Текст книги "СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]"

Автор книги: Н. Лихарев

Соавторы: О. Гладышева,Борис Дедюхин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Василий, слыша это, соглашался, но вот когда воевода Борис Тоболин и князь Иван Баба, настигнув Косого в постыдном бегстве, спросили, как поступить с вероломцем, не сделать ли его косым окончательно, чтобы не пакостил больше, Василий постиг, что вполне можно привлечь третьих лиц, и дал позволение ослепить клятвопреступника.

Владыка Иона не мог не воспринять это жестокое деяние как великий грех перед Богом, но открыто осуждения не высказал. А когда иные приступали к нему с вопросами: владыка, как же? – отвечал сурово, что князь муку вечную на себя принял и ответ держать будет не перед людьми. Надо понимать, Иона решительно встал на сторону Василия как носителя верховной державной власти на Руси. Дана эта власть ему для сохранения мира и тишины. Многое он перенёс, чтобы удержать вручённую ему законную власть. И это его оправдание.

Когда вышел Василий с наспех собранной толпой защитников навстречу войску Юрьеву и был посрамлён на Клязьме, и князья Добринские предали его, говоря: «Нет, с таким государем пропадёшь!», и некоторые другие бояре роптали, вспоминали отца Василия и деда его Донского, которые-де в подобных случаях вели себя иначе, Иона был уверен, что в происшедшем нет никакой вины великого князя. Дмитрий Иванович Донской, узнав о нашествии Тохтамыша, покинул Москву, ушёл на север для сбора войск. И Василий Дмитриевич, когда Тимур к Ельцу приблизился, точно так же поступил. Но Василий Васильевич не мог, как они, повести себя, потому что на этот раз впервые неприятель не со Степи шёл, а как раз с севера, со своих земель.

А когда сослали Василия в Коломну, православный-то народ неспроста бежал из Москвы, посрамив тем князя Юрия и принудив добровольно отдать незаконно занятый престол.

Когда второй раз Юрий Дмитриевич на московский стол забрался, и Василий перед побегом из Москвы таился в митрополичьем Чудовом монастыре, Иона поспешил к страдальцу с утешением.

– Владыка, я на Господа самого возроптал, – признался Василий. – За что попускает окаянным людям противоправные и богомерзкие дела вершить?

– Не возроптал, нет, не возроптал ты, сын мой, но лишь боль свою не смог сдержать. Вспомни, как Сам Спаситель на Кресте возопил: «Боже мой, зачем ты меня оставил?» В мире многое кажется несправедливо устроенным: торжествуют лжецы, обогащаются грешники, а праведники страдают и нищенствуют, много в жизни случайных болезней, смертей, необъяснимых поступков, когда один человек убивает другого или самого себя… Пытаться постигнуть всё совершающееся в жизни – значит хотеть узнать тайную волю Божию. Надо при всяком сомнении помнить, что ничто не делается безрассудно, но по великой надобности и по правде. На первый взгляд творится видимый непорядок, а со стороны Божией всё обусловлено, и впоследствии и нам, смертным, становится это очевидным. Попускает Господь многим праведникам быть в бесчестии и скорбях, но взамен даёт им богатство благодати и внутреннее утешение. Попускает Господь грешникам быть в благоденствии и процветании, но отнимает спокойствие совести и терпение духа. Не сдаваться на милость врагу, – заключил владыка, – но терпеливо сносить испытания и страсти, что посылает Всевышний, перенести всё, по примеру Господа нашего Иисуса Христа, и ты победишь, чадо, верь!

…А ведь так и получилось!

После внезапной смерти дяди Василия Васильевича словно подменили – ни былой оторопи, ни тени шаткости. Он сознавал свою полную правоту-и по старине, и по роду теперь он был великий князь. С этим согласились и Дмитрий Красный, и Шемяка, только Косой продолжал валять дурака:

– Смотри-ка, значит, прав был Василий, когда говорил в Орде, что от отца к сыну великое княжение передаётся!

Потом, оставшись в одиночестве и потерпев несколько неудач в своих домогательствах, Косой винился, заключал вечный мир, а затем снова и снова нарушал его. Стало очевидным, что необходимо последнее сражение, которое бы окончательно решило судьбу побеждённого. Оба Василия тщательно готовились к нему.

Перед выходом из Москвы в харатийной палате, как и в год объявления войны, князем Юрием, собрались на совет великий князь, Софья Витовтовна, владыка Иона, только вместо переветника Добринского был воевода Александр Брюхатый. И то ещё было несхожим, что верховное слово принадлежало только великому князю, а Софья Витовтовна из властной великой княгини превратилась в кроткую любящую мать, куда всё её буесловие делось.

– Я, Вася, литовских копейщиков позову, а? Их князь Иван Баба в Москву привёл.

Василий Васильевич ответил не вдруг, подумав:

– Во второй суйм [85]85
  Суйм, или суйма, суим – сходка, собрание, мирской сход.


[Закрыть]разве что поставить их…

– А Иван Можайский не отвильнет опять?

– Нет. В дяде я уверен.

– Но Шемяку поостерегись.

– Поостерегусь. Но отвращать не буду. А Дмитрий Красный всегда был мне друг.

Владыка Иона радовался, видя возросшую уверенность Василия, но опасался, не слишком ли он самоуверен? И не зря опасался.

Уж, кажется, знал Василий двоюродника своего Косого дальше некуда, однако вновь чуть не оплошал.

Косой сумел собрать несколько дружин в своём уделе и на Вятке. Привёл их к Ростову, где уже стояли полки великого князя. Битва могла бы начаться сразу же, но Косой, не надеясь на свои силы и желая искрасти великого князя, нашёл ухищрение – попросил перемирия до утра. По доверчивости и миролюбию Василий принял предложение, распустил своих ратников для сбора съестных припасов и корма для лошадей.

Находясь в шатре, он прилёг отдохнуть и услышал, как передаётся по земле конский топот. Выглянул наружу и обомлел: со стороны села Скорятино мчались во весь опор к его стану всадники Косого. Фёдор Басенок подвёл осёдланную лошадь, полагая, что придётся спасаться бегством, однако Василий не тронулся с места. Схватил медную воинскую трубу, изо всей мочи подал голос: ратники его услышали, вовремя подоспели и сразу же вступили в бой.

Косой, рассчитывая пленить великого князя, сам оказался в ловушке: со всех сторон окружили его хорошо вооружённые и обученные московские воины. Битва была ожесточённой, но скоротечной. И вот тут-то в горячности боя забыл, видно, Василий о Боге, в помрачении греховном вместо правосудия предался бесчеловечию…

Антоний вздрогнул и не успел подняться со скамьи, когда дверь его кельи без положенного стука и возгласа распахнулась и великий князь бросился к нему, припав, обнял острые колени монаха.

– Кловыня… Кловыня, брат мой во Христе, – повторял Василий. – Знаю, Бог не простит меня, – поднял он лицо, – но ты, ты простишь ли меня? Ты – простишь ли?…

Пожалей меня, Кловыня!

Не «честный отче» – обращался он к нему, как надо было бы, но в буре сердечной назвал его прозвище, и уже по одному этому понял Антоний, в каком нестерпимом страдании пришёл к нему человек.

Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был ещё светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвёл глазами своё жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.

– Господь наш пришёл в мир не праведников спасать, но грешников, – прошептал Антоний, кладя руку на голову князя для благословения.

Тот замолчал, сел на полу, отвернувшись от монаха. Обиженным ребёнком казался он ему сейчас. Спутанные волосы, сгорбившиеся плечи, шмыганье носом – ровно дитё наказанное. Ну как же помочь-то тебе, если источник наказания в самой душе твоей, ужаснувшейся решениям ума твоего и воли гордынной?

– Встань, брат, – тихо попросил Антоний. – Вот на скамейке поместись.

Василий встал, отошёл к окну, запрокинул голову, разглядывая первые бледные звёзды. Даже на исповедь сил нету, – глухо сказал он. – Боюсь я, Антоний. Не Суда Страшного – до него далеко и я, может быть, замолю. Но того боюсь, что когда-нибудь скажет мне Господь: не знаю тебя.

– Вот тогда-то, наверное, время и останавливается, и перестаёт быть, – так же тихо согласился инок. – И мука уже без времени и вне избавления назначается.

– Нет! – вскрикнул Василий. – Нет! Лучше тогда душу совсем погубить, если надежды на милость вовсе лишаешься.

– Ну-ка, встань перед образом и не суесловь! – Голос Антония стал неузнаваем: твёрдый и гневный. – Твори молитву Иисусову тысячу раз! – Бросил ему в руки чётки и вышел.

И была ночь. И были бледные звёзды, перемещавшиеся в узком окне кельи. И тысяча поклонов с чётками до изнеможения: «Боже, если есть мне хоть какое-то оправдание, оправдай меня на суде Твоём! Если путь мой Тобою назначен, управь меня и помилуй!»

Антоний вернулся неслышно.

– Смотри-ка, князь, – прервал он молитвы Василия. – Это владыка Фотий мне по завещанию отказал. – Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди – эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий. – Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?

– Нет, смутно. Почти забыл, – признался Василий.

– А я его каждый день поминаю, – просто сказал Антоний. – Каждое слово, им молвленное, ныне воочию исполняется. Надо жить без страха, – добавил он почему-то.

– Что мне делать, отче? – спросил Василий, опуская чётки.

– Ты хочешь утешения? Утешься в Боге. А если совета, скажу. Научись терпению. Гордыню преломляя, духом не падай, но овладевай терпением.

– Но Всеволожского не воротишь. Василий Косой ослеплён. И всё – я. Моим коварством жизнь их умучена.

Чернец долго молчал и смотрел на него.

– Тяжки испытания твои. Безумны искушения. Поставь разум господином страстей, нам врождённых – гнева и похоти. И приимешь ведение Промысла о тебе.

– Я слаб, отче. По мне ли ноша моя?

– Господь не назначает больше, чем человек в состоянии вынести. Кто мать страстей человеческих? Необузданная свобода. Конец этой бедовой свободы – жестокое рабство. Хочешь ли рабом быть?

– Грехами терзаем и томим. Отпустишь ли?…

– Нет греха непрощаемого, кроме того, в коем не каются. Так святой Исаак учил. Впрочем, об этом довольно. Епитимью назначу. Всякий грех может быть уничтожен только тогда, когда он изглажен страданием. – И повернувшись к образу, привлёк к себе Василия. – Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!

Братья Косого были обласканы великим князем: им возвратили уделы, повелев только вернуть вывезенные из Москвы их отцом святые иконы и кресты.

Василий Косой-Слепец поселился уединённо в Угличе, родные братья напрочь забыли о нём, только Василий Васильевич один поминал его в своих покаянных молитвах.

Глава пятая 1435 (6943) г. ПЕТРОВКИ. ТАЙНЫ

1

С началом Петровского поста [86]86
  Петровский пост, иначе апостольский – пост апостолов Петра и Павла. Его начало зависит от праздника Пасхи, поэтому он бывает то короче, то длиннее (от шести недель до недели с днём).


[Закрыть], как вошли в полный цвет травы, подули тёплые полуденные ветра, запахли луга свежим, ещё влажным сеном, вроде бы легче сделалось великому князю, словно бы стал он выздоравливать после долгой болезни, о которой знал только он сам да его духовник. Почувствовал Василий Васильевич и новую силу в теле, и мир, наступающий в душе. Хотя и сознавал, что тишина эта хрупкая, лишь до поры, уже привык он отовсюду ждать новых напастей, но всё же красные летние дни дали ему краткий отдых и согласие с самим собой. Словно бы заново увидал он, что и небо сине, и сад лилов от жарких густых теней, услышал, как горлинка воркует за окном на карнизе, просит: «Води-и-ич-ки… води-и-ички…» Вспомнил, что жена у него есть, и впервые за долгое время улыбнулся, глядя, как она водит под ручки годовалую дочку. От полу еле видать, а уже в епанче шёлковой, как правдошная девица, ест крыжовинку, губки кривит – кислая.

С Красного крыльца доносились голоса спорящих – постельничий Фёдор Басенок принимал челобитные, по коим не могли принять решения тиуны, надобен суд княжеский…

«Что есть судьба, – думал Василий, – и зачем у каждого она такая, а не иная? Я прожил всего двадцать лет, а сколько уже видел измен, перенёс унижений, познал страх и ненависть… И всё удивлялся, впадал во гнев, да вал волю ярости и сам делал много зла. А ведь хочу одного: чтобы лад был промежду всеми, хочу жить по законам, отцами заповеданным. Антоний всё учит: если тебе Бог чего-то не даёт, значит, оно тебя и не надобе… А что мне надобе?… Да, князей замирить силой. Но безопасие не одними битвами достигается, удача тут переменчива, во хитростию, искусным розмыслом, осторожностью и предвидением. Где взять? Кто сему научит?

Неясно всплыло в памяти лицо прозорливицы Фотиньи, её глубоко утопленные льдистые глаза. Заикнулся как-то о ней отцу духовному – тот сухо усмехнулся, погрозил пальцем: не впадай в прелесть, чадо, так и повредиться недолго. Самочинница она. Какие ещё бабьи пророчества! Может, и к ворожее пойдёшь, людям на посмех? Строг отец Антоний. На пять лет лишь старше, а говорит, будто во всём уже искушён: зла, говорит, нет в естестве, и нет никого злого от природы, Бог не сотворил ничего злого. Но когда кто с похотением сердечным вносит в себя образ зла, тогда оно начинает быть и в том виде, в каком возжелал его. Сильно и беспощадно бичуем мы себя, и самые суровые слова не могут выразить полностью падения нашей плоти с высоты жизни духовной.

Оно, конечно, без спору, однако высоты-то ещё суметь достичь… И кто скажет кротко, милостиво, как сказал Иисус блуднице, слезами умывшей ему ноги: «Прощаются тебе грехи твои?…»

Вошёл весёлый Фёдор Басенок, потный от жары, в расстёгнутой рубахе. Марья Ярославна с дочкой поспешно удалилась мелкой утицей на женскую половину.

– А тебе подарок, князь! – подмигнул Басенок, подавая Василию что-то, туго перепеленутое в холстину.

– За что честь и кто жалует? – так же шутливо вопросил тот.

– Только не надейся, что тайносердечие девическое! Старуха передала. Подошла меж просителями, в руки сунула – отдай, мол, великому князю. Я и не вгляделся, что за старуха. Кажется, из бедных. Ну, разворачивай дарение!

– А ты выйди на час, – сам не зная почему, сказал Василий.

– Втае хочешь глядеть, один? Всё скрытничаешь от слуги верного? – смеялся уходя Басенок.

С детским любопытством развернул Василий холстину, много раз крепко увязанную. Сердце его дрогнуло и замерло.

Софья Витовтовна любила первенькую внучку: как увидит, пряничком жалует.

– Матушка, а Василий Васильевич опять прозорливицу Фотинию поминал, никак видеть её хочет, про наше счастье узнать. – Марья Ярославна тоже взяла с блюда пряничек. – Она где? Старая княгиня пошевелила ковёр попутничком черёмуховым, который когда-то искусно испестрил резьбой для неё покойный боярин Всеволожский.

– Как ни таить, а придётся говорить, – усмехнулась Софья Витовтовна. – Я её в монастырь на севере заточила.

– Пошто?

– Пускай там пророчит и прозревает. Надоела она мне. Бредни да сплетни от неё.

Марья засмеялась, поправила малиновый повой:

– Матушка, скажи, пускай мне Василий Васильевич холодец укупит. У всех боярынь есть ароматы, а у великой княгини нету.

– Так попроси.

– Не смею. Он дразнит. Говорит, от меня салом пахнет.

– Скажу, – ласково пообещала Софья Витовтовна. – Вот ужо в Византию посольство будет, велю тебе скляницу греческую привезть, головка золочена будет. Хочешь?

– Я всё хочу. Не балует муж-то. – Голос невестки дрогнул обидою. – Не поярый стал. А я ведь молодая женщина. Детей ещё хочу.

– Устал он, – задумчиво сказала Софья Витовтовна, – Ты забыла, сколько пережили? Куда нас только с тобой не кидало! И всё одни. А он – по битвам. Не вздумай ты ещё ему перекоренье делать. Да и не в дорогих подарках счастье, любимушка моя. Мне вот первый подарок муж сделал, видишь? «Соколиный глаз» называется.

– Деше-евенький перстенёк! – протянула Марья Ярославна.

– А дороже его нету на мне колец. Василий Дмитриевич сам его выковал, когда у нас на Литве в плену был.

– Так вы его пленного там женили? Силком, что ль? – опять засмеялась Марья Ярославна.

– Не твоего ума дело! – оборвала её княгиня. – Тебе бы лишь муж поярый был. А наша женитьба из замыслов государственных произошла. Да и любили мы друг друга… Что смотришь?

Сияющий голубец омофора [87]87
  Омофор – часть архиерейского облачения.


[Закрыть]на небесно-лазоревом воздухе, тёмного, дикого цвета заросли орешника и в золотистом прозрачном круге – изумительного письма лик Богородицы. Глаз не оторвать. Василий даже и не знал, что есть такой образ Божьей Матери. Где же он писан? Не древен… Как светла Дева! Какая синь надмирная! Взгляд в ней утопает и душа уносится. Но почему слеза прозрачная на кончике ресниц? Плачущая в орешнике… Не видывал никогда такого письма. А вдруг-явленная? Но тогда почему передана тайно? Холод благоговения стянул лицо Василия. О чём скорбишь, Заступница? О грехах наших? Страдания наши Тебе ведомы?

Перекрестившись, Василий истово приложился к образу… Кто же прислал его? Поднёс к лицу холстину – пахло ладаном. Из монастыря? Иль освящали недавно? Что означает сие дивное дарение?

– Царица небесная, помилуй, дай делами искупить грех мой перед братьями моими, я же раб недостойный, грешнее всех людей… Незрячи мои очи духовные. Просвети и наставь! Нету больше дяди Юрия, один сын его – Слепец, другой сын – в сыром погребе с крысами, цепями окованный. Он пришёл меня на свадьбу свою звать, Шемяка, в знак примирения, а я велел его – в железа и в поруб. Вот повержены и посрамлены все враги, и познал я греховную сласть победы над людьми. Но пред Твоим лицем, Превечная, веет мне сладость Духа Божия в сердце неощутимо и незримо. Дай победить сатанинский соблазн властвовать и тешиться сознанием силы, слушая слова ласкательныя. Не найти мне оправдания и не искупить вины без заступы Твоей, Милостивица! Сколь же отрадней человеческих почестей и похвал житие духа, пусть и стененное. Не отвергай меня!

Поставив икону в таибнице – горнице для секретных занятий, Василий скорым бодрым шагом прошёл в палату, где вершились дела, суда княжеского требующие. Встретившему его Басенку велел немедля мчаться в Коломну за Шемякой. Прикинул, кого бы послать за Фотинией, решил: самолично съезжу!

2

Великий князь Московский сидел в резном кресле царском неподвижно, с выражением бесстрастия на худом юношеском лице.

Фёдор Басенок доложил:

– Приехал Шемяка.

– Сам приехал? – спросил с недоверием Василий Васильевич.

– Без нужения, однако под приглядом пристава его Ивана Старкова. Велишь ввести?

– Не ввести, а впустить. Но повремени малость, пусть потомится и восчувствует, где находится.

Василий Васильевич оттягивал встречу, чтобы внутренне подготовиться к ней. Он хорошо помнил, какой тяжёлый взгляд у Шемяки – столь тяжёлый и подавляющий, что каждый раз становилось от него не по себе. Но сейчас нужно его выдержать, не сморгнуть, не отвести глаз в сторону. Даже перед самим собой не хотелось признаться в робости перед побеждённым соперником. Тем более не хотелось выглядеть оторопелым в глазах боярина, который стоял возле дверей в ожидании хозяйского повеления.

– Вот что, Фёдор, – сказал, натянуто улыбаясь, Василий Васильевич, – позови дьяка Фёдора Беду с прошлой крестоцеловальной грамотой, он знает, с какой. Сходи к владыке Ионе, скажи, мол, великий князь просил прибыть. Матушку тоже позови. А после этого зайди к сокольничьему, пусть готовится утром ехать на ловитву.

– За утьвой?

– И за косачами.

– В Государево займище, значит?

– Да, на Потешный луг.

– Это гоже, много там нынче выводков и глухаря, и тетерева, – обрадовался Басенок и уж приналёг плечом на дверь, когда Василий Васильевич снова удержал его:

– Будешь проходить мимо Шемяки, оброни абы ненароком: «Великий князь дозволяет войти».

Опасения оказались напрасными. Шемяка выглядел подавленным, жалким. Хотя и метнул исподлобья взгляд, переступив порог, однако тут же опустил повинно голову, буркнул:

– Бью челом, князь… – подумав, поправился: – Великий князь.

Василий Васильевич указал на стоявший возле дверей трёхногий столец: садись, мол. Столец этот предназначался для детей боярских. Шемяка не мог этого не знать. Прежде чем сесть на него, поднял глаза на двоюродного брата. Давящие, со скрытым помыслом в них. Словно хотел сказать, что нет, ничего он не забыл. Но и того не забыл, что и Василий всё знает и всё помнит. Покорно сел.

Зашла Софья Витовтовна, одетая буднично, только с неизменным черёмуховым батожком для важности. В обыденной же рясе с медной панагией на груди явился епископ Иона, и в его руках был посох, знак архиерейской власти. Благословил сначала великую княгиню, потом великого князя, затем допустил к своей руке Шемяку. Последним зашёл в палату и устроился на своём обычном месте с переносной столешницей Фёдор Беда.

Василий Васильевич видел, что все ждут его слова, и впервые ощутил себя государем, властелином, будто впервые, вот только сейчас понял, что одно дело самоуправство, которое может проявить всякий, оказавшийся на троне – дядя ли Юрий, сыновья ли его – Косой да Шемяка, – и совсем другое дело самовластие истинное, полученное и защищённое по праву. Спросил не вдруг, не спеша:

– Матушка, что же это мы до сих пор не послали владыку Иону в Константинополь на поставление в митрополиты? Отчего такое медление?

Софья Витовтовна сразу всё поняла, отвечала пристойно и почтительно:

– Через это медление мы накопляем денег на подъём и на поминки кому следует.

– Да и невместно, я думаю, – так же почтительно вступил в разговор Иона, – следовать мне к патриарху допрежь того, как разрешится превратное разумение с владыкой Герасимом.

– Это верно, надобно поступать так, чтобы потом не перемышлять, – нарочито важно согласился Василий Васильевич и, наконец, обратился к главному: – Брат мой двоюродный Дмитрий, сын Юрьев, отказывается от притязаний на великокняжеский стол, так ли, князь удельный?

– Истинно говоришь– удельный. Признаю тебя старшим братом, целую крест на том. – Шемяка поднялся, подошёл к владыке, приложился к золотому престольному кресту. – И на том целую крест, что не брать великого княжения, если даже татары и будут давать мне его.

– А кроме того, представь мне казну покойного дяди Константина.

– Да, великий князь.

– Уделом твоим будут Ржев и Углич.

Шемяка метнул затравленный взгляд: отчего ж не Звенигород? И в прямом самовластном взгляде Василия прочитал: чтобы не мог ты вновь мятеж поднять с людьми, с коими сжился.

– И на Вятку ступать не будешь, – продолжал наставлять Василий Васильевич, взглядом холодным и не отрывным разъясняя: вы там с покойным своим батюшкой постоянно головорезов набирали да против меня их науськивали.

– Да, великий князь, на всём том целую крест.

Дьяк Беда выводил последние предписания великого князя: «А Москву нам держати по душевной грамоте деда нашего, великого князя Дмитрия Ивановича… А се нам докончание правити и до живота».

Владыка Иона размашисто расписался в конце крестоцеловальной грамоты, а Василий Васильевич и Шемяка навесили к ней свои восковые печати.

– Всё! – заключил Василий Васильевич и объявил Шемяке, словно холопу, безгласному челядинину своему:

– Утром на потеху. Петровки нынче кончаются. – Поднялся с кресла, не глядя в сторону брата. Уходя, обронил, как о деле решённом и необсуждаемом:

– К моему возвращению, матушка, Фотинию-прозорливицу перевести в Вознесенские монастырь.

– Это Янгу-то Синеногую? – вскрикнула и осеклась, сопнув носом, потупилась: – Как велишь, Василий Васильевич.

Холодные, впрозелень глаза Софьи Витовтовны заблестели гневом.

3

.

Юрий Патрикиевич пребывал в сомнении – позовёт ли великий князь на потеху? Чёрная кошка пробежала меж них, оказался первый вельможа вдруг в немилости – ни былого расположения Василия Васильевича, ни, крепкой поддержки Софьи Витовтовны. Отношение великой княгини особенно беспокоило его – кто поймёт женское сердце, кто объяснит, почему вдруг она отринула от себя сначала Ивана Всеволожского, а теперь вот, кажется, и его? Правда, она всё-таки не держит, видно, никакого зла, просила сына своего, чтобы он направил Юрия Патрикиевича послом в Новгород Великий. Всегда Василий к каждому слову матери прислушивался, а теперь запротивился: не могу ему доверить этого. И от чего такая остуда? Неужто из-за сплетен, кои доброхоты дуют ему в уши? Ревнует к матери? Или обиду какую видит себе? Ивана-то Всеволожского почитал, ровно отца родного. Правда, юн тогда был, сейчас заматерел, самовластие проявляет.

Вошёл сын Иван, спросил:

– На потеху собираешься?

Не хотелось выказывать занозу сердечную, ответил вопросом:

– А ты зван?

– Я сказал Василию Васильевичу, что не смогу, дети распоносились, оба криком кричат. Поеду утресь за травником, авось он выпользует. А то вон у боярина Голтяева помер сынок от помытухи.

Юрию Патрикиевичу понятна была эта забота и печаль. Давно уж выехал он из Литвы на Русь, все обычаи и все незадачи её принимал как свои отечественные. В Литве-и в языческой, и в католической – не соблюдалось никаких постов. А принял православие – с ним и посты: Филипповский, Великий, Успенский, Петровский. Любой пост переносить нелегко, но Петровский самый тяжёлый, самый голодный. В огороде на грядках овощей ещё нет, и в лесу пусто – ни грибов, ни ягод. Из старых запасов – редька да кислая капуста, из свежей зелени – лук да щавель. От этих кушаний у матерей-кормилиц дети грудные сильно страдают мытом частым и жидким. Хоть и есть такое поверье, что Петровки установлены по просьбе баб – для скопа масла. Если бы молоко съедалось в это самое богатое удоями время, не скопить тогда масла впрок. Но если это и правда, то просили не те бабы, которые грудью кормят.

Однако и разговение после этого строгого поста с большим довольством и избытком бывает. Широкий и усладительный это праздник – святых апостолов Петра и Павла. Игрища день и ночь, хороводы. Рады девки и бабы, а пуще всего мужики: открывается в этот день ловитва – охота на всяческую годную в эту пору дичь, на разжиревшего байбака [88]88
  Байбак – степной сурок.


[Закрыть], на лесных и водяных пернатых. В этот день великокняжеская потеха особенно пышная и важная. Для всех приглашённых на неё – и честь, и возможность проявить себя, приветливость государя заслужить. А если какой боярин или служилый князь не зван на неё, считай, в опале, готовься в отъезд.

Юрий Патрикиевич, стараясь скрыть беспокойство, спросил ровным голосом, как о сущей безделице:

– И что же, разрешил тебе великий князь не ехать?

– Разрешил, а тебе велел передать, чтобы ты собирался как всегда.

– Как всегда? Что же ты молчал? – выдал свою радость старый вельможа, хотя счёл нужным и насупиться для пущей важности:– Костолом у меня в ступне, не хотелось со своей немочью выставляться, но раз нужен я, князь велел, как ослушаться?

По заведённому обычаю, дозволено было Юрию Патрикиевичу входить к великому князю в думную палату без челобитья. Василий Васильевич не нахмурился при виде воеводы, но и внимания никакого не выказал, продолжал говорить с сокольничьим Константином Беззубцевым, решали, каких кречетов и соколов на ловитву взять, в какие места, прежде всего податься, где устроить привал.

– Для трапезы не отыскать лучше места, чем Васильев стан в Куньей волости, – решил вступить в беседу Юрий атрикиевич.

Василий Васильевич повернулся к нему, смотрел неузнавающе. Неужели это бравый князь литовский, которому доверено было предводительствовать всеми московскими полками? Не полководец, а беспомощный старичок сухонький, согнутый, темноликий. Что только мать в нём нашла?… И какой из него посол!

А Юрий Патрикиевич смотрел заискивающе, угодливо, было в его взгляде что-то глубоко болезненное, так что впору и пожалеть его. Василий Васильевич сказал:

– Очень правильно. Там речка перевёрт делает извилистый, на макушке веретьё [89]89
  Веретьё – возвышенная сухая гряда среди болот или близ берега, образующая в разлив остров.


[Закрыть]хорошее, сухое, и лес, и болото рядом. Только дождя бы не было! Как думаешь, не будет дождя?

Юрий Патрикиевич приободрился. – Нет, государь, не будет, – рад был, что может уверенно судить о сём важном обстоятельстве. – Не будет, потому как сова кричала всю ночь, а ворона днём тихо каркала. Это к бездождью. – Да?… Эх, люблю молодца и в татарине, и в литвине тем паче.

Сомнительная похвала не только не обидела Юрия Патрикиевича, но ещё больше обнадёжила. Он одёрнул полы кафтана, расправил плечи, выпятил грудь, так что борода поднялась серебряным подносом. Василий Васильевич глазам своим не поверил: какой же это старый старик!.. Как могло мне такое примерещиться?…

4

Затемно отправились в места охоты слуги с возами всяческой снеди. Отдельно и втае умчались верхами сокольничий с подсокольничьями и поддатни – им надобно найти дичь и в нужный момент голосами и ударами бичей поддать, выпугнуть выводки тетеревов из чащи или уток с гусями из камышей.

Сами охотники выехали из Кремля пополудни, благоговейно отстояв литургию и разговевшись в монастырской трапезной у епископа Ионы.

Василий Васильевич восседал, по обыкновению, на своём любимом белом княж-коне, выращенном в особо благоприятных условиях специально для великого князя. Рядом с ним, но на шею сзади шла караковая кобыла под седлом Шемяки. Юрий Патрикиевич почтительно держался позади великого князя, но старался сильно не отставать, чтобы слышать, о чём говорят двоюродники и иметь возможность вовремя включиться в разговор. Впереди плотной группой держались верхоконные иноземные посланники, почитавшие за честь присутствовать на великокняжеской потехе. Со спины трудно было рас познатьвсадников, если бы не пестрота их головных уборов. Шлем прямой стопкой, абы ушат, с отогнутым верхом – литовский посол. В расширяющейся кверху шляпе без отворотов – венгр. На ордынце шляпа с высокой загнутой назад тулейкой и с полями, которые выступают, как два острых клина. Тут же русские бояре в островерхих шапках, иные простоволосые, постриженные в кружок. А один охотник – с длинной косой.

– Кто это? – не узнал Василий Васильевич.

Шемяка пожал плечами. Юрий Патрикиевич подал своего рыжего, пояснил:

– Новгородский посол. У них так принято волосы заплетать.

– Как бабы?

– Нет, у баб две косы.

Василий Васильевич усмехнулся, но не над тем, что услышал, а мыслям своим, которые немедля и высказал:

– Знаю, князь, что новгородские обычаи ведомы тебе, как всякому литвину, зарящемуся на наши земли.

Нет, не быть тебе послом.

Шемяка сделал вид, что у него что-то не ладится со сбруей, придержал лошадь.

– Ну, какой я литвин? Такой же, как ты… Не за это ведь, государь, попал я в твою немилость. А за что? – отважился на прямой вопрос Юрий Патрикиевич. – Грязным наветам поверил нешто?

Василий Васильевич потянул поводья, жеребец норовисто вздёрнул голову, вознамерился взвиться на дыбки, но всадник умело осадил его, так что оказался лицом к лицу с Юрием Патрикиевичем.

– Нет, князь, и я удивляюсь, что сам ты не догадываешься или следы заметаешь, ровно старый лис. Не могу тебе простить, что ты не только не разбил воинство дяди моего, не только не сумел защитить великую княгиню, мою мать, но и сам угодил в плен к Косому с Шемякой.