Текст книги "Перед разгромом"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Уверенность, звучавшая в этих словах Дуклановой, передалась ее слушательнице. Впрочем, княгиня знала цену советов своей резидентки, и последней не в первый раз доводилось спасать ее от беды. Однако, когда туалет был окончен, на молодую женщину снова напали сомнения и робость.

– Не отказаться ли сегодня от бала? Уже поздно, и мое появление произведет сенсацию, – нерешительно заметила она, умоляюще взглядывая на Дукланову.

– Как это можно! Не лучше ли произвести сенсацию в публике, чем заронить подозрение в сердце князя? Он не будет иметь покоя, пока не узнает настоящей причины вашего отсутствия на балу, и его такими причинами, как внезапное нездоровье, не удовлетворишь. Он начнет допытываться, узнает про посещение прелата перед балом, когда вы были уже за туалетом, все это сопоставит, догадается, что причиной вашей болезни был разговор с его всевелебностью, и тогда не будет возможности узнать то, что нужно. Нет, нет, стыдитесь такой недостойной слабости! Да и чего вы боитесь? Вперед раздумывать о том, что будет, не для чего. Очень может быть, что князь сам скажет вам то, что вам нужно знать.

– Мы с ним давно не виделись наедине, и он, наверное, будет требовать, чтобы я назначила ему свидание где-нибудь.

– Прекрасно! Завтра днем танцуют у короля, вам там представится возможность уединиться в парке. А послезавтра карусель у Огинских, опять свидание.

– О, такие свидания его не удовлетворяют!

– В таком случае… Вы ни разу не были в его дворце, в случае надобности этим можно было бы воспользоваться и сделать князю визит. Разумеется, к этому средству надо прибегнуть только в крайности, если нельзя будет иначе. Во всяком случае надо все делать вовремя и заранее не мучиться мыслями о том, чего еще нет и, может быть, никогда не будет. У моей пани в настоящую минуту никаких забот не должно быть, она должна быть весела и спокойна, как невинный ребенок, танцевать и радоваться, что восхитительнее ее никого нет на свете. Разумеется, моя пани произведет эффект своим появлением, и, разумеется, даже панна Сапега пожелтеет от досады, когда увидит, как все кавалеры увиваются за княгиней Изабеллой.

XXII

А в тот же день утром вот что происходило во дворце русского посла.

День был жаркий, и все жалюзи у окон, выходивших на площадь, были спущены; сама площадь, как и прилегающие к ней улицы, была пуста, но в комнатах, отведенных под канцелярию, работа кипела, а во дворе курьер, окруженный провожатыми и толпою любопытных, хлопотал у тележки, в которую впрягали лошадей, чтобы везти его в дальний путь.

На башне ближайшего костела пробило двенадцать, и прием у посла кончился. Большой зал, где несколько минут тому назад толпились люди всякого звания и состояния, опустел, и князь Николай Васильевич удалился в кабинет. Тут, растянувшись на широкой турецкой софе, он на просторе перебирал в памяти просьбы, требования, доносы, жалобы и инсинуации, которыми осыпали его в продолжение двух часов.

Всегда были для него мучительны приемные часы в этом крае, но с тех пор как поднялась проклятая сумятица по случаю избрания послов на конфедерацию, на которую возлагали великие упования в Петербурге, у него так развинтились нервы от интриг, подвохов и предательств, что с каждым днем в душе его усиливалось убеждение, что у него не хватит сил довести до конца возложенную на него задачу.

«Не выдержишь, не выдержишь, надо отдохнуть», – твердил ему внутренний голос, в то время как перед его глазами продолжали мелькать лица с умоляющими, вызывающими и даже угрожающими взглядами, обращавшиеся к нему в это утро.

Были тут и смиренные монахи, и почтенного вида ксендзы, терпеливые и настойчивые; от них было очень трудно отвязаться и заставить их понять бессмысленность их требований, так же трудно, как и от надменных величественных прелатов и епископов с велеречивыми разглагольствованиями и нагло-настойчивыми взглядами. Приставали к нему и знатные дамы, а также всякая мелкота, вопившая о помощи и защите. Были тут и православные священники в порыжевших рясах, всклоченные и забитые, умолявшие о заступничестве, о поддержке православной веры, угнетаемой и унижаемой хозяевами страны; были тут и представители от русских крестьян, в рубищах, одним своим изможденным видом свидетельствовавшие о безвыходности положения.

На письменном столе возвышалась куча прошений, докладов, жалоб, доносов. Последних было особенно много, и при одной мысли об их расследовании у русского посла горечь подступала к горлу.

Нет, нет, пора отдохнуть, пора бросить этот край и пожить, наконец, для себя, для своего личного счастья! У государыни преданных слуг много; пусть она поручит другому начатое им дело, а он покинет эту ужасную страну, где для посвященного, как он, во все гнусные тайны закулисной ее жизни, от всего смердит, как от разлагающегося трупа.

Нет, нет, скорее прочь отсюда!

Силы его как душевные, так и телесные, ослабевают в томительной, непосильной борьбе. Все чаще и чаще осаждают его припадки беспомощного отчаяния, и если бы не Изабелла, жизнь давно потеряла бы для него всякий смысл. Только одна любовь к ней и поддерживает его. Но какими нестерпимыми муками сопровождается это любовь!

Сегодня подтвердился слух о примирении Чарторыских с Четвертинскими и Масальскими, вождями коалиции против короля, то есть против русской партии. Первые шаги встречены благосклонно князем Адамом Казимиром, мужем Изабеллы.

Этого только недоставало! Не дольше как третьего дня, был у Репнина долгий разговор с этим снисходительным супругом, и этот культурный европеец уверял его честью, что всеми силами старается исполнить желания русской императрицы. Он утверждал, что уравнение прав диссидентов и православных с католиками ничего, кроме пользы для страны, не принесет. Не опуская глаз перед проницательным взглядом русского посла, он клялся, что рад от души способствовать сокращению могущества представителей Рима.

Давно ли это было? А сегодня ему настойчиво доказывают, что и «фамилия», облагодетельствованная Россией, близка к тому, чтобы стать во главе враждебной королю партии, и что необходимо принять меры и против Чарторыских.

Который раз обманывают его эти люди! Сколько раз жертвовал князь громадными суммами и, рискуя всей своей будущностью, вымаливал им прощение! Чем только не жертвовал он, чтобы вызвать улыбку на губах Изабеллы, и сколько раз императрица спасала его от разорения и окончательного разрыва с семьей, возмущавшейся его увлечением полькой, замужней женщиной, матерью четырех детей! В какую мрачную бездну влечет его эта роковая страсть к иностранке – дочери, матери, сестре и жене врагов России! Он знает, что его преступная слабость хорошо известна государыне. При последнем свидании с ним она просила его опомниться, вспомнить про супругу и про детей, поберечь себя для отечества. Она, повелевающая миллионами русских людей, сказала: «Прошу тебя, Николай Васильевич, пожалей твою Наталью Александровну и побереги себя для меня и для родины!» Эти слова проникли до глубины сердца Репнина, и он был искренен, когда, со слезами целуя ее руку, ответил, что она будет им довольна, а вернувшись сюда, опять ослабел. При первом взгляде на чародейку все было забыто – клятвы, обещания, зароки, и опять все пошло по-прежнему.

Не может он отрешиться от мысли, что и Изабелла находится в числе его предателей! Слишком много уз связывает ее с этими людьми. Не может она забыть, что польская корона чуть было не опустилась на ее голову через ее мужа! Но зато помнит она также и то, как ее втолкнули в спальню короля, чтобы «фамилии» удобнее было вертеть его величеством. От короля она перешла в объятия русского посла и уверяет его в любви. И он не может не верить ей, не в силах, как не в силах жить без дыхания. Но хуже всего то, что он не попытается разорвать свои цепи даже и в таком случае, если убедится, что Изабелла и в этом обманывает его, как и во всем прочем. Да, он может лишить себя жизни, но разлюбить ее не может. И она это знает. С каждым днем убеждается он, что в ее душе царит и всегда будет царить для него непроницаемая тьма, полная непостижимых противоречий и загадочных чувств и стремлений, в которых и сама она мечется, как слепая, повинуясь чужой воле, которая ведет ее по неведомому ей пути к неведомой цели.

Иногда ему кажется, что и сама она изнемогает под гнетом нравственного насилия, которому ее подвергают, что и сама она рада была бы вырваться из опутывающих ее сетей, и тогда он очень счастлив, мечтает, как юноша.

«У тебя даже и предлога нет оскорблять меня подозрениями; ведь я здесь пришлая – и от здешних, кроме оскорблений и бесчестья, ничего не вижу», – сказала ему Изабелла однажды со слезами на глазах.

Правда, фамилия Флемингов – не польского происхождения и, может быть, фанатической любви к Польше у Изабеллы нет, но она – покорная дочь римской церкви, и многочисленная свора духовных обоего пола, наполняющая ее дворец и следящая за каждым ее движением и словом, читая чувства и мысли на ее лице не только днем, но и ночью, через близких к ней женщин, прислушивающихся к ее вздохам и сонному бреду, – не даст ей уклониться от служения таинственным целям. При первом пробуждении в Изабелле самостоятельности эти соглядатаи оповестят об опасных симптомах руководящего ею прелата Фаста, великого мастера выворачивать наизнанку души. Он так искусно выжмет из ее души волю, приведет в такое пассивное состояние все ее существо, что она превратится в живой труп в его опытных и безжалостных руках.

Князь слишком долго жил за границей в католических землях, чтобы не знать влияния католического духовенства на женщин, и часто в минуты величайшего любовного упоения его счастье отравлялось мыслью, что, может быть, то сокровенное, что происходит между ним и его возлюбленной в эти минуты, безумные слова, срывающиеся с губ от избытка чувств, страстные поцелуи, – все будет передано до малейших интимнейших подробностей хитрому прелату Фасту. И доблестный герой не мог без содрогания встречаться с этим всемогущим над женскими душами человеком и невольно избегал его проницательного взгляда, в котором читал ироническое торжество.

Но зло это было так неизбежно, что с ним волей-неволей приходилось мириться; князь знал, что нет католички без духовника и что, чем выше стоит она в общественном положении, чем красивее и обаятельнее, тем сильнее духом, талантливее, ревнивее и усерднее ее духовные вожди. Все это было ему известно, но он был так одурманен страстью, что ласкал себя надеждой вырвать Изабеллу из заколдованного круга, в котором она билась, чтобы увезти ее в такой край, где нет ни духовников, ни руководителей совестью, ни монахов, ни ксендзов. Любимейшей мечтой Репнина было выпросить у своей монархини назначение послом в какую-нибудь протестантскую страну, где его Изабеллу оставили бы в покое черные люди и где она возродилась бы к новой жизни под благотворным влиянием его любви.

Изабелле все это было известно; тысячу раз делился он с нею своими мечтами и заветнейшими желаниями, описывал ей свои мучения, умолял ее отдаться ему всей душой и сердцем, верить, что нет такого места на земле, где он был бы с нею несчастлив и где не посвящал бы ей каждой минуты своей жизни! Но она колеблется, ее пугает неизвестность. Да разве может быть в будущем хуже, чем в настоящем? Разве, кроме любви, не связывает их существо, которое обязано им жизнью и вырвать которое из тлетворной среды – их долг? Она колеблется, а он, не колеблясь, рискует выгодами родины и своих единоверцев в ожидании ее решения!

Надо положить предел этому. Сегодня же поедет он к Изабелле, и не с одними только любовными речами, а с доказательствами нового предательства ее мужа. Она, может быть, прозреет и увидит, для каких продажных душ она жертвует его счастьем, спокойствием, любовью!

Эти размышления были прерваны появлением камердинера с докладом о новом посетителе.

– Кто такой? – с раздражением спросил князь.

– Русский офицер. Убедительно просит ваше сиятельство принять его. Говорит, что ваше сиятельство изволите знать его. У них конфиденциальное дело до вашего сиятельства, – и камердинер передал Репнину письмо.

«Корнет гвардии Владимир Грабинин, имел честь быть представленным его сиятельству князю Николаю Васильевичу Репнину графом Михаилом Илларионовичем Воронцовым, убедительно просит секретной аудиенции», – прочитал князь.

От наплыва приятных воспоминаний его лицо просветлело.

– Проси! – приказал он, поднимаясь с дивана.

Радушнейшим образом готовился Репнин встретить молодого соотечественника, которого горячо рекомендовал ему граф Воронцов как сына покойного приятеля и достойного участия молодого человека, и с улыбкой обратился к двери, растворившейся перед посетителем. Но при первом взгляде на взволнованное лицо молодого человека, его бледность и растерянность князь понял, что над ним стряслась большая беда, из которой русскому послу придется выручать его с большой докукой и неприятными хлопотами. Эта мысль не только заставила улыбку слететь с губ князя, но и опустить протянутую руку, не пожав руки посетителя.

– Чем могу служить вам? – спросил он с холодной вежливостью, когда они остались вдвоем.

– Ваше сиятельство! Я к вам за помощью… за советом… за спасением! – проговорил Грабинин прерывающимся от волнения голосом. – Если вы откажетесь помочь, мы погибли!

«Ишь ведь, как набедокурил юнец! Вляпался, верно, в какую-нибудь опасную интригу через женщин или проигрался в пух», – замелькало в уме князя, в то время как он повторил с официальной холодностью обычную фразу:

– Чем же я могу быть вам полезен?

– Я должен вам сознаться во всем, ваше сиятельство, должен вполне довериться вашей чести, вашему сердцу: другого исхода у нас нет.

– Попали, верно, в дурную компанию? Забыли, верно, что нам, русским, нужна большая осторожность в этой стране, где все нам враждебно? Вы, верно, забыли, что здесь никому доверяться нельзя, особенно женщинам? Разорить человека, обыграть его или в пьяном виде заставить его подписать опасные документы им ничего не стоит, а утопить москаля считают доблестью.

– Ваше сиятельство, к моей беде ни один поляк не причастен. В карты я не играю, и с тех пор как я выехал из Петербурга мне было не до кутежей.

– Но что же у вас за беда и чем я могу помочь вам? Садитесь, рассказывайте! – и, опустившись на диван, князь указал Грабинину на кресло возле себя.

Грабинин начал рассказывать все, что случилось с ним со дня приезда в Воробьевку и до той минуты, когда, похитив Елену, он узнал, что Аратов превратил свою жену в живую покойницу. Говорил он долго, отклоняясь от фактов, чтобы останавливаться на испытанных волнениях, радостях и тревогах и восторгаться бесстрашием и силой духа своей подруги. При одной мысли, что у него могут отнять это сокровище, он сходит с ума…

– А наш злодей уже здесь; я вчера встретил его!

– Да, Аратов уже с месяц как в Варшаве, – заметил князь. – Узнал он вас?

– Не знаю. Он ехал на коне в блестящей кавалькаде, а я шел пешком и в очень скромном одеянии.

– Не в мундире, надеюсь?

– Нет, ваше сиятельство, мундир я надел только, чтобы к вам явиться. Мы принимаем всевозможные меры предосторожности, чтобы скрыть наше общественное положение, и еврейка, у которой мы живем, считает нас русскими ремесленниками: меня – столяром, а Елену Васильевну – швеей. Но ведь мало ли что может случиться! При следующей встрече Аратов может узнать меня. Очень может быть, что он уже напал на наш след и принимает меры, чтобы похитить у меня Елену. Ему это легко – у него есть связи, везде есть люди, которые на все готовы из-за денег. Со мною сталкиваться ему нет расчета: он знает, что я с радостью отдал бы полжизни, чтобы драться с ним до тех пор, пока один из нас не останется на поле боя. Но выкрасть Елену силой или хитростью – для этого он ни перед чем не остановится. Что же нам делать, ваше сиятельство? Бежать за границу дезертиром, с фальшивым паспортом? Признаюсь откровенно, эта мысль приходила мне в голову, но Елена Васильевна запретила мне и думать об этом; она говорит, что не будет иметь ни минуты покоя, если я совершу такую подлость из-за нее. И она права. Я – русский дворянин и офицер гвардии ее величества, никакого позорящего честь преступления я не сделал, мне невместно поступать, как вору или убийце. Хлопотать об отпуске и о дозволении ехать в чужие края, да еще заочно… Вы знаете, сколько на это потребуется времени! А нам каждую минуту грозит опасность хуже смерти. Похитить Елену, убить, стереть с лица земли так легко! Ведь она – живая покойница, она вне закона.

– Вы говорите, что Аратов выписал священников из Киева, и также и певчих для похорон? – прервал его князь.

– Да, ваше сиятельство, мне все это передавал Андрей. Не думайте, пожалуйста, чтобы мы не понимали, что поступили незаконно, и подвергаемся за это ответственности. Но что же нам было делать? Оставить Елену у такого изверга, как Аратов, было невозможно.

– А кого из соседей пригласил он на эти похороны?

– Не знаю, ваше сиятельство; мне было не до того, чтобы интересоваться этим. Да и не все ли равно, как именно нашел нужным обставить свое святотатство наш злодей? Он достиг своей цели, вычеркнул из списка живых свою жертву, и, кроме меня, у нее теперь никого нет на свете.

– А кто этот Андрей? Ваш крепостной?

– Был крепостной, но перед отъездом, за его помощь в спасении Елены, я дал ему вольную вместе с доверенностью на управление всеми моими имениями. Я обязан ему своим счастьем! У Аратова все уже было готово, чтобы заключить Елену в дом умалишенных, опоздай мы только на сутки, и все погибло бы безвозвратно. Ваше сиятельство, найдите нам такой уголок на русской земле, где бы нас на время оставили в покое! Всеми земными благами готов я с радостью пожертвовать за такое счастье! Елена любит меня, ваше сиятельство, – прибавил он с таким выражением, точно эти три слова все объяснили.

И он был прав. В данную минуту никто не мог ему так сочувствовать, как серьезный государственный муж, перед умом, беспристрастием и проницательностью которого трепетало множество людей из сильнейших и важнейших в крае; на этот раз тонкий политик, изловчившийся в искусстве скрывать свои мысли и чувства под личиной холодного спокойствия, с трудом сдерживал волнение, слушая соотечественника, каждое слово которого находило отзвук в его сердце, томившемся страстью к женщине и страхом потерять его.

Но насколько Грабинин был счастливее его! Как дорого дал бы Репнин, чтобы быть так же, как и он, уверенным в беззаветной преданности и в любви той, для которой он был готов жертвовать всем на свете! И как ничтожны казались ему его тревоги и опасения в сравнении с тем, что он сам испытывал, с мрачной запутанностью его положения, с сознанием беспомощности, в которую втягивала его любовь к жене Чарторыского! Счастливейшим из смертных считал бы он себя, если бы вместо покорного ученика иезуитов и первого магната Речи Посполитой судьба послала ему в соперники такого головореза, как Аратов.

А Грабинин, поощренный молчанием князя, которое он принимал за сочувствие, продолжал свое повествование.

По его словам оказывалось, что опасность грозит им не от одного Аратова. Появился еще злодей, преследовавший их. Они поселились за городом, в месте, называемом Уяздово, близ Лазенковского парка, и, опасаясь, чтобы Елена не захворала от недостатка воздуха и движения, он вздумал водить ее гулять в этот парк в такое время, когда трудно было встретить кого бы то ни было из городских обывателей – прогуливались они по отдаленнейшим от дворца аллеям. Но эти предосторожности не спасли их. На днях, чуть свет, в то время, когда после бессонной ночи, проведенной в тревожных мыслях, Грабинин на рассвете забылся крепким сном, Елена Васильевна вышла одна на обычную прогулку в королевский парк. Враги их как будто ждали этого случая. Не успела она дойти до скамейки, на которой они всегда отдыхали, как появился господин, еще молодой, величественной осанки и богато одетый. Не давая Елене опомниться, он подошел к ней и с низким поклоном попросил позволения сесть возле нее. Растерявшись от страха, Елена хотела уйти, но незнакомец, правда, очень вежливо, позволил себе заговорить с нею, заявив, что давно уже ищет случая познакомиться. Оказалось, что он следил за ними с тех пор как они начали приходить сюда гулять, что, увидав такую красавицу, как она, невозможно забыть ее и всем сердцем не стремиться к более близкому знакомству с нею; наконец, он добавил, что лицо ее мужа напоминает ему офицера, которого он встречал в лучшем петербургском обществе.

Можно себе представить, в какой ужас привели Елену эти слова! Не помня себя от испуга, она пролепетала, что он ошибается, что в Петербурге ее муж никогда не был, что они здесь проездом и никаких знакомств заводить не желают. С этими словами она направилась к выходу. Нахал не последовал за нею, но когда, сворачивая на другую аллею, она обернулась, то увидела, что он стоит все на том же месте, и уже не один: двое каких-то вельмож смотрели вместе с ним вслед ей, оживленно разговаривая между собою, очевидно, о ней.

Бедняжка прибежала домой в страхе и волнении. Но этим не кончилось: в тот же вечер к их хозяйке явился человек, по ее убеждению, из тайной полиции, и стал расспрашивать о них: кто они такие, откуда, надолго ли приехали, с кем видятся, от кого получают письма и так далее. Наконец он заявил, что не уйдет, пока не увидит бумаг, удостоверяющих, что они русские ремесленники. Пришлось показать эти бумаги, и он унес их с собою.

– А откуда достали вы эти бумаги на имя русских ремесленников? – спросил князь.

– Нам их дал тот самый человек, который советовал нам прямо обратиться к вашему сиятельству в тяжелую минуту. Он уверяет, что вы можете спасти нас. Мы скрывались у него в лесу несколько дней перед отъездом через Киев в Польшу. Он живет в лесу, носит монашескую рясу и слывет святым человеком. Имени его никто не знает. Сам он себя называет живым покойником. Вы, может быть, забыли о нем, ваше сиятельство, но он вспоминает о вас с благоговением и с любовью.

– Вот что, – начал князь после продолжительного раздумья, – ваша история крайне интересна, и ваше положение весьма опасно и затруднительно, но хорошо, что ваша подруга удержала вас от эмиграции. Это – крайняя мера, на которую можно будет тогда только решиться, когда все остальные меры будут истощены, да и то с опаской, чтобы не лишиться всего вашего состояния. А пока, если вы мне доверяете, извольте ни в чем не уклоняться от моих начертаний.

– Я, ваше сиятельство, именно с таким намерением и отважился явиться к вам. Требуйте от меня, что хотите, кроме разлуки с Еленой!

– Такой жертвы я от вас не потребую, – с улыбкой отвечал русский посол, – но ради нее попрошу вас быть осторожнее и всеми силами избегать встречи с вашим недругом. Ступайте домой, успокойте вашу возлюбленную и ждите моих дальнейших распоряжений. Постараюсь облегчить ваше положение, насколько это будет в моей власти! – прибавил он с чувством, поднимаясь с места и протягивая руку Грабинину.