Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль(изд.1966)"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
В черном подземном мире никогда не знаешь, день или ночь там, наверху. Часов у остарбайтеров не было. Свои Павел променял на хлеб в лагере. Данины часы – подарок отца к пятнадцатилетию – давно, еще в первом рабочем бараке в Алленштейне, отобрал немец-конвоир.
Поравнявшись со старшим, Даня попробовал спросить его, который час, но тот тоже показал пустое запястье. Буркнул:
– На что тебе? Все равно ваши конвойные придут только к ночи.
Бесконечно тянулось время. Медленно, трудно билось сердце, наливались тяжестью ноги. Еще одна вагонетка… Еще…
Иногда в галерее или на разъездах Даня встречался с Павлом, но они только молча взглядывали друг на друга. Каждый знал, о чем думает другой.
– Что же вы? Я вам свищу, свищу… Пора! – раздался вдруг над самым ухом Дани голос Стася.
Павел уже стоял за ним.
В глубине штольни, под кучей породы, – большой узел. Как удалось его пронести, для Дани навсегда осталось тайной.
– Одевайтесь быстрее. Мы должны вместе уйти отсюда, – командовал Абель.
Сам он вместе с Флоденом упаковывал в две сумки-мюзетты еду для беглецов. При красноватом свете лампочки Даня и Павел сбросили с себя опостылевшие штаны и рубахи с буквами "СУ", натянули комбинезоны, фуфайки, темные куртки, береты. Флоден вытащил из угла две пары поношенных ботинок.
– Это мы со Стасем выкрали из дому потихоньку от жен. – Он посмеивался. – Ну-ка, ребята, примерьте, подойдут ли. В таком деле обувка – самое важное. Вдруг придется бежать, а ботинки как раз и подведут.
Дане ботинки были великоваты, зато Павлу как раз. Абель стащил с себя толстые, домашней вязки носки, протянул их Дане:
– Вот возьми, жена вязала. В них никогда не натрешь ноги.
Он смотрел на Даню. Ему было жаль расставаться с этим мальчиком, так похожим на сына, Клода. Но держать его здесь только потому, что он напоминает ему Клода, какой эгоизм! Сам Клод никогда бы не простил этого отцу. Черт, какая чепуха иногда лезет в голову – слезливая, сентиментальная чепуха! И все-таки Абелю, умному, проницательному, прожившему долгую, нелегкую жизнь, было в эту минуту тревожно, не по себе: отпускать двух русских мальчишек в путь, таящий так много опасностей! И еще по совершенно чужой для них стране. Абелю хотелось сказать ребятам что-нибудь на прощание, – понятно, не слишком чувствительное, чтоб не засмеяли товарищи. Но он не решился. Только со своим привычно-насмешливым видом крепче обычного хлопнул Даню по спине:
– Совсем потомственный шахтер!
Придирчивым взглядом шахтеры оглядели обоих русских. Кивнули: сойдет. Теперь парни по виду ничем от них не отличались.
– Посильнее подмажьтесь, красавцы, угольком! – напомнил Флоден. – При взгляде на вас всякому должно быть ясно: вот идут настоящие обитатели ада. Вон глядите, как уголь въелся нам в кожу, даже в праздник не отмоешься.
Павел и Даня старательно начернили щеки.
– В руки – лампочки, поверх беретов – шлемы, – продолжал командовать Флоден. – Вот, держите пропуска! Они на чужое имя, но вахтер обычно не смотрит. Да и мы будем поблизости. Устроим такую давку – не до пропусков будет.
Между тем Павел делал Дане какие-то знаки.
– Что такое? – не понял Даня.
– Кормов маловато. Две махонькие торбочки. Разве нам хватит? Сам видел, сколько шагать до Парижа.
– Больше просить не буду, – твердо сказал Даня. – Они и так оторвали у самих себя, может, детский паек нам отдали. Ты ведь знаешь – у них все по карточкам.
– Ну ладно, ладно, я просто так, – пробормотал Павел. – А про деньжата все-таки скажи. У нас ведь ничего нет.
Шахтеры точно поняли. Абель в темноте позвенел монетами. Стась и Флоден тоже что-то высыпали ему в ладонь.
– Вот, держите, ребята, это вам на всякий случай. Больше, к сожалению, не наскрести, – конфузливо промолвил Абель и сунул Дане деньги.
По штольне замелькали неясные тени – это шли шахтеры.
– Смена кончилась. Пошли! – сказал Абель.
У Дани екнуло сердце. Молча, поспешно группа миновала штольню, потом галерею. Никто не обращал внимания на переодетых русских – они выглядели совершенно так же, как остальные.
Возле лифта уже собралась толпа шахтеров. Но если вы думаете, что клеть ждали, весело перебрасываясь шутками, бездумно зубоскаля, вы ошибаетесь. Здесь, как и в забоях, слышался только хриплый кашель шахтеров, их трудное, надсадное дыхание. Мучительно тянулись минуты.
Наконец вот она, клеть. Тело к телу набиваются внутрь шахтеры, прессуются, молча напирают на соседа. Горячо дышит в щеку Дане какой-то черный человек с очень яркими белками. Толчок. Еще толчок. Клеть двинулась; неровно качаясь, подымается. Мелькают тусклые лампочки горизонтов. Скрипят ветхие доски. Все тише, тише скрип. Толчок. Остановка.
Раздвигаются старые двери клети, и сразу густым потоком люди устремляются наружу, к воротам. Там ночь. Чуть льют слабый свет синие фонари. Ага, это очень на руку беглецам. Стоп! Давка! Впереди, у ворот, вахтеры проверяют пропуска. Но так намаялись люди за день, что им невтерпеж эта последняя задержка. Нет, довольно, довольно нас здесь томить! Пускай выпускают, мы больше не хотим ждать!
Передние ряды напирают, поднатуживаются, всем так хочется поскорее по домам. Даня и Павел стиснуты в этой толпе, им трудно дышать. Но это хорошо, это очень хорошо.
– Эй, что вы там копаетесь? Довольно формальностей, пропускайте людей! – кричат нетерпеливые голоса.
Вахтеры отругиваются, но и они люди, им понятно нетерпение шахтеров, и, поддавшись этому нетерпению, они почти не смотрят в наспех развернутые таблички пропусков.
Все ближе, ближе контроль. Даня и Павел – оба напряжены до предела. Сейчас их очередь.
– Выше носы! – шепчет кто-то у самого уха Дани. Кажется, Абель.
Три шахтера следуют вплотную позади. Вот они напирают, и Даня чувствует, как ноги его отделяются от земли и он вместе со всей толпой, как щепка, летит сквозь тамбур, мимо раздраженно орущих вахтеров:
– Пропуска! Предъявите ваши пропуска!
– Завтра! Завтра предъявим! – откликаются насмешливые голоса.
– Ну, теперь глядите в оба, берегите себя, – говорит совсем близко голос Ганчевского.
Даня хочет ему что-то сказать, поблагодарить, но Стась и другие уже исчезли, растворились в кромешной темноте. С неба сыплется ледяная крупа не то снег, не то дождь. Со всех сторон шлепанье невидимых ног по лужам. Крикнуть друзьям? Нет, невозможно.
Павел изо всей силы дергает Даню за рукав:
– Не мечтай! Тикаем! Быстро!
7. «ШЕЛ Я И НОЧЬЮ И СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ…»Дороги как намыленный мрамор: шагу не ступить, чтоб не разъехались ноги. Все куда-то ухаешь или съезжаешь помимо воли вниз, и опять надо карабкаться и опять оскользаться. Дороги с примерзшим сальцем. Под ноги то и дело подкатываются жесткие комья, а в колеях стоят застывшие лужи, которые вдруг коварно лопаются, и ты проваливаешься в ледяную воду.
Дороги сухие, холодные, безнадежные. Катятся по ним прошлогодние листья, ветер свистит тоскливо и лезет за пазуху и выстуживает, кажется, самую душу. Дороги темные и безлюдные; ни зги кругом, даже петухов не слыхать. Дороги светлые и оттого особо опасные. Каждый встречный кажется врагом, и торопишься укрыться под кустами, затаиться у какой-нибудь стены, не дышать.
Дороги… Дороги…
Даня дрожал мелкой, собачьей, как он думал про себя, дрожью: куртка промокла насквозь еще дня три назад, просушить ее негде, сырым тяжелым грузом лежит она на спине и плечах. И все-таки где-то глубоко внутри шагает с Даней песня, любимая песня отца. Поет ее Даня про себя, одним дыханием:
…Шел я и ночью и средь бела дня,
Вдоль городов, озираяся зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня-а,
Парни снабжали махоркой…
– Ты чего это бурчишь? – внезапно на ходу обернулся Павел.
Даня вздрогнул, смутился:
– Я? Я ничего. Холодно.
– Эх ты, барышня-неженка! – проворчал Павел. – На вот, фуфайку дам.
Он уже расстегивал куртку. Даня замотал головой: нет, нет, не надо, это он просто так, сболтнул, вовсе ему не холодно. Даня был тронут: Пашка, что ни говори, настоящий, хороший товарищ. Вон даже фуфайку свою хотел отдать, хотя и сам застыл так, что слышно, как зубы стучат. А петь Даня больше не будет, загонит песню поглубже, чтоб не пелось даже дыханием. Александр Исаевич тоже любил эту песню, играл ее на виолончели и как-то, когда все они сидели на красном диване…
Стоп! Стоп, Данька, – запретная зона! Не сметь вспоминать! Давай шагай, нечего пускаться в какие-то там мемуары! Думай, о чем хочешь, а это трогать не смей! И почему именно эта песня привязалась к нему здесь, на чужой земле! Может, потому, что в песне такой же горемыка беглец, как он, тоже спасался от погони, так же, как он, чувствовал себя загнанным зверем, за которым охотятся, которого выслеживают. И так же, как он, шел "вдоль городов, озираяся зорко…"
Совет друзей-шахтеров выполнен: Бетюн они обошли окраинами. Долго плутали в темноте, попадали в какие-то немыслимо узкие улочки, шли мимо бесконечных складов, сараев. Потом двинулись к югу. Ах, какой же городской парень оказался этот Пашка – он даже с компасом ни разу не имел дела, понятия не имел, как с ним управляться! А Дане очень пригодились походы с отцом, походы по карте, с компасом в руках. Да, но зато у Павла был опыт прежних побегов, и какое-то чисто звериное чутье вело его с первых же минут в кромешной, холодной тьме, помогало находить нужное направление.
Скорее, прибавь шагу! Торопись, двигайся, беги! Ведь там, в лагере, наверно, уже заметили, что недостает двух штрафников, уже раздаются звонки по телефону, а может, объявили о побеге по радио. И все их приметы известны теперь каждому кордону на дороге. Быстрее! Быстрее!
А ледяная крупа сыпалась за воротник, стекала колючими струйками по спине, знобила все тело. Даже Павел, хвастун и задира, хвалившийся выносливостью и несокрушимым здоровьем, чертыхался, проклинал собачью погоду и признался, что и у него душа выстыла. Скорее, скорее прибавь шагу, не отвлекайся, помни: главное – уйти! Не смотри по сторонам, на красивые особнячки, где сквозь плотные шторы нет-нет да пробьется теплый лучик света. Ах, зайти бы на этот лучик, в тепло, в сухую, уютную комнату, увидеть дружеское лицо, пожать чью-то хорошую руку… Эй, эй, опять размагнитился? Опять розы-грезы растишь? А ну-ка, брат, сейчас же прекрати! Если хочешь, можешь даже петь, можешь считать шаги, только, разумеется, все это про себя. Мимо, мимо… Фермы, рабочие поселки, домики – все это не для них, беглецов. А ноги сопротивляются, ноги не хотят идти по мерзлым кочкам, по чавкающей грязи, меж темных, больно хлещущих кустарников, ноги невольно направляются туда, где человечье жилье, где пахнет хлебом, где из труб вьется дымок.
В первый день, как только рассвело, они набрели на какую-то заброшенную ригу. От усталости и волнения оба тотчас же провалились в сон, хотя, кроме клочков старого гнилого сена, в риге ничего не было. Зато, когда проснулись, уже в сумерках, оба так застыли, что с трудом встали на ноги. На второй день долго не могли найти пристанище. Было уже совсем светло и на дороге начали попадаться люди, когда они юркнули в полуразрушенный, видно, давно заброшенный домишко. Стекол в окнах не было, и ветер гулял по четырем комнатам, где еще сохранились какие-то рамки на стенах и несколько сломанных стульев.
– Эх, запалить бы костерок из этих стульев, славно бы согрелись! шепотом мечтал Пашка, обходя комнаты.
В ванной стояла разбитая ванна, но воды не было. Беглецы ходили на цыпочках – уж очень гулко раздавались в пустых комнатах шаги. Даня в изнеможении уселся в угол ванной: здесь как будто меньше дуло. Ни клочка соломы, никакой подстилки. Пашка шарил даже под ванной, но вытащил только деревянный складной коврик.
– Нечего делать, придется почивать на этой перине. – Он кинул коврик Дане. – Уступаю тебе. Во мне небось сало еще осталось, не всё немцы выжали. Я сам по себе мягкий, от рождения. Отосплюсь на своих собственных боках, что твой царь!
Он наморщил курносый нос:
– Вот насчет харчей хуже дело. Тут собственным салом не обойдешься. Заглянул в свою мюзетту, приоткрыл Данину: – Тю! Да тут и одному нечего пожевать.
Чуть-чуть хлеба, пара луковиц. Что эта малость для двух парней, и так отощавших в лагере, да еще отшагавших по холоду много километров.
– Вот горяченького бы теперь! – возмечтал Павел.
– Заткнись, – устало посоветовал Даня. – Ешь всё, что у нас осталось, мне не хочется. – Он свернулся калачиком в своем углу.
– Ну уж это ты брось! – Павел аккуратно разделил хлеб, положил возле Дани его часть и луковицу. – Изволь лопать, а то совсем ноги протянешь. А я пойду по дому пошарю, вдруг чего-нибудь из жратвы найду.
Сон уже подступал к Дане. Он слышал шаги Павла в доме, потом на лестнице, потом наверху, на чердаке.
Внезапно проснулся от восторженного шепота у самого уха:
– Яичница! Данька, настоящая яичница!
Он с трудом разлепил веки: перед самыми его глазами Пашка держал в берете три больших белых яйца и несколько маленьких голубоватых.
– Там, на чердаке, видно, куры неслись, а голубей было, наверно, видимо-невидимо. Но все это в прошлом, а сейчас вот что там осталось… Живем, Данька!
Яичница! Яичница!
Старая банка из-под олифы – сойдет! Щепки? Тащи их сюда! Здесь, на этих вот каменных плитках, щепками можно развести костерок. Огонек самый крохотный, такой огонек, чтоб ни дымка, ни запаха не проникло за стены, чтоб ни одна душа не заподозрила, что в доме кто-то есть!
С каким вдохновением оба беглеца принялись за дело! В мюзетте Дани нашлась даже соль, завернутая в чистую тряпочку. Что за драгоценный человек Абель – обо всем позаботился!
И вот заклокотала, зашипела, заворковала в старой банке настоящая яичница! Что за беда, что от нее сильно несло олифой, ведь это была горячая, восхитительная пища, напоминавшая о какой-то далекой, немыслимой жизни. Все приобрело сразу другие краски, другой вид – и холодный угол ванной, и весь этот пыльный, давно необитаемый дом, и холод уже не так выстуживал тело. И как же сладко спалось обоим после того, как банка была чисто-начисто вылизана! Ветер все так же задувал в разбитое окошко под потолком, с улицы доносились голоса, свистел далекий паровоз, а они лежали в блаженном сне.
Первый адрес, который дал им Абель: Аррас, старая аптека, возле цитадели Тюренна. Спросить кузину Паскаль.
К Аррасу, старинному небольшому городу в департаменте Па-де-Кале, беглецы приблизились на следующую ночь. С неба сыпало той же ледяной крупой, снежные завитки вырывались из-под ног, бежали по асфальту впереди. В небе – студеном, безлунном – смутно виднелись островерхие крыши, башня ратуши, шпили и купола средневековых зданий. Окраинами беглецы подошли к цитадели Тюренна.
– Должно быть, где-то здесь, – пробормотал Даня, вглядываясь в темные дома.
Закрытые ставни. На улице ни души. Только далеко пыхтит что-то, как будто дышит во тьме большое усталое животное, да лают собаки.
Чу… шаги! Беглецы прижались к какой-то подворотне, вросли в нее, замерли. По темной площади, отбивая шаг, шли трое с автоматами. Немцы? Во тьме не разглядеть.
Внезапно юркий, злой, расторопный зайчик засновал по стенам, совсем рядом с беглецами. Зайчик-сыщик, зайчик-доносчик. Фонарь! У этих троих с собой фонарь!
Острый холод пронизал Данины волосы, заставил содрогнуться. Зайчик сновал все резвее, все шарил по дверям, по окнам, вырывал из темноты то кусок ставня, то лепной карниз над старинным входом, то плиту тротуара. Вот он бежит совсем близко, вот сейчас набежит на две пары ног в грубых, заляпанных грязью шахтерских ботинках…
Дане хотелось, чтобы прекратился стук сердца – слишком громко, могут услышать те трое. У самой своей щеки он чувствовал тяжелое дыхание Павла. Все ближе зайчик…
Уф! Ушел! Скрылся за поворотом! Глуше топот за стенами, громче лай собак, почуявших посторонних.
Павел сдернул берет, тихо выругался – лоб был весь мокрый. У Дани пересохло горло. Мучительно хотелось пить.
Они заставили себя оторваться от стены, пойти дальше. Все было тихо. Вот глухая каменная ограда цитадели. К ней прилепилась старинная аптека. Рядом – дом о трех окнах. Тоже старинный дом, где жили, видно, небогатые люди, недаром всего три окна – ведь в средние века, когда строили дом, за каждое лишнее окно приходилось платить большой налог. Все это машинально проносится в голове Дани. "Кузина Паскаль, кузина Паскаль", – повторяет он про себя. В окнах ни зги.
– Здесь, что ли? – шепчет Павел.
Даня кивает, тихонько стучит в ставень возле старинной двери. Беглецы ждут затаив дыхание. Ни звука внутри, дом точно оглох. Стучать сильнее нельзя.
– Стучи еще, – шепчет Павел.
Даня снова стучит костяшками пальцев, на этот раз – в дверь. Опять текут, тянутся бесконечные секунды. Вдруг у самого плеча Дани бесшумно распахивается ставень. Окно рядом с дверью приоткрывается, доносится приглушенный голос:
– Кто стучит? Кого вам нужно?
– К кузине Паскаль от кузена Абеля.
Это говорит Даня. Голос у него срывается от волнения.
– Сколько вас?
– Двое.
– Хорошо. Сейчас.
И опять они стоят у старинной массивной двери и ждут. Наконец гремит засов, в темном проеме – маленькая круглая женщина. Еще не видно, молодая она или старая, еще неясно, друг она или недруг, но беглецы уже вступили в тепло жилого дома, уже мерцает где-то в дальней комнате огонек, и чья-то рука – маленькая и пухлая – берет за руку Даню.
Проходит полчаса – и вот они сидят за накрытым чистой скатертью столом, перед ними горячая картофельная похлебка, хлеб и даже вино в кувшине, и они едят, едят, едят, пища с тарелок исчезает, как на сеансе фокусника, и беглецов уже сладко размаривает от тепла, от сытости, а главное – от ощущения безопасности. А кузина Паскаль, кругленькая, пожилая, со смеющимися темными глазами и усиками над верхней губой, все бегает на кухню и в кладовку, все болтает непринужденно, даже весело (сна у нее ни в одном глазу, как будто на дворе белый день!).
– Ох, бедные вы мои мальчуганы, ишь как наголодались!.. Так вы русские? Как это здорово! Никогда в жизни не видела русских, а ведь немало прожила на свете. У вас, я где-то читала, почти целый год стоит зима и все занесено снегом, правда? Гитлер напоролся на вас, хорошо вы его отделали. Говорят, какой-то его фельдмаршал сдался вам со всем своим корпусом. Так, значит, вы сейчас в Париж? Да, я слышала, там есть и русские подпольщики. У нас здесь полно немцев, то и дело обходы, обыски, аресты… Но вы не беспокойтесь, Абель правильно сделал, что направил вас ко мне. У меня вы в большей безопасности, чем в любом другом месте. Ведь я, как вам известно, провизор, а провизоры немцам нужней, чем хлеб. Где еще они раздобудут нужные лекарства и наркотики? Вы и вообразить не можете, ребята, сколько среди бошей наркоманов! Еще бы! Убийцам необходимо забыться, одурманиваться, а они все убийцы. Что только кругом происходит!.. Ну-ну, не буду вас пугать… Абель – мой любимый кузен, мы с ним дружим с самого детства, он меня, бывало, таскал за вихры. Я и так все сделала бы, что только могу, для русских парней, но уж если сам Абель послал… Вы не первые пришли ко мне, я ведь чем могу стараюсь насолить бошам. Придется вам переждать здесь пару деньков, покуда я не повидаюсь кое с кем. Вам у меня будет уютно, хотя, конечно, с едой нынче большие трудности. Но вы, я вижу, ребята неприхотливые.
Павел давно уже уронил голову на стол и крепко спал, а Даня все еще таращил глаза, все еще старался следить за неумолчной болтовней кузины Паскаль. Кузина Паскаль была такая славная, уютная в своем белом фартуке поверх темного платья, она говорила все глуше, все туманнее были ее очертания, вот и белый фартук расплылся, исчез…
– О, да они, бедняги, заснули, пока я тут болтаю! – раздался голос у самого уха Дани.
Он с трудом поднял голову от стола. Кузина Паскаль, смеялась, расталкивала его:
– Ну, забирай своего товарища, и идите оба наверх. Там есть комнатка с широкой кроватью, как раз на двоих. Завтра еще успеем наговориться.
8. ЕСЛИ БЫ ВЫДАЛАСЬ СВОБОДНАЯ МИНУТА…Да, если бы выдалась когда-нибудь, в будущем, свободная минута, свободная от заданий, от боев, от других, более важных в ту минуту мыслей, Даня вспомнил бы во всех подробностях бегство из шахты. Он вспомнил бы гудящие от ветра дороги, мерзлые комья земли, шипы кустарников, впивающиеся в брюки, цепляющиеся за куртки, рвущие их в лохмотья. Он вспомнил бы и ту бутылку с холодным кофе, что дала ему и Павлу в дорогу кузина Паскаль, носки ее покойного мужа, надетые взамен рваных и сырых. И опять – ощущение опасности, подстерегающей за каждой стеной, за каждым углом. И опять еле различимые в темноте тропки, и грызущий голод, и такое мучительное чувство, что вот сейчас, сию минуту, во что бы то ни стало надо найти теплое человеческое жилье, и приветный огонек, и приветливое лицо.
И вспомнился бы стог соломы – огромный желтый стог посреди поля, куда они забрались уже на рассвете, оба измученные долгим переходом, с кровоточащими ногами. Жилья поблизости не было, казалось, все было спокойно. Они вырыли в стогу нору – глубокую, мягкую, – залегли в нее, согрелись и заснули. Заснули так крепко, так сладко…
В ушах – раздирающий крик. Ах, как он кричал, этот маленький старик крестьянин:
– Помогите! Сюда! Сюда! Ноги! Ноги!
И опять испуганные вопли на всю округу. Да он подымет на ноги деревню, он целую орду сюда созовет!
Они высунулись враз из стога – оба заросшие неряшливой щетиной, бледные, с синими тенями под глазами – точь-в-точь бандиты в лохмотьях. Крестьянин уставился на них, он, верно, думал, что в стогу трупы. (Ноги-то их, оказывается, торчали наружу!) А тут вдруг двое таких красавцев, встретишь – испугаешься! Даня хотел с ним объясниться, начал что-то говорить, но крестьянин в ужасе замахал руками и, бросив вилы, кинулся бежать.
– Надо отсюда убираться, а то он всю свою деревню сюда пригонит, сказал тогда Павел, и они пустились наутек.
Ферма дядюшки Жубера. Дядюшка толстый, медлительный, с пузом, перетянутым толстой цепочкой старомодных часов. Тяжелодум. Держал их чуть ли не час на пороге, все раздумывал, пустить их ночевать или не пускать. Разглядывал с головы до ног, и не понять было – друг он или враг, выдаст он их бошам или, наоборот, спрячет у себя и вообще слышал ли, о чем его просят двое беглецов. И как обрадовались они, когда он наконец проворчал:
– В дом не пущу. Будете спать в конюшне, рядом с Фулетт. Она добрая лошадь, не лягается. Но берегитесь: если будете курить, тотчас выгоню. Пожара у себя не хочу.
И вот ночи у мохнатых ног першерона Фулетт. Конюшня большая и теплая. Кроме того, прибегает сынишка дядюшки Жубера, тринадцатилетний Жак, приносит то ломоть хлеба, густо намазанный маслом, то кусок мяса, то яблоки. Жак смотрит с жадностью на русских – ведь это такая диковинка в здешних местах! У них на ферме радио нет, но зато в городке, в доме учителя, он слышал, что русские начали одолевать бошей.
– Вот молодцы ваши русские! – говорит он восторженно. – Никто не мог справиться с этими мерзавцами бошами, а русские взяли в плен целую армию! Теперь и наши будут их бить, вот увидите. Все наши парни постарше скрываются от бошей, чтобы их не увезли в Германию или не заставили работать. Скоро все это изменится, я вам это верно говорю, можете мне поверить. Тогда уж с бошами рассчитаются за все!
Жак… Его круглая веснушчатая физиономия. Он всегда улыбался. Где-то он сейчас?
И все-таки мальчик чуть не погубил их тогда. Прибежал с поручением от учителя: учитель слышал, что в Перонне есть русский, владелец кафе. Вот к кому стоило бы обратиться беглецам: он наверняка поможет.
И, конечно, беглецы тотчас же заторопились в Перонн. В сумерках пробрались к площади, на которой было маленькое кафе. В окна ничего нельзя было разглядеть – прикрыты ставнями. Почему-то у Дани мелькнуло смутное опасение.
– Ты постой пока в подъезде, а я зайду погляжу, что это за русский такой, – сказал он Павлу.
Маленькое кафе было совершенно пусто. Посреди зала гудела чугунная печка, за стойкой гремела бутылями неимоверно толстая француженка в платье с разорванным рукавом.
– Что вам угодно? – спросила она, подозрительно оглядывая бледного оборванца.
– Хотелось бы видеть хозяина кафе, – пробормотал Даня.
– У вас к нему какое-нибудь дело?
– Да.
– Тогда подождите вон там, в углу. Муж скоро придет.
Даня уселся за дальний столик. Хозяйка все переставляла бутылки и пивные кружки на стойке и продолжала краешком глаза следить за пришельцем.
Ощущение опасности все сильнее охватывало Даню. От печки шло упоительное тепло. Хозяйка пыталась что-то спрашивать, но на всё ее вопросы Даня отвечал только "да" или "нет".
Наконец пришел хозяин. Внешность его тоже не понравилась Дане: мышастый, юркий, с вынюхивающим носом.
– Тебя ждут, – сказала ему громко жена и тихо прибавила что-то.
– По какому делу? – спросил хозяин.
– Я… хотел бы… – начал, приподымаясь, Даня.
– Поляк? – перебил его хозяин.
Почему-то в эту минуту Дане показалось, что лучше назваться поляком. Хозяин нравился ему все меньше. Он кивнул.
– Что же вы от меня хотите? – недружелюбно спросил хозяин.
Даня начал сбивчиво объяснять: он хотел бы повидаться с земляками. Не знает ли хозяин, где он мог бы встретить поляков?
Хозяин всматривался в него все пытливее, все подозрительнее.
– Так вы хотите встретиться со здешними поляками? А зачем?
Даня припомнил все польские слова, которые случайно знал – и "проше пана", и "дзякую", и "мышлялем", – всё, что он слышал от Стася Ганчевского. Хозяин посматривал на него, покусывая тонкие губы.
– Подождите меня здесь, я для вас все разузнаю, – сказал он наконец и, кинув взгляд жене, вышел в комнату за стойкой.
Даня ощутил совершенно ясно: хозяин отправился звонить по телефону, он вызывает жандармов арестовать неизвестного бродягу. Надо смываться, и как можно скорее.
Даня поднялся с места, подошел к печке, нагнулся, делая вид, что греет руки. Хозяйка не спускала с него глаз. Вот черт! Что же делать? От печки до двери шага четыре. Дверь тонкая, со стеклом, можно распахнуть ее одним махом. Спиной, всем телом Даня чувствовал кошачьи глаза хозяйки. Еще шажок…
Дверь распахнулась. Вошел мальчик-почтальон с большой сумкой. Внимание хозяйки вмиг переключилось на почтальона:
– А, Гастон, что принесли нам?
Даня оттолкнул мальчика от двери, рывком открыл ее, прыгнул. На улице было уже совсем темно. Вслед ему закричали пронзительно и визгливо. Даня промчался мимо подъезда, где затаился Павел. Кинул: "За мной! Живо!" Бежали по темным незнакомым улицам, сворачивали в какие-то дворы, выбежали наконец к реке. Прислушались: тихо. Погони нет. Ух, вот это пробежка!
