Текст книги "Путь Абая. Книга III"

Автор книги: Мухтар Ауэзов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Не зная всех тонкостей дела, Магаш все же рассказал Абишу о том, что слышал: Оспан сам отправился вслед за Оразбаем в город, со словами: «Пусть хоть сквозь землю провалится, найду его, пригоню!» До того самого дня, когда Оспан сел в седло, воскликнув: «Я покажу ему, как измываться над людьми!» – были лишь интриги, противостояние издали. Это было похоже на закрытую воспаленную рану, которая долго ныла, но сейчас уже готова лопнуть.

– Всякие напасти сваливались на голову нашему отцу, – с грустью сказал Магаш. – Он тяжело переживал их, а они продолжались всю зиму и лето. Жизнь в кочевьях сложна и запутана, любая маленькая беда разрастается, словно степной пожар, и отец не может не замечать этого огня. Как мы ни пытаемся оградить его от всего этого, он сам не может сидеть спокойно: такова натура истинного казаха. Кроме того, нас мало, его сыновей, мы словно подлесок в непроходимой чащобе векового бора, среди чужих недобрых людей. Хотя бы на год оставили его в покое, чтобы он мог заниматься своим любимым делом!

По мере того, как Абиш слушал брата, в душе его нарастало негодование. Он сидел в седле, опустив голову, порой горестно вздыхал. Так стремиться в родной край, чтобы встретить отца и братьев, и узнать, что маленькая кучка злобных людей творит здесь такое великое беззаконие!

– Верно, Магаш, – сказал он. – Пусть только все эти напасти не мешают нашему отцу. Нельзя допустить, чтобы он постоянно был в плену одних лишь горьких размышлений. Жизнь – это борьба, и его окружают зло и коварство, и он, конечно, не может на это спокойно смотреть, но мы должны любыми силами, любыми путями защитить его великое дело. Я скажу и тебе, и Какитаю, и всем остальным: боритесь за нашего ага, боритесь нещадно, насмерть! Помни, что великая правда на вашей стороне! – закончил Абиш, и голос его прозвучал неожиданно громко и сильно в вечерней тишине.

Солнце уже ложилось на горизонт, когда путники увидели вдали большой аул, тот самый, куда и стремились попасть до заката. Теперь они перешли с дорожной рыси на спорый шаг, подойдя к самому берегу реки Шаган, чье извилистое русло огибало подножия гор Чингиз, глубоко вгрызаясь в их белый суглинок. Чуть дальше, за отвесными берегами, расстилались серые каменные россыпи, а за ними – золотистый, щедро освещенный вечерним солнцем луг, у края которого и стоял гостеприимный аул.

Кокпай придержал коня, подождав, пока Абиш нагонит его, и указал кнутом на ослепительно сверкающую гору за рекой.

– Это и есть гора Коныр-аулие, а там и пещера! – сказал он. – Завтра хоть целый день будем там ходить.

Быстро въехав в аул, всадники оказались в самой гуще его обыденной жизни, в разноголосице блеяния, ржания и лая, будто бы все местные ягнята, жеребята и псы разом приветствовали их. Это было владение Байтаса, где жили родные Еркежан – жены Оспана. Тут и остановились путники на ночлег...

Назавтра в полдень они уже встали возле отвесного горного ската, привязав своих коней на калмыцкий манер – голова к голове. Вытянувшись на узкой горной тропе в длинную цепочку, джигиты добрались до пещеры. Вход в пещеру смахивал на узенькую дверцу, здесь тоже пришлось выстроиться гуськом. Возглавлял процессию Кокпай, хорошо знающий Коныр-аулие.

Впрочем, проход вскоре расширялся, открывая высокий, просторный грот, где было свежо, сыро. Кокпай достал маленький факел, навернутый на степной тростник. Все остальные также принялись устраивать себе путеводный свет – заранее приготовленные лучины, масляные коптилки и факелы из пучков чия. То тут, то там в глухом мраке пещеры загорались огни, освещая чьи-то пальцы, половину лица... Шли врассыпную, будто неся в руках золотые звезды, осторожно ступали, внимательно осматривались по сторонам. Чем дальше продвигались, уходя под уклон, тем больше становилась пещера – шире и выше, а вместе с тем – холоднее и безмолвнее. Камни, мерцающие в ручном подвижном свете, напоминали мрачные надгробья, с которых кто-то стер письмена, и мертвое молчание мазара царило вокруг. Казалось, что путников с каждым шагом затягивает загадочная страна, которая представлялась Абишу страной вечного сна.

Дармен, Алмагамбет и Какитай, также никогда не бывавшие в пещере, хоть и пытались порой шутить, продвигались вперед с большой опаской, теснясь друг к другу. Плоский камень под ногой, ничуть не похожий на горные камни снаружи, уходя уклоном, ускорял их шаг, будто бы устремляя в глубокую западню. Магаш подталкивал Какитая вперед, стараясь держаться за его спиной. Кокпай и Абиш, уйдя далеко в глубь этой подземной страны, с тревожным любопытством смотрели вокруг себя и вдруг разом узрели впереди какой-то блеск. «Вода, вода!» – громко закричали они и остановились. Тяжелое эхо понесло под сводом пещеры ответные возгласы: «Вода. вода.»

Вскоре все сгрудились на каменном берегу водоема, чей противоположный край терялся в темноте, однако напоминал о себе громогласным эхом: стоило кому-то заговорить, как голос его тотчас возвращался. Впереди лежала прозрачная, чистая как стекло вода. Опустив свои лучины, путники всматривались в нее, не в силах сдержать возгласы восхищения. Дармен, державший в руке длинную палку, пройдя по берегу, стал мерить глубину подземного озера.

– Это большая вода! Очень глубокая. Даже у берега такой коротыш, как Алмагамбет, легко может потонуть, – говорил он.

Будто не замечая обидных слов, Алмагамбет поднял небольшой осколок песчаника и со всего размаха кинул его в темноту. С силою брошенный камень где-то далеко плюхнулся в воду. Эхо возвратило удивленное восклицание Алмагамбета, его чистый и мелодичный голос. Какитай и Дармен последовали его примеру: водя руками по земле, нашли мелкие камешки, стали кидать их как можно дальше, но ни один не достиг противоположного берега. Подземное озеро, похоже, тянулось на большое расстояние, впрочем, как и сама пещера. Абиш вспомнил одну статью из петербургского журнала, относительно таких пещерных озер, и принялся как можно проще пересказывать ее. Молодежь окружила его, слушая с почтительным вниманием.

– Я заметил, что все мы чуть ли не дрожали от страха, как только вошли сюда. Многие думают, что в таких пещерах обитают всякие колдовские силы. Только представьте себе, что сейчас из воды выпрыгнет какое-нибудь чудище! – сказал он.

Больше всех робел Алмагамбет, он даже разговаривал сдавленным шепотом. Абиш хитро посмотрел на него и продолжил:

– Е! А ведь это будет не просто чудище, а нечто, хорошо нам знакомое, например, шайтан, как мы все его хорошо представляем. Кто-кто, а Алмагамбет, пожалуй, уж точно завопил бы, как козленок на заклании, появись сейчас сам шайтан из воды! Как знать, может быть, он сидит там и слушает, что мы говорим, и видит из-под воды огни наших лучин? – сказав это, Абиш неожиданно соскочил с места, ткнув пальцем в сторону: – Вон он, уже вылезает! – крикнув, Абиш дернулся, будто собираясь броситься наутек, и тут же все, кроме, разве что, Магаша, разом отпрянули назад.

Многие лучины потухли: в темноте, в толчее джигиты налетали друг на друга, падали на камни, Алмагамбет, конечно же, упал прежде всех. Дармен повалился на него и стал его молча давить, будто и впрямь шайтан. Насмерть перепуганный Алма-гамбет даже голос потерял от страха, отчаянно шепча: «Погибаю, спасите!»

Всех привел в чувство громкий хохот: храбрые джигиты поняли, что как-то неприлично бежать от пустоты. То смеялись Абиш и Магаш, и звонкое эхо, давно дружное со здешним шайтаном, весело вторило им. Какитай легко поднял с пола маленького Алмагамбета и, поддерживая его за шиворот одной рукой, шутливо заметил Магашу:

– А ты-то что? Видать, страшно напугался, коль не побежал со всеми, застыл как вкопанный!

Магаш ответил громко, чтобы эхо подхватило его слова:

– Только такие невежды, как вы, пытаются спастись бегством от шайтана. Я же спокойно читал «Аятул курси», ради спасения всех вас, смертных.

Алмагамбет, только сейчас придя в себя, стряхнул с себя руку Какитая и, вновь обретя привычную манеру шутить, заметил:

– Е, айналайын, Магаш! Не забудь со страху эту самую молитву, пока мы не выйдем отсюда на свет!

Многие еще смеялись, вторя Алмагамбету, когда Абиш вернулся к прерванному рассказу, вспомнив известный миф:

– Шутки шутками, а в таких пещерных озерах кое-кто и вправду живет. Это существо может обитать только в глубокой темноте. Его называют рыбой пещерного озера, правда, оно не очень-то похоже на рыбу. Больше всего оно напоминает дитя человеческое, лет тринадцати-четырнадцати. И цветом оно розовое, совсем как ребенок. Он потому такой, что света божьего не видит! И глаз у него нет – также по этой причине!

– Астапыралла! – удивленно воскликнул Кокпай. – Какой еще ребенок? Это же ведь настоящее чудовище!

– Ой, не говори больше о нем! – сказал Дармен. – Не дай Аллах, чтобы такая нечисть водилась в этом озере!

Оба явно шутили, но Алмагамбет, и впрямь напуганный, неуверенно предложил:

– Думаю, мы достаточно насладились этим могильным мраком! Не пора ли джигитам выйти на свет божий!

– Да что ты! – ответил Абиш. – Мы ведь сюда на весь день пришли. В этой пещере много разных таинственных ходов. Вот и примемся обстоятельно осматривать их. Для чего, конечно, полезно было бы разделиться по одному!

– В таком случае, – сказал Алмагамбет, – пусть Магаш читает свою светлую молитву «Аятул курси», а я буду держать его лучину! – и прижался к нему, как будто залезая в его объятия.

Какитай спросил Абиша, почему в названии пещеры звучит такой слог – «аулие»¹⁵15
  Аулие – святой.


[Закрыть]? Абиш будто ожидал этого вопроса. Он тотчас вскочил с места и, не выказывая никаких признаков усталости, широким взмахом руки пригласил джигитов в дальнейший путь, уже на ходу продолжая свой рассказ:

– Это и есть самая главная тайна пещеры. И сегодня мы ее, наконец, разгадаем! Пойдем, найдем этого загадочного святого. Не может быть, чтобы среди скал не осталось его следов! За мной, джигиты!

Пещера Коныр-аулие не заканчивалась берегом подземного озера – в высокой бугристой стене зловеще чернели глубокие ходы. В один из них и повел джигитов Абиш, высоко над головой неся масляную лампу.

Дармен без колебаний последовал за ним, Магаш и Какитай задержались, чтобы написать на скале свои имена. Абиш повернул в одно из боковых ответвлений пещеры. Он шел первым, и впереди была тьма, и в этой тьме, точно как вчера, на берегу реки, он видел большие серые глаза Магрипы. Она смотрела на него открыто, нежно, улыбалась так ласково, с таким доверием, словно увлекая его за собой не только в эту темноту, но и в самую глубину любви. Кажется, что красавица и вправду рядом, на расстоянии вытянутой руки, и лишь свет лампы мешает рассмотреть ее лицо... Абиш прикрутил фитиль и пламя погасло. Теперь ему казалось, что стоит протянуть руку, как он тотчас дотронется до милого лица... Но тут позади раздался озабоченный голос Дармена:

– Абиш, у тебя что – огонь потух? Дай я запалю!

Зажигая лампу в неподвижной руке друга, Дармен не мог не заметить странного выражения его глаз, будто бы Абиш и вправду увидел в темноте какое-то существо. Дармен не знал, что образ Магрипы теперь всегда стоит перед ним, как если бы они и не расставались с вечера, проведенного в ногайском ауле.

– Апырай! – вдруг воскликнул Абиш. – Как же она хороша!

– О ком это ты? – удивился Дармен, проследив взгляд Аби-ша, но, разумеется, ничего не увидел.

– О Магрипе.

Произнеся имя девушки, Абиш опустил глаза, лицо его застыло, будто окаменев.

– А я еще вчера ждал, что ты заговоришь о ней! – первым нарушил молчание Дармен. – Сразу ясно, что она тебе понравилась.

– Не просто понравилась, но. – Абиш опять замолчал, и даже в сумраке горящего фитиля было видно, что краска залила его щеки.

– Е. Вон оно что! – засмеялся Дармен. – Значит, сбудется мечта Дильды-апа, и ее сын, наконец, женится! Вот повеселимся!

Вопреки ожиданию, Абиш даже не улыбнулся. Дармен с удивлением всматривался в его бледное, озабоченное лицо.

– Молчи, Дармен! Этому не бывать, не сбудется мечта нашей апа. – Абиш запнулся, затем, помолчав, добавил: – Никак это невозможно. пока.

– Почему же? – спросил Дармен.

Абиш медлил с ответом. Опять, как и вчера на берегу, толкнуло его в грудь сомнение, ему одному известная тяжелая тайна, вспыхнули перед ним слова петербургского доктора, как приговор судьбы, начертанный на камне огненными письменами: «Женитьба ваша в таком состоянии невозможна...»

Абишу бы рассказать все начистоту своему другу, и слова уже были готовы слететь с его языка, но он прикусил губу и молвил совсем другое:

– Да, это никак невозможно, я должен учиться. Не могу же я оставить молодую жену! Привязать к себе, а потом уехать.

Дармен пожал плечами: его не убедили эти слова. Он воскликнул:

– Е, да так и надо сделать! Сосватай ее, да и поезжай себе спокойно. Будет ждать уже невестой.

Абиш замотал головой, его лицо исказилось страданием.

– Я уже все решил, Дармен! Не отговаривай меня.

– Может быть, если. Твоя душа не лежит к Магрипе.

– Нет-нет! – воскликнул Абиш. – Если бы я хотел жениться, то кроме Магрипы никого бы и не желал на этом свете! Но сказал же, пока не доучусь, не могу! А ты, я вижу, со вчерашнего дня ждешь, что я скажу. Так вот мое последнее слово – нет! И не говори об этом больше! – резко закончил он.

Абиш знал, что эти слова дойдут до всех – до Магаша и Ка-китая, а главное – до его родителей. Пусть никто не досаждает ему. Он повернулся и пошел вперед, и вскоре, уже из-за первого поворота пещеры, донесся его бодрый и даже веселый голос:

– Эй! Идите скорее сюда! Я нашел святого!

Магаш, Дармен и Какитай ринулись на его зов. За поворотом пещеры они увидели Абиша: он стоял, освещая лампой длинный выступ скалы.

– Вот он, святой! – сказал Абиш. – Посмотрите на этот камень. Тут голова, а тут очертания плеча. А это его длинное туловище.

Какитай и Магаш, глядели на каменную фигуру, разинув рты: доверчивые по своей природе, они не сомневались в словах Абиша. Даже Дармен признался, что ясно видит длинную лежащую фигуру. Абиш поначалу шутил, но внезапно задумался. Странная мысль пришла ему в голову.

– Это и есть тайна пещеры Коныр-аулие, – серьезно сказал он. – Сия статуя не была сделана руками человека, но есть следствие работы воды. Наши предки, чье воображение ни в чем не уступало нашему, узрели в этом камне образ святого, что и породило легенду!

После этих слов все поняли, что путешествие закончено. Джигиты повернули назад, и маленький Алмагамбет оказался первым. Они шли, будоража звучное эхо то глубокомысленными словами, то веселым смехом. Вот впереди вспыхнул свет -круглый выход блистал вдали, словно золотой тенге...

Выйдя на воздух первым, Алмагамбет сел на камень, отряхиваясь и вытирая пот со лба. Когда из пещеры выбрались все остальные, он рассмеялся, обрадовавшись счастливому избавлению:

– Не хочу быть Ер Тостиком¹⁶16
  Ер Тостик – герой сказки.


[Закрыть], который взял в жены подземную красавицу! Лучше добьюсь руки своей живой избранницы, девушки из рода Тобыкты. Она и станет моей настоящей сказкой, а мне впредь лучше не иметь дело с этим святым!

Отвязав коней, джигиты уже спускались с горы, когда Абиш вдруг увидел на склоне большое полуразрушенное кладбище. Он повернул в его сторону, и все повернули за ним. Могилы были похожи одна на другую, казалось, что люди, лежавшие под этими камнями, умерли в один день. Чуть поодаль стояли отдельные камни, Абиш наклонился в седле, чтобы прочитать знаки, высеченные на них.

Увидев Кокпая, подъехавшего с последней группой джигитов, Абиш спросил его, кому могут принадлежать эти старинные могилы. Тот сошел с коня и, проходя между камней, недоуменно цокал языком и покачивал головой. Наконец, он сказал, что знаки, которых он не замечал прежде, хоть не раз и бывал в этих краях, не принадлежат роду Тобыкты. То были «глаза», кос донгелек, – знак рода Аргын, «седелка», ашамай, – рода Керей и «черпак», шомиш, – рода Найман.

– Здесь покоится какая-то глубокая тайна... – задумчиво проговорил Кокпай. – Я никогда не видел кладбища, где были бы захоронены люди сразу из всех родов Среднего жуза!

Присев на корточки, Кокпай принялся нараспев читать молитву «Суннятян». Тем временем Магаш обнаружил что-то среди камней и жестом пригласил джигитов посмотреть. Все сгрудились вокруг провалившейся могилы. Там, на дне, в глубокой тени желтел человеческий череп, наполовину засыпанный песком. Во лбу зияла черная дыра. Кокпай провел руками по лицу и тихо заговорил:

– Слышал я одну старинную легенду. Жители Арки рассказывают о походе Аблай-хана, который вел долгую войну с калмыками. Однажды, когда воины Аблая бились с калмыками, преследуя их по всей Арке, калмыки придумали одну хитроумную уловку. Они видят в горах просторную пещеру и прячутся там. Беспечные воины Аблая, не найдя калмыков, решают, что они сбежали с поля боя. Тут калмыки выходят из пещеры и неожиданно нападают, чуть ли не уничтожают все войско Аблая. Опомнившись, казахи решительно вступают в битву и загоняют калмыков обратно в пещеру. Те закрепляются там, стреляют из луков, никак не желая сдаваться. Потеряв немало людей, разгневанный Аблай говорит своим батырам: «Если отыщется среди вас такой смельчак, кто сумеет уничтожить калмыков, то возведу его в полководцы!» И тогда вперед вышел Кабанбай из рода Каракерей. Он был тогда уже в весьма преклонном возрасте, с седой бородой. Отряд сражался днем и ночью, не выпуская калмыков из пещеры, не давая им головы поднять. Сидя в пещере, калмыки изнывали от голода и, наконец, сдались. И вот, во время тоя в честь победы, усадив рядом Кабанбая, Аблай и говорит ему: «Раз дал слово, то буду верен ему. Отныне в походах будешь во главе всего войска. И в честь твоего подвига впредь твое имя пусть будет Дарабоз!»¹⁷17
  Дарабоз – не имеющий равных себе.


[Закрыть] С тех пор во всех сказаниях Кабанбая так и называют – Дарабоз.

Рассказав эту легенду, Кокпай замолчал, обведя взглядом джигитов. Они слушали, затаив дыхание, и, похоже, очень хотели узнать продолжение. Кокпай не заставил себя долго ждать и начал новый рассказ:

– В былые годы Аблай не раз ходил на калмыков. Самые знаменитые из его походов – Шанды шабуыл и Коржын каккан¹⁸18
  Шанды шабуыл – ураганная атака. Коржын каккан – битва до опустошения переметных сум врага.


[Закрыть]. Добился Аблай и самого длительного перемирия с калмыками, его называют кандыжап¹⁹19
  Кандыжап – остановить кровопролитие.


[Закрыть]. Как знать – может быть, это странное кладбище неподалеку от пещеры как раз и осталось после похода Аблая?

С этими словами Кокпай быстро глянул в сторону Абиша и продолжал с вызовом в голосе:

– Я хочу написать поэму о хане Аблае, такую же большую, что пишет Абай-ага. Хочу, чтобы вы знали: я так напишу свою поэму, что все казахи будут почитать дух Аблая.

Абиш, от которого Кокпай, похоже, ждал какого-то возражения, лишь пожал плечами, но Дармен вдруг гневно взмахнул рукой.

– К чему казахам почитать дух давно умершего хана? Не лучше ли просто написать о походах Аблая, как есть? Разве о духах пишет свои поэмы Абай-ага?

– Не думаю, – холодно ответил Кокпай, – что наш ага будет против такой поэмы. Нет и не было воина, как хан Аблай! И кого, как не его, казахи должны почитать как святого?

Дармен уже не на шутку рассердился: Кокпай всегда уводил разговор в сторону от истины, настолько он был упрям!

– Вы говорите – святой! – воскликнул Дармен, взмахнув уже сразу двумя руками. – А разве мы не разбираем по косточкам всяких там святых да вещих, как учит нас Абай-ага?

Тут и Кокпай рассердился:

– Не задевай Аблая, Дармен, не заносись выше, чем сам можешь взлететь! Аблай – великий казахский хан, и я все равно напишу о нем поэму.

Сказав так, он отошел к своему коню, и Дармен, поглядев ему вслед, не смог сдержать смеха, впрочем, как и Абиш с Ма-гашем. Было ясно, что последнее слово осталось за Дарменом, и он громко, чтобы слышал Кокпай, заключил:

– Е, коке²⁰20
  Коке – дядя.


[Закрыть]! Вижу, что ваше необузданное вдохновение упрямо несется вперед, закусив удила. Сидя верхом на таком скакуне, вы стремитесь воспеть тяжелую эпоху, давно канувшую в прошлое. Но, восхваляя хана-торе²¹21
  Хан-торе – великий хан.


[Закрыть], сочиняя героическую поэму о его, может быть, и славных делах, не боитесь ли вы оправдать казахскую народную мудрость: «Кто идет за торе, тот тащит на своем горбу его седло»?

Кокпай хотел было ответить, но услышал, что все смеются, явно поддерживая Дармена, нахмурился и отвернулся, поправляя упряжь своего коня.

Вскоре тронулись в путь. Впереди скакал Абиш на своем золотисто-соловом коне, он мчался во весь опор, никому не давая спуску, если равнина располагала к состязаниям, торопя тем самым всю группу, – ведь дорога была дальняя, а солнце уже клонилось к закату. Так и успели к ночи вернуться в аул Абая.

Сам же Абай, еще третьего дня, когда джигиты выехали в Коныр-аулие, отправился к жигитекам, в аул Базаралы. Говорили, что Базаралы расхворался, и Абай решил проведать его.

Выехав пополудни, Абай и его спутник Ербол быстро достигли аула, который, после многих кочевок с самой весны, теперь подошел совсем близко.

Аул Базаралы был весьма беден – не более пятнадцати очагов его сородичей, а соседи были из числа близких друзей хозяина. Среди серых убогих юрт виднелись самые настоящие лачуги, скроенные из лохмотьев войлока. Лишь одна юрта выглядела сносно, да и та принадлежала самому Базаралы, а ее наружность была обманчивой: войдя, гости сразу заметили, что здесь нет ни больших сундуков, ни даже необходимого количества корпе. Было ясно, что хозяин взял эту походную юрту по причине недостатка гужевого скота во время вынужденных, частых кочевок на джайлау.

Сам он сидел на убогой постели, расстеленной прямо на полу, и лишь тяжело поднял голову, когда вошли Абай и Ербол. Бессильно прислонившись спиной к кереге, он слабо улыбнулся своим старым друзьям. Обоих поразили перемены в его облике: глаза были затянуты печалью, по широкому лбу разлилась нездоровая желтизна, а в бороде появилось множество седых прядей – все это казалось явным отпечатком болезни и непомерно тягостной жизни. Приветствуя гостей, больной приподнялся, его крупное лицо налилось кровью, словно вспыхнув изнутри, но в тот же миг погасло и затем побледнело до синевы, а глаза будто подернулись льдом.

Так смотрит охотничий беркут, когда с него срывают томагу, – блеснет острым взором, словно огнем обожжет, и потом вновь остынут его глаза.

Горькая жалость охватила Абая, он не отрывал взгляда от лица Базаралы, когда-то такого здорового и полнокровного. Расспрашивая о его болезни, Абай никак не мог отвязаться от собственного сравнения: беркут, изнывающий под черной тома-гой, – вольный охотник, исхудавший в унижении плена, – База-ралы – пленник своей болезни.

Сквозь раскрытый полог Абай видел, как перед юртой, у земляного очага суетится жена Базаралы – Одек. Она была сухощавая, сморщенная, вся какая-то почерневшая, будто прокопченная в дыму очага. Войдя, Одек аккуратно постелила гостям кошму и одеяла, с почтением взглянув на Абая. Хлопоча, женщина весьма участливо расспрашивала Абая и Ербола о чадах и домочадцах – всех помнила, каждого называла по имени. Ба-заралы поглядывал на жену с одобрением, радуясь, что она так хорошо принимает гостей. Выйдя наружу к очагу, она принялась готовить чай, тут подошел ее старший сын – Сары, и она о чем-то пошепталась с ним, затем позвала свою молодую рыжеволосую невестку, попросила принести воды и дров.

Отвечая на расспросы гостей, Базаралы рассказывал обо всех подробностях своей болезни, словно о долгом кочевье в степи.

– Кости ноют, локти-колени болят, от простуды, наверное, -закончил он.

– Вряд ли это простуда. Скорее, у тебя куян²²22
  Куян – ревматизм.


[Закрыть], – неуверенно заметил Ербол.

– А отчего бывает куян? От простуды и бывает! В тепле чувствую себя человеком, а чуть похолодает, испортится погода, так и сам начинаю портиться, словно бахсы-шаман, которого одолевают шайтаны! – пошутил Базаралы, будто подтрунивая над самим собой.

– Все дело в джайлау, – сказал Абай, сведущий во многих вещах, в том числе и в медицине. – Нельзя при такой болезни постоянно кочевать, жить на холоде.

– Не говори! Эти беспрерывные кочевки под проливным дождем и вовсе меня доконают.

– Е, почему бы тебе не осесть? Не так и велик твой табун, чтобы пастбище на твоем джайлау вконец оскудело.

– Оно, конечно, так! Но попробуй докажи это соседям... Не дают покоя: «Смотри, аул Байдалы уже откочевал!», «Вон, Жабай и Бейсенби откочевывают!» Так и твердят все соседи-сородичи. Честно слово, Абай, я, как заболел, все думаю: неужто мы вечно должны кочевать? И почему должны.

Ербол прищелкнул пальцами, будто поймав дерзкую мысль Базаралы, и решил разговорить его. Сказал:

– Значит, как ты думаешь, Даркембай разумно поступил, осев раньше всех?

– Конечно, разумно! Я сам нынче кусаю локти, что не пошел в оседлость вместе с ним, в его же ауле. И, кстати, локти бы теперь не болели! Живу в хвори и тяготах, и только злюсь и на себя, и на своих людей.

– Е, я вижу, ты хочешь, чтобы все кочующие казахи стали мужиками. Хочешь отбить их от ремесла предков?

– Это ремесло довело нас до бедности, до нищеты! – с горечью воскликнул Базаралы. – Кто в этом мире самый жалкий, самый униженный? Только казах! Вон, другие народы живут... У всех есть города, теплые дома, у каждой семьи – крыша над головой. А у нас – лишь бескрайняя степь, безлюдная пустыня! И носимся по ней, словно перекати-поле, гонимые ветрами. То там мелькнем, то тут, пыль только поднимем, даже следа в песке не оставим. И, однако, называем себя хозяевами степи, считаемся единым народом. Но что от нас останется, кроме этой вот пыли?

Базаралы всего лишь обращался к Ерболу, это были вопросы, которые один человек задавал другому, заранее зная, что тот не сможет дать ему ответа, но Абай вдруг подумал, что в его словах звучит голос целого народа, причем обращенный и лично к нему. Ведь Абай был не простым сыном кочевников: он знал о жизни за пределами этой степи, и кто, как не он, мог что-то сделать, посоветовать?

– Базеке, твои слова, для меня как горький яд! – в сердцах воскликнул он.

– Не я его настоял! – ответил Базаралы. – Этот яд был выжат по капле из каждого, кто кочует по джайлау. И противоядие – в твоих руках!

– Что я могу поделать? Я всего лишь пою песни, утешаю словом, вынашиваю в голове мысли.

– Е, и это немало! Окрыли меня, подними, найди самые сильные, нужные слова, – Базаралы посмотрел на Абая с надеждой в глазах, как больной смотрит на врача.

Вошла Одек, держа в своих сухих руках помятое медное блюдо с чайником и пиалами, гости подсели ближе к дастарха-ну, хозяин остался в постели. Ербол протянул ему полную пиалу. Абай все думал над прозвучавшими здесь словами, молча потягивая крепкий чай.

– Ты хочешь сказать, Ербол, что нам так на роду написано -кочевать? – вновь заговорил Базаралы. – А как быть с теми волками, что берут с нас недоимку, карашыгын? Разве попались бы мы им на растерзание, если бы жили где-нибудь оседло? Разве не по своей воле мы угодили в ад, твердо стоя на своем и не желая покидать джайлау?

Все это Базаралы говорил, глядя на Ербола, теперь протянул ему свою уже пустую пиалу и обратился к Абаю:

– Помню, как ты отбросил этих злобных шакалов, хорошенько отхлестав их по мордам! Я с большим удовольствием на это глядел, но все же... Успели они таки поиздеваться над людьми! Бедный, несчастный народ, только и вопит, всполошенный, словно стая куропаток. Жаль, что я в те дни тоже был задавлен болезнью, а не то бы пошел с тобой, пусть даже пришлось умереть. Хотелось повести всех своих людей, чтоб разогнать эту черную стаю. Нет у Базаралы ни богатства, ни чего-то такого, что можно было бы потерять. Лучше хоть один день прожить, как подобает мужчине, чем заживо сопреть в этой постели! -воскликнул Базаралы, гневно хлопнув ладонью по одеялу.

Ербол посмотрел на него с восхищением:

– Вот так Базеке! Сам говоришь, что больной, а волю-то свою еще не потерял!

– Верно, – поддержал его Абай. – Нам, здоровым, еще далеко до Базаралы! Гляжу на него – радуюсь, а как о себе подумаю, то даже тошно станет.

– Не говори так, Абайжан! Кто я есть? Только лишь черный шокпар в руках настоящего воина. А кто ты? Тот самый воин, в чьих руках это оружие. Ты сеятель, хлебороб и жнец. Образованный сын своего народа. Ты и должен вести за собой таких, как я.

Казалось бы, сказанное в таком роде должно было порадовать Абая или, по крайней мере, – как-то приободрить... Увы, он не обольщался насчет своей судьбы, хорошо понимая: все, что он может сказать стихами, – в конечном счете и прежде всего -только слова.

– У меня была мечта, – сказал Абай. – Показать людям дорогу, ту единственную, по которой наш народ смог бы пробиться к свету. Может быть, я и показал ее. Но не смог дать им в руки оружия, тот самый шокпар, о которым ты говоришь, Базеке!

Пришла пора вечерней трапезы, затем медленно подступили сумерки, а друзья говорили все о том же – о народе и его судьбе, о безысходности и бессилии, но так ничего и не решили, так и не отыскали тот самый заветный шокпар.

Наступила ночь. Абай и Ербол решили остаться в ауле Ба-заралы до утра. Было тепло и безветренно, и гости попросили Одек постелить им снаружи, у земляного очага. Хозяин, тепло укутанный в одеяло, также присоединился к ним.

Облокотившись на подушки, все трое молча любовались тихой ночью. Полная луна плыла невысоко над холмами Донко-ныса, освещая убогие юрты, – казалось, она была совсем близко, будто пожаловала в гости прямо в бедный аул Базаралы или же просто родилась в этих местах и только что решилась отправиться в свое дальнее плавание. Абай долго смотрел в светлый лик ночного светила, вдруг ему показалось, что оно поет. Нет, это донеслась чья-то тихая песня с окраины аула.

Пели девушки, судя по голосам – девочки-подростки, совсем еще юные. Слышался смех, обрывки разговоров и шуток. Абай понял – то вышла в ночное молодежь, вернее, следить ночью за табуном было для нее лишь поводом, чтобы повеселиться. И правда: песня за песней исполнялась под скрип качели, будто бы отбивающей такт.

Под эти хорошо знакомые звуки Абай вспомнил свое, уже далекое, словно бы его вдруг обдало теплой и в то же время горькой волной, как если бы он ночью купался в соленом озере.

Вдруг хозяин аула, будто подслушав мысли Абая, мечтательно проговорил:

– Как же прекрасно было то время! Беспечная пора юности...

Абай с грустью вздохнул, легко дотронулся до плеча друга, сказал, как бы вслух завершая свои невеселые размышления:

– Ничего тут уже не поделаешь, Базеке. Все мы выросли, переменились, главное – сами смирились с тем, с чем мириться было никак нельзя. Канула навеки эта пора.

Базаралы поглядел на Абая с теплой улыбкой, как смотрят самые близкие люди. Твердо проговорил:

– Это не про тебя сказано.

– Е, уж не хочешь ли ты сказать, что Абай все еще гуляет на том же алтыбакане, в старом Жанибеке? – пошутил Ербол.