Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль(изд.1966)"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Едва повеяло весной, командир Байяр приказал отряду перебазироваться на летние квартиры. Зимними операциями своего отряда командир был не удовлетворен: несколько захваченных вражеских машин, разгромленный взвод мотоциклистов, один подорванный железнодорожный состав, отбитая немецкая атака – разве это настоящий успех для маки!
Урон немцам нанесен незначительный, да и практики у новичков отряда явно недостаточно. С другой стороны, попробуй зимой собрать по тревоге шестьдесят восемь (к зиме их было уже шестьдесят восемь) партизан, размещенных в деревне, на риге и на двух фермах! Нет, пора разбить настоящий лагерь, закрепиться в лесу, выставить караульные посты, вести постоянные занятия с бойцами!
"Летние квартиры", куда перебирались маки, – это были тщательно, со всех сторон обследованные разведчиками и командованием леса Ла Грезинь, не очень глухие, вовсе не обширные, но достаточные для того, чтобы в них мог укрыться лагерь франтиреров со всем своим имуществом, людьми, двумя грузовиками и легковой машиной, отбитой у немецких штабных.
Посланные разведчики донесли, что дорога свободна. Безлунной мартовской ночью партизаны в последний раз собрались у фермы Грандье – КП Байяра. Недолгие сборы (какое имущество у этих маки!), и в путь на грузовиках без огней по темным проселочным дорогам.
В Ла Грезинь до войны приезжали охотиться местная аристократия и богатые туристы. В лесах еще водились кабаны, лисы, зайцы и множество дичи. Сейчас твердый, похожий на слюду снег еще лежал по оврагам и северным склонам, но в самом лесу было уже сухо, нога утопала в прошлогодней листве, и на кустах слабо мерцали какие-то пушистые помпоны или вдруг мягко трогали щеку побеги, похожие на мохнатых гусениц. Тото, шофер командира, хорошо знал местные дороги и без аварий и поломок довел до места машины, людей и вооружение. Едва приехав ночью, принялись разбивать лагерь. Палаток мало, а приказ – размещаться по четыре человека. Четвертым Костя, Иша и Даня взяли очень молодого парня, по прозвищу д'Артаньян. Рыжий, курносый и насмешливый, он представился друзьям как "потомственный бродяга, а по убеждениям – коммунист". О себе сказал кратко, что был недолгое время военным курсантом, а потом по собственному разумению охотился за немцами: выслеживал поодиночке, накидывал на них нечто вроде ковбойского лассо и уничтожал.
– Кино – великий фактор прогресса, – объяснил он, посмеиваясь. Именно кино и научило меня таким вот номерам с лассо. Ничего, получается.
– Что ж, ты и у нас в отряде пользовался таким ковбойским приемом? спросил его Даня.
Д'Артаньян кивнул.
– Только, чур, ребята, меня не выдавать. Еще не уверен, как посмотрит на это командир.
Трое партизан промолчали. Кажется, не очень поверили д'Артаньяну. Заливает парень, рисуется, работает под американского ковбоя.
Однако в лесу д'Артаньян оказался умелым и сообразительным товарищем. Первым высмотрел в темноте удобное и сухое местечко для шалаша под двумя старыми дубами, ловко орудовал топором, вместе с Костей поставил остов шалаша из молоденьких деревьев и показал друзьям, как его оплетать ветками. Словом, когда другие макизары только еще ставили палатки или искали места для шалашей, наша четверка давно уже оборудовала свой просторный и удобный "дом" и теперь помогала выгружать из машины имущество отряда. Жюль и Костя валили деревья, устраивали пулеметные гнезда и заграждения.
И вот наконец жизнь, о которой мечтал Даня: лес, партизаны, целый городок в лесу; КП капитана тоже шалаш, только побольше. Байяр приказал выставить посты охранения. Часовым выдавался дежурный автомат и свисток на случай тревоги. Одним из первых был назначен в караул Даня. Он навсегда запомнил эту ночь в лесу, пахнущую снежком, с бормотанием ручья в распадке и еле заметным свечением еще далекой зари. Много ему думалось в эту ночь, многое вспоминалось. И когда сладко зевающий, еще не совсем проснувшийся Вино явился его сменить, Даня даже с некоторым сожалением уступил ему место и передал автомат и свисток. Неделя прошла в ежедневных строевых занятиях. О немцах не было слышно, макизары начинали уже ворчать: "Вот завел командир в дебри, боши сюда, конечно, не сунутся. Так и будем отлеживаться в шалашах, нагуливать жирок".
Однажды днем возвратился с поста Иша. Залез в шалаш, сказал, позевывая:
– Только что пропустил твою Цаплю, Русский. Прибыла на велосипеде из города. Потребовала, чтоб ее провели прямехонько к командиру. Видел бы ты ее: ни на кого не глядит, нос задран кверху, точно взяла в плен самого Гитлера.
Даня был удивлен, даже немножко раздосадован: Николь здесь, в лагере? Значит, ей уже сообщили, что они в Ла Грезинь? Но тогда почему она отправилась к Байяру, а не сюда, к нему? (Даня даже самому себе не желал признаваться, зачем так часто ездила из Альби в дом Дюшенов Николь. Впрочем, это было ясно всем, даже матушке Дюшен, которой очень полюбилась длинноногая "Цапля".)
– Она ничего не передавала? – спросил он Иша.
– Ни словечка. Наверно, сменила тебя на Байяра. Все-таки командир, а не какой-то там простой маки, – поддел его Иша.
В этот день Дане предстояло удивиться еще больше: зайдя часа через три по какому-то делу на КП, он узнал, что Николь уехала, так и не повидавшись с ним. Что такое? Обиделась на него за что-то?
Он добросовестно старался припомнить, что происходило и что говорилось в последнюю их встречу у Дюшенов, но так и не смог вспомнить ничего обидного для Николь. А может, ей просто надоело работать официанткой в ресторане "Святой Антоний"? Ведь Даня даже не спрашивал ее никогда, не тяготит ли ее эта работа, не устает ли она играть добровольно взятую на себя роль. Не спрашивал, – может, в этом все дело? Какой же он недотепа и тупица!
Даня еще долго и с удовольствием честил бы себя за тупость, если бы его вместе с Дюдюль, Иша и д'Артаньяном не вызвали на командный пункт.
У КП уже собралось человек двадцать партизан. Капитан Байяр и его заместитель лейтенант Лидор вышли из шалаша. У обоих был озабоченный и вместе с тем торжественный вид.
– Сегодня днем наша связная в Альби сообщила очень важное известие, начал командир. – В старую городскую тюрьму привезли двадцать пять политических – участников Сопротивления. Все двадцать пять приговорены к смерти. Расстрелять их должны в самые ближайшие дни…
– Освободить! – рявкает, не дожидаясь окончания речи, Жюль Охотник. Вызволить! Мы их освободим!
– Освободить! – кричат Даня, Иша, Дюдюль, д'Артаньян.
– Вызволить! Освободить! К черту решетки! Штурмуем тюрьму! надрываются партизаны.
Байяр знаком приказывает замолчать.
В наступившей тишине разносится его хрипловатый бас:
– Командование вполне согласно с вами, товарищи. Командование решило попытаться освободить узников. Однако еще нет разработанного плана. Между тем надо торопиться, остались буквально считанные часы. Наши разведчики тотчас же отправятся в Альби, выяснят обстановку. Будем действовать в зависимости от их донесений. Операцию назначаем на ближайшую ночь. О часе оповестим дополнительно.
– Браво-о! – не выдерживают партизаны и машут шапками, пилотками, беретами.
Вот оно, настоящее дело!
– Кто из вас знает хоть немного немецкий? – вызывает Байяр.
Вперед выходят Дюдюль, Даня, Охотник.
– А ругаться по-немецки умеете?
Дюдюль усмехается:
– Это сколько угодно. В немецких лагерях стража поносила нас с утра до вечера самыми последними словами.
– Уж это верно. Научились, – подтверждает Охотник.
Даня только кивает.
Байяр что-то отмечает у себя в блокноте, показывает своему заместителю, молодому Лидору.
– Правильно. Именно троих.
Лидор командует:
– Здесь остаются Охотник, Дюдюль и Русский. Остальные до вечера свободны. Всем проверить оружие, шоферам – состояние машин!
6. ВЕСЬ РОЗОВЫЙ АЛЬБИВелосипеды они оставили у въезда в город. Спрятали в придорожной канаве.
– Идти поодиночке. Стараться не терять друг друга из виду, распоряжался Дюдюль, хорошо знавший город. – Дени идет к "Святому Антонию", узнает у Николь новости, а мы с Охотником покрутимся возле тюрьмы. – Он пощупал карман. – Эх, растяпа я, не захватил ни бумаги, ни карандаша! А ведь как было бы важно зарисовать тюрьму и все подходы к ней!
У Дени была секунда колебания. Потом он вынул из внутреннего кармана куртки блокнот. Тот самый. Протянул его Косте:
– Там и карандаш. На первых страницах кое-что нацарапано, ты не обращай внимания. Там еще много чистых листков. Словом, рисуй что надо.
– Важное что-нибудь писал? – мельком осведомился Дюдюль.
– Нет. Ничего особенного. Пустяки.
И блокнот перекочевал в Костин карман.
– Встретимся через два часа у памятника Лаперузу. Там тихий сквер и никого не бывает в эти часы.
"Нет, Костя не будет читать, даже не заглянет, он не таковский", уговаривает себя Даня, шагая по тихим узким улочкам городка.
Но что-то беспокойно ворочалось и скребло внутри, и минутами Дане казалось, что он предал самого себя.
В этот послеобеденный час, под нежным весенним солнцем, Альби был весь розовый. Розовела колокольня мощного древнего собора Святой Цецилии, розовел средневековый мост через Тарн, и даже быстрые змеистые струйки в реке тоже отблескивали розовым.
На маленькие площади выходили кирпичные и деревянные дома шестнадцатого столетия, на каштанах набухали почки, и все кругом было на редкость мирным и безмятежным. Не хотелось верить, что этот розовый городок окружают полторы тысячи немцев, что охраняются все мосты и дороги и немецкие патрули ходят по древним улочкам. Свирепствуют убийцы-гитлеровцы, расстреливают, арестовывают патриотов, и розовая тюрьма-крепость не памятник средневековья, а место жестоких пыток и уничтожения.
Редкие прохожие, старомодные и провинциальные, окидывали Даню любопытными взглядами. Сейчас, кроме бошей, в Альби не было приезжих, все жители хорошо знали друг друга, и незнакомец невольно привлекал внимание. По виду Даня ничем не отличался от простого ремесленника – недаром д'Артаньян одолжил ему свои вельветовые брюки. И все-таки он торопился поскорее добраться до "Святого Антония".
Наверно, Николь поджидала посланных из отряда. Едва Даня успел спросить хромого господина Риё о "племяннице", как она выскочила ему навстречу.
– Ты? А я думала, приедет сам Байяр. Впрочем, это даже лучше.
Она потащила его в дальний конец гостиничного коридора.
– В этих номерах у нас живут гестаповцы, но сейчас никого нет. Наверно, все ушли на допросы. Слушай, это ужасно, они все палачи! – Она всплеснула руками, прикрыла лицо. Потом опомнилась. – Это потом. Важно, что они многое выболтали, и я услышала. Времени у нас в обрез. Все нужно провернуть не позже сегодняшней ночи, понимаешь? На рассвете всех этих несчастных должны расстрелять. Мне удалось через Риё познакомиться с одним тюремщиком, его зовут Равак, и он сочувствует Сопротивлению. Однако он не уверен, будет ли дежурить именно сегодня ночью. На всякий случай он дал мне запасной ключ от камеры второго этажа и сообщил заключенным, что макизары придут их освобождать. Политические занимают ту камеру, которая выходит окном на дворец Берби. Вот план, который он мне нарисовал. Правда, тут все очень схематично. Надо бы подробнее…
Николь лихорадочно сует Дане бумажку. Кажется, и в самом деле у нее лихорадка. Бледна до синевы, прыгающие губы.
– Сейчас же ступай во дворец Берби. Там музей Тулуз-Лотрека, здешнего уроженца. Из окон музея тюрьма как на ладони. Виден даже внутренний двор. Если будешь что-то зарисовывать в музее, это никого не удивит: Тулуз-Лотрек – знаменитый на весь мир художник. Слышал о таком? Знаешь? Ну, да ведь ты образованный, все на свете знаешь, – насмешливо вставила Николь.
– У меня, видишь ли, нет ни карандаша, ни бумаги, – смущенно признался Даня. – Если бы ты могла…
– Вот так образованный – без карандаша и бумаги! – опять поддела его Николь, но тут же принесла то, что он просил.
– Ночью, конечно, увидимся, – решительно сказала она. – Правда, Риё ни за что не хочет меня отпускать. Говорит, это риск, в случае неудачи я завалю и себя и его. Но я непременно убегу. А теперь ступай.
…Бородатый карла, большеголовый и коротконогий, стоял на портрете вполоборота и смотрел через пенсне иронически и проницательно. Тулуз-Лотрек. Художник, прославленный на весь мир. Художник острый, искристый, порой беспощадный. Дане нужно как можно скорее зарисовать старинный фасад тюрьмы, видный из окон дворца Берби, кусок пустого двора, караульную будку у внутреннего входа, хорошо просматривающиеся из музея, часовых снаружи и у дверей тюрьмы. Но как не взглянуть на лошадей Тулуз-Лотрека, похожих на куртизанок, и куртизанок, похожих на породистых лошадей? И на портрет рыжей певицы Иветт Гильбер, приятельницы художника, много раз повторенный Тулуз-Лотреком!
"Папа был прав: удивительный, пронзающий художник".
Пора было вернуться к окнам. Вон там, позади замшелой старой стены, камера смертников. Окошко смотрит сюда, на дворец. Значит, если войти через внутреннюю дверь, надо подняться на второй этаж и повернуть направо…
В залах музея не было ни души. Даже сторож куда-то отлучился. Даня спокойно докончил набросок тюрьмы. Глаза его увидели часы на колокольне Святой Цецилии. До встречи у памятника Лаперузу оставалось пять минут.
7. В ПОЛНОЧЬВ темном, тихом городе прозвучало двенадцать ударов. Полночь. У ворот тюрьмы только что сменился караул. Едва разводящий и часовые скрылись за поворотом улицы, к тюрьме подъехал грузовик. Из кабины вышли высокий немецкий офицер в форме СС и солдат-шофер. Толчками и бранью они подняли двух лежащих в кузове растерзанных и, видимо, сильно избитых парней, вытащили их и поволокли к воротам.
– Что ж вы стоите как столбы?! – набросился офицер на часовых. Открывайте скорее, не видите, что ли, мы привезли этих бандитов партизан! Ленивые вы свиньи, пригрелись тут! Пошевелиться им уже лень! Одни рискуют жизнью, не спят ночей, вылавливают врагов великого рейха, а другие, скоты этакие, отсиживаются в теплых местечках! Отправить вас всех на Восточный фронт, сразу поймете, что к чему!
Шофер тоже добавил крепкие слова.
Часовые испуганно смотрели на разбушевавшегося офицера и не двигались с места. Офицер окончательно рассвирепел:
– Вы что, оглохли? Долго мы здесь будем стоять, остолопы? Ганс, что мне делать с этими идиотами? Сию же минуту откройте ворота и вызовите начальника тюрьмы. Надо этих типов отправить как можно скорее под замок, понятно?
– Начальника нет, господин офицер, – со страхом пробормотал наконец один из часовых. – Он должен прибыть на рассвете с другими господами офицерами.
– На рассвете?! И ты думаешь, мы будем тут стоять и дожидаться его до рассвета? Значит, он уезжает на всю ночь, ваш комендант? Отлично! Все это будет известно командованию! А сейчас – открывайте ворота!
Часовые не посмели ослушаться: уж если самому начальнику тюрьмы достается, значит, этот эсэсовец большая шишка.
Ворота распахнулись, и два партизана под конвоем эсэсовца и его шофера вошли в тюремный двор. Лампочка у караульной будки осветила физиономии "бандитов": один был совсем молодой, рыжий и курносый, у другого черные брови срослись над переносицей, и смотрел он хищной птицей.
Часовые собирались уже захлопнуть ворота, но кто-то, невидимый в темноте, сильным ударом сбил их с ног, и в мгновение ока оба были туго, с головой, закатаны в большие куски брезента. ("Эх, до чего же мне жаль этот брезент! Такой славный брезент – промасленный. И дождь его не берет!" горевал за час до операции старик Вино.)
Между тем офицер осыпал бранью двух автоматчиков, охраняющих внутренний вход в древнее угрюмое здание тюрьмы. Однако на автоматчиков брань не подействовала. Они продолжали стоять у дверей, направив свои автоматы на ночных посетителей.
– Не приказано. Не было распоряжения открывать, – упрямо твердил один. Другой незаметно нажал кнопку сигнала тревоги. Двор, тюрьму, все закоулки наполнил захлебывающийся, пронзительный звон. Тотчас же раздался топот многих ног, встревоженные голоса, команда – отовсюду сбегалась тюремная стража.
– Давай! – кинул по-русски чернявый шофер в очках и первый бросился на автоматчика. Рукояткой пистолета офицер ударил второго. В руках партизан сверкнули ножи.
Короткая свирепая возня. С недвижных врагов сдернуты автоматы. Теперь – двери.
– Иша, ты!
Чернобровый партизан налегает крутым плечом на дверь.
А сзади, от ворот, уже бегут темные фигуры, помогают выломать чем-то тяжелым двери, вместе с офицером и его спутниками врываются в тюрьму. Характерный бас Байяра слышен даже сквозь непрерывный звон:
– Охотник и пятеро – к воротам! Никого не впускать и не выпускать, кроме наших. Остальные – за мной! Быстро!
За дверью уже теснятся жандармы, солдаты, тюремщики. Вид офицера-эсэсовца и его спутников на миг сбивает их с толку – они еще не решаются наброситься на пришельцев. Этим замешательством пользуются все четверо: взлетают по лестнице, мчатся по ярко освещенному коридору второго этажа.
– Что ж вы? Хватайте их! Стреляйте! – вопит по-немецки чей-то голос.
Под сводчатым потолком оглушительно грохочут выстрелы. Жандармы кидаются в погоню.
– Направо! Направо! – задыхаясь, кричит офицер. – Их камера в том крыле.
Они сворачивают за угол. Внизу уже трещат автоматы, звенят стекла, что-то тяжело падает – там идет настоящее сражение: Байяр и его люди обстреливают тюремную стражу, штурмуют вход и лестницу,
Офицер на бегу оглядывается: следуют ли за ним те трое? Глаза его внезапно встречают чьи-то глаза. За выступом стены спрятался жандарм. Дуло его пистолета нацелено прямо в голову офицера. Укрыться? Негде. Коридор весь просматривается. Тогда конец?
В тот же миг жандарм нелепо взмахивает обеими руками и опрокидывается навзничь. Пистолет его стреляет в потолок, а сам он исчезает, точно унесенный вихрем.
Офицер добегает до правого крыла тюрьмы. Вот она, камера. Вот он, ключ. Дверь камеры распахивается. Изможденные бородатые люди – целая толпа – устремляются навстречу вошедшему. И вдруг отшатываются. На лицах страх, разочарование.
Юноша в кровоподтеках, в разорванной рубашке вскрикивает:
– Ага, вы пришли за нами ночью, потому что вы боитесь народа! Вы расстреляли мою девушку, можете сейчас расстрелять меня и всех нас, но все равно вам не победить! Народ отомстит за нас!
Офицер видит его неукротимые, женственно красивые глаза.
– Марсель Кламье?! Сын нотариуса из Лаона?!
Юноша вглядывается в него, узнает:
– Что? Дени? Ты – в асэс?! – Он презрительно сплевывает. – Какая низость! Так, значит, это ты выдал мое имя бошам? До сих пор они знали только мою партизанскую кличку – Атеист!
Но в дверях уже стоят рыжий и черный партизаны и чернявый шофер. Шофер кричит:
– Сумасшедший! Это же маскарад! Он свой, маки! И мы тоже маки! Быстрее, быстрее бегите! Дорога каждая минута!
В ответ – восторженный вопль. Заключенные бросаются к дверям. Некоторые не могут идти – их подхватывают товарищи. Марсель подбегает к Дане:
– Это правда? Какое счастье! Ты возьмешь меня к себе?
Вместо ответа Даня хватает его за руку и тащит за собой. Все скатываются по лестнице вниз. Там уже слышны только отдельные выстрелы партизаны управились со стражей. На ступеньках – недвижные тела. Заключенные и маки пересекают двор, минуют ворота. На темной улице их ждут темные грузовики.
– Скорей, скорей! – подгоняют их командиры.
Вдали воет сирена – в немецких казармах услышали стрельбу.
Байяр и его заместитель Лидор поспешно пересчитывают людей. Нельзя терять ни минуты. Семерых раненых капитан велит отвести в свою машину. Остальные набиваются – тело к телу – в грузовики.
Даня, его друзья и Марсель оказываются рядом, в одном грузовике. Вплотную к Дане стоит длинный тонкий паренек в комбинезоне, с огромным пистолетом у пояса. В темноте Дане не видно его лица. Грузовики двигаются тихо, крадучись, на спусках идут на свободном ходу, чтоб не шумел мотор. На неровной сельской дороге кузов трясет и подбрасывает. Сосед в комбинезоне тычется головой в Данино плечо.
– Извини, Дени, – бормочет он. – Это я не нарочно, честное слово!
– Николь?! – вырывается у Дани.
Его перебивает веселый голос д'Артаньяна:
– Ну как, Русский, понравился тебе мой номер с лассо?
– Какой? Где? – спрашивает Даня.
– А с жандармом, который собирался тебя прихлопнуть. Ух, как он у меня поехал! Прямо в окно второго этажа!
– Так это тебе я обязан жизнью? – Даня потрясен.
Д'Артаньян смеется:
– Не мне – кинематографу. Кино – великий фактор прогресса!