а без него нам нельзя будет ничего сделать ни с твоим имением, ни с капиталами. Здешние порядки мне хорошо известны; процессы, самые вздорные, тянутся десятками лет, и тягаться иноземному с вашими магнатами просто немыслимо. С помощью графа Салезия, который на все пойдет, чтобы разорить тебя, если ты выйдешь замуж за еретика, родные твоего мужа всем завладеют. Тягайся потом с ними! Знаю я ваши суды! У вас и отравить человека ничего не стоит, когда он опасен. Я часто удивляюсь, что жив до сих пор. Не до нас им теперь, заговором заняты. Скорее бы уж разыгралась у них комедия, назрело бы дело, чтобы хоть на время всех их скрутить! – процедил он сквозь зубы.

– А разве без этого король тебе не поможет?

– Чем он может помочь мне, когда сам еле держится?

– Но разве ты с русским послом не хорош?

– Ничего ты не понимаешь! Помни только, что мне завтра непременно надо знать, для чего Репнин приезжал к твоей графине и о чем они разговаривали. Только тогда, когда я это узнаю, можно будет решить, что нам делать дальше.

– Постараюсь исполнить твое желание, – пролепетала Юльяния, с горестью сознавая, что визит русского посла привел ее милого в ярость.

Почему? Увы, с каждым часом ей приходилось убеждаться, что, невзирая на его страстную к ней любовь, душа его всегда останется для нее во мраке. Никогда не будет она в состоянии угадать тайные причины его гнева и радости, точно так же, как она до сих пор не имеет понятия о его желаниях и заботах, а равно и о средствах, употребляемых им для достижения цели. И сама эта цель представляет для нее непроницаемую тайну. Это убеждение заставляет ее постоянно страдать, но, если бы она открыла в нем свойство ужаснее этого, это открытие нисколько не повлияло бы на ее любовь к нему. Это чувство даже и любовью нельзя было назвать; это было полнейшее поглощение всего ее существа другим существом. Ничего своего у нее не оставалось, все отдала она Аратову: душу, тело, ум, волю.

Недолго продолжалось над нею влияние аббатика – при первом же свидании с москалем она вырвалась из-под этого влияния, и ученику Лойлы ничего больше не оставалось, как сознаться в полнейшем своем бессилии перед сильнейшим соперником. Борьба была не равна. Отстранить такого соперника одними духовными средствами было немыслимо, тем более, что надежда обличить Аратова в преступлении не оправдалась: ничего нового по этому поводу не удалось открыть, а старые толки, должно быть, успели уже выдохнуться и всем надоесть даже и по соседству того места, где произошло роковое событие, не достигнув Варшавы, и пытаться воскресить их было бы нелепо.

Удивительно ловко умел действовать Аратов во всем. Неудачи только подзадоривали в нем энергию и изощряли изворотливость ума.

– Вот что, – начал он после довольно продолжительного раздумья, – мне и самому надоело видеться с тобою украдкой, подвергаясь глупым случайностям. Сегодня я в последний раз прихожу сюда. Надо придумать что-нибудь другое. Что именно – я еще не знаю, все зависит от обстоятельств. Если мне удастся услужить королю той женщиной, в которую он влюбился при первом взгляде, даже не слыша ее голоса, я, разумеется, воспользуюсь этим, чтобы пригласить его сватом, и надо надеяться, что тогда нам будет легче справиться с Салезием и с его женой. Если же выяснится что-нибудь относительно заговора – еще будет лучше. Во всяком случае я чувствую, что вся эта канитель подходит к концу, и прошу тебя готовиться к отъезду. Уложи вещи поценнее и жди уведомления, как поступать дальше. Очень может быть, что нам нельзя будет выехать вместе и что я буду ждать тебя где-нибудь под Варшавой, а может быть, увезу тебя прямо из дворца: все зависит от обстоятельств. Твой Вальковский здесь? Да? Отлично! Прикажи ему завтра зайти ко мне, надо переговорить с ним.

– А если меня увезут в монастырь?

– Ну тогда мы просто похитим тебя оттуда, даже, благодаря теперешним обстоятельствам, заручившись помощью иностранных послов. Куда именно мы поедем – не знаю еще; во всяком случае венчаться надо в России, в Киеве или в Малявине. Что же ты молчишь, не радуешься, не благодаришь меня, за то, что я хочу сделать по-твоему? – спросил он. – Если ты раскаиваешься, что доверилась мне, и боишься ехать со мною, то мы это дело бросим, и при этом ты ровно ничего не потеряешь… кроме моей любви, конечно. Ну, да ведь любовь тогда только дорога, когда на нее отвечают, а вообще я оставлю тебя такой, какой взял, и от тебя зависит заменить меня Длусским или кем хочешь, – прибавил он с усмешкой.

Но искра света, озарившая было на мгновение душу Юльянии, уже погасла от ужаса потерять то, что ей было дороже жизни.

– Нет, нет, я не раскаиваюсь! Я тебе верю! Ради Бога не сомневайся в моей любви! Я не могу жить без тебя и всюду последую за тобой! Приказывай! Все исполню без ропота, все, что в моих силах! – вскрикнула она, кидаясь в объятия возлюбленного.

– То-то же! А я уже думал, что ты колеблешься, – сказал он, прижимая ее к своей груди, а когда она начала успокаиваться от его поцелуев, стал наставлять ее, как вести себя, чтобы отклонить подозрения. – Что бы ни случилось, чем бы тебя ни стращали, будь сдержанна и спокойна. Захотят везти в монастырь – поезжай, не высказывая никаких опасений, но постарайся только выгадать время, придумай благовидный предлог отложить поездку, хотя бы на несколько дней. Насильно потащить тебя не могут и никаким зельем не опоят. Не беспокойся, графиня тебя слишком любит, и очень может быть, что когда увидит тебя спокойной и веселой, то и о монастыре позабудет…

– Ты со мною так говоришь, точно мы больше не увидимся?

– Да мы и не увидимся наедине до тех пор, пока не укатим в дорожной карете в Россию. Нужны большие предосторожности, чтобы наш план удался. Но, если ты будешь умница, успокоишься и повеселеешь, не будешь бледна от слез и бессонных ночей, одним словом, приведешь себя в приличный вид, твоя ясновельможная так обрадуется, что и сама выздоровеет, и пустится с тобой в свет, где мы будем часто встречаться. Но чур, не ревновать, если я буду ухаживать за красавицами, и прошу самой любезничать со всеми, а не приходить в отчаяние, если так случится, что я не буду танцевать с тобой. Помнишь, как весной в Тульчине ты чуть было не вскрикнула от испуга, когда я неожиданно явился на бал после наезда?

– Не от испуга, а от счастья! – прошептала она.

– Со мной тебя постоянно будут ждать такие сюрпризы, то от радости, то от горя.

Увы, Юльянии скоро пришлось вспомнить эти слова! Хорошо что в эту минуту она даже и представить себе не могла, при каких обстоятельствах это случится.

XXVII

Было уже поздно, когда Репнин выехал из дворца Потоцкого, однако он приказал ехать не домой, а к примасу, епископу Подосскому.

В беседе с пани Анной умственное напряжение не дозволяло ему помышлять о женщине, царившей в его сердце, но он вспомнил о ней, когда его карета поравнялась с растворенными настежь воротами перед дворцом князя Любомирского, из окон которого вместе с блеском тысяч свечей доносились звуки бального оркестра. На эти окна с жадным любопытством глазела праздная толпа уличных зевак, нигде столько не падкая на зрелища, как в Варшаве. Она обменивалась вслух замечаниями насчет веселящихся панов. Среди возгласов восхищения и изумления богатству и блеску магнатов, князю послышалось имя княгини Изабеллы Чарторыской, и ему стоило немалого труда воздержаться от искушения приказать кучеру остановиться, чтобы взглянуть вместе с чернью на окна дворца, где его возлюбленная танцевала. Разумеется, она, как всегда, лучше всех одета, обаятельнее и грациознее всех. Репнину стало досадно, что он не уделил даже и получаса в этот вечер, чтобы хоть издали полюбоваться ею в этом балу. Сколько приятных впечатлений вынес бы он от этого мимолетного свидания! Любоваться Изабеллой, когда она с легкостью бабочки порхает в мазурке или грациозно приседает в менуэте, – для него такое же наслаждение, как ловить ее взгляд и улыбку, обмениваться с нею мыслями и чувствами.

Эти представления, мелькая в его воображении и примешиваясь к воспоминанию о благополучно выполненной дипломатической миссии перед пани Анной, приводили его в прекрасное расположение духа. Однако его настроение омрачилось от первых слов примаса. Тот встретил князя дурными вестями. Заговор распространялся по всей стране с невероятной быстротой. К нему же готовился примкнуть помилованный и осыпанный милостями русской императрицы князь Карл Радзивилл со своей многочисленной партией. Всюду формировались отряды повстанцев, раздавалось оружие, эмиссары вожаков везде шныряли с прокламациями, призывающими в таинственных выражениях к нападению на всех чужеземцев и на всех диссидентов и православных. Как всегда, Пруссия исподтишка интриговала в свою пользу против союзников, не скупясь на обещания. Со своей стороны, и Австрия всеми средствами подкапывалась под Россию.

Епископ Подосский, убежденный сторонник России и явный пособник русского посла, с сокрушением распространялся о слабости короля, который не может остановиться ни на каком решении: сегодня склонен вполне довериться России, завтра передается на сторону злейших ее врагов, не желая верить, что эти враги строят свои козни против него, как против главнейшей причины всеобщего неудовольствия.

– Он не хочет понимать, что на Россию злятся единственно за то, что она навязала его Польше и поддерживает его на престоле и, что всего хуже, ему не придают никакого значения. Король мечется, как угорелый, из одной крайности в другую в тщетной погоне за популярностью, в своем стремлении всем угодить становится смешон и, желая все сохранить, все теряет. Со мною, с тех пор как меня считают ренегатом, он боится видеться, а вместе с тем прибегает ко мне за советами через своих приближенных, но я так мало доверяю им, что ничего дельного не могу им сказать. Да и как доверять людям, которые каждую минуту готовы предать всякого? Одним словом, как друзья короля, так и враги его, с редким единодушием желают его смещения, и, право же, даже и мне начинает казаться, что другого способа удовлетворить нацию нет.

Последние слова примас произнес, устремляя пытливый взгляд на своего слушателя, и, вынув из кармана шелковой фиолетовой сутаны золотую табакерку, поднес щепотку к носу.

– Ее величество не согласится с этими доводами. У нее давно составилось мнение о пользе, которую России надо извлечь из настоящего положения в Польше, а своих мнений она не меняет, – сдержанно заметил Репнин, от которого не ускользнула затаенная цель направленного на него подхода. – Нам нужно во что бы то ни стало освободить наших единоверцев от гонений, которым они подвергаются здесь, а для этого представляется только одно – сравнение их в правах с католиками.

– Но если ее величество поближе ознакомить с положением в стране, если ей представить, что заместитель Понятовского, если это будет саксонский принц, поставит себе первейшим долгом исполнить все ее желания и что благодаря содействию нации ему несравненно легче будет достигнуть этого, чем теперешнему королю? Если все это объяснить ей, разумеется, с представлением надлежащих гарантий, она, быть может, и согласится на уступки?

Епископ умолк в ожидании возражений, из которых можно было бы вывести то, что ему не менее прелата Фаста хотелось знать, а именно: получены ли новые инструкции из Петербурга и в чем они заключаются?

– Какие же именно уступки вам желательно было бы получить от нас? – холодно спросил князь.

– Вашему сиятельству известны желания польского народа, – сдержанно ответил епископ.

– Что вы подразумеваете под этими словами «польский народ»? Если магнатов и шляхту, то вам известно, какое значение наше правительство придает их желаниям, которые всегда идут наперекор желаниям и нуждам хлопов как католиков, так и православных, а последних мы всегда будем поддерживать всеми средствами и во всем, что найдем для них полезным и справедливым.

– Так, так! – печально закивал епископ и с тяжелым вздохом заговорил о другом. – Мне очень хотелось бы знать мнение вашего сиятельства о господине Аратове, русском помещике, общество которого так полюбилось нашему королю, что он доверяет ему щекотливейшие поручения. Можно ли положиться на этого человека? Говорят, он замечательно ловок и много содействовал усилению партии киевского воеводы. Но в настоящее смугное время аттитюда его какая-то двусмысленная: он одновременно состоит в ближайших фаворитах короля и дружит с киевским воеводой. Последнего патриотам удалось, говорят, перетянуть на свою сторону, и быть не может, чтобы Аратов не знал этого через любимую резидентку графини Анны, с которой он находится в любовной связи. Кому же после этого служит этот человек? Чью сторону держит: короля или врагов его величества!

– Такого сорта люди, обыкновенно, имеют в виду только свою пользу, – заметил Репнин. – Вы с ним знакомы?

– Сегодня утром он был у меня от имени короля, и я довольно долго беседовал с ним о недоумении его величества перед требованиями, с которыми к нему пристают со всех сторон. Я уже имел честь сказать вашему сиятельству, что его величеству очень хотелось бы знать мое мнение о том, чего ему держаться. Но что же мог я ответить Аратову? Ведь я его совершенно не знаю. Впрочем, он, кажется, и сам сознает это и очень ловко дал мне понять, что воспользовался поручением короля, чтобы посоветоваться со мною относительно своего личного дела. Он желает жениться на любимице киевской воеводицы, однако против этого брака не только граф Салезий и его супруга, но и все духовенство, и ему можно опасаться больших препятствий и неприятностей. Ему нужна поддержка не одного только короля, но и приверженцев России, к числу которых не без оснований причисляют и меня.

– Что же посоветовали вы Аратову?

– Я не мог ничего сказать ему, предварительно не узнав мнения вашего сиятельства о нем, и просил его зайти ко мне на будущей неделе.

– Хорошо сделали. Нам теперь не следует раздражать киевского воеводу и его супругу.

– Очень счастлив, что наши мысли сходятся, ваше сиятельство, – произнес епископ и, убедившись, что ему ничего больше не узнать от посетителя, начал излагать князю общий план действий, предпринятых его агентами против партий, орудующих в захолустьях, где еще держались приверженцы русской политики, превратившейся благодаря вражде магнатов с королем в политику королевскую.

Князь слушал очень внимательно, иногда заставляя повторить то, что казалось ему особенно важным, и наконец, когда часы позвонили два, поднялся с места. Но, прежде чем распроститься с хозяином, он снова заговорил об Аратове.

– Этот господин, кажется, избрал неблаговидный путь, чтобы сблизиться с его величеством. Говорят про какую-то женщину, которую он будто бы выписал издалека с грязными целями.

– Таинственная незнакомка, встреченная в Лазенковском парке? Король очень увлечен ею. Говорят, на ее след уже напали, и мы, вероятно, скоро увидим новую восходящую звезду на придворном горизонте, если только она из тех, которых можно показывать. Послушать Сапегов и Любомирских, это красавица самого низкого звания, жена ремесленника.

– Но где же нашли ее? – спросил князь, которого не могли не забавлять эти сплетни после свидания с Грабининым.

– Она живет за городом, в Уяздове, у еврейки. Со вчерашнего дня отделывают новое помещение в Лазенковском дворце, и из этого можно заключить, что его величество решил довести до конца свою новую любовную авантюру. Впрочем, не в первый раз Станислав Август прибегает к насилию, чтобы удовлетворить свою страсть. О, наш король в подобных случаях способен проявить много силы и упорства! Муж этой женщины выдает себя за русского и, несомненно, обратится к помощи вашего сиятельства, когда у него похитят жену. Меня уже спрашивали, как отнесется к этой жалобе ваше сиятельство?

– Постараюсь уладить это дело ко всеобщему удовольствию.

Возвращаясь домой, Репнин думал о Грабинине. Как странно складывалась развязка этого запутанного дела! Настоящий роман, и, надо сознаться, с весьма интересными героями. Чем более припоминал он подробности своего свидания с соотечественником, тем симпатичнее казался ему тот. Ни минуты не сомневался он в его искренности и чистосердечии, а в этой стране лжи и притворства особенно отрадно было иметь дело с человеком, словам которого можно было верить, не подозревая в них ни задней мысли, ни желания выставиться в лучшем свете. Императрица тоже любит прямые натуры и относится к ним с особенным благоволением. Она, может быть, заинтересуется похождениями злополучных влюбленных и примет участие в их судьбе.

И опять завертелось в уме князя сравнение между подругой Граби-нина и той женщиной, которую сам он любил больше жизни. Не танцевала бы первая так беззаботно, как Изабелла, когда ее возлюбленный в волнении и тревоге от мучительных забот!

Хорошо еще, если она только танцует, если не принимает деятельного участия в злых кознях, которые строят против него ее близкие! Вчера она ездила к супруге киевского воеводы делегатом от «фамилии». Понимает ли она, какую роль ее заставляют играть? Ни словом не обмолвилась она ему об этом в своем последнем письме. Осторожная особа!

Давно уже не верил Изабелле Репнин, и, кажется, должен был бы привыкнуть к мысли, что всегда будет так, что всегда она будет обманывать его. Вот и теперь она всеми мерами отдаляет объяснение и придумывает предлоги не видеться с ним наедине: вчера – концерт, сегодня – бал, завтра – другой, послезавтра – танцевальное утро в Лазенках. Там можно было бы найти возможность остаться минут пять наедине. При дворе Станислава Августа этикет в том и состоит, чтобы влюбленным было удобно уединяться парами в парке, не возбуждая любопытства, без помехи. Но ждать до послезавтра долго, и к тому же именно в ночь за этим днем должно состояться роковое сборище у краковского кастеляна. Многие отправятся туда прямо из королевского дворца, чтобы решать, каким образом свергнуть с престола гостеприимного хозяина, у которого пропировали весь день! Без сомнения, между заговорщиками найдутся и такие, которые предложат, во избежание дальнейших хлопот, убить его. Им это ничего не стоит. Очень может быть, что именно об этом и толкуют у Изабеллы в доме и в ее присутствии. Вычисляют количество русских войск, предлагают меры, чтобы успешнее стереть короля с лица земли, пользуясь его беззаботностью и доверием, предварительно умертвив его защитников с русским послом во главе. И Изабелла знает все это и откладывает свидание с ним, быть может, лишь ради того, чтобы не выдать страшной тайны в любовном экстазе, замирая от страсти в его объятиях! Что происходит теперь в таинственном пу-лавском гнезде постоянных коварств и заговоров, между членами «фамилии», с одной стороны, снедаемыми честолюбием, и с другой – долгами? Какими клятвами и угрозами вынуждают они своих приверженцев молчать и действовать по их указаниям? Все это русский посол, коротко знакомый с главными действующими лицами мрачной трагедии, разыгрывавшейся вокруг него, мог представить себе достаточно ясно, чтобы каждую минуту ждать всего худшего.

Размышляя таким образом, Репнин не замечал, как летело время, и даже не обернулся к окну, когда карета на обратном пути поравнялась с дворцом Любомирских, перед которым продолжала глазеть толпа. Очнулся он тогда только, когда карета остановилась перед крыльцом его дворца.

Ни на кого не глядя, ни о чем не спрашивая, поднялся князь Николай Васильевич по мраморной лестнице, на верхней площадке которой с зажженным канделябром в руке дожидался его старый камердинер.

Не будь князь так глубоко погружен в размышления, он заметил бы по выражению лица доверенного слуги, что во время его отсутствия случилось нечто особенное. Но ему было не до того, чтобы всматриваться в лица окружающих, и, сбросив на руки одного из слуг плащ, он поспешно направился по коридору к двери в кабинет. Камердинер поспешил нагнать его.

– Ваше сиятельство, – проговорил он задыхающимся от волнения шепотом, – у нас гостья… уже с час как дожидается возвращения вашего сиятельства.

– Кто такая? Зачем впустили в такое время? – спросил князь дрогнувшим от радостного предчувствия голосом.

– Княгиня Чарторыская… Я просил их милость подождать в гостиной, но они захотели непременно пройти в кабинет.

Князь стремительно бросился к маленькой двери за шкафами в книгами, занимавшими одну из стен обширного покоя, того самого, где он накануне отдыхал после приема посетителей перед появлением Грабинина, и очутился на широком диване рядом с княгиней Изабеллой. Она с улыбкой кинулась в его объятия.

– Откуда? Какими судьбами? Чему обязан я таким счастьем? – вне себя от восторга воскликнул он, покрывая поцелуями ее руки.

– Не могла дольше вытерпеть, так много надо было сказать моему князю! О милый мой, как я исстрадалась, как я беспокоилась о тебе! Милый, милый! – лепетала она, подставляя горячие губы под его страстные поцелуи.

Как она была прелестна! Сколько беззаветной и искренней любви теплилось во взгляде ее прекрасных глаз! А он подозревал ее в притворстве, коварстве, предательстве!

При скудном свете двух восковых свечей на камине Репнин с восхищением вглядывался в дышащее любовью прелестное личико с томными глазами, на фоне растрепавшихся в страстном упоении светло-пепельных кудрей с сверкавшими в них бриллиантовыми звездами, на белые прелестные руки, обвивавшие его шею, на грациозные плечи и трепещущую грудь, выглядывавшую из волн кружев и голубого крепа. Прижимая ее к себе, он смял букет белых лилий, приколотый к ее груди, и раздавленные цветы, как бы мстя за насилие, запахли еще сильнее и опьянительнее.