Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль(изд.1966)"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
С этого вечера Арлетт невольно для себя начала примечать в доме много такого, на что раньше не обращала внимания. Например – она это хорошо знала, – со времени прихода бошей отец терпеть не мог ездить в Париж, а если была такая необходимость, торопился как можно скорее вернуться домой и, воротясь, на чем свет стоит проклинал оккупантов и все их новые порядки. А теперь то Жан-Пьер, то Андре забирали старенький дребезжащий велосипед, битком набивали багажную сумку какими-то свертками и пропадали иногда до самого комендантского часа. Зачастили к ним в дом какие-то новые, не известные Арлетт люди: рыжеватый молчаливый молодой человек, которого отец звал Гюставом, и еще долговязая девушка со смешными мальчишескими вихрами, решительными манерами и смущенным лицом, приезжавшая всегда на минутку. Отец и брат вели их обычно наверх, в комнаты, о чем-то тихо разговаривали и под разными предлогами выпроваживали Арлетт.
Были и другие происшествия, помельче, но тоже странные. Например, пропала, точно в воду канула, любимая фаянсовая кружка Арлетт, из которой она с детства пила молоко. Девочка нигде не могла ее найти, хотя спрашивала всех домашних. Исчезли куда-то две раскладушки, на которых обычно устраивали дядю и тетку, приезжавших раз в год из Прованса. Арлетт лезла с вопросами к Фабьен, но та либо не слышала, либо отделывалась самыми неопределенными ответами.
А подвал! Арлетт теперь ни за что не хотела одна проходить мимо подвала. Ведь ей чудились не только шаги, но и голоса, и хотя Андре продолжал насмешничать, она брала его в провожатые и все-таки боязливо косилась на серую, плотно закрытую дверь.
А однажды, вернувшись из школы, Арлетт услышала, как мать сердито выговаривает отцу:
– Ты доведешь бедняжку до галлюцинаций! Когда уж вы покончите со своими секретами? Ведь это глупо, наконец, она же не маленькая!
– И все-таки недостаточно взрослая, чтобы ей доверять такие вещи, не сдавался отец. – Вдруг разболтает подружкам в школе или похвастает, что ей известно такое, чего не знают другие… А тут дело идет о судьбе людей. Вот Андре – на того уж можно опереться, как на взрослого. Ты знаешь, как он…
Отец заговорил шепотом, и Арлетт, навострившая уши, больше ничего не смогла разобрать.
– И все-таки надо ей сказать, – не сдавалась Фабьен.
Должно быть, она сумела убедить Келлера, потому что в тот же вечер он взял Арлетт за руку и повел по лестнице вниз, к двери подвала.
– Зачем? Куда ты меня ведешь, папа? Я не хочу, – отбивалась изо всех сил удивленная и испуганная Арлетт.
– Хочу познакомить тебя с нашими крысами, – усмехаясь, сказал отец.
– С крысами?
– Ну да, с теми, которые топочут и разговаривают.
Жан-Пьер трижды постучал в дверь подвала. Дверь бесшумно открылась, и в глаза Арлетт блеснул свет керосиновой металлической лампы, которая раньше – Арлетт это помнила – валялась, позабытая и ненужная, у них в чулане.
Первое, что увидела девочка, – две раскладушки, приткнутые к углу и накрытые одеялами, что продавались у них в лавке. Посреди подвала возвышался грубо сколоченный стол ("И когда это папа его сколотил?" удивилась Арлетт), на котором лежала доска с металлическим барабаном, заканчивающимся ручкой-вертушкой. На столе Арлетт заметила и свою пропавшую кружку, и старую пишущую машинку отца. Но все это она увидела уже как бы вторым зрением и мельком. Главное же, на что устремился ее взгляд, – были двое юношей в толстых темных свитерах, чуть постарше ее самой, может быть ровесники Филиппа Греа – сына соседа-парикмахера, с которым уже начинала кокетничать Арлетт.
Один юноша – темноволосый, очень бледный – показался Арлетт необыкновенно красивым и значительным. Другой был кудрявым блондином с мелкими чертами лица. Увидев ее, он дружески улыбнулся и протянул руку.
– Вот вам новая знакомая, ребята, – обратился к ним Келлер. – Трех членов семьи Келлер вы уже знаете, а это четвертый – моя храбрая дочка Арлетт. – Он повернул к Арлетт свое круглое добродушное лицо. – Арлетт, ты уже большая и все понимаешь. Я думаю, ты сумеешь сохранить тайну, которую мы тебе доверим. Эти парни – русские. Ты никогда еще не видела русских, но слышала, какие они храбрые и как побеждают бошей. Ну вот, этих ребят боши увезли с их родины, хотели сделать рабами, а они не поддались, удрали. Их преследовали, чтобы с ними расправиться, до сих пор, наверное, ищут по всем городам. А мы решили спрятать их пока у нас. Здесь они в безопасности. Но ты понимаешь, дочка, ни одна душа не должна знать, что они здесь.
– Понимаю, – прошептала Арлетт.
– Ты даешь мне слово, что никому на свете не проговоришься?
– О папа! – только и сказала Арлетт и так посмотрела на отца, что Жан-Пьера бросило в жар – ему стало стыдно.
– Хорошо, хорошо, ты не подведешь нас, я уверен, ты же у нас умница, – зачастил он и, чтобы скрыть смущение, обратился к юношам: – Ну как, справились с этой партией?
– Давно готова, можете забирать, Жан-Пьер, – тотчас же отозвался темноволосый, и Арлетт удивилась, как хорошо и правильно говорит он по-французски, почти без всякого акцента. – На этот раз Поль крутил ротатор, а я был за машинистку.
Так Арлетт узнала, что неизвестную машину с валом называют ротатором и на ней печатают листовки. Что это за листовки, она уже сообразила сама. Темноволосый сказал несколько слов на незнакомом языке, и кудрявый вытащил из-под раскладушки тяжелый на вид сверток.
– Вот все здесь.
Келлер приотворил дверь, негромко позвал:
– Андре!
Мальчик вырос словно из-под земли – видно, стоял поблизости. Увидев сестру, подмигнул:
– Ага, так тебе наконец показали наших крыс? Вот это Дени, – он кивнул в сторону темноволосого, – а это его земляк и товарищ Поль. Оба очень стоящие парни, можешь мне поверить.
– Ну ладно, ладно, успеете еще познакомиться по-настоящему, – прервал его отец. – А сейчас, Андре, бери велосипед. Поедешь, как всегда, к Орлеанским воротам. В самый центр города незачем ехать. Да хорошенько упакуй сверток, чтоб к тебе не прицепились. А то полиция и боши так и рыщут.
– Не беспокойся, ко мне не прицепятся, – махнул рукой Андре. – Я им чего-нибудь навру. А там, у Орлеанских, кто-нибудь возьмет у меня эту штуку?
– Там тебя будут ждать.
– Конечно, опять явится эта ваша долговязая? Она у меня в печенках сидит, даю слово! Соплячка такая, сама еще за партой, наверно, а туда же. Кличет меня "малышом", дразнится…
– Это ты о Николь? – со смехом прервал его Дени. – За что ты на нее взъелся? Она очень милая и товарищ отличный, да и вообще…
– Для кого, может, и милая, а для меня так довольно противная, проворчал Андре. – Ну ладно, довольно трепаться, давайте, чего вы там настряпали. Мне ехать пора.
Андре явно рисовался перед сестрой своей деловитостью и доверием, которое оказывали ему взрослые.
Арлетт не выдержала:
– О папа, а я?..
– Что тебе? – обернулся к ней Келлер.
– Папа, а я что? Разве я не могу тоже делать что-то, помогать, как Андре?
– Но ты же учишься в школе.
– Школа? Кто сейчас всерьез думает о школе? Я говорю не об этом. Я тоже хочу участвовать в ваших делах. Я тоже могу ездить на велосипеде, выполнять поручения. И я ничего не побоюсь.
У Арлетт был решительный вид. За те несколько минут, что она провела здесь, в подвале, с русскими, о которых знала до сих пор только по книжкам да по военным сводкам, все вдруг предстало перед ней в новом свете. Слова "Сопротивление", "листовки", "подпольная типография", известные лишь понаслышке, внезапно обрели плоть и кровь, приблизились, стали ощутимо реальными. Так вот кто эти ребята, вот кто ее отец, мать, брат Андре!.. Значит, и они в Сопротивлении! Значит, и те люди, которые приезжали сюда, и даже эта длинноногая девочка-подросток – все делают одно большое, самое нужное сейчас дело! Так неужто же она, Арлетт, останется в стороне?
– Ты еще маленькая для таких поручений! – донесся до нее голос отца. – Да и мама будет против.
– Мама? Мама не будет против, ручаюсь. Мама знает, что я все могу, все понимаю! – Арлетт нахмурилась.
– В самом деле, Жан-Пьер, почему бы не приспособить вашу Арлетт к работе? – вмешался вдруг Даня. – Она могла бы, например, стать отличной связной, ездить в Париж, передавать что нужно товарищам. Да мало ли что может сделать полезного Арлетт. Полиции и в голову не придет, что девчурка помогает подпольной организации.
Арлетт с благодарностью посмотрела на своего защитника.
– А когда нам будет разрешено появиться на свет из этого подвала, мы сможем брать ее с собой, – продолжал Даня. – Отличная будет маскировка: полиция никак не заподозрит приличных юношей, которые ведут, скажем, младшую сестренку в школу или в кино.
– Эге, здорово же ты идеализируешь нашу полицию и бошей, Дени! проворчал Келлер. – Знаешь, они с превеликим удовольствием уничтожают даже детей. – Он обратился к Арлетт: – Подумаем. Поговорим с мамой. Может, ты и правда сможешь кое в чем помочь.
Арлетт в восторге подскочила к отцу и звонко чмокнула его в пухлую щеку.
– Но помни: это не игра. И дело идет не только о нас и наших жизнях. Дело идет о многих людях, – сурово добавил Келлер.
4. ТАЙНЫЕ БОЙЦЫНа бульварах каштаны выбросили первые свечки. В садах крепко пахнет травой, свежими почками, теплой землей. Солнце золотыми яблоками падает на дорожки. В Париже весна. В Париже продают фиалки и крокусы. В Люксембургском саду, в Булонском лесу бегают еще не загорелые ребятишки, галдят, как грачи, весело и беспорядочно, пускают в фонтанах разноцветные кораблики. А у садовых решеток, там, на улице, где можно только издали любоваться новой травой, где чуть слышно дуновение весны, гуляют со своими детьми еврейские матери. И у матерей и у ребятишек на груди желтые звезды – знаки отверженных. Это немцы велели всем евреям носить желтые звезды и запретили им вход в сады и парки.
О весне и о желтых звездах рассказала Дане и Павлу Николь, приехавшая в Виль-дю-Буа.
– Проклятые! – Даня говорил сквозь зубы. – Когда, когда же наконец мы выйдем отсюда? Когда начнем делать что-то настоящее?!
– Но послушай, Дени, ведь то, что ты и Поль делаете, это тоже очень важно, – попыталась утешить его Николь. – Из ваших листовок люди узнают правду о положении на фронтах, о том, что делается в России, во Франции, в Англии… Если бы не вы, французам патриотам пришлось бы пробавляться враньем бошей.
– О, я и без тебя все понимаю! – с досадой отмахнулся Даня. – Но Гюстав обещал, понимаешь ты, твердо обещал свести нас с нашими советскими товарищами, обещал, что мы скоро сможем выбраться из этого подвала, стать настоящими бойцами!
Николь смущенно замолкла: она-то хорошо понимала нетерпение своего друга. Особенно теперь, когда такой напряженной стала жизнь, когда каждый день приносил известия о какой-нибудь "акции". То на станции метро убивали эсэсовского офицера, то бесследно исчезал немецкий патруль, то в колонну нацистских солдат бросали бомбу. Сопротивление росло. В него вливались рабочие, студенты, врачи, ученые, священники. Подпольщики наладили связь с французской полицией, начали добывать через жандармов бланки документов и фальшивые продовольственные карточки.
– Все, все что-то делают, борются, а мы отсиживаемся и вправду как крысы, в подвале! – кипел Даня.
Глядя на него, и Павел стал возмущаться, требовать, чтоб их наконец выпустили "на волю" (Павел уже начинал немножко объясняться по-французски).
– Ага, не терпится лезть под пули! – проворчал Келлер, застав обоих русских в унылом разговоре с Николь. – Что ж, значит, здешней работки вам недостаточно? Недостаточно все мы, по-вашему, рискуем головой? И она, – он ткнул пальцем в Николь, – когда привозит восковки… И мы с Андре и Фабьен, когда доставляем в город отпечатанные листы… И Арлетт, которая достает бумагу и краски и ездит с поручениями к товарищам? И наши люди, которые расклеивают и разбрасывают по всему Парижу листовки? И вы оба, печатающие их, – разве вам не довольно риска, опасности, напряжения? Кругом ходят немецкие патрули, рядом – немецкая дорога, в лавке у меня то и дело боши, а вам все мало? Эх вы, мушкетеры несчастные! Да знаете ли, что в одном будничном дне наших людей, может, больше героизма, чем в самой приключенческой кинокартине! – И Жан-Пьер с таким негодованием посмотрел на обоих русских, что те невольно потупились.
– Ну да, ну да, вы, конечно, правы, Жан-Пьер, но поймите и нас, горячо начал Даня. – Каждый день мы печатаем листовки о победах над гитлеровцами. Наши войска там, в Советском Союзе, освобождают целые города, немцев прогнали из Курска, Краснодара, Ростова. Здесь, в Париже, да и по всей Франции люди тоже сражаются с фашистами, бросают бомбы, уничтожают врагов. А мы что? Печатать листовки – да это могут делать и Андре с Арлетт. Мы их научим, если уж на то пошло, быстро научим!
– Мы хотим уйти отсюда, чтобы драться! – подхватил Павел. – Воевать хотим!
– Тра-та-та! Драться? Воевать? Но для этого нужно иметь то, чем воюют, – усмехнулся Келлер. – У наших почти нет оружия. Лондон говорит возвышенные слова о долге патриотов, а о том, чтоб снабдить патриотов револьверами и пулями, помалкивает.
– Вы только выпустите нас, а уж оружие мы себе сами добудем, подмигнул Павел. – У каждого жандарма, у каждого полицейского пистолет… Просто руки чешутся! – Он опять подмигнул. – Я это дело еще в лагере освоил.
– Вот как? – Келлер присвистнул. – А ты, оказывается, лихой парень, Поль!
– А как же! – Павел гордо выпятил грудь.
– Хоть ты и лихой, а не подумал, что будет со всеми нами, если ты пойдешь "раздевать" жандарма и вдруг попадешься, – продолжал Келлер. Это, сынок, не так просто, как тебе кажется. И потом, на каждое такое дело нужно разрешение старших.
Павел сделал гримасу:
– Разрешение?
– Да-да, – кивнул Жан-Пьер. – Для начала я попробую поговорить с Гюставом. Только сейчас он, кажется, очень занят. – И, кивнув на прощание Николь, Жан-Пьер ушел.
Даня и Павел бросились расспрашивать Николь, чем именно занят Гюстав. Однако длинноногая оказалась на редкость необщительной.
– Почем я знаю? Гюстав ни мне, ни Жермен не докладывает о своих делах.
– А если бы докладывал, ты рассказала бы нам? – напрямик спросил ее Павел.
В ответ Николь только пожала худенькими плечами.
Уже много дней Гюстав не появлялся в книжной лавке сестер Лавинь. Жермен начала тревожиться, не попался ли он гестапо.
Некоторым членам своей группы Гюстав велел заучить телефон, по которому его можно было вызвать. Однако телефоном этим можно было воспользоваться только в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия. И как ни болело сердце у Жермен, она не решилась позвонить, хотя помнила телефон наизусть. На ее счастье, от Гюстава наконец прибыл связной, передал, что все в порядке – Гюстав скоро явится сам. Связной привез важную новость: во Франции создан Национальный Комитет Сопротивления.
– О Николь, это замечательно! – ликовала Жермен. – Вот увидишь, теперь у нас будут и настоящие типографии, и оружие, и все, что нам нужно для победы! Вот когда мы покажем себя этим гнусным бошам!
Николь тотчас оседлала свой драндулет и помчалась в Виль-дю-Буа сообщить новость друзьям. И радостно и тревожно было у нее на душе. Радостно потому, что она знала, как томится в своем вынужденном заточении Дени. А тревожно потому, что скоро, конечно, он уйдет из подвала, уйдет бойцом, мстителем, и тогда… кто знает, увидит ли его еще Николь!
Уже через несколько дней начали оправдываться надежды Жермен. Арлетт привезла обоим русским удостоверения личности и продовольственные карточки. Во второй раз Даня и Павел становились поляками: Даня – Тадеушем Скаржинским, Павел – Лео Квятковским. Опять пришлось затверживать новые биографии.
Удостоверения – "карт д'идентитэ" – были изготовлены искуснейшим гравером, которого отыскал и представил сестрам Лавинь профессор Одран. Да-да, профессор Одран недаром намекал Жермен на свою осведомленность: он оказался подпольщиком, членом Сопротивления, и, кажется, даже более давним, чем сама Жермен.
Теперь уже ничто не удерживало Даню и Павла в подвале Келлера, тем более что они быстро научили Фабьен и Андре управляться с машинкой и ротатором.
Вечером в комнате Келлеров наверху состоялся "военный совет": когда и как выходить русским из дома.
– Подозрителен мне наш сосед, парикмахер Греа, – промолвил, покусывая губы, Жан-Пьер, – он вечно торчит у окна, а оттуда весь наш дом как на ладони.
– Но, папа, мсье Греа тоже из наших, – скромно подала голос Арлетт, сидевшая на своей двухэтажной кровати.
– Что-о?! – Жан-Пьер даже подскочил на стуле. – Греа в Сопротивлении? Да откуда ты это взяла?
– Филипп Греа как-то помог мне отвезти листовки и сказал, что его отец давно уже в Сопротивлении. Он, оказывается, когда бреет офицеров-бошей, ухитряется выудить из них много всяких полезных новостей, – все так же скромно сообщила Арлетт.
– О-о, полюбуйтесь только на этих конспираторов! – простонал Келлер. – Вот что значит неосторожность! Фабьен, что мне делать с этой девчонкой? Как заставить ее замолчать?
– Но, Жан-Пьер, дорогой, она же никому не повредила. Наоборот, сообщила очень важную новость, что Греа из наших, – встала на защиту дочери Фабьен.
– Конечно, эти две всегда заодно! – махнул рукой Келлер. – Сообщение о Греа еще нуждается в проверке. А вдруг это провокация? Разве мы не знаем такие случаи? Да, да, ты, пожалуйста, не маши руками, твои Греа могут оказаться самыми обыкновенными предателями, и мы все тогда попадем в ловушку, – продолжал Жан-Пьер, не обращая внимания на возмущенные жесты дочери. – Я сейчас же должен это проверить, а пока не проверю и не выясню, можно ли им доверять, категорически запрещаю тебе посвящать Филиппа в наши дела. Слышишь?
– Слышу, – угрюмо отвечала девочка. – Но, папа, ты к ним несправедлив.
Келлер, не отвечая, обратился к обоим русским:
– Если все обойдется и товарищи скажут, что Греа – свои, вам, пожалуй, можно будет высунуть нос наружу. Документы есть, карточки тоже, все как будто в порядке. Возьмете в провожатые Андре или Арлетт и пожалуйста – ступайте в Париж. Тем более, что знакомство с городом может вам в ближайшее время очень и очень пригодиться.
И, бросив эти многозначительные слова, Жан-Пьер поспешно ушел.
5. «АДСКАЯ МАШИНА»Однако прошло еще много дней, прежде чем Келлер дал узникам подвала «зеленый свет».
Какое это было счастье – выйти в солнечный день на чистенькую улицу Виль-дю-Буа, пройти под зеленеющими деревьями, вдохнуть весенний воздух после пропахшего рыбой и сыром подвала! Вдали, в сизой дымке, лежал Париж, и у Дани при виде этой дымки что-то дрогнуло внутри. Париж! Город, знакомый с самого детства. Любимый с детства. Ведь это он, Даня, вместе с Гаврошем сражался на баррикадах, он был пятым среди друзей-мушкетеров и участвовал с д'Артаньяном во всех его поединках и приключениях. Он, как брат, любил и защищал Козетту. Даня знал Париж, знал названия его улиц, бульваров, набережных и сейчас как будто шел на свидание с городом своего детства…
Но погодите, погодите… Если вы думаете, что знакомство с Парижем для двух русских юношей началось, как обычное знакомство туристов, то вы сильно ошибаетесь. Вот люди приезжают в новый город. Одни начинают свое ознакомление с музеев, другие – с его улиц и переулков, третьи предпочитают магазины, театры, общественные здания. А есть и такие, которые хотят узнавать в новом городе только людей. Но любителей, которые начали бы первое знакомство с крыш, наверно, нашлось бы очень немного.
Да, да, вы не ошиблись и автор не оговорился. Вот они, крыши Парижа, – серые, розовато-жемчужные, чуть тронутые кое-где зеленью, иногда блестящие, иногда матовые, увенчанные то башенкой, то флюгером, то косым скатом мансарды. Кое-где прилепились балкончики, голубятни, решетки с выставленными на воздух цветочными горшками, с протянутыми веревками, на которых колышется разноцветное белье. Крыши, крытые шифером, железом, черепицей, алюминием. Крыши прошедших столетий и самые современные, крыши плоские, крутые, покатые…
Именно с крыш началось их знакомство с Парижем!
Кто первый придумал "адскую машину", как в шутку назвал ее Андре, они так и не смогли потом вспомнить. Знали только, что однажды, перед самым их выходом из подвала, приехала очень грустная Николь.
– Арестовали Беллона, – сказала она. – Это был лучший наш расклейщик листовок, да и вообще отличный парень, шофер с "Ситроена". Сейчас на заводе идет дознание, многих рабочих тащат на допрос. Все, с кем он хоть когда-нибудь общался, взяты на заметку. Его схватили, кажется, возле университета, когда он только собирался расклеивать. В лапы бошей попался хороший человек. Теперь придется утроить осторожность.
И еще она сказала, что расклейка – одна из самых опасных работ.
– Вот если бы можно было, чтобы листовки сами собой разлетались по улицам, как это бывает с самолета! – промолвила она мечтательно. – А то сколько всего надо тащить с собой: кисть, ведро с клеем да еще пачку самих листовок. Вот и попадаются на этом.
Она сказала это задумчиво, почти про себя, но три мальчишеские головы сразу воспламенились: стали шевелиться, расти разные мыслишки, придумки, словом, "изобретательская мысль" заработала. "А что, если…", "Попробовать, что ли…", "Нельзя ли так…"
Кто первый крикнул: "Постойте, я как будто придумал!"? Кажется, это был Даня, а может, кто-то из двух его товарищей. Да это и неважно. Важно, что через пять минут после этого вопля все трое уже лихорадочно носились по дому Келлеров, вытаскивали бидоны, пустые банки из-под автомобильной пасты и масла, проволоку, какие-то дощечки. Андре без спросу забрался в инструментальный ящик отца. Все трое оказались неплохими механиками, умели обращаться с кусачками, тисками, молотком. Целый вечер троица что-то мастерила, прилаживала, спорила, ссорилась между собой, гнала от себя любопытную Арлетт, не отвечала на вопросы взрослых. Наконец "адская машина" была готова: дощечка с пружиной и банка, наполненная водой. При помощи пружины листовки прикреплялись к доске. Пружину придерживала, как балласт, банка с водой. В банке было невидимое отверстие, через которое вода постепенно вытекала. Когда банка оказывалась пустой, листовки освобождались от балласта, и малейший ветерок разметывал их, подымая в воздух.
Это было как снегопад! Павел подул на них из велосипедного насоса, а потом просто так, ртом, и листовки полетели во все стороны, усеяли пол, шкаф, стол.
– Браво-о! Просто, как все гениальное! – в восторге завопил Андре. Представляете, как они полетят с высокой крыши, где всегда ветер!
Даня умерил его восторг:
– Погоди кричать. Надо проверить с секундомером, во сколько минут вытекает вода из банки. Для нас это очень важно.
Секундомер показал шесть минут.
– Отлично! Этого довольно, чтоб обделать все наше дельце, – уверенно сказал Андре. – Я берусь за шесть минут спуститься с самой высокой точки Нотр-Дам.
– Нам нужно не только спуститься, но, главное, удрать как можно дальше, чтоб никто нас не заподозрил, – подал голос Павел. – Это важнее всего.
– На Нотр-Дам мы, конечно, не полезем, – прибавил Даня, – а вот на какой-нибудь высокий многоэтажный дом в центре стоит попробовать. Да вот хоть на тот универмаг, о котором говорил Андре. Ведь ты, кажется, сказал, что он находится в самом центре? – обратился он к Андре.
– Да, на улице Амстердам, почти напротив вокзала Сен-Лазар, отозвался Андре. – Ближе к вечеру там большое движение: люди возвращаются с работы в свои пригороды или, наоборот, приезжают в Париж, чтобы где-нибудь побывать. Тут в самый раз пустить наши листовки.
Вернулся из города Жан-Пьер. Ему торжественно продемонстрировали "адскую машину".
– Что ж, остроумно придумано, – похвалил он изобретателей. – Если все пройдет удачно в первый раз, можно будет использовать эту штуку в других городах, на других крышах. Только, прежде чем пускаться в путешествие с вашей "адской машиной", вы должны точно знать, на какую крышу будете ее водружать, какие к этой крыше подходы, как на нее подыматься и в какой час это лучше делать. Словом, это вовсе не так легко и просто, как вам кажется. И помните: от вашей осторожности и продуманности всей операции зависит безопасность очень многих товарищей. Провалитесь вы – за вами потянется целая цепь провалов и арестов.
– Разведку беру на себя, – объявил Андре. – Ни Дени, ни Поль не знают Парижа. Значит, это должен делать я.
Жан-Пьер, обычно не очень ласковый с детьми, вдруг с неуклюжей нежностью потрепал сына по темной, коротко остриженной голове:
– Ах ты, неугомонный! Только будь осторожен, все мы тебя просим.
Фабьен ничего не сказала, но так взглянула на сына, что у Дани защемило сердце. Так когда-то, в незапамятные времена, смотрела на него мама-Дуся. Отец. Лиза. Где они? Увидит ли он их когда-нибудь?.. И все сильнее подступала горечь, все сильнее щемило внутри, и надо было большое усилие, чтоб отогнать от себя, стряхнуть воспоминания. Да, он был не один на чужбине, ему повезло, он нашел товарищей, друзей. Вон какие добрые, честные, настоящие люди вокруг! Жермен, и Николь, и профессор Одран, которые его выходили, и Павел, который делил с ним опасность и был ему верным товарищем. А теперь семья Келлера, такая радушная, ставшая совсем своей. И Андре, пылкий, смелый, настоящий Гаврош по своим повадкам. Даня привязался к ним, он любил их, как своих, близких, но все-таки…
– Так помните: осторожность и еще раз осторожность, – донесся до него голос Жан-Пьера.
На улицу Амстердам Андре путешествовал трижды. Один раз утром, другой раз днем, третий – вечером. Он изучил все потоки пассажиров на вокзал и с вокзала Сен-Лазар. Двор универмага теперь был ему знаком, как собственный двор в Виль-дю-Буа. Из последней своей поездки в город мальчик привез приказ самого коменданта Парижа фон Шаумбурга, который был вывешен на всех видных местах.
– Вон, поглядите, самый главный бош объявил войну французским коммунистам, – сказал он, показывая объявление.
"Всякий, кто занимается коммунистической деятельностью, ведет или пытается вести коммунистическую пропаганду, короче, кто тем или иным способом поддерживает коммунистов, является врагом Германии и подлежит смертной казни по приговору немецкого военного трибунала. Любой человек, имеющий антигерманскую листовку, обязан немедленно передать ее ближайшему представителю германских военных властей. Нарушители подлежат каторжным работам сроком до пятнадцати лет".
– Воображаю, какие теперь пойдут облавы и обыски, – сказал Келлер, прочитав приказ. – Это и правда официальное объявление войны. Ну, ребята, теперь держите ухо востро, не попадитесь с вашей "адской машиной".
Он сам еще раз выслушал отчет Андре. Шаг за шагом была продумана вся "операция". И наконец дано разрешение: можно начинать.
Сумерки плывут над Парижем. С вокзала Сен-Лазар доносятся железный скрежет вагонов, гудки, вздохи механизмов. Люди с сумками, тележками, свертками молчаливо текут по улицам. Но здесь, во дворе универмага, пусто, и сумрак заползает в углы. Подрагивает пожарная лестница. Ноги Андре маячат перед глазами Дани. Мальчик карабкается легко и ловко, точно кошка, – он уже все здесь облазил, он здесь свой и командует двумя товарищами. Павел идет вслед за Даней. У него под мышкой "адская машина", да и все трое порядком нагружены: кто бидоном с водой, кто банкой, а кто листовками. Семь этажей. Им предстоит одолеть семь этажей. Пока им везет, но нужно торопиться – каждую минуту кто-нибудь может зайти во двор, увидеть три фигуры, карабкающиеся по лестнице.
– Скорее! Да скорее же! Что вы, черт возьми, так ползете? – шипит Андре.
Но вот они уже на крыше, серой, скользкой. Покатые холмики мансард, неразбериха труб и вентиляционных отверстий. Ветер рвет из рук листовки, налетает откуда попало, раздувает и холодит волосы. Серое небо тяжело нависает над ними. У ног их лежит Париж – свинцовые волны крыш до самого горизонта и торчащие, как перископы из волн, башни, шпили церквей и куполов. Внизу – стеклянная громада Сен-Лазара, а там, далеко, церковь Тринитэ, и Мадлен, и башни Лувра. Заводские трубы не дымят, и воздух над Парижем прозрачен. Черны силуэты каштанов, и, как прибой, шумит огромный город.
– Что ж ты? Прилаживай! – шепчет Павел. – Ну-ка, берись!
На откосе одной из мансард они устанавливают дощечку, засовывают под пружину листовки. Их много, этих желто-белых листков. Сегодня они оповещают французов, что немцы забирают лучшую французскую молодежь в Германию. "Не давайте им увозить ваших сыновей и братьев! Не отдавайте им цвет нации! Прячьте ваших юношей и девушек, сопротивляйтесь, не поддавайтесь на лживые обещания бошей! – кричит листовка. – Смерть фашистским оккупантам!"
Банка налита водой. Теперь уходить! Как можно быстрей!
Все трое скатываются по пожарной лестнице. Никого. Они молниеносно пересекают двор универмага, они уже на улице Амстердам, на Гаврской площади. Они смешиваются с уличной толпой и все дальше и дальше уходят от улицы Амстердам, от универмага. Вот уже черно-серая, словно обведенная тушью, громада церкви Мадлен. Даня успевает припомнить, что тут венчались самые аристократические семьи Франции. Улица Риволи. Все быстрее их бег.
– Шесть минут, – шепчет Павел, задыхаясь. – Сейчас они, наверно, уже летят.
Всем троим очень жаль, что они не увидят, как действует на крыше их «адская машина». Они не увидят, как ветер сдует листовки, как полетят, закружатся в воздухе, точно детские бумажные змеи, желто-белые бумажки, как упадут к ногам людей, идущих по улице, выходящих с перронов вокзала. А в это мгновение листовки уже стаей взлетели над крышей универмага и, планируя, спадали вниз. Многие из них зацепились за балконы старого отеля «Лондон и Нью-Йорк», где останавливались солидные провинциальные семейства, легли на столики кафе «Тут э ля», прямо под руку тем, кто зашел в этот час сюда, чтобы выпить чашечку кофе или пропустить рюмочку с приятелем. И люди, пораженные, схватывали этот упавший с неба листок, быстро его прочитывали и тотчас же, вздрогнув и делая вид, что ничего не заметили, не прочитали, торопились уронить его или засунуть куда-нибудь под стол, на пустой стул, а то и за водосточную трубу. Но все больше и больше людей читало желто-белые страницы. Листовки делали свое дело говорили правду.
