Текст книги "Этика свободы"

Автор книги: Мюррей Ротбард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

«Фундаментальный принцип этого кодекса было то, что военные действия между цивилизованными людьми должны быть ограничены вооруженными силами, фактически в ней занятыми… Это провело различия между воюющими и невоюющими, устанавливая, что единственное дело воюющих – воевать друг с другом, и, следовательно, невоюющие должны быть исключены из театра военных действий». [4]

Осуждая все войны, независимо от мотива, либертарианец знает, что могут существовать различные степени вины государств в конкурентной войне. Но его важнейшим мнением является порицание участия в войне любого государства. Следовательно, его стратегия – оказание давления на все государства, чтобы они не начинали войн и не участвовали в войнах, остановка уже начатых войн, и для любой продолжающейся войны – уменьшение масштабов ущерба, наносимого гражданскому населению, будь оно своим или вражеским.

Один вывод либертарианской стратегии мирного сосуществования и ненападения между государствами – строгое воздержание от любой иностранной помощи, помощи от одного государства другому. Любая помощь, оказанная государством А государству В (1) повышает налогообложение людей страны А, и (2) усугубляет подавление государством В его собственных подданных.

Рассмотрим теперь, как либертарианская теория обращает к проблеме империализма, который может расцениваться как агрессия государства А по отношению к людям страны В и последующего сохранения этого правления. Это правило может быть распространено в стране В, прямо или косвенно через марионеточное правительство. Революция людей в В против имперского правления А (или за или против подданного В), разумеется, законна, при условии опять же, что революционный огонь будет направлен только против правителей. Консерваторы – и даже некоторые либертарианцы – часто поддерживали то, что западный империализм над неразвитыми странами должен поддерживаться как более надежное средство защиты прав собственности, чем любое местное правительство. Но во-первых, суждение, следующее из статус кво, является чисто теоретическим, тогда как притеснение людей существующим имперским правлением в стране В – реально и преступно. Во-вторых, этот анализ пренебрегает ущербом от империализма, который несут западные налогоплательщики, которые несут расходы и обременены платой за захватнические войны, а затем и платой за поддержание имперской бюрократии. Даже только на последнем основании либертарианец должен осудить империализм. [5]

Означает ли оппозиция всей межгосударственной войне, что либертарианец никогда не поощрит изменение географических границ, что он выступает за замораживание несправедливых территориальных режимов? Конечно, нет. Предположим, например, что гипотетическое государства Уолдавия напало на Руританию и захватило западную часть страны. Жители западной Руритании теперь желают воссоединятся с собратьями (возможно потому, что они желают по-прежнему использовать их родной язык). Как этого достичь? Есть, конечно, путь мирных переговоров между властями, но предположим, что империалисты Уолдавии непреклонны. Или либертарианцы Уолдавии могут оказать давление на их государство, чтобы оставить завоеванные земли во имя справедливости. Но допустим, что это тоже не происходит. Что тогда? Мы все еще должны поддерживать незаконность установки государства Руритания на войну с Уолдавией. Законными методами географического изменения являются: (1) революционные восстания угнетенных жителей западной Руритании, и (2) помощь частных групп жителей Руритании (или помощь от союзников Руритании в других странах) западным повстанцам – в форме оснащения и/или волонтеров.

И, наконец, мы должны сослаться на внутреннюю тиранию, которая является неизбежным сопровождением межгосударственной войны, тиранию, которая обычно задерживается надолго и после войны. Рэндольф Борн осознал, что «война – это здоровье государства». [6] В войне государство приходит в себя: возвышается во власти, в численности, гордости, в абсолютном доминировании над экономикой и обществом. Главный миф, позволяющий государству греть руки на войне – это байка о том, что война – это защита государством его подданных. Факты говорят прямо противоположное. Если война – здоровье государства, она так же его наибольшая опасность. Государство может «умереть» только будучи пораженным, в войне или революции. Поэтому в войне государство отчаянно мобилизует людей для борьбы с другим государством, под предлогом, что они борются за свое государство. Общество становится милитаризированным и этатистским, становится стадом, стремящимся убить предполагаемого противника, выкорчевывая и подавляя все несогласие с официальной позицией сторонников войны, радостно предавая правду ради воображаемых интересов общества. Общество становится вооруженным лагерем, с ценностями и моралью, как выразился Альберт Джей Нок, «армии на марше». [7]

Сноски:

1. Более четкое изложение законности разделения между воющими сторонами и невоюющими, см. G.E.M. Anscombe, Mr. Truman's Degree (Oxford: privately printed, 1956). Брошюра посвящена протесту против назначения почетной докторской степени Президенту Трумэну Оксфордским университетом.

2. Любопытно и непоследовательно, что консервативные защитники «ограниченного правительства» считают абсурдным любое предложение исключения монополии на принуждение на данной территории, которое бы оставило частных лиц без правителя, и в то же время настаивают на том, чтобы в международном праве единого правителя, улаживающего споры между государствами не должно быть.

3. Существует другое мнение, которое больше подходит к «домашней» защите на государственной территории: чем хуже государство может защитить жителей своей территории от атак негосударственных преступников, тем больше шансов на то, что его жители поймут неэффективность государственных действий, и обратятся к негосударственным методам защиты. Поэтому неудача государства в защите может иметь поучительную ценность для людей.

4. F.J.P. Veale, Advance to Barbarism (Appleton, Wisc.: C.C. Nelson, 1953), p. 58.

5. Можно выделить еще два практических момента касательно западного империализма. Во-первых, права собственности почитались только европейцами, коренное население часто считало, что их лучшие земли были украдены империалистами, а их труд насильственно использовали в работе на шахтах или на землях, полученных за счет этого воровства. Во-вторых, существует миф о том, что «дипломатия канонерок» начала двадцатого века была все же защитой прав собственности западных инвесторов в отсталых странах. Но исключая нашу критику о выходе за пределы государством монополизированной территории, в общем-то, не учитывается, что часть действий «канонерок» была направлена не на защиту частных инвестиций, а на защиту прав западных владельцев облигаций местного правительства. Западные власти принудили местные правительства увеличить налогообложение их собственных подданных, чтобы расплатиться с иностранными владельцами облигаций. Это никак нельзя назвать действием по защите частной собственности – скорее наоборот.

6. Randolph Bourne, War and the Intellectuals, C. Resek, ed. (New York: Harper and Row, 1964), p. 69.

7. Более раннюю версию этого мнения можно найти в Murray N. Rothbard, "War, Peace, and the State," in Egalitarianism as a Revolt Against Nature, and Other Essays (Washington, D.C.: Libertarian Review Press, 1974), pp. 70-80.

Часть IV. Современные альтернативные теории свободы

Представив свою теорию свободы и прав собственности и обсудив роль государства в отношении свободы, в этой части мы обратимся к обсуждению и критике нескольких ведущих альтернативных теорий свободы, существующих на данный момент и внесенных сторонниками свободного рынка или классической либеральной традиции. Несмотря на иные достоинства данных теорий, мы покажем, что они дают ошибочное и неадекватное основание для систематической теории свободы и прав индивида.

Глава 1. Утилитаристская экономика свободного рынка

A. Введение: социальная философия утилитаризма

Экономика приобрела статус отдельной самостоятельной научной дисциплины в девятнадцатом столетии и с тех пор ее развитие, к сожалению, проходит при доминировании утилитаризма в философском основании. Социальная философия экономистов, вне зависимости от того, были ли они сторонниками доктрины laissez-faire в девятнадцатом столетии или этатизма в двадцатом, почти безальтернативно опиралась на утилитаристские взгляды. Даже сейчас дискуссии по экономической политике проходит в контексте сравнения «социальных издержек» и «социальных выгод».

Мы не можем в данной книге ввязываться в критику утилитаризма как этической теории. [1] Здесь нас больше интересует анализ конкретных попыток использовать утилитаристскую этику для формирования жизнеспособного основания для идеологии либертарианства или laissez-faire. Наши краткие критические обзоры, таким образом, будут сконцентрированы на утилитаризме в той степени, в которой он был использован как основание для либертарианской или квазилибертарианской политической философии. [2]

Вкратце, утилитаристская философия считает, что «хорошей» политикой является та, которая обеспечивает «максимальное удовлетворение потребностей максимального числа»: в ней каждый индивид считается за единицу, а «удовлетворением потребностей» считается удовлетворение полностью субъективных желаний индивидов в обществе. Утилитаристы, и в частности экономисты (см. ниже), считают, что их подход «научен» и «свободен от ценностей», и что их доктрина предположительно позволяет им избежать ценностных суждений вследствие того, что они предположительно не вносят в рассуждение своих ценностей, а вместо этого рекомендуют ориентироваться на максимальное удовлетворение потребностей и пожеланий населения.

Но эта доктрина едва ли научна и, конечно же, не свободна от ценностей. К примеру, почему «максимального числа»? Почему считается более этичным следовать пожеланиям большинства против пожеланий меньшинства? Чего такого хорошего в «максимальном числе»? [3] Представим себе, что большинство в обществе ненавидит рыжеволосых и весьма желает их всех убить. И представьте, что рыжеволосых на данный момент очень мало. Должны ли мы сказать, что «хорошо» для подавляющего большинства будет убить всех рыжеволосых? И если нет, то почему нет? Таким образом, утилитаризм, как минимум, не может назвать причину для свободы и политики laissez-faire. Как с сарказмом утверждает Феликс Адлер, утилитаристы

«считают достижение наибольшего счастья большинством социальной целью, хотя и затрудняются объяснить, почему счастье большинства должно считаться обоснованной целью для тех, кто принадлежит к меньшинству». [4]

Во-вторых, каково обоснование того, что каждый индивид считается за единицу? Почему не применяется какая-либо другая система весов? Это также является недоказанным и, следовательно, ненаучным утверждением сторонников утилитаризма.

В-третьих, почему «хорошее» – это только удовлетворение субъективных эмоциональных желаний каждого человека? Почему бы не ввести некие объективные показатели этих желаний? Действительно, утилитаризм имплицитно подразумевает, что данные субъективные желания – это абсолютные потребности, которые социальный технолог обязан пытаться удовлетворять. Но опыт, очевидно, показывает, что индивидуальные желания не абсолютны и не стабильны. Они не закрыты от внешней аргументации, рациональной или нет; собственный опыт и другие индивиды могут переубедить и переубеждают людей изменить их ценности. Как такое могло бы происходить, если бы индивидуальные желания были чистой данностью и не могли меняться под влиянием других людей? Но если мы признаем, что индивидуальные ценности не абсолютны и могут меняться под влиянием моральных аргументов, тогда получится, что существуют межчеловеческие моральные принципы, которые можно доказать и которые влияют на других людей.

Довольно странно, что утилитаристы, полагая, с одной стороны, что мораль и добро чисто субъективны, они, с другой стороны, считают, что эти субъективные желания могут складываться, вычитаться и взвешиваться у разных индивидов в обществе. Это предполагает, что индивидуальные выгоды и издержки могут складываться, вычитаться и измеряться, составляя таким образом «чистые социальные выгоды» или «издержки», давая утилитаристам способ оценки той или иной социальной политики. [5] Современная «экономика благосостояния» особенно далеко зашла в оценках (даже количественных, претендующих на точность) «социальных издержек» и «социальных выгод». Но эти экономисты забывают сообщить нам, что применяемые моральные принципы субъективны, что издержки и выгоды безусловно субъективны: индивидуальные полезности субъективны и являются ординалистскими, вследствие чего категорически неверно складывать или взвешивать их для получения каких-либо «социальных» издержек или выгод.

B. Принципы единогласия и компенсации

Экономисты утилитаристской направленности даже в больше степени, чем их коллеги от философии, склонны делать «научные» и «свободные от ценностей» заявления относительно общественной политики. И, тем не менее, сколько экономистов рискнут делать политические заявления, если будут считать, что этика и чисто субъективна и произвольна? Данный раздел исследует то, какими путями утилитаристские экономисты пытаются обосновать свободный рынок, при этом воздерживаясь от принятия этической позиции.[6]

Одной из важных позиций утилитаризма является принцип единогласия, основанный на критерии «Парето-оптимальности», который утверждает, что политика является «хорошей», если вследствие этой политики хотя бы один индивид «выиграл» (в терминах удовлетворения потребностей) при условии, что ни один «не проиграл». Жесткая версия Парето-оптимальности включает единогласие: что каждый индивид одобряет некоторое правительственное действие, если верит, что выиграет от него или, как минимум не проиграет. В последние годы на принципе единогласия как фундаменте экономики свободного рынка и свободы контрактов настаивает профессор Джеймс Бьюкенен. Принцип единогласия весьма притягателен для «свободных от ценностных суждений» экономистов, которые желают принимать политические решения – куда более притягателен, чем принцип простого большинства; безусловно, экономисту значительно проще защищать политику, если каждый одобряет ее. Хотя принцип единогласия может на первый взгляд показаться весьма привлекательным для либертарианцев, он содержит смертельную и неустранимую ошибку: она состоит в том, что на самом деле положительность свободы экономики и контрактов или положительность одобренных единогласно изменений текущей ситуации зависит только от текущей ситуации и качества самих решений. Ни Парето-оптимальность, ни ее вариация в виде принципа единогласия, ничего не могут сказать о самом текущем статус-кво, а концентрируются только на изменениях от текущей ситуации, или нулевой точки. [7] Требование единогласного одобрения (хотя и не только оно), неминуемо замораживает текущее статус-кво. Если нынешняя ситуация несправедлива или подавляет свободу, то принцип единогласия скорее станет непреодолимым барьером на пути к свободе и справедливости, чем поможет их достичь. Экономисты, которые доказывают, что принцип единогласия дает свободный от ценностных суждений подход к свободе, на самом деле выносят огромное и несправедливое ценностное суждение в пользу замораживания нынешнего статус-кво.

Широко принимаемый вариант Парето-оптимальности – «принцип компенсации» содержит все недостатки жесткого принципа единогласия, при этом добавляя множество своих собственных. Принцип компенсации доказывает, что общественная политика «хороша», если выигравшие от такой политики остаются в выигрыше при условии компенсации издержек проигравшим. Поэтому считается, что хотя при начале такой политики и имеются проигравшие, они перестанут быть проигравшими после компенсации. Но принцип компенсации предполагает, что сложение и вычитание полезностей разных людей в принципе возможно и поэтому можно измерить издержки и выгоды; он также предполагает, что можно точно оценить выгоды и издержки каждого индивида. Но из экономики нам известно, что «полезность» и соответственно, ее приросты и потери, являются чисто субъективными и сторонний наблюдатель не может ее измерить и даже оценить. Приросты и потери полезности, таким образом, не могут суммироваться, измеряться или взвешиваться друг относительно друга. Еще меньше возможностей точно определить точные компенсации. Обычным предложением экономистов для измерения психологических потерь является оценка их по денежной цене актива. Так, например, если железная дорога наносит задымлением вред земле фермера, то базой для оценки размера ущерба, по мнению компенсационистов, должна быть рыночная цена земли. Но это не учитывает, что фермер может, к примеру, иметь психологическую привязанность к данной земле, которая для него стоит гораздо больше рыночной цены земли. И более того, наличие и степень этой привязанности невозможно объективно оценить. Спрашивать фермера бесполезно, так как он может сказать, к примеру, что его привязанность стоит значительно больше рыночной цены земли; при этом, однако, никто не может гарантировать, что он не лжет. Правительство или другой внешний наблюдатель не имеют возможности выяснить истину. [8] В развитие темы, наличие в обществе хотя бы одного воинствующего анархиста, чье психологическое неприятие государства настолько сильно, что его психологические потери от существования и деятельности правительства не могут быть компенсированы, само по себе достаточно, чтобы похоронить принцип компенсации в отношении любого правительственного действия. Хотя бы один такой анархист обязательно найдется.

Парадоксальный, и нетипичный случай ошибки и несправедливой приверженности к сохранению статус-кво на основе принципа компенсации произошел в британском парламенте в начале девятнадцатого столетия при обсуждении отмены рабства. Ранние поклонники принципа компенсации утверждали, что в случае отмены рабства рабовладельцы потеряют свои инвестиции в рабов. На что Бенджамин Пирсон, выходец из либертарианской Манчестерской школы, воскликнул: «а я-то считал, что компенсация должна быть выплачена рабам!». [9] Точно! Вот вам отличный пример того, что при защите некоей общественной политики необходимо иметь какую-либо этическую систему, какую-либо концепцию справедливости. Те из нас, чья этика подразумевает несправедливость и преступность порабощения будут всегда против идеи компенсации рабовладельцам и будут скорее рассуждать в терминах компенсации рабовладельцами рабам за годы угнетения. А вот «экономист свободный от ценностных суждений», опираясь на принципы единогласия и компенсации, напротив, имплицитно подсовывает нам свое ошибочное и произвольное ценностное суждение в пользу несправедливого статус-кво.

В своих метких возражениях на критику принципа единогласия профессор Бьюкенен признает, что

«Я защищаю статус-кво … не потому, что мне оно нравится, совсем нет. … Но моя защита статус-кво исходит из моего нежелания и даже невозможности обсуждать изменения, имеющие природу, отличную от контрактной. … Я, конечно, могу изложить свои собственные соображения. … Но, по-моему, это будет пустой тратой времени.»

К сожалению, Бьюкенен, считая свои этические взгляды лишь одними из чисто субъективных и произвольных «соображений», не хочет распространить произвольность и субъективность на основания своей защиты статус-кво. Бьюкенен признает, что его процедура,

«позволяет мне сделать ограниченный шаг в сторону ценностных суждений или гипотез, а именно предположить, что с изменениями потенциально будут согласны все. Парето-эффективные изменения, которые должны, конечно, включать компенсации. Критерием моей схемы является соглашение».

Но где оправдание этого «ограниченного шага»? Чего такого хорошего в соглашении относительно изменений относительно потенциально несправедливого статус-кво? Не является ли для Бьюкенена этот ограниченный шаг также произвольным «соображением»? И если мы хотим двигаться в направлении такого неоправданного ограничения, почему бы не двинуться дальше к вопросу обсуждения самого статус-кво?

Бьюкенен продолжает доказывать, что:

«Наша задача на самом деле … состоит в том, чтобы изыскать, определить, изобрести схемы, которые могут быть приняты единогласно или квази-единогласно и предложить их. [Что вообще такое квази-единогласие?] Поскольку индивиды не могут найти согласия по очень широкому спектру вопросов, эти схемы составили бы очень узкое множество и из этого вам может показаться, что возможны лишь очень малые изменения и поэтому статус-кво защищается косвенно. Однако текущее статус-кво не имеет никаких особых прав на существование, оно просто есть. Момент на котором я всегда делаю ударение, это то, что мы начинаем именно с этой точки, а не с любой другой». [10]

Здесь он обращается к известному изречению Лорда Актона: «Либерализм стремится к тому, как должно быть, независимо от того, что есть сейчас». [11] Критик Бьюкенена, хотя и не является либертарианцем или либеральным сторонником свободного рынка, законно имеет здесь последнее слово: «Я, конечно, не могу полностью отрицать поиск контактных решений; но я думаю, что их нельзя спроектировать в вакууме, который позволяет нынешним властным структурам оставаться неограниченными и неконтролируемыми».

C. Людвиг фон Мизес и «свободный от ценностных суждений» принцип Laissez Faire [13]

Обратимся теперь к позиции Людвига фон Мизеса по поводу праксиологии в целом, ценностных суждений и оценки общественной политики. Случай Мизеса особенно интересен, так как он был из всех экономистов двадцатого столетия наиболее бескомпромиссным и последовательным сторонником принципа laissez faire и, одновременно, наиболее жестким и бескомпромиссным защитником экономики без ценностных суждений и оппонентом любой объективной этики. Как он пытался совместить эти две позиции? [14]

Мизес предлагал два отдельных и очень различных решения этой проблемы. Первый путь – это вариант принципа единогласия. По существу этот вариант утверждает, что экономист сам по себе не может выносить оценку правительственной политике. Если, однако, предлагаемая политика ведет к следствиям, выявляемым праксиологией, которые сторонники этой политики считают плохими, то экономист, свободный от ценностных суждений, имеет право назвать такую политику «плохой». Так, Мизес пишет:

«Экономист исследует, может ли мера А привести к результату P, для достижения которого она рекомендована и обнаруживает, что она приводит не к P, а к результату G, который даже защитники меры А считают нежелательным. Если экономист, опираясь на результат своего исследования утверждает, что мера А – плохая, то он не выносит ценностного суждения. Он просто говорит о том, что с точки зрения достижения цели P мера А неприемлема».[15]>

И вновь:

«Экономика не говорит, что … правительственное вмешательство даже в цену только одного блага … нечестно, плохо или неосуществимо. Она говорит, что такое вмешательство делает ситуацию хуже при оценке с точки зрения самого правительства и тех, кто поддерживает его вмешательство». [16]

Это, конечно, весьма остроумная попытка разрешить использование терминов «хороший» и «плохой» без вынесения ценностного суждения; экономист в таком случае становится чистым праксиологистом, техником, указывающим своим слушателям и читателям, что они сами сочтут политику «плохой», если он раскроет все ее следствия. Но при всем ее остроумии попытка полностью провалилась. Откуда Мизес знает, что считают желательным сторонники конкретного политического решения? Откуда он может узнать об их ценностных шкалах в данный момент и в момент проявления последствий политического решения? Одним из величайших вкладов праксиологических экономистов в науку и состоит в том, что экономисты осознали, что они не знают ничего о ценностных шкалах других индивидов, кроме случаев, когда предпочтения и ценности продемонстрированы в конкретных действиях индивида.

Сам Мизес упирает на то, что:

«индивид не должен забывать, что шкалы ценностей или потребностей проявляют себя только в реальных действиях. Эти шкалы не существуют отдельно от фактического поведения индивидов. Единственный источник, из которого мы черпаем знание об этих шкалах – это наблюдение за человеческой деятельностью. Каждое действие всегда находится в полном соответствии со шкалой ценностей или потребностей, потому что эти шкалы – ничто иное, как инструмент интерпретации человеческих действий». [17]

Исходя из собственного анализа Мизеса – откуда экономист может знать истинные мотивы защиты того или иного политического решения или то, как люди отнесутся к его последствиям?

Поэтому Мизес, как экономист может доказать, что контроль за ценами (в его примере) приведет к непредвиденному следствию – дефициту потребительских благ. Но откуда Мизесу знать, что создание дефицита не есть истинная цель сторонников ценового регулирования? Они могут, к примеру, оказаться социалистами и видеть в контроле за ценами шаг к полному коллективизму. Они могут оказаться эгалитаристами, которые желают дефицита для того, чтобы богатые не могли потратить свои деньги и купить больше товаров, чем бедные. Они могут быть нигилистами, для которых дефицит сам по себе является ценностью. Другие могут принадлежать к бесчисленному легиону интеллектуалов, которые вечно жалуются на «излишнее богатство» нашего общества, или на огромные «растраты» энергии; все они могли бы желать дефицита товаров. Третьи могли бы выступать за регулирование цен, даже узнав о его последствиях в виде дефицита, так как они или их политические союзники получат хорошо оплачиваемую работу в бюрократических органах ценового регулирования. Все эти возможности существуют и ни одна из них не совместима с предположением Мизеса как экономиста, свободного от ценностных суждений, что все сторонники ценового регулирования или другой государственной интервенционистской меры, откажутся от ее защиты, когда экономист покажет, что мера плохая. Фактически, коль скоро Мизес допускает, что если хотя бы один из сторонников ценового регулирования станет его поддерживать по любой причине даже ознакомившись с его последствиями, то Мизес как праксиолог и экономист не сможет более называть меру «плохой», «хорошей» или даже «соответствующей» или «несоответствующей» без введения в политические заявления ценностных суждений, которые сам считал недопустимыми в науке о человеческой деятельности. [18] И тогда он станет для всех защитников конкретного политического решения не техническим комментатором, а сам встанет на одну из сторон в конфликте ценностей.

Более того, у защитников «несоответствующих» политических решений есть другая фундаментальная причина оставаться при своем мнении, даже узнав о праксиологической цепи последствий. Праксиология может однозначно показать, что любая правительственная политика приведет к следствиям, которые большинству людей как минимум покажутся отвратительными; однако (и это жизненно важно), наступление большинства этих последствий требует времени; некоторых – очень длительного времени. Ни один экономист не сделал больше чем Людвиг фон Мизес для разъяснения универсальности временных предпочтений в человеческой деятельности – праксиологического закона, гласящего, что любой человек предпочтет получить фиксированное удовлетворение потребностей раньше, а не позже. И, естественно, Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений, никогда не станет критиковать уровень временных предпочтений, говоря, к примеру, что у А, он «слишком высок», а у Б «слишком низок». Но в таком случае, как насчет живущих в обществе людей с высоким уровнем временных предпочтений, которые возразят праксиологу: «быть может, этот высокий налог или субсидия и приведут к проеданию капитала; быть может, контроль цен ведет к дефициту, но мне все равно. Имея высокий уровень временных предпочтений я больше ценю субсидии в краткосрочном периоде, или краткосрочное удовлетворение от покупки товаров по низким ценам, чем возможные будущие лишения от последствий этих мер». И Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений и оппонент любых концепций объективной этики, не сможет сказать, что они неправы. Доказать преимущества долгосрочного планирования над краткосрочным без отрицания ценностей людей с высоким уровнем временных предпочтений невозможно; невозможно и убедительно сделать это без отказа от его собственной концепции субъективной этики.

В этой связи одним из базовых аргументов Мизеса в пользу свободного рынка является то, что он обеспечивает «гармонию правильно понимаемых интересов всех членов общества». Из его обсуждения, очевидно, что он не просто имеет в виду «интересы» после ознакомления с праксиологическими следствиями рыночной деятельности или правительственного вмешательства. Он также и в особенности имеет в виду «долгосрочные» интересы, как Мизес сам утверждает: «Вместо "правильно понимаемых" интересов можем сказать "интересы в долгосрочном периоде"». [19] Но как же быть с людьми, имеющими высокие временные предпочтения, которые предпочитают руководствоваться краткосрочными интересами? Почему долгосрочные интересы считаются «лучшими», почему «правильное понимание» обязательно должно быть долгосрочным? [20] Мы, таким образом, видим, что попытка Мизеса защитить принцип laissez-faire, оставаясь при этом свободным от ценностных суждений, на основании предположения о том, что защитники правительственного вмешательства откажутся от своих позиций, узнав о негативных его последствиях, полностью провалилась.

Существует и другой путь, значительно отличный от первого, которым Мизес пытается примирить свою защиту принципа laissez-faire с абсолютной свободой ученого от ценностных суждений. Этот путь состоит в том, чтобы занять позицию значительно более совместимую с праксиологией: признать, что экономист в качестве экономиста может только прослеживать причинно-следственные связи, и не должен участвовать в ценностных обсуждениях или защищать те или иные политические решения. Идя этим путем, Мизес признает, что ученый-экономист не имеет права защищать свободу рынка, но затем добавляет, что как гражданин он имеет это право. Как гражданин, Мизес теперь предлагает систему ценностей, но этого недостаточно, так как он пойман в дилемму. Как праксиолог он знает, что в качестве ученого-экономиста он не должен выносить ценностных суждений или защищать ту или иную политику; он не может позволить себе вносить и защищать произвольные ценностные суждения. И тогда, как утилитарист (а Мизес, как и большинство экономистов, безусловно, является утилитаристом в этике, хотя при этом является кантианцем в эпистемологии), он вносит только одно узкое ценностное суждение: что он стремится к удовлетворению целей наибольшего числа людей (к счастью, в этой формулировке Мизес не подразумевает, что знает цели каждого).