Текст книги "Перед разгромом"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

XXIII

Весь остальной день провел князь Николай Васильевич под впечатлением свидания с соотечественником.

Мысль о романе Грабинина примешивалась ко всем занятиям, которых в этот день выпало особенно много. Невольно вспоминал он Грабинина, разбирая жалобы и просьбы и ставя на них резолюции, а также читая письмо, привезенное курьером из Вильны от полковника Kappa, уведомлявшего его о сборах князя Карла Радзивилла с многочисленной свитой в Варшаву. Такое событие первостепенной важности заставило Репнина забыть о романе соотечественника, но лишь на несколько минут, и перетолковать с начальником своей секретной полиции о том, какие меры необходимо принять во время пребывания здесь сумасбродного «пана Коханку», от приверженцев которого можно было ждать всевозможных безобразий, еще князь предложил ему подробнее разузнать о ремесленниках Демьяновых, живущих у еврейки в Уяздове, и о господине, который, увидав третьего дня эту самую Демьянову в Лазенковском парке, начал волочиться за нею и по приказанию которого агент сыскной полиции допрашивал о них их квартирную хозяйку и наконец завладел их видом на жительство.

– Эти люди мне знакомы, и я не хочу, чтобы их притесняли, понимаешь? – прибавил он.

Начальника тайной полиции сменил епископ Подосский, недавно передавшийся на сторону России и уже успевший оказать русскому послу важные услуги. Этот новый друг русских явился с подтверждением слуха о принадлежности «фамилии» Чарторыских к заговору против короля, и, внимательно слушая его, князь опять с завистью вспомнил о Грабинине и со вздохом подумал, что этот счастливец и понятия не имеет о муках, испытываемых человеком, искренне и страстно привязанным к женщине, которую он имеет полное основание подозревать в предательстве и в стачке со злейшими его врагами. Убедиться в справедливости своих подозрений ему, может быть, придется через несколько часов: Изабелла назначила ему в эту ночь свидание в комнате безгранично преданной ей пани Дуклановой, в помещение которой можно было проникнуть тайным ходом, не опасаясь опасных встреч. Он все скажет своей возлюбленной, осыпая ее поцелуями и беспрепятственно вглядываясь в ее прелестные глаза, и заставит ее во всем чистосердечно признаться. Кто знает, может быть, тут и решится их дальнейшая судьба. Может быть, Изабелла решится наконец отдаться ему и душой так же безгранично, как отдалась телом.

Между тем хлопот и неприятностей с каждым часом все прибавлялось. Прискакал курьер из Петербурга с письмом от первенствующего члена иностранной коллегии Панина с предписанием неуклонно держаться начертанного плана и не отступать в вопросе о православных и диссидентах, хотя бы для этого пришлось пустить в ход острастку в виде русских войск. Намекалось на могущее представиться противодействие союзников, уже давно втайне орудовавших в противном русским планам смысле. По-видимому, государыня получила новые доказательства о коварстве «старого Ирода», как в то время она называла прусского короля Фридриха И. Вообще все послание Панина дышало опасением, чтобы русский посол в Польше не дал себя запутать в сети поляков, втайне поддерживаемых вероломными союзниками России.

Нельзя было не догадаться, что случилось нечто новое, здесь еще не известное. Донос, без сомнения – и, может быть, отсюда же, от

тех самых Чарторыских, – с целью запутать игру, отвел внимание от действительности к несуществующему, чтобы, пользуясь временным ослеплением русского правительства, свободнее действовать для намеченной цели.

Князь пожалел, что курьер с донесениями о настоящем положении вещей уже уехал; он прибавил бы к этим донесениям те сведения, которые надеялся добыть вечером.

Прежде всего надо выяснить суть сыпавшихся в последнее время намеков и доносов на киевского воеводу Потоцкого. Русского посла предупреждали, чтобы он не доверялся этому коварному другу, уверяли, будто заговорщикам почти удалось перетянуть его на свою сторону, указывали на сближение как его, так и пани Анны с Чарторыскими, и будто Потоцкие уже обещали присутствовать на совещании у краковского воеводы вместе с Любомирскими, Масальскими, Поцеями и прочими врагами короля и России. Репнин чувствовал, что вера его в преданность Потоцкого начинает колебаться, и ему это было так неприятно, что он дал себе слово переговорить с воеводой начистоту.

Но ехать к Потоцким без благовидного предлога было неудобно, и Репнин приказал секретарю подать ему папку с бумагами, касавшимися графа Потоцкого, надеясь найти между ними то, что ему было надо. Он не ошибся: между множеством жалоб, просьб и представлений нашлась записка от пани Анны с просьбой освободить одно из ее имений близ Варшавы от военного постоя. Князь решил, что теперь самое время исполнить эту просьбу, и, переодевшись, поехал к магнату, которого еще недавно считал своим другом, не способным ни на лицемерие, ни на коварство.

Визит оказался как нельзя больше кстати: воевода сам собирался к Репнинну по весьма щекотливому семейному делу, о котором он с большим волнением заговорил, едва только гость успел переступить порог его кабинета.

– Ваш соотечественник Аратов влюбился в нашу бывшую резидентку, пани Розальскую, любимицу графини, и, предвидя его обращение к нам с формальным предложением, мы решили просить ваше сиятельство навести секретно справки об этой личности. Должен вам откровенно сознаться, что этот брак нам не по сердцу. Графиня убеждена, что наша Юльяния не может быть счастлива с этим человеком, и, мне кажется, она права. Невзирая на блестящее воспитание, ум и ловкость, невзирая на то, что он с редким для русского участием относится к судьбам нашей несчастной родины, Аратов не внушает нам доверия. В нем что-то загадочное, фальшивое и таинственное. Вы не находите?

Князь ответил, что очень мало знает Аратова, ручаться за него не может и находит естественными опасения графини.

– Очень рад слышать это! – воскликнул добродушный Салезий. – Мне нечего говорить вам, что вообще против ваших соотечественников мы ничего не имеем, и, кажется, достаточно доказываем это на деле; но ведь и между русскими есть люди неблагонадежные.

– И даже очень много, как и везде, – поспешил согласиться князь и, ухватившись за новую мысль, заявил, что готов служить графине и в атом, как и во всем остальном, насколько это будет в его власти.

О волокитстве Аратова за хорошенькой вдовушкой и о ее нежном чувстве к нему князь давно слышал; этой историей интересовались даже и во дворце короля, равно как и семейной драмой, разыгравшейся в семье киевского воеводы из-за этого романа. Рассказывали, что пани Анна, гордая ненавистница москалей, поклялась скорее собственными руками задушить свою любимицу, чем уступить ее Аратову.

Не воспользоваться таким счастливым стечением обстоятельств, чтобы расположить в свою пользу супругу киевского воеводы, было бы непростительной ошибкой для такого тонкого дипломата, каким был Репнин, и он поспешил сказать:

– Я приехал сегодня не столько для вас, граф, сколько для графини, чтобы передать ей, что мне посчастливилось исполнить ее желание относительно освобождения ее имения от военного постоя. Если бы она была настолько любезна, чтобы принять меня, мы переговорили бы и об Аратове.

Воевода смутился и, рассыпаясь в извинениях и уверениях расположения своей супруги к русскому послу, прибавил, что графиня так сильно страдает нервным расстройством вследствие вышеупомянутых домашних неприятностей, что уже с неделю не выходит из своей спальни.

– От волнения и огорчения она потеряла сон и аппетит, и доктор уложил ее в постель. Она любит Розальскую, как родную дочь, и при одной мысли потерять ее приходит в отчаяние. А между тем Аратов успел так повлиять на нашу бедную Юльянию, что можно всего ждать. Ему ничего не значит похитить ее, заставить ее переменить веру.

– Графиня напрасно так далеко заходит в своих предположениях, – холодно прервал его излияния князь. – Мы, русские, насильственным обращением в православие не занимаемся: это не в духе нашей церкви.

– Знаю, знаю, князь! Вы меня не поняли, или, лучше сказать, не дали мне договорить! О насилии в данном случае не может быть и речи; наша бедная Юльяния совсем обезумела от любви; она, не задумываясь, всюду последует за Аратовым и сделает все, что он захочет. А ему выгоднее иметь женой православную, чем католичку, хотя бы для того, чтобы удобнее распоряжаться ее состоянием. Раньше, чтобы увлечь ее, он прикидывался ревностным защитником нашей родины, готовым не только принять польское подданство, но даже перейти в католичество, а теперь, когда ему удалось овладеть ее сердцем и кстати овдоветь, он изменил тактику и передался нашим врагам; он – частый и желанный гость в прусском посольстве и действует в пользу немцев так же ловко и деятельно, как раньше в нашу. Беспринципный, жестокий и преопасный человек этот Аратов.

– Я слышал, что он теперь в большом доверии у его величества, – небрежно заметил князь, внимательно следя за выражением лица своего слушателя.

Тот от его слов вспыхнул до ушей и, видимо, растерялся, но затем живо произнес:

– Для самых низких целей, ваше сиятельство!

– Очень вероятно, – согласился князь и прибавил, что постарается услужить графине и спасти ее любимицу от брака с таким недостойным претендентом.

Но высказано это было так сухо, что Потоцкий встревожился.

– Послушайте, князь, я вижу, вам непременно надо лично переговорить с графиней, она сумеет лучше меня вас убедить в справедливости наших опасений. Позвольте мне спросить у нее, может ли она принять вас? – предложил он.

– Но зачем же беспокоить графиню, когда она нехорошо себя чувствует? Я могу приехать в другой раз, когда графиня прикажет… через неделю или позже.

Но, чем сдержаннее становился князь, тем больше горячился воевода.

– Нет, нет, позвольте мне на минуту оставить вас, чтобы сказать ей, что вы у нас и выразили желание видеть ее, – живо подхватил он и, не дожидаясь ответа, поспешно вышел из комнаты, не замечая иронической усмешки Репнина.

Судьба благоприятствовала князю: свидание с Грабининым произошло весьма кстати. Странная тайна Аратова, если ею как следует воспользоваться, могла сослужить важную службу русскому делу. Надо только ковать железо, пока горячо.

XXIV

На половине Анны Потоцкой царили печаль, страх и тишина. Все ходили на цыпочках и говорили шепотом, на всех лицах читалось недоумение и ожидание необычайных событий. В конце длинного покоя, утопавшего в тенях наступавшей ночи, перед балконом, растворенным в сад, несколько молоденьких девушек толпились вокруг монахини со сверкающими фанатическим блеском глазами.

Это была сестра Фелицата из ближайшего пригородного монастыря, старая знакомая Потоцких, часто гостившая в их дворце, когда семья киевского воеводы приезжала в Варшаву. Она знала такое множество интересных и страшных историй, что обществом ее в замке все наперерыв стремились пользоваться. Не было такого вопроса относительно событий как минувшего, так и настоящего времени, на который она затруднилась бы ответить. Сокровеннейшие семейные тайны были известны ей лучше и подробнее тех личностей, которых эти тайны непосредственно касались.

– Я всегда говорила, что этим кончится, – объясняла Фелицата, зловеще покачивая головой и кивая по направлению к запертой двери в покои ясновельможной. – Как увидала я их вместе на конях, перед каруселью, так и догадалась, что сатана ими уже вертит, как пешками. И кого следует предупреждала, но меня не послушали, и за это наказаны. Я и теперь говорю: упустите время, будете каяться. Таких бед этот схизматик на всю фамилию накличет, что и всем святым не отмолить.

Она глубоко вздохнула и опустила взор на четки, которые стала перебирать, беззвучно шевеля бледными узкими губами.

– А я узнала, куда сегодня утром чуть свет уехал аббат Джорджио, – таинственно понижая голос, заявила маленькая проказница Чистовичева, особа из особенно бойких, пронырливых, любопытных и болтливых. – Ясновельможная послала его с письмом в ваш монастырь, сестра Фелицата.

– Давно пора, – сдержанно заметила на это последняя. – Наша обитель славится умением справляться со строптивыми.

– Как же с ними справляться? – спросила дрогнувшим голосом златокудрая Вильчинская, в то время как подруги ее, прижимаясь друг к другу, с жутким и вместе с тем сладким чувством предвкушали страшный рассказ.

– У наших стариц много средств на это, – приступила к повествованию монахиня. – А в былое время на это способов было еще больше и много действеннее, чем теперь. Тогда ни перед чем не останавливались для торжества церкви. Монастырь наш – древний. Построили его отцы иезуиты на земле, пожертвованной королем Яном Казимиром, на помин души его родителей и сродников. То было время процветания христианской церкви на земле. В монастырях сосредоточивались все богатство страны, вся ее мудрость и величие в лице представителей и представительниц древнейших и знатнейших родов. Благоверным сынам и дочерям церкви легко было обращать души на путь истинный; ни в ком и ни в чем они для этого не встречали препон, не то что теперь, когда начинается царство сатаны. Все окрестные жители были обложены данью в пользу нашей обители; к ней было приписано множество деревень и земель с лесами, заливными лугами, сплавными реками и тому подобными угодьями. Отовсюду сыпались дары золотом, серебром, драгоценными камнями, произведениями искусства. В одном из подземелий у нас еще не так давно хранились бочонки с червонцами. Сколько там именно было миллионов, никто – даже мать-казначея и настоятельница, – не знал, а видели только, что, сколько оттуда ни вынимай, кладовая все полна от усердия верных чад церкви. Вот какие в то время были люди! Господним произволением назначена была у нас настоятельницей дочь важного магната из фамилии Уханских, ее велебность Агнесса, женщина духа мощного и деятельности изумительной. Она настроила на монастырской земле заводов и фабрик, открыла целебный источник; при ней изваяние Пречистой Девы стало проявлять чудеса, исцелять недуги людей, воскрешать мертвых, и доходы обители удесятерились. Вела ксени [13]13
  Игуменья по-польски.


[Закрыть]Агнесса торговлю со многими чужими странами, обладала даром прозорливости и убеждения до такой степени, что не было такого еретика, который после ее увещаний не обратился бы в истинную веру и не проклял бы заблуждений, в коих обретался до встречи с нею. В обители и в принадлежавших к ней деревнях и местечках ксени Агнесса пользовалась такими же правами и привилегиями, какими пользовались рыцари в своих укрепленных замках. Она производила суд и расправу над подвластным ей народом, держала вооруженное войско, и на монастырском дворе нередко воздвигались виселицы и эшафоты, на которых вешали и рубили непокорным головы. Неподалеку от нашего монастыря и до сих пор стоит мужская обитель, где спасался отец Каллист, из фамилии Любомирских, который, когда жил в миру, пылал преступною страстью к княжне Уханской и, говорят, пользовался взаимностью. Когда он узнал, что ее фамилия решила посвятить ее Богу, это так подействовало на него, что он возненавидел свет с его греховными утехами и тоже облекся в монашескую рясу. Вот как в то время смотрели на такое паскудство, как плотские страсти!

– Сейчас она расскажет про алые розы, – шепнула Мальчевская на ухо своей соседке Вильчинской, но та с досадой мотнула головой, не спуская взора с рассказчицы, в страхе проронить слово из повествования, много раз слышанного, но не терявшего от этого интереса.

– Наши цветники всегда славились по всей стране богатством и редкостью цветов и растений, всегда все новинки появлялись у нас у первых, часто раньше, чем в королевских садах. Однако пятьдесят лет тому назад других роз, кроме белых и розовых, у нас еще не знали. А наша ксени Агнесса особенно любила розы, – продолжала между тем свое повествование Фелицата. – Можно себе представить ее изумление, когда она узнала, что в мужской обители, в палисаднике настоятеля, распустились розы алого, как кровь, цвета! Кто именно принес эту весть, так и осталось тайной, но она как-то вдруг распространилась по всей обители, и с неделю между молодыми послушницами только и речи было, что об алых розах в мужском монастыре. И вдруг, в одно прекрасное утро, когда прислуживающая ксени Агнессе белица вошла в ее спальню, чтобы доложить, что зазвонили к ранней обедне, она увидала на постели, на которой крепким сном покоилась велебная матка, большой букет алых роз! От изумления она забыла, для чего пришла, и так громко вскрикнула: «Как попали сюда розы из сада ксендза пшеора»? [14]14
  Настоятель монастыря.


[Закрыть]– что ксени пшеорша [15]15
  Игуменья-настоятельница.


[Закрыть]проснулась и тоже стала дивиться и всех допрашивать. Но ничего не удалось узнать, и пришлось признать чудо. Розы с молитвой поставили на алтарь, где они через несколько часов завяли, как самые обыкновенные цветы.

– Но их, может быть, принес сам пшеор? – заметила Кася. – Пройти он мог подземных ходом, и вы в прошлом году сами говорили Грохольской, что это чудо многих ввело в соблазн и что до сих пор жива в обители монахиня, которую заключили в темницу за то, что она слишком любопытничала и болтала лишнее об этих чудесных розах.

– Кто сказал тебе такую ложь? – крикнула Фелицата, злобно сверкнув глазами.

– Замысловская, – потупляясь, ответила проказница.

– Замысловская? Ну, счастье ее, что она успела выйти замуж и уехала из Варшавы! Показала бы я ей, как клеветать на такую святую дочь церкви, как наша всевелебная пшеорша! Она слывет у нас в обители святой, понимате ли вы это, глупые? За каждое легкомысленное о ней слово ваши мучения в чистилище продолжатся на многие тысячи лет.

– Сестра Фелицата, расскажите, как ксени Агнесса расправлялась с непокорными монахинями! – умоляющим голосом прервала неприятное объяснение дворская девица Кулеш.

– А также с теми, которые водились с еретиками, – подхватила Запольская.

– Водиться с еретиками в то время было невозможно. Тогда не то что рассуждать о даровании им одинаковых прав с католиками было немыслимо, но даже и поминать про это дьявольское семя считалось грехом смертельным. В то приснопамятное время с такой бесстыдницей, как Розальская, поступили бы так, как с княжной Гедвигой из дома Мисецких, – вымолвила сестра Фелицата все еще сердито.

– А как с нею поступили?

– Как? Ее замуровали, вот как! – ответила рассказчица, обводя торжествующим взглядом слушательниц. – Своею непокорностью княжна могла заразить духом сопротивления всю обитель, как же было ее не похоронить?

– Живую? – спросила одна из слушательниц.

– Разумеется, живую, чтобы дать ей время покаяться в грехах и искупить их земными муками.

– Расскажите, как у вас это делалось, сестра Фелицата!

– Делалось это так, – продолжала Фелицата, – после совещания со старицами и с соизволения папского нунция и других, ксени пшеорша приказывала извлечь из темницы осужденную и в последний раз увещевала ее покаяться, предварив, что в случае упорства ее ждет смерть в муках.

– Так что, если бы в вашу обитель попала пани Розальская…

Энергичное «тсс!» заставило сказавшую это смолкнуть на полуслове и оглянуться вместе со всеми к двери в противоположном конце покоя, в которую входил гайдук с зажженным смоляным факелом. Он зажег один из канделябров на стене, и в ту же минуту из другой двери появился граф Салезий и торопливо, не оглядываясь по сторонам, прошел на половину своей супруги.

Не прошло и минуты, как из той же двери вышла пани Розальская, бледная, с заплаканными глазами, до такой степени озабоченная своими думами, что она прошла мимо группы у балкона, никого не видя. Она так похудела в последнее время, что батистовое белое платье сползало у нее с плеч. Бедная красавица, как жестоко скрутили ее печаль и любовь!

– Как она пожелтела и постарела! – заметила вполголоса Кася, когда виновница сумятицы, волновавшей весь дворец, скрылась за дверью соседней комнаты

– Не такой мы ее еще увидим, дайте срок! – со злой усмешкой прошептала сестра Фелицата.

– Пани Грохольская уверена, что она видится с москалем, – заметила Кася.

– Разумеется, видится, и он поддерживает ее в нераскаянности и в грехе, – поспешила согласиться Фелицата. – И это будет продолжаться до тех пор, пока ее не отвезут к нам.

– С каким-то ответом вернется аббат Джорджио! Губы монахини скривились в презрительную гримасу.

– Не люблю я этого надушенного вертихвоста! Надо только удивляться, что ясновельможная доверяет ему после того, как доказано, что он водит знакомство не только с приверженцами фамилии, но также вхож во дворец самой паскудницы Изабеллы. Его также часто видят и у прелата Фаста. Со временем все откроется, польются слезы, раздадутся рыдания и проклятия, вспомнят тогда слова сестры Фелицаты, да уж поздно будет!

Но монахиню уже не слушали; все ждали, что скажет Карич, незаметно выскользнувшая из зала при появлении гайдука с факелом; она, несомненно, ходила узнать, что происходит на половине графа, который без важных причин не пришел бы беспокоить графиню в неурочный час, когда она лежит с мигренью от расстройства нервов.

Подруги Карич не обманулись в своих ожиданиях, раскрасневшись от волнения, подбежала она к ним и прерывающимся голосом заявила, что во дворце русский посол. Он приехал с полчаса тому назад и все время разговаривал с графом в кабинете с таким оживлением, что разговор был слышен даже в стеклянной галерее, где дворские юноши в ожидании приказаний играли в кости и в карты. Потом граф позвал Левицкого и приказал сказать Младоновичевой, чтобы она доложила графине, что ему необходимо видеть ее. Младоновичева приказала осветить зал, и теперь русский посол один дожидается в кабинете.

– А зачем Розальская вышла из спальни?

– Наверное, граф пришел говорить о ней с графиней.

– Очень может быть. Недаром москаль хвастает дружбой с русским послом. Уж не заслал ли он его сватом?

– Тьфу, паскудство! Чем бы схизматику указать на дверь и окропить святой водой то место, где он дышал, граф Салезий сам лезет в когти к дьяволу! Выйти скорее от греха! – и, энергично плюнув, Фелицата поспешно вышла из комнаты.

А тем временем граф Салезий напрягал свое красноречие, чтобы убедить супругу повидаться с Репниным.

– Он недаром так настаивает на свидании с вами; ему несомненно хочется сообщить вам такое, что касается вас лично. За Аратова он вовсе не стоит и, насколько я мог понять из его слов, не прочь помочь нам избавиться от него, – сказал воевода своей несговорчивой супруге.

– Мне остается только удивляться, Салезий, как вы не понимаете, что нам именно теперь-то и следует избегать свиданий с ним. Вы забыли, что нас ждут послезавтра к Малаховскому с решительным ответом и что на наше участие в затеваемом перевороте все рассчитывают, – заявила пани Анна, устремляя на смущенного супруга пристальный взгляд. – А Юльянию я решила отвезти в монастырь и на время оставить ее там… пока не образумится и пока мы не выгоним русских из Речи Посполитой, – прибавила она.

– А если она окажется ехать туда? – спросил воевода.

– Не говорите глупостей, Салезий! Никогда не было, чтобы которая-нибудь из моих дворских девиц отказалась исполнить мое приказание, и никогда этого не будет! Как ни увлечена Юльяния москалем, однако не посмела же она ослушаться меня и поселиться в собственном доме, когда я выразила желание, чтобы она выезжала в свет не одна, а со мною. Этим я спасаю ее по крайней мере от тайных свиданий с схизматиком.

– А вы уверены, что они не переписываются?

– Вы только умеете говорить мне неприятные вещи, Салезий, и, право же, можно подумать, что и вам так же, как этому Аратову и всем моим врагам, ничего не хочется, как скорее вогнать меня в гроб.

– Графиня, чем заслужил я такую жестокость? – воскликнул Потоцкий с искренней печалью. – Поверьте, меня не менее вас огорчает расстройство в нашем доме, и я ни перед чем не остановился бы, чтобы видеть вас довольной и здоровой. Я только говорю, что Аратов может наделать нам больших хлопот и неприятностей, если вы увезете Юль-янию в монастырь, и что в этом деле никто лучше русского посла помочь нам не может.

– Не поминайте при мне имени этого бесхарактерного дурака! – прервала его графиня так запальчиво, что он окончательно сконфузился и, беспомощно разводя руками, смолк. – Если я чего-нибудь боюсь, так одного: умереть от раздражения и стыда за родину раньше, чем этого болвана с позором выгонят из Варшавы! – продолжала она, помолчав и сдерживая с трудом слезы досады и бессильной злобы. – Не раздражайте меня, а отвечайте без рассуждений на мой вопрос: что вы сказали князю, перед тем как прийти сюда?

– Я сказал ему, что у нас есть важные причины не желать этого брака и что вам легче видеть Юльянию мертвой или в монастыре, чем женой Аратова.

– И что же он?

– Князь вам вполне сочувствует.

– То есть он находит нужным притворяться сочувствующим. Ну, да что с вами толковать! Ступайте к нему и скажите, что я его приму.

Обрадованный успехом своей миссии, воевода поспешил в кабинет. Не ожидал он такой удачи. Борьба с любимицей сломила железную волю пани Анны; впервые с тех пор как они были обвенчаны, граф видел жену в таком удрученном настроении и надивиться не мог происшедшей в ней перемене.

Не подозревал граф Салезий, что супруга лучше его понимала безвыходность положения, в которое ставила ее, с одной стороны, привязанность к Юльянии, а с другой – невольный страх перед Аратовым. Как нельзя лучше знала гордая пани, что если можно заставить молодую женщину ехать в монастырь, то удержать ее там немыслимо, и эта мысль так угнетала ее, что у нее не хватало сил отказаться от услуг даже такого ненавистного человека, каким был для нее русский посол, да еще в разгар борьбы с ним патриотов, решившихся отстаивать первенство своей церкви от посягательств схизматиков, представителем которых являлся Репнин, поддерживаемый русскими штыками. Просить о помощи этого человека, раскрывать перед ним семейные тайны!

Глупый Салезий даже и представить себе не может, до чего доходит она в своих опасениях и подозрениях! Она не только не сомневается, что влюбленные переписываются между собою, но воображение уносит ее еще дальше. Ночью, прислушиваясь в лихорадочном волнении к малейшему шороху за стеной и в саду, она слышит шаги по гравию, сдержанный шепот, прерываемый долгими поцелуями, и так явственно, что третьего дня она сорвалась с постели, созвала своих женщин и приказала осмотреть с фонарями весь сад. А вчера, после бессонной ночи все с теми же мучительными мыслями о бегстве Юльянии, о венчании ее с схизматиком, она опять не вытерпела, чтобы не удостовериться, насколько справедливы ее опасения, и прокралась к спальне Розальской. Правда, она нашла ее спящей, но ведь, что не случилось вчера, могло случиться сегодня.

Каждый день доходили до графини слухи о ненавистном москале, его ловкости и пронырстве, умении открывать все двери, каждому понравиться, каждому услужить и всякому сделаться необходимым. Рассказывали, что он – свой человек во дворце короля через фаворитку-иноземку, которая, ненавидя поляков, разумеется, ни перед чем не остановится, чтобы унизить знатную польскую фамилию. Эта женщина вертела королем, как хотела, и надо только удивляться, что Станислав Август до сих пор медлит открыто вмешаться в амуры своего нового любимца-москаля с бывшей резиденткой киевского воеводы.

Да, как ни восстановлена была пани Анна против русского посла, как ни тяжело ей было унижаться перед ним, однако она не могла не сознаться, что его предложение услуг явилось весьма кстати. Решившись на нравственную пытку, она не стала откладывать ее, и не прошло десяти минут, как один из ее пажей явился в кабинет графа с докладом от ясновельможной: она извинялась за невозможность по нездоровью выйти в большую гостиную и просила князя пожаловать к ней в будуар.

Воевода поспешно поднялся с места и пригласил своего гостя последовать за ним на половину его супруги.

Пройдя несколько разубранных покоев, они вошли в будуар, где на кушетке, в дальнем углу, у камина с тлеющими угольями, лежала графиня Анна в белом кружевном капоте, кутаясь в турецкую шаль.

В комнате пахло эфиром и царил таинственный полумрак от голубой ширмочки, заслонявшей восковые свечи, горевшие в высоком бронзовом канделябре в самом дальнем углу. Но хозяйка, по-видимому, тяготилась и этим скудным светом и отворачивала от него бледное лицо с распухшими от слез глазами. Ее била лихорадка, если судить по тому, как она куталась в шаль и как дрожала холодная, как лед, рука, которую она протянула посетителю, когда тот подошел к ней и с поклоном поблагодарил ее за то, что, невзирая на нездоровье, она сделала ему честь принять его.

– Поверьте, графиня, что только желание сообщить вам приятное известие заставило меня злоупотребить вашей любезностью, – с чувством прибавил Репнин.

– Садитесь, садитесь, князь, побеседуйте с нею на просторе, я вас оставлю вдвоем, – весело подхватил добродушный Салезий, усаживая гостя в кресло у кушетки. – Вдвоем вы скорее договоритесь до дела, мужья всегда мешают, – и, повинуясь повелительному взгляду жены, он вышел.

Пани Анна первая приступила к объяснению.

– Вы слышали от мужа о нашем семейном горе? – спросила она.

Репнин молча наклонил голову.

– Положение так обострилось, Аратов так овладел сердцем нашей бедной Розальской, что мы не знаем, что и делать, – продолжала графиня с возрастающим воодушевлением. – Я уже решилась на крайнюю меру – отвезти ее в монастырь, чтобы оградить ее от преследования этого наглеца.

– Графиня желает знать мое мнение на этот счет? – с холодной вежливостью спросил Репнин.

– Я вас об этом прошу, князь.

– В таком случае мне ничего больше не остается, как повиноваться, и, со своей стороны, просить снисхождения, если мое мнение расходится с вашим. Насколько мне известно, пани Розальская не только совершеннолетняя и вдова, но и сирота, а потому совершенно свободна в своих действиях, и прав на нее никто не имеет. Каким же образом можете вы заключить ее в монастырь помимо ее воли?

От раздражения пани Анна вспыхнула до ушей, до крови закусила себе губы и с горечью возразила, надменно выпрямляясь:

– О, как ни стеснены мы в своих правах и действиях чужестранцами, захватившими власть в нашей стране, но поместить в святую обитель обезумевшую от недостойной страсти молодую женщину, которая воспитывалась в нашем доме и всем нам обязана, у нас всегда найдется возможность!

– Верю и знаю, что здесь такой способ практикуется с успехом, но мне кажется, что спасти вашу воспитанницу от нелепого брака было бы несравненно лучше как-нибудь иначе, – спокойно заметил Репнин. – В другое время и с другим человеком этим средством вы, может быть, и достигли бы цели – в ваших монастырях умеют укрощать строптивых. Но можете ли вы ручаться, что Аратов не воспользуется этим, чтобы поднять шум на весь город, что он не будет всюду трубить о насилии, о превышении власти, вмешательстве духовенства в светские интриги? Кто помешает ему довести эту историю в преувеличенном виде не только до Лазенок, но и до Петербурга? И если я получу предписание исследовать это дело, то могу ли я быть тогда полезен вам? Как вы думаете, графиня?