Текст книги "СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]"

Автор книги: Н. Лихарев

Соавторы: О. Гладышева,Борис Дедюхин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Тяжко, было послушание, назначенное владыкой Фотием: всё тебе должно быть ведомо, сказал, все извивы душ, их бездны и воспарения. Вникай и различай: духом ли святым воспаряет душа иль соблазнением князя тьмы, отчаяние в бездне падения испытывает иль смерденяе сладкоскверное без желания покаяться и очиститься и стонет притворно, велегласно для пущего совращения невинных. Различай, ещё сказал владыка, кого жалеть, а кого, жалея, наказывать жалом обличения. Обличая же, обличай грехи, к ним будь гневен и непримирим, но не к человеку и слабости его. Слабости помогай стать силой и укрепиться во Господе, ибо Он упование наше и Отец есть превечный. Так мню и прозреваю, ещё сказал владыка, назначено тебе когда-нибудь сделаться духовником человека, чьи грехи и благие деяния будут равновесны, но не вдруг это откроется и понятно будет. Не будут грехи следовать за благими делами или наоборот, но вперемежку, в свитке тугом и малоразличимом. Учись читать письмена, начертанные в душах святым произволением, и те, что намараны слугами сатанинскими, всё человеку позволяющими и в сласть мерзкую его тем ввергающими. Укрощение в себе власти бесовской при той великой без пределов и понуждения свободе, которая завещана нам Иисусом, есть труд тяжкий и богоугодный, труднейший и нескончаемей. Но помни всегда – во всех делах, что, будучи исполнены прегрешений, вразумляем и научаем тех, которые гораздо лучше нас. Этот завет смирения владыка особенно полюбил повторять послед неё время, прилежно перечитывая «Рыдания» преподобного аввы [28]28
  Авва – «отец» (арамейское слово), Авва Исайя – здесь: православный монах, один из авторов «Добротолюбия», Жил отшельником в одной из пустынь Египта в IV в. н. э.


[Закрыть]Исайи.

– Просто и ясно, боярин! – возгремел голос митрополита, резко выдернув Антония из задумчивости. – Просто и ясно. Й понятно каждому: престол – от отца к сыну. И вовеки только так, от отца – к сыну.

– Да, владыка! – услышал Антоний дрогнувший голос Всеволожского. – Но буду прям. Не сочти за дерзость сказать, что Юрий Дмитриевич Донской не из одного лишь властолюбия и гнуси бранчливой «копьё вострит». Да, все понимают, что грамотой договорной и твоими внушениями, отче, он умирён с племянником лишь на время. Но он ведь право своё выводит из того же завещания Дмитрия Донского: престол наследует старший 'сын, а если отымет Бог сына, то наследует младший сын, то есть именно он, Юрий Дмитриевич. И многие найдутся охочие с его доводами согласиться.

– Но Бог не отнял сына! – возразил Фотий решительно. – Не отнял! Сын Донского властвовал тридцать лет, и сын Василий его ныне наследует, взойдя в возраст, к правлению способный. От отца к сыну и никаких дядьев! Дядьев-то впредь может появиться что грибов на поляне. Опять почнут друг перед дружкой первенство доказывать, опять пойдёт пря родственная с пролитием крови, опять ослаба и упадок.

– Истину говоришь, владыка! – Голос Всеволожского стал печален.

– Только прямое наследие престола через старшего сына повторил митрополит. – И татар к тому приучить. Не вечно к ним за ярлыком ездить.

– Пока слабы мы, будем ездить, – вставил боярин. – Вот поезжай так, чтоб последний раз. Им ведь в Орде всё равно, кто княжит у нас. Кто больше заплатит, тот и великий князь. Кто больше за-пла-тит, – раздельно повторил Фотий.

Замолчали. Думали. Ущупывали друг друга сердитыми взглядами. Хоть и гневался владыка, но в душе был доволен, что осмелился Всеволожский напомнить тёмное место в завещаний Донского. Оно должно быть разъяснено. Раз и навсегда. И разъяснено поступком – посажением на престол с боярского согласия юного князя Василия. В урок и закон всем будущим поколениям. Чтоб иному впредь не бывать.

Голос боярина вновь сделался ровным, без волнения и сомнений:

– Предки мои Всеволожи верой служили ещё Дмитрию Ивановичу. А я, раб недостойный, ничем ещё славы моего боярского рода не умножил. Но бывал я не раз в Орде, многих мурз знаю, и к хану самому вхож был… Сумеем мы с Василием Васильевичем доказать, что воля царская допрежь всего должна браться в расчёт, ею и только ею утверждено завещание Василия Дмитриевича, отдавшего великое княжение сыну своему. Василий Васильевич один только государь законный, живот за него положу.

– Верю, Иван Дмитриевич! Как можно неупустительнее готовься к поездке в Орду, а я молюсь за вас Пречистой. Мы с тобой сомысленники. Помоги, Господь, всё управить по воле Твоей милосердной.

Когда Всеволожский ушёл, Антоний, до этого не проронивший ни слова, разрыдался.

– Что ты, чадо? Успокойся! Скажи, как на духу, что с тобой?

– Тяжко, отче. А более того, страшусь остаться одному без тебя. Прости мне уныние моё, грех великий.

– Как одному? – улыбнулся Фотий.– A Бог? Иже везде сый и вся исполняли? А? Крепись. Ибо многое предстоит ещё в сердце принять и в огне любви переплавить. Помни, всё, что при тебе говорится, потщись разумом воспринять и слушай, как согласуется оно с тем, что глаголет нам Дух Святый.

– Но, отче, как умом объять переход в жизнь вечную, с коего ты начал? – Слёзы опять потекли у Антония, замочив даже рясу пятнами.

– Так ты всё об этом сидел тут думал? – опять улыбнулся Фотий. – А я-то надеялся, ты хитростям государственным научаешься. Тебе кого же сильнее жаль: меня аль себя?

– Не знаю, святитель. – Антоний крепко вытер глаза рукавом.

– Пускай это будут последние твои слёзы: слёзы слабости. Многие в будущем восплачутся перед гобой, возрыдают о бедах и грехах своих. Но твои слёзы пусть отныне исторгнется лишь на молитве пред лицом Всевышнего, если пошлёт Он тебе слёзный дар.

Антоний кивнул кротко, как наплакавшийся ребёнок.

– Разумение же тайн Божественных, что должны будем переселиться с земли, на коей живём пришельцами, то будучи рабами Христовыми, хотя и грешными, мы только благодарим за глубину промысла Божия, неизречённую пучину человеколюбия Его, что не внезапно изымает Он свои создания, а даёт приготовиться к христианской кончине е чистым покаянием и исповеданием… Знаю, как близок день, когда призовёт Он меня…

– Но как можно знать то, что только Всевышнему Господу ведомо?

– Чадо Антоний! О страшном вопрошаешь ты меня. По Божьему благоволению увидел я лицо, какого никогда не видал, услышал глаголы, которых никогда не слыхал. После этого я начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, слышать то, чего не слышал раньше и чего другие не слышат. Бесконечна моя благодарность Господу за то, что позволил мне оставить преемникам моим Русскую Церковь умирённою и воссоединившуюся под властью одного иерарха. Кабы ещё междоусобие упредить…

– Ты печёшься о нас, грешных, остающихся жить, а сам… к смерти приготовился.

– Не мной сказано: к смерти готовься, а рожь сей.

– Это если другому говорить. А каково самому себя присоветовать?

– А самому себе ещё легче, потому что смерть существует только для тех, кто остаётся жить тут, на земле. Только для них моя смерть несчастье, я же готовлюсь переселиться в жизнь вечную и в оставшиеся дни стражду за тех, кого погибающими оставляю.

– Что же, значит, не страшно умирать? – с надеждой вопросил Антоний.

– Памятование смерти есть каждодневная казнь, она не может быть не страшной. Но когда наступает час успения [29]29
  Но когда наступает час успения… – Успение – кончи на или смерть вообще; в церковном значении – смерть с надеждою на воскресение.


[Закрыть], то она уже не казнь, но праздник!

– Тот день был дождлив и холоден, подобно осеннему.

Деревья стояли, отяжелев намокшими ветвями. К вечеру всё-таки вышли прогуляться в монастырский сад, что тянулся вдоль кремлёвской стены. Безлюдно было и тихо в предзакатный час. Мокро пахло скошенной в рядки травой, а кое-где на полянах уже гнездились свежесметанные стожки.

Время от времени, владыка шевелил посохом под кустами:

– Беспременно тут грибы должны быть. Чуешь, Антоний? Где-то они близко прячутся. Грибным духом как бы наносит? Нет?

Сутулый высокий Антоний незаметно с тревогой и болью часто взглядывал на владыку, спрашивая себя: а вдруг это последний раз? Он теперь часто так спрашивал. Душа его не хотела, не могла смириться с близкой разлукой, с её неизвестностью.

– Промокнешь, владыка, смотри, остудишься, – заботливо остерегал он Фотия.

Тот не слушал, всё ковырял землю, а то вдруг и вовсе пропал из виду за густыми деревьями; Антоний побежал было в одну сторону, в другую, страшась позвать его: уж не случилось ли? И вдруг увидел его лежащим в разворошённом стожке сена. Кинулся к нему на ослабевших ногах и тут же увидел, что владыка тихо, лукаво смеётся;

– Потерял меня? Испугался, чадо, а?

Антоний тоже засмеялся с облегчением, радостно, бросился в мягкость сена с другой стороны стожка. Наступил краткий странный миг забытья, когда, казалось, время перестало быть, и лишь тишина полнила собою всё вокруг. Светлые капли медленно и редко падали с листьев. Дождь прекратился, только тучи, алея подожжёнными краями, низко клубились, то мрачнея сизой чернотой, то вспыхивая от пробивающихся сквозь них лучей.

– Антоний? – после молчания протяжно позвал владыка.

– А?

– Ты здесь?

– Здесь…

– Лежишь?

– Лежу, владыка.

– В стогу?

– В стогу.

– Тепло как в сене-то…

– Тепло. Сухо.

Тепло было и на душе у Антония. Беззаботно, как в детстве под родной отцовской рукой.

– Анто-оний?

– А?

– А вдруг сейчас спустятся к нам духи злобы поднебесные? Лежите? – скажут. А мы им – что?

– Не спустятся, владыка. Они тебя убоятся.

– Думаешь, убоятся?

– Убоятся, Не иначе.

– А сено-то спелое. С ягодкой.

– Да-а, с земляничкой.

Небо было грозно и величественно. Изредка в разрывах туч открывались голубые промоины, будто улыбались чьи-то виноватые светлые глаза. Сухая былинка легко прижалась к щеке Антония шершавыми листками. Господи, как сладко на душе. Будто ангелы веют дыханием своим…

– Владыка? – вспомнил Антоний. – Отпуст давно отзвонили. Нас, поди, ужинать ждут. Пора, владыка… А, владыка?

В ответ ему было молчание. Антоний вскочил с остановившимся сердцем. Владыка лежал, скрестив руки; подёрнутые мёртвой влагой глаза неподвижно смотрели в небо. Антоний перекрестился и опустил задрожавшей рукой веки покойного.

В тот же вечер 2 июля. 1431 года, когда не успело ещё и солнце зайти, мирно почивший Фотий был положен в усыпальнице Успенского собора, на правой стороне, там же, где гроб его предшественника митрополита Киприна. Лицо Фотия по монашескому чину было покрыто чёрным воздухом [30]30
  Воздух – на языке богослужебном: покров, который возлагается на дискос и чашу; также знаменует как бы камень, приваленный ко гробу Господню.


[Закрыть]с серебряными крестами, и его не мог больше видеть никто при прощании. Со святыми упокой его, Господи, ибо исполнился срок жизни его.

Глава вторая 1432 (6940) г. НИ САНА, НИ МАНА

1

Ближе к утру звёзды выцвели. Синь воздуха сделалась плотнее. Пухлыми кущами проступали, в ней уже по-летнему кудрявые сады, полого спускающиеся к реке. В раме отворённого окна быстро бледнело небо отдавая густой сок ночи вершинам лип, слабо шевелящимся от зарождающегося предрассветного ветра. Что же так больно-то? И так скучно… Страшный был год. Тревоги, неопределённость. Будто бродишь в пыльной клети без выхода, тычась в зыбкую паутину углов. Сумрачно. Ненадёжно. Непонятно. Иван Всеволожский с пристоном потянулся и, облокотись о столешницу, снова замер. Не заметил, как ещё одна ночь прошла в нелёгких думах. Догоревшие свечи чадили, голубой дым отуманивал кудрявую голову боярина, заползал в кольца бороды. Пальцами Иван Дмитриевич защемил ослабевшие огоньки трёхсвечия– длинные струи понесло в окно, на волю, бесследно истаивать в душистых волнах аромата ночных цветов, готовых закрыться с первым лучом солнца. Где-то далеко, в смородиннике, неуверенно ударил соловей и смолк. Набрякшие веки всё тяжелели, но сон не придёт и на этот раз. Разве после полудня, как отобедаем… Мелкость лезла в голову, суетой перебивая главное, что надо было решать, да не решалось…

Скоро год, как не стало владыки. Теперь ни совета, ни наставления его не услыхать. Унёс с собой загадку бледных молчащих уст; Не из самых близких был к нему Всеволожский, но любил его по-сыновни искренне и благословение архипастыря принимал как последний знак, окончательное решение, хотя бы оно, и вовсе по-другому поворачивало собственные Ивановы помыслы. Остались, конечно, на душе грехи нераскаянные никому не рассказанные, но в таких делах совета ничьего не спрашивают, паче благословения. За такие грехи одному ответ держать на том свете, на Страшном Суде. Ну, уж как-нибудь. Тут боярин Всеволожский не первый и не последний. Тут подлая сласть, с которой раз-другой не совладаешь, а там уж затянуло и поехало, и виновен перед всеми, и самому тошно, а поздно поворот обратно делать и даже вовсе невозможно, ибо тут случай особый, чреватый последствиями долгими и опасными. И тут, хоть руки-ноги тебе будут откручивать иль-ещё чего, хоть голову – молчи, боярин! – во всём отпирайся, ни в чём не сознавайся, честь великой княгини блюди – тогда и свою не потеряешь. А о чести жены-боярыни не спохватывайся. Её честь – что муж есть. И всё тут. Хоть и мало уж теперь радости в этих бабах, надоели обе, а не выдерешься. Сейчас главное другое: ехать ли с Василием в Орду, ярлык ему на великое княжение добывать.

Иван Дмитриевич усмехнулся с надсадой. Словно можно было не ехать. А Софье Витовтовне что скажешь, боярин? Сколько об этом было переговорено в великокняжеской опочивальне, на ложе ярой, охочливой вдовицы? Ноги целовала, уговаривала сыну помочь на престол воссесть, слезами на грудь капала, слова шептала из губа губы душные, как девка-первоцвет. Во всём обещался, когда зверем с ним по ложу каталась. В последней дрожи соития задыхаясь, и то об этом помнила: поедешь?… сделаешь?… А теперь Всеволожский в сторону? Вголе она горяча, настойчива, влипчива– а во гневе какова будет? Баба бешеная.

Может, всё-таки к Юрию метнуться? Тоже вроде в своих правах князь. И на престол московский глядит, как зимний волк из подлеска, из уезда своего. Тоже, слыхать, в Орду собирается. Но что ему там мурзы татарские скажут? А что тут– бояре русские?

Не хочется ехать. Пускай Васька власти сам добивается. Дядя-то его, Юрий Дмитриевич, будет упирать на завещание отцовское, тут хитрость большая будет надобна, чтоб завещание самого Донского оспорить. Кто сумеет? Трудно это, непросто. Отсидеться? Сказаться немощным? И в опочивальню к Софье боле не ходить. Отшибло, мол, у меня мужескую силу. Обсмеёт. А ну-ка, спытаем, скажет, может, кой-чего осталось? И опять умнёт в постель, как не раз уже бывало.

Да плевать бы и на Софью. Мамоха [31]31
  Мамоха – любовница.


[Закрыть]жухлая; Но всё тут жгутьями перевязано, жилами перевито. Тут ещё один расклад имеется, в тайности давно вызревший, и время ему приспело. Большой белой рукой Иван Дмитриевич передвинул в волнении оплывший подсвечник, другую запустил в крутые ещё, хотя и сивые кудри.

Не раз опасливо дивился он молчанию жены. Неуж ничего не чует столько-то годов? Так сроднились, что сны одни видят, а тут ничего не замечает, ни об чём догаду нет? С Софьей почтительна, поклончива, слова худого о великой княгине не скажет. Уж кого другого обругать-сничтожить мастерица, а тут оглохла, ослепла, онемела. Не может быть, чтоб не донесли про Софью. Знает, наверняка знает. Сама нраву такого, что отравить сможет, Бога не побоится, нанять слугу-убийцу не остановится. Почему, же молчит? Что задумала? Иль одно с мужем мечтание имеет и потому на всё пока согласная? Может, она в тайности его давно проникла и притворяется до поры? А мечтание это-Настенька, брак её с Василием. Как взберутся она вдвоём на престол; всё по-другому пойдёт. Может, и по-страшному. Может; тогда расправы-расплаты пойдут? Но это когда ещё. А пока дело надо сделать. Василию помогать. Но помощь эта дорогого будет стоить. И Софье впрямую это надо втолковать чего боярин Всеволожский хочет. Умна, поймёт. Улыбка красных уст под усами стала ласковой, хитрой. Стекленела лицом от такой улыбки Софья, дышать начинала пышнотой грудей, шептала: пойдём, скорее… Вот этак, с улыбкой, брови изломавши, сказать ей: да, войдём, милая, уважим друг друга, только пускай наши дети сделают то, что нам невозможно в открытую сделать. Пусть станут супругами, не будем препятствовать ихней любови, а внуки у нас с тобой будут общие, во внуках, княжатах, наши с тобой крови сольются. А без того, мол, мне ехать татар уламывать неинтересно. Иль не надо пока про татар? Ну, видать будет.

Солнечный свет уже сиял на стенах, на узорном ковре, когда Иван Дмитриевич тяжело поднялся от стола в свечных натёках. За стеной поплёскивала вода в шайках; девки, стараясь не шуметь, мыли лестницы. На задних дворах по усадьбам весело, по-утреннему орали петухи.

Бесшумно ступая, верхними переходами поднялся к дочерней светлице. Сердце по-молодому прыгало в груди. Надежда в нём появилась, цель великая и вполне осуществимая. Сейчас самый раз судьбу сего дня я будущего решать.

– В дела государственные личные цели людей вплетаются прочно, хоть и невидимо, и неведомы остаются потомкам и летописцам. Только намёками проскальзывают они в некоторых необъяснимых странностях истории, составляя моменты её незаметные, часто вовсе пустяковые и не могущие по прошествии временя вызвать ничьего даже внимания. И кто догадается, значили что-нибудь эти моменты, иль были совершенными пустяками, затерявшимися среди событий роковых и ярких, событий со многими участниками и многим шумом. Но почему историю составляют события, а движения душевные, колеблющие эти события, как камень лавину, остаются за страницами, вне памяти и понимания?

В приотворённую дверь светлицы Всеволожский видел спящую дочь: лебединый изгиб бедра, туго обтянутого рубахой, слабо взлетающую от дыхания прядь русых волос, наискось упавшую на лицо. Малиново светились под тонкой тканью девичьи соски, чернота сомкнутых густых ресниц отеняла подглазья. Красавица. Ей ли княгинюшкой не стать? Приметлива, сговорчива, пустое не молвит и, несмотря на молодость, достоинства исполнена. Гордость шевельнулась в душе Всеволожского, но, спящая дочь казалась такой беззащитной, что к гордости остро присоединилась тревога: то ли он задумал к добру ли?

За окном в обширности далей синели коймы лесов и залитые солнцем луга с медленным копошением мелких, как мушиные рои, стад. Сверкали под косыми лучами позолоченные маковки церквей, скрытых в зелени, и ровно, чисто рассекали эту зелень и синеву узкие ленты дорог, Прекрасен был Божий мир с высоты светлицы, прекрасен едва долетавший звон сельских колоколов, прекрасно невинное спящее дитятко, в неведении своей судьбы, уже уготованной ей с заботой и верой любящим отцом. Иван Дмитриевич сглотнул умиление, щекотнувшее в горле. Так и быть тому. Всё исполнится, счастьем обернётся, спокоем и твёрдостью будущего. Помоги, Господи, и благослови.

«Всем православным крестьянам даю благословение я прощение, и сам от всех вкупе то же прошу, получит Благородному же и благочестивому и о Святом Духе возлюбленному сыну нашего смирения, великому князю Василию Васильевичу с его матерью, благородною и благоверною великою княгинею, даю мир и благословение, и последнее целование, и прощение в сий век и в будущий» – так писал в своей прощальной грамоте митрополит Фотий перед смертью.

Благословение и прощение и мир дал владыка также младшим дядьям великого князя – Андрею и Константину Дмитриевичам, а старшего в роде Донских – Юрия не упомянул. Неспроста, конечно. Это всё в великокняжеском окружении так и поняли. А для самого Юрия Дмитриевича было это неожиданно. Он считал себя вправе рассчитывать на прощение потому что ещё два года назад отказался от борьбы за великое княжение, признал себя, младшим братом племянника, заключив двусторонний договор с Василием Васильевичем. Да, нельзя было отказать покойному владыке в прозорливости. Юрий Дмитриевич думал даже, что Фотий в глубине души был на его стороне, видел его правоту, но по ноле обстоятельств оказался обязан опекать, вдову брата с малолетним отпрыском. Не мог такой высокоумный проницательный человек, как святитель Фотий, не видеть истины, того, что права Юрия Дмитриевича по отчине были неоспоримы, что он и только он был полноправным наследником по старине. Так всегда было на Руси, а старший брат Василий Дмитриевич надумал ввести новый порядок престолонаследия – не по отчине, а по роду. Сам ли надумал, жена ли, настырная литвинка, надоумила или даже принудила…

По семейным преданиям известны были в прошлом усобицы между дядьями и племянниками. Во всех летописных сводах осуждается борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким [32]32
  …борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким… – Изяслав II Мстиславич (ок. 1097–1154), князь влади-миро-волынский (с 1134), переяславский (с 1143), великий князь киевский (с 1146), внук Владимира Мономаха. Участник многих феодальных усобиц. Призванный на престол киевлянами, он нарушил этим права родных дядей Вячеслава и Юрия. Высоко ценя свои личные достоинства, он не думал о том, на чьей стороне право, считая, что «не место идёт к голове, а голова к месту». Юрий Долгорукий (младший сын Владимира Мономаха) предъявил свои права, произошла упорная борьба за Киев. Изяслав, дважды изгоняемый Юрием из Киева, не желал уступать ему и отдал Киев старшему дяде Вячеславу Владимировичу и под его именем правил Киевом до своей смерти. Только после его кончины Киев перешёл к Юрию Долгорукому, который прокняжил в нём всего три года.


[Закрыть], основателем Москвы.

Да и брат Василий после смерти отца, хоть и полноправно сел на трон, однако притеснял дядю Владимира Андреевича Храброго. И как раньше всегда, в днесь тоже, правда, на стороне дядьев – так заглушая свои сомнения Юрий Дмитриевич, решаясь на открытый бой с племянником. Он достал из княжеской казны докончание, состоявшее из двух сложенных вместе крестоцеловальных грамот, и велел дьяку написать на обороте той, что содержала обращение князя Юрия Дмитриевича к великому князю Василию Васильевичу: «А сю грамоту кн. великому прислал съкладною вместе князь Юрьи к Орде ида».

В первый день Успенского поста [33]33
  Успенский пост – в честь Пресвятой Богородицы, продолжается с 1 по 15 августа (ст. стиля). По строгости приближается к Великому посту.


[Закрыть]гонец доставил клятвенные грамоты в Москву. Тем самым был разверже мир с великим князем. Юрий Дмитриевич настаивал отдать решение о великокняжеском престоле на суд Орды с нелёгким всё же сердцем. Ему, сыну Дмитрия Донского, было более чем кому-либо несносно идти на позорный поклон к чванливому хану. Но страстное желание вернуть Русь во времена Донского, увидеть её окончательно сбросившей оковы татаро-монгольские владело им. И это он надеялся совершить, сам став великим князем.

Печаль больших заблуждений в том, что хотя человек направляет свои стремления на цели достойные и благородные, но сила чувств и желании затмевает в нём способность к трезвому рассуждению, к тому, чтобы взять во внимание все обстоятельства и оценки, в том числе и невыгодные, человек видит только то, что хочет видеть, и чем упорнее его стремление, тем дольше длятся заблуждения, тем горше бывают их последствия. Отъезд в Орду Юрий Дмитриевич назначил на 14 сентября, в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня.

2

Двухнедельный Успенский пост пролетел незаметно в приготовлениях к отъезду. До последнего часа не верил Василий Васильевич, что нельзя избежать поездки в Орду. Он и не скрывал, что ехать ему страшно. Положение великого князя опасно было всегда: Игорь Рюрикович [34]34
  Игорь Рюрикович (? – 945) – великий князь Киевский с 912 г, Был убит древлянами за то, что хотел взять двойную дань.


[Закрыть]убит древлянами; сын его Святослав [35]35
  …сын его Святослав… – Святослав I (? – 972), князь Киевский с 957 г. Вёл много войн, разгромил волжских болгар, победил хазар, покорил вятичей и наложил на них дань. После смерти своей матери Ольги разделил русскую землю между тремя своими сыновьями Ярополком, Олегом и Владимиром и уехал в Болгарию, но после упорной борьбы византийский император Иоанн Цимисхий заставил его удалиться. Возвращаясь с остатками своей дружины в Киев, он был убит печенегами у днепровских порогов.


[Закрыть]убит печенегами; Ярополк Святославич [36]36
  Ярополк Святославич – Ярополк I (? – 980), князь киевский с 972 г. После ссоры с братьями стал единственным правителем всей Русской земли. Его брат Владимир вооружился против него; ещё до похода на Ярополка завоевал Полоцкое княжество, умертвил князя Рогвольда и женился на его дочери Рогнеде, считавшейся невестой Ярополка. После этого Владимир пошёл на Киев. Ярополк был убит вследствие измены воеводы Блуда, видавшего его Владимиру.


[Закрыть]убит в Родене; Изяслав Яролавич [37]37
  Изяслав Ярославич (1026–1078) великий князь киевский с 1054 г. Изгонялся из Киева (народным восстанием в 1068 г. и братьями в 1073), возвращал власть с помощью иностранных войск, погиб в борьбе с Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем; в его княжение на юге России объявились половцы, совершая частые набеги.


[Закрыть]убит половцами; Андрей Боголюбский [38]38
  Андрей Богомобский (ок. 1111–1174) – князь владимиро-суз-дальский с 1157 г., сын Юрия Долгорукого, внук Владимира Мономаха. Княжил единодержавно, не раздавая уделов ни братьям, ни сыновьям. В 1169 г. отдал Киев своему брату Глебу, а сам, приняв титул великого князя, остался жить во Владимире. Он украсил его богатыми храмами, в т. ч. знаменитым собором в честь Успения Богородицы. С тех пор Киев потерял значение стольного города. Был убит в результате заговора бояр, сетовавших на его чрезмерную строгость и самовластие.


[Закрыть]убит жидовинамн, ключником Аньбалом и Ефремом Моизичем; Юрий Всеволодович [39]39
  Юрий Всеволодович (1188–1238) – великий князь владимирский в 1212–1216 гг. и с 1218 г. При нём было первое нашествие татар под предводительством Чингисхана. В 1221 г. заложил Н. Новгород. Потерпел поражение и погиб в бою с татаро-монголами на берегах реки Сити.


[Закрыть]убит на войне с Батыем, обезглавленное тело его было найдено на поле битвы. От рук татар погиб и князь Ростовский Василько – был взят в плен раненым и за отказ отречься от православия умерщвлён. Утешает боярин Всеволожский говорит, будто какие князья ни ходили в Орду, все возвращались. Но Александр Невский [40]40
  Александр Невский (1220–1263) – князь новгородский в 1236–1251 гг., великий князь Владимирский с 1252 г. Сын Ярослава II, Прославился как мудрый и мужественный правитель Русской земли, выдающийся государственный деятель и полководец. Победами над шведами (Невская битва, 1240) и немецкими рыцарями (Ледовое побоище, 1242) обезопасил западные границы Руси. В 1252 г. укрепился на великокняжеском владимирском престоле. Полную покорность хану считал единственным средством спасти отечество, а потому ездил в Орду с богатыми дарами. Умелой политикой ослабил тяготы татаро-монгольского ига. Умер, возвращаясь из Орды, куда ездил просить помилования для бояр, взбунтовавшихся против ханских баскаков. Причислен Церковью к лику святых.


[Закрыть]умер от изнеможения на обратном пути, Михаил Тверской [41]41
  Михаил Тверской – Михаил II Ярославич (1271–1318), князь тверской с 1285 г., великий князь Владимирский в 1305–1318 гг.; племянник Александра Невского. Боролся со своим племянником Юрием Даниловичем Московским за великое княжение. Юрий Данилович женился на Кончаке – сестре золотоордынского хана Узбека, а позже обвинил Михаила Тверского в отравлении Кончаки, которая умерла в плену у тверского князя. Михаил был зверски замучен в Орде в присутствии Юрия, который и получил от хана ярлык на великое княжение.


[Закрыть]зверски убит в Сарае. От рук ордынцев же погиб Юрий Данилович Московский [42]42
  Юрий Данилович Московский – Юрий III Данилович (конец 70-х – начало 80-х гг. XIII в.– 1325 или 1326) – князь Московский с 1303 г. Боролся с Тверью за великое княжение. Женитьбой на сестре хана Золотой Орды Узбека укрепил свою власть; убит Дмитрием Тверским, сыном Михаила Ярославича, в Золотой Орде. За такое самоуправство хан казнил Дмитрия Тверского.


[Закрыть]. Мученическую смерть принял в Степи князь Михаил Черниговский.

Вспомнив, как вёл себя в Орде Михаил Черниговский, испытал Василий невольную гордость за него. Отказался тот поклоняться языческим богам, сказал: «Не желаю быть христианином только по имени, а поступать как язычник!» Василий спрашивал себя: а я смог бы так? И с большим стыдом сознавал: нет, это мне не по силам.

В Хотьковском женском монастыре, том самом, где оканчивала свои дни мать преподобного Сергия Радонежского, проживала сейчас известная всей Москве прозорливица Фотиния. Указывала она на зримые приметы скорого рождения Антихриста и последующего за ним Страшного Суда. От пророчеств её всеми овладевал ужас, раздавались рыдания, крики отчаяния. Василий Васильевич решился просить её предсказать что сулит ему поездка в Орду.

Встретились тайно. Фотиния – тучная, мрачная – отвела бесцветный взгляд в сторону:

– Князь Юрий Звенигородский не получит в Орде ничего, кроме тщеты, укоризны и уничижения. Ты же, великий князь вернёшься в Москву на белом коне… Но берегись, однако! Да, на белом коне ты вернёшься в Москву, но придёт время – белый свет померкнет для тебя… Василий не знал, как отнестись к словам прозорливицы: бредит, иль правду говорит? Но на душе его стало ещё тревожней.

Доброхоты донесли, что дядя наметил отъезд на Воздвиженье, значит, на целый месяц позже великого – князя.

– Зачем же мы торопимся, давай побудем ещё дома? – однажды робко попросил Василий боярина Всеволожского.

– В том-то и польза-выгода наша, что мы упредим его. Он притащится, а уж все вельможи ордынские: за нас, за тебя! – заверил всевластелин московский, к слову которого чутко прислушивалась и сама Софья Витовтовна.

Попытался Василий мать разжалобить, как остались с нею наедине:

– Отложить, может, поездку-то? Небесные знамения были, три столпа огненных. Самовидцы говорят, рыба в воде мрёт, болота горят.

Софья Витовтовна осерчала:– Мало ля кто что с ветру брешет! Пускай князь Юрий сумлением мучится. А ты в своих правах по завещанию отчему. По нему и жить будем, а не завещание Донского перетолковывать всяк на свой лад. Этого не позволим. Так и покойный владыка Фотий желал. По сему быть!

– Матушка! – решился на последнее Василий. – Всё равно конец света скоро.

На мучнистом суровом лице Софьи Витовтовны появилось, удивлённо-растерянное выражение, в бледно-бирюзовых глазах промелькнула тоскливая насмешка.

В открытую галерею дворца, где происходил разговор, жарко ломилось московское лето. Внизу, в цветнике, томно благоухали разомлелые розы, сладко наносило из сада отцветающей липой. Пронзительно посвистывали щуры [43]43
  …пронзительно посвистывали щуры… – Здесь щур небольшая птичка из породы ласточек, стриж, который гнездится в земляных обвалах на берегах рек и оврагов.


[Закрыть], гоняясь за пчёлами.

«Зачем я уродился великим князем? уныло думал Василий, глядя, как мать, морщась, пробует ложкой мёд из стеклянной сирийской чаши, оправленной в золото. – Земля горит, рыба мрёт, Фотиния пророчит, в Орду надо ехать… Хорошо бы сейчас на Красный пруд с Настенькой Всеволожской… на плоту покататься под ивами. Плот бы перевернулся, Настенька в воду с головкой… а я бы её в воде на руки схватил, прямо за грудь цопнул и в уста впился…»

– Не вызрел мёд, с неудовольствием сказала мать слуге, отодвигая чашу – Зачем подал?

– Боярин Иван Дмитриевич прислал со своей борти. Первая качка. Угодить хотел.

– А-а… ну, оставь тогда… угодить… Поторопился Иван Дмитрич. Ступай!

Неопределённая улыбка скользнула по тонким губам Софьи Витовтовны. Она отпила мятной водички, охлаждённой на леднике.

– До конца света ещё дожить надо. А может, он снова отложится, как уже было? То ведь предсказание людское, а есть произволение Божие, никому не ведомое.

Встала, прошлась, оттягивая летник на животе, чтоб ветерком прохватило. Грузнеть стала великая княгиня, шестой десяток доживает.

«А я хочу на Настеньке жениться, пока нет конца света, – думал озорно Василий, и сердце у него играло, как резвый щур в высоте синего неба. – Жениться и в уста ей впиявиться, чтоб больно стало обоим».

– Этот сад рассадил твой отец. Он был первый садовод из великих князей. Сам место выбирал, чтоб с одной стороны была Москва-река, с другой Яуза, а в середине ещё речка Сорочка его орошала. И рощи сосновые на холмах Ивановских, вон там, где мельница, по его приказу сажены для благолепия виду и лучшего устроения. Часовник на площади, какого нету нигде в иных государствах; со звоном, это тоже он затеял. Призвал серба, Лазарем звали, мастера хитроумного, тот говорит колокол часы отбивать станет. Я спрашиваю: человек, что ль, ударять будет? Они с отцом засмеялись: не человек, но человековидно и самозвонно.

Софья Витовтовна задумалась, глядя в летние дали. Даже некоторая одухотворённая тонкость проступила в её лице от этих воспоминаний, будто солнечная дымка в знойный день.

«И я Настеньке каку-нибудь штуку чудну удумаю пообещал про себя Василий, – Чтоб уста её смеялись и очи радовались».

– Татары приходили, сады замоскворецкие порубили и пожгли, а Васильевский сад не тронули, Бог миловал. А конца света мы и тогда ждали. Уж так ждали! И печаловались иного. И страхом мучимы бывали. Но не сложа же рук сидеть! Конца света всё нет, а сад-вот он, красуется и плоды обильные приносит. – Голос матери стал вкрадчивым и настойчивым:

– Если, сынок ты не поедешь, князь Юрий один пойдёт в Орду отберёт у тебя трон. Ты же этого не хочешь? Подошла, взъерошила волосы у него надо лбом холёной сильной рукой. Василий, молча следил исподлобья, как качается у матери на груди ожерелье из рудных жемчужин, слышал, как рвётся её стеснённое дыхание и в голосе убеждающе-ровном-затаённая страсть, почти угроза. От этого в сердце его тоже глухо возникла, досада, упрямство, желание отстоять себя, трон, оправдать надежду матери, её требовательную веру в крепость сыовью. В глазах потускнело от внутреннего жара, осыпавшего Василия, жемчуга ожерелья слились в молочное густое пятно, а властная рука неотступно гладила лоб, щёки.

– Ты поедешь и всё сделаешь, и все сбудется по нашему, как на роду тебе написано. Всё! Без трещины-без зарубки! Ты великий князь по рождению и жди великую судьбу!

Про Фотинию-прозорливицу Софье Витовтовне было неведомо. А коли и стало бы известно, не испугало бы её мутное мечтание какой-то монашки, вороны чёрной. Нравом-то княгиня была крутовата, решительна, и предсказания её мало интересовали даже и смолоду, пока за мужниной спиной жила. А уж на таком ветру, как она теперь с сыном оказалась, руководствовалась она только здравым смыслом и собственным пониманием права престолонаследия. А Юрия этого помелом поганым гнать отовсюду…

– Слышишь? – грубо постучала костяшками пальцев в грудь Василию:– Помелом!

– Слышу! – отозвался он нехотя, как бы угадав её мысли про дядю Юрия Дмитриевича. – Отойди, матушка. Душно мне. Дерзость и неуступчивость матери подавляли Василия, но то, что ни разу не выказала она ни одного сомнения в успехе, это ободряло, придавало сил. Только страшили, как вспомнишь, слова Фотинии неясные, смысл которых не посмел он переспросить. Убедившись, что поездки в Орду никак не избежать, Василий тем утешился, что разбирательство в Орде как ни гнусно, но всё же лучше меж княжеских усобиц, когда свои бьют своих.

Отъезд назначили на Успение Пресвятой Богородицы, на 15 августа. Всеволожский снаряжал обозы, Софья Витовтовна подбирала свиту, в которую входили служилые князья, бояре, духовенство, дьяки, слуги. Великий князь раздавал милостыни московским церквам, в которых будут каждый день творить молитвы за его здравие, а в Симонов монастырь внёс задушный вклад.

3

Успенский собор – главный в Московском Кремле. Его храмовый праздник справляли всегда с особой торжественностью. Так же велось богослужение в этот день и во всех других Успенских храмах, которых на Руси было множество – в городах и сёлах, а ещё и во всех почти монастырях, насельники которых добровольно уходили из мира, обрекая себя на добровольное успение.