Текст книги "Путь Абая. Книга III"

1

Осенняя дремлющая степь еще темна, низкое небо пасмурно, воздух насыщен липкой холодной изморосью.

Утренний ветер несет воздушную влагу, и все в степи отсырело, озябло – каждый куст, каждая травинка. Густорастущий жухлый степной тростник – чий, пропитавшись дождевой водой, тяжело качается на ветру; облетевшие кусты таволги сквозят и выглядят сиро, растерянно помахивают оголенными ветками. Поблекшие узколистые перистые ковыли и отжившая полынь – травы степные набухли от избыточных осенних вод и, отяжелев, покорно гнутся под ветром, низко припадая к земле. Только диковатые шары перекати-поля вдруг срываются с места и несутся по открытой степи, перегоняя один другого.

Рассвело совсем недавно. По степи едут конники. Обильная роса холодной ночи, до блеска омыв копыта лошадей, омочила их ноги повыше бабок, мокрые щетки на них слиплись.

Всадники, выдвинувшиеся на холмистые просторы урочища Ералы, были небольшой частью кочующего каравана. Они намного опередили его, тронувшись в путь раньше, – это была группа акынов и молодых певцов во главе с самим Абаем. Впереди ехали он и акыны Кокпай и Шубар. Вслед за ними, немного отстав, продвигалась четверка самых молодых: сыновья Абая – Акылбай и Магаш, их друзья Какитай, Дармен. Позади всех следовали Ербол и Баймагамбет, о чем-то увлеченно разговаривая. Несмотря на то что выехали очень рано, затемно, мало поспав ночью, и невзирая на неуютную холодную погоду, молодежь была шумна, весела, высказанная кем-нибудь шутка прерывалась громким заливистым смехом. Вскоре затеяли излюбленную поэтическую игру, и громче стали их голоса, смех зазвучал еще задорней. Молодые акыны, в домашнем уединении сочинявшие стихи, теперь оказались среди известных певцов, салов и сэре, которые уже давно принародно исполняли свои сочинения, сопровождая пение игрой на домбре. Не терпелось молодым показать себя, и они начали поэтическую игру – импровизацию, когда кто-нибудь выкликал только что сочиненный стих, а другой должен был в рифму продолжать его. На эту игру в кругу Абая их подзадоривал старший акын Кокпай, и теперь, находясь в пути, молодые акыны вступили в поэтическое состязание.

Недавно, на днях, Акылбай предложил состязание в такой импровизации с участием сразу четырех акынов – с перекрестным рифмованием стихов. Таким соревнованием и были увлечены сейчас молодые поэты, отсюда и шум, и гам, и громкий смех, и беспрерывные шуточки и колкости сверстников друг над другом. И вот Магаш, ехавший молча, ссутулившись в седле, вдруг встрепенулся, оглянулся на Какитая, потом на брата Акылбая – и неожиданно для всех произнес первую строчку будущего четверостишия:

Застыл весь я! Дует со всех сторон...'

После отзвучавших слов вся четверка молодых джигитов-акынов погрузилась в молчание, настороженно и ревниво поглядывая друг на друга. Первым оказался все же честолюбивый Акылбай. Он произнес через несколько мгновений:

Замерз и я! Осень взяла нас в полон.

¹ Стихи здесь и далее, если не оговорено иное, даны в переводе из первого издания эпопеи «Путь Абая» на русском языке. По кн.: М. Ауэзов. Путь Абая. М.: Худ. лит., 1971. – Прим. ред.

Следующую строку приготовился произнести Дармен -самый быстрый импровизатор среди юных. Он улыбнулся многозначительно, готовясь выдать экспромт, но тут Магаш, ехавший рядом, перехватил под уздцы его коня и с лукавой улыбкой остановил друга.

– Стой, Дармен, придержи-ка свое вдохновение! Дай и другим показать себя! До сих пор наш батыр Какитай ничем не проявил себя, молчит, словно и дальше собирается оставаться в долгу перед нами. Эй, Каке! Начинай, давай! Сочини поскорее что-нибудь!

Сощурив сверкающие от смеха глаза, Магаш смотрел на своего сверстника Какитая, на котором он постоянно оттачивал свое остроумие, беспощадно вышучивая его. Несмотря на неожиданное обращение к нему Магаша, Какитай ничуть не был обескуражен и, как будто давно ожидавший наскока сверстника, в ту же минуту отозвался двустишием с перекрестными рифмами:

Ну что ж, друзья! Замерзнешь ты, и застынет он, -Останусь я! Заменит обоих Какитай-шон!

Акылбай с высокомерным видом, свойственным ему, обернулся в сторону Какитая и спросил насмешливо:

– «Шон»... Это что еще за рифма такая? Откуда ты такое словечко выдернул – шон?

Магаш и Дармен, мгновенно отзываясь на ядовитое замечание Акылбая, сначала звонко расхохотались, покачиваясь в седлах, затем принялись издеваться над Какитаем.

– Е! Это он от растерянности такое словечко приплел! Каке, это ты с горя, да? – сочувственно вопрошал Дармен.

– Бедняга Какитай! Хотел быстро на рифму выскочить, а ее не оказалось на месте, – пришлось свалиться в яму. «Шон». Надо же? Да такого слова и нет на нашем языке! -смеялся Магаш.

Расплывшись в широкой улыбке, Дармен присоединился к Магашу:

– Нет такого слова в нашем добром казахском языке!

Дав приятелям время вволю посмеяться, – даже заразившись их безудержным весельем и похохотав вместе с ними, Какитай, однако, вскоре принялся уверенно защищать свою правоту.

– Эй вы, акыны! Разве в стихах должны быть только те слова, которые без конца повторяют в своих стихах Магаш и Дармен, наши самые великие поэты? Уа! Мне кажется, что не мешало бы прийти откуда-нибудь издалека какому-нибудь новому, яркому слову и удивить всех! И унылому стихотворению, что вы начали сочинять, может придать вид поэзии только та рифма, которую нашел я!

Но тут уже все трое, во главе с Акылбаем, дружно насели на Какитая. Услышав большой шум и громкий смех молодых акынов, Ербол с Баймагамбетом подстегнули коней и вскоре присоединились к четверке. Магаш намеревался привлечь старших на свою сторону, против упрямого Какитая.

Каждый повторил свою строку «быстрого стиха». Дошли и до конечной строки Какитая с рифмой на «шон». И тут призвали самого старшего по возрасту, Ербола, чтобы он рассудил: может ли такое безвестное словечко войти в казахский стих...

Сам Какитай давно уже готов был прекратить спор с друзьями – в виду его бесполезности, но с приходом старших ему захотелось все же, чтобы истина восторжествовала, и он обратился к Ерболу, придав своему лицу обиженное выражение:

– Ербол-ага! Пусть сейчас же прекратят они свои неуместные шутки! Скажите этим невеждам, что в казахском языке есть такое слово – «шон»! Рассудите нас!

Поскольку Ербол был призван судьей, он сначала потребовал, чтобы все четверостишие вновь было ему прочитано. Выслушав его, он с удрученным видом покачал головой и, подняв голову, посмотрел на Какитая, ехавшего рядом. И все поняли значение его взгляда и снова разразились смехом. Ербол смотрел на Какитая с сочувствием, показывая, что всей душой хотел бы поддержать его, но не может сделать этого. Он пожал плечами и сказал:

– Какитай, айналайын! Судя по твоему жалобному голосу, ты считаешь, что тебя хотят погубить, невинного. Но я, сынок, в делах, касающихся поэзии, всегда старался быть справедливым судьей и стоял на стороне истины. Даже в давнем айтысе Абая с Куандыком, когда надо было определить победителя, я сбросил на землю Абая перед Куандыком. Потому что так было справедливо. И вот ты, айналайын, жалуешься тонким голосом, как обиженный ребенок, что тебя одолевают эти обидчики... А я вот что скажу тебе, без всяких... – нет слова «шон» у казахов! Не было в прошлом, нет и поныне.

Оставалось теперь Какитаю только цепляться за Байма-гамбета, сказителя, повествователя-пересказчика, и молодой акын тем же «тонким голосом» обратился к нему:

– Ойбай-ау, хоть вы заступитесь, Баке! Почему они – сами не знают этого слова, а твердят, что нет такого! Вы помните столько разных историй и повестей, Баке, нет слова казахского, какого бы вы не знали! Так скажите этим невеждам, что есть такое слово – «шон»!

Баймагамбет ответил не сразу. Он долго ехал, нахлобучив тымак на глаза и бормоча себе под нос: «Шон. Шон.» Затем, с присущей ему прямотой и честностью, ответил спокойно:

– Какитай, ты не прав. Ни в одной из сказок или в повестях-хикая не встречается такого слова. Не помню этого слова ни в одном из стихотворений, которые я знаю.

Молодые джигиты издали дружный вопль торжества, полагая, что теперь-то они допекли самолюбивого Какитая, и он или сдастся, или вспылит и невольно выкинет что-нибудь такое, над чем честная компания может веселиться дальше. Однако Какитай не вспылил, но и не подумал сдаваться.

– О, Тенгри всемогущий, ты знаешь истину! – вскрикнул он. -Какитай добьется, чтобы вы все тоже ее узнали! Всевышний поможет мне, а я не успокоюсь, пока не докажу вам! Спрошу у Абая-ага!

Резко пришпорив коня, он пустил его с места в карьер и полетел догонять видневшихся далеко впереди двух всадников, Абая и Кокпая. Вся остальная ватага молодых погнала лошадей быстрой рысью и вскоре достигла головной группы. Там разгоряченный Какитай разъяснял своим возбужденным «тонким голосом» Абаю причину спора. Услышав, что перепалка началась из-за слова «шон», акын Кокпай засмеялся. Казалось, он знал правду в этом споре. Какитай с надеждой посмотрел на него.

Когда подтянулись догонявшие без спешки Ербол с Байма-гамбетом, Абай повернулся в седле в их сторону и спросил:

– Ей, это правда, что вы оба помогали Магашу уложить Ка-китая на лопатки?

Ербол с веселым задором отвечал:

– Когда дело касалось справедливого решения, я не то, что Какитая – и тебя не раз укладывал на землю, Абай. Разве не так?

– Чтобы уложить спиной на землю – ума большого не надо. Но ты лучше истину сначала докажи! Что ты скажешь, если Какитай окажется прав? – услышав такое от Абая, сказанное им со спокойной уверенностью, все оторопели.

Некоторые из всадников даже придержали коней и остановились. Глядя на них, приостановились и остальные, невольно поставив коней полукругом перед Абаем. Он стал говорить:

– У казахов есть имя – Шон. Человек с таким именем и его брат Торайгыр известны были в народе своим редким красноречием. Эти люди из племени Суюндика выделялись среди остальных, как два верблюжьих горба. Никто не мог сравниться с ними в остроумии, их изречения были широко известны по всему Среднему жузу... Но слово это не казахских истоков.

Слово «шон» встречается в старинных песнях акынов Старшего жуза, рода Уйсун. Означает оно – толстый, увалень, крупный. Я полагаю, что поначалу это слово бытовало у киргизов. Но как бы там ни было, – Какитай-батыр одерживает, один над всеми вами, блистательную победу, а вы, стало быть, потерпели от него сокрушительное поражение. Именно его концовка с рифмой на редком слове «шон» делает стихи творением акына, а не ваши обиходные словечки «озяб», «замерз», «побледнело лицо»... – так с улыбкою закончил свою речь Абай.

Отправились дальше. Все были довольны: и победивший в споре Какитай, и побежденные, – довольны новым уроком Абая, преподнесенным им в шутливом, непринужденном разговоре.

Проехали довольно много по выгоревшей за долгое лето долине Ералы. Державшийся чуть впереди, Абай вдруг свернул с дороги и направился к небольшому одинокому холму. Когда всадники въехали вслед за ним на вершину холма, они увидели там две невысокие могильные насыпи, возле которых и остановил Абай своего коня. Могилы почти сровнялись с землей, были едва заметны.

Молодые джигиты вопрошающе посматривали на Абая, который привел их к этим старинным захоронениям. Им было неизвестно, в память каких людей насыпаны эти земляные холмики. Подъехавший к ним первым, Абай молча стоял перед могилами, задумавшись.

В его ровно подстриженной негустой бороде уже пробивалась первая седина. По углам прищуренных печальных глаз темными лучиками залегли морщины. Порой он совсем закрывал глаза, словно пытался вспомнить что-то из событий давно минувших дней.

Два серых ястреба на руках Шубара и Дармена, сидевшие без колпаков, вдруг оба закивали продолговатыми головами, будто ожидали увидеть какую-нибудь затаившуюся дичь. Их золотистые глаза, словно загоревшись огнем вдохновения, уставились в некую точку пространства – ловчие птицы ждали взмаха руки и мощного броска охотника...

Простояв довольно долго у могил, Абай вдруг выпрямился в седле и, не оборачиваясь, поднял над головою правую руку, развернул ее ладонью назад и призывно помахал ею. Он подал знак джигитам, чтобы они приблизились. Когда те подъехали и перестук копыт по сухой земле и по камням утих, Абай заговорил – мягким, глуховатым, взволнованным голосом:

– С тех пор как появились две могилы на этой безлюдной вершине, уже сто раз сменялись, наверное, жаркие летние суховеи на сырые осенние ветра. С далеких тех времен эти могилы безмолвно следят за проходящей внизу людской жизнью. Сменяется поколение за поколением. Могилы эти хранят печальную и жуткую тайну. Когда мне случается бывать здесь, мои родные, я всегда ощущаю чувство неизбывной вины. Дети мои, товарищи мои, мы все в неоплатном долгу перед теми двоими, что лежат в этих могилах... А покоятся здесь девушка и джигит, ее возлюбленный. Звали джигита Ке-бек, а девушку – Енлик.

Так говорил Абай, и речь его была строгой, голос звучал печально.

– Они оба были жестоко убиты своими же соплеменниками, их убили за молодую любовь друг к другу. Они полюбили свободно, и стали жить вместе, нарушив старинные законы степи, которые были суровыми и связывали путами тех, кто хотел любить вопреки этим законам. Они и тогда были, и сегодня остаются – такими же строгими и жестокими. Виновных привязывали к хвостам лошадей и обрекали умирать мучительной смертью.

Абай замолчал, ссутулившись на коне, словно прислушиваясь к шелесту трепещущих низкорослых ковылей, растущих на вершине, и к шуму порывистого холодного ветра осени в пространстве степи. И этот осенний ветер, и типчак-трава, и мятущиеся ковыли – все эти извечные сущности древней Арки словно пели печальную балладу о старинном человеческом горе.

– Уходя от погони, словно загнанные звери, они укрылись в этих горах Орды. Здесь они насладились недолгим счастьем любви. Их ребенок, плод свободных чувств, был отнят у Енлик и Кебека, когда их выследили и схватили. Младенца, завернутого в пеленки, отнесли в горы и, жалобно плачущего, оставили там, на одной из безлюдных высот Акшокы. Рассказывали, ребенок плакал истошным голосом весь день, потом навечно умолк. Он умер вдали от жестокосердых людей, среди горного безмолвия, – закончил свой рассказ Абай.

Молодежь слушала, потупив взоры, глядя на гривы своих коней, с ужасом и скорбью в глазах. Все молчали довольно долго. Первым нарушил молчание Дармен.

– Абай-ага, чье было указание поступить с ними так? -спросил он дрогнувшим голосом.

– Кто убивал их? Кто приказал казнить? – стали спрашивать остальные: Магаш, Какитай...

– Убить повелел Кенгирбай. Да, он самый – предок многих из нас, сидящих здесь на конях. Святой наш аруах, Кенгир-бай. В те дни он властвовал в нашем роду, – ответил Абай и пристальным взглядом обвел лица окружавших его молодых джигитов.

Шубар казался сильно подавленным от всего услышанного. Остальные тоже пребывали в молчаливой растерянности. И снова Дармен первым нарушил тишину, гневно вопросив:

– Выходит, святой аруах наш был убийцей молодых?

Абай посмотрел на него сочувственным взглядом. Но слова Дармена сильно возмутили Шубара.

– Ту-у! Знай, что говоришь! – осадил он Дармена.

– Говорю правду! Разве с тех пор ослабела цепь, которой душили наших девушек? Их и сейчас душат! – выкрикнул Дар-мен, сверкая глазами.

Абай отметил про себя, что в горячности молодого Дарме-на проявился прежде всего поэт... Горящий взгляд его и глаза удивительно были схожи с глазами ястреба, которого он держал на руке. И как ловчая птица устремлялась к броску и полету, так и душа молодого акына порывалась к высокой мысли.

– Абай-ага! Хочу еще сказать. Позвольте!

– Говори, Дарменжан!

– Оу, сколько раз за сто лет проходившие мимо путники сворачивали сюда к могилам, чтобы постоять возле них и почитать молитвы. Каждый молился, как он мог, как душа его велела. Пусть молитвы их будут благословенны Всевышним! И я сегодня хочу прочитать молитву, но это будет не молитва из Корана. Моя молитва – в память любящим сердцам Енлик и Кебека. Дайте соизволение сотворить ее, мой ага!

– Читай, сынок, – ответил Абай, ласково глядя на юношу.

– Пусть молитвой за души Енлик и Кебека будет песня! -сказав это, Дармен красивым, высоким голосом затянул протяжную песню.

Акыны Кокпай и Шубар, почувствовав некоторое стеснение за выходку молодого Дармена, нарушившего скорбную тишину могил своим пением, вскинулись с двух сторон, порываясь остановить юношу, но Абай властным взмахом руки удержал их. Безмолвно призвал не мешать певцу и слушать его. И все окружение Абая, вняв его повелению, слушало пение с завороженным вниманием.

Дармен пел известную песню Абая «Ты – зрачок глаз моих». В обыденной аульной жизни звучала эта песня в праздничной обстановке, пели ее для душевного увеселения, восславляя человеческую любовь. Но над могилами Енлик и Кебека молодой джигит пел те же слова, – но в такой окрашенности мелодии и голоса, что песня звучала не празднично и весело, а с глубокой скорбью по загубленной любви двух чистых, юных душ.

Магаш и Какитай сразу вняли словам и желанию Дармена и теперь смотрели на своего друга восторженными, любящими глазами. Дармен спел не всю песню, а выборочно те места, где звучали нежные заверения в любви, тоска разлуки или радость встречи ликующих сердец. Но здесь, у могил убитых влюбленных, эти места песни звучали и воспринимались с невероятной по силе скорбью.

Певец умолк, завершив песнь любви как плач по любви. Абай молча, не сказав ни слова, тронул коня, завернул назад и тихо поехал с вершины холма. Все остальные так же молча последовали за ним. Серый, со звездочкой на лбу, упитанный конь Абая ступал неторопливо, плавно, изредка подергивая головой и звеня удилами. Конь словно чувствовал настрой души всадника. Вся группа верховых ехала кучно, теснясь друг к другу. Два серых сокола, сидевших на руках у хозяев без колпачков, вдруг оба разом встрепенулись, подняли и опустили крылья и затем горящими, неистовыми глазами уставились вперед.

На ходу, все еще увлекаемый прежней мыслью, Абай продолжил ее вслух, обращаясь к молодежи:

– Как вы полагаете – горе и муки, испытанные Енлик, так и ушли в небытие, исчезнув вместе с нею, задушенной арканом? Кто сможет рассказать о последних душевных страданиях несчастных? Никто, кроме акынов. Вы сможете поведать об этом в своих песнях! Разве не настало время для этого? Сегодня, в этот пасмурный осенний день, считайте, – к вам прилетел из другого времени печальный, разрывающий душу кюй, и настиг вас у могил Енлик и Кебека. И запомните мои слова: акыну вдохновение надо искать не только на пиру жизни, в радости и веселье, но и в страдании и печалях народа, в тоске и мучениях отдельного человека. Если песнь ваша породнится с правдой жизни, то она далеко разольется по стране, словно вода родника, пробившего путь себе из скалы высоко в горах. И для начала, дорогие мои, почему бы кому-нибудь из вас не выразить в новой песне все, что он пережил сегодня у этих печальных могил? Есть ли среди вас кто-нибудь, кто захочет это сделать? – закончил он свое обращение вопросом ко всем.

Сразу уловив мысль Абая и соглашаясь с нею, Дармен хотел высказать вслух свое решение, но его опередил Шубар.

– Абай-ага, я напишу эту песню! – поспешно воскликнул он.

Не смутившись тем, что его опередили, Дармен с такой же молодой пылкостью возвестил:

– Абай-ага, из уст Шубара прозвучали мои слова! Я тоже напишу песню об этом!

Шубар остался недоволен, лицо его стало напряженным, и молодой акын, язвительно улыбнувшись, молвил:

– Знаешь, друг, слова из моих уст – это все же не твои слова, а мои. И это мое решение. И я напишу песню по собственному желанию, а не по твоему разрешению. Как ты посмотришь на это?

– Пусть решат другие, кто из нас прав! – воскликнул Дар-мен. – Только учти, – все слышали, что я первым сказал о том, что песней надо помянуть убитых влюбленных. Значит, мне первому и сочинять песню о Енлик и Кебеке!

– Ты говоришь так уверенно, словно акын, победивший в состязании. А между прочим, если говорить начистоту, – разве ты стал петь свою песню? Нет, ты спел песню Абая-ага. И я что-то не слышал, чтобы ты сказал, что хочешь написать свою песню про Енлик и Кебека. Об этом сказал первым я! Мне и писать песню!

– Первым вслух произнес ты, но сердцем-то первым высказался я! – настаивал Дармен. – О, Тенгри! Неужели мы не акыны? Надо ли нам цепляться за всякие суетные слова, когда для истины достаточно молчания или просто – тонкого намека?

Ербол ехал между спорящими, посмеиваясь, посматривая на одного, на другого, затем вглядываясь прищуренными глазами куда-то вдаль, в сторону видневшейся впереди синеватой гористой местности. Вдруг он вмешался, не переставая, однако, всматриваться вперед из-под руки, прикрывая глаза от солнца:

– Уай, джигиты! Мне нравится, что вы спорите, кому первому написать стихотворение! Дети мои, это добрый спор! Я вот что вам скажу... если хотите послушать меня, подскажу, как решить его.

Оба джигита воскликнули одновременно:

– Хотим! Подскажите!

– Тогда слушайте меня! Вон там, на гусином лугу, в густой траве на зеленом пригорке сидит стая дроф. У обоих у вас на руках ястребы. Ваши птицы уже давно приметили их. Мы сейчас от них далековато, но ничего, у вас хорошие ловчие птицы, живо достанут их. Только выпускайте одновременно! И у кого из вас ястреб сработает лучше, тому наградой будет вдохновение для написания песни! Идет, джигиты?

– Барекелде! Отлично! – похвалил Абай решение Ербола. -Пусть ястребы состязаются! Но тише! Дрофы отлично слышат на далеком расстоянии!

Джигиты замолкли, и Ербол тоже заговорил тихо, сдерживая голос:

– Чья птица первой сразит дрофу, тот и напишет песню о Енлик и Кебеке! Есть уговор?

Всадники сгрудились кучно, голова к голове стояли их лошади. Шубар и Дармен тотчас дали согласие.

– Пусть так и будет!

– Добро!

– Ну, отпускайте!

Два джигита, выехав рядом, бок о бок вперед, одновременно размахнулись и с силой бросили в воздух своих птиц.

Шубар, проследив за полетом своего ястреба, обернулся к Абаю.

– Значит, ага, на том и порешили?

– Е! Ты только глянь, как птицы рванулись вперед! Вот будет им сейчас потеха! – С этими словами Кокпай взбодрил коня, дернув за поводья, и хотел пуститься вскачь, однако товарищи остановили его с возбужденными возгласами «придержи», «не торопись», «не спугни».

Лишь один Абай, на удивление всем, остался невозмутим и спокоен в эту минуту. Улыбнувшись, он молвил:

– Ербол решил правильно. У меня, однако, есть что добавить. Пока состязаются ястребы, кто первым схватит дрофу, пусть и хозяева птиц посостязаются! Каждый из вас на скаку должен сочинить хотя бы несколько строк нового стиха, а мы потом послушаем. Идет?

– Пойдет! Иншалла! – воскликнули дружно акыны, и кони их с места рванули в карьер.

Шубар и Дармен притирались с обеих сторон к Абаю. Шу-бар возбужденно вскричал:

– Ага! Стих должен быть про ястреба?

Абай на всем скаку обернулся к Шубару.

– Нет, не про ястреба! Ставлю условие: стих не про охоту. Уйти от этого как можно дальше! Стих про старенькую бабушку! В зимнюю ночь, под вой вьюги, убаюкивает маленького внука! Вот тема! Начинайте! – И Абай, довольный, рассмеялся.

Шубар в ошеломлении уставился на Абая.

– Абай-ага, это не состязание, это истязание! – вскричал он.

Но в ту же минуту Дармен, скакавший по другую сторону от Абая, без всякого предварения, вдруг начал громко читать... У молодого степного поэта мгновенно пробудилось вдохновение импровизатора. Его полет был стремительнее полета ловчего ястреба. Все товарищи, забыв про охоту, устремили взоры и слух на Дармена. Сам Абай, сняв с головы тымак и держа его в руке, склонился к нему на скаку и слушал с застывшей на лице улыбкой одобрения.

Есть много на свете акынов таких, Кто быстро слагает заданный стих, Но много быстрей полет мыслей моих -Ястреба крылья нынче у них!

Следите, друзья, как стих мой летит В зимнюю ночь, где вьюга свистит, Где лютый мороз за стеною трещит, Где старая бабушка с внучком сидит, Где тихая песнь над ребенком звучит:

Спи, ягненочек, мой, спи, Вьюга рыщет там, в степи, Не залезет к нам в окно, Не найдет нас все равно... Баю-баюшки, бай-бай, Спать нам, вьюга, не мешай, Зря ты внучка не пугай, Не возьмешь нас, так и знай! Уходи ты в степь – гуляй, На просторе поиграй, Никого ведь нет в степи! Спи, ягненочек мой, спи,

Ребенок под песенку эту уснет, А бабушка тихо поет и поет, -Найду ей слова на сто лет вперед, Покуда мой ястреб окончит полет.

Продекламировав эти стихи на всем скаку, Дармен вдруг широко повел рукой перед собою и продолжил читать дальше:

Но ястреб мой в когти зажал врага!.. Победа! Стих кончен, Абай-ага!

Выкрикнув последнюю строку, Дармен хлестнул камчой коня и унесся вперед, не оглядываясь.

Абай восторженно посмотрел ему вслед и, качнув головой, молвил:

– Басе! Славно! Друзья, перед нами явился истинный акын!

И он мысленно благословил тот день и час, когда жатак Дар-кембай привел к нему подростка Дармена с просьбой взять его «в ученики и в товарищи».

Весь кружок акынов дружно последовал вслед за умчавшимся Дарменом. Обогнав его на своем резвом коне, к тому месту, где охотничий ястреб упал на дрофу, первым подскакал Магаш. Стащив с головы тымак и размахивая шапкой, он закричал:

– Дармен! Дарменжан! С тебя суюнши! Твоя птица взяла! Тебе писать про Енлик и Кебека!

Все подскакали к нему, встали кругом у бугорка, на котором ястреб, накрыв крупную, размером с козленка дрофу, терзал его и вырывал сверкающие бронзой перья.

На полном скаку Дармен подлетел к месту схватки птиц и кубарем скатился с седла. Хищно метнулся на помощь своему ястребу. Магаш, подскакавший Акылбай и расторопный Баймагамбет крутились на своих конях возле завершающегося боя благородных птиц.

Массивную птицу приторочили к седлу подъехавшего Ербола-аги, и круг всадников двинулся в ту сторону, где в одиночестве Шубар как-то суетливо, странным образом возился со своим ловчим ястребом.

Добычи что-то было не видать. Когда подобрались ближе, первым все понял и громогласно расхохотался Кокпай, указывая рукой на Шубара.

– Маскара! Ужас какой! Вместо того, чтобы взять дрофу, Шубарова птица сама стала жертвой! – вскричал Кокпай.

Шубар, с обреченным видом, взял на руки свою ловчую птицу. И перед всеми явилось, что она была вся мокра, измазана чем-то жидким, имела вид довольно плачевный, взъерошенный. И Кокпай, следуя своему обыкновению беспощадно язвить, вышучивая друга и сверстника, заорал срывающимся от восторга голосом:

– Глядите же, глядите! Апырмай! Да ведь дрофа обгадила ястреба с головы до ног! Точно в голову попал выстрел! Е, Шу-бар! Желая вступить в благородное состязание, ты заполучил через свою негодную птицу дурную примету, а?

Не нашелся, что сказать в ответ, Шубар, лишь молча отвернулся от насмешника и, меча по сторонам презрительные, холодные взгляды, направился к своему коню.

Абаю хотелось как-нибудь утешить Шубара, и тогда Кокпаю было сделано внушение:

– Ты, Кокпай, не смей порочить ловчую птицу! Смотри, сколько ярости и достоинства в ее глазах! Так и пылают гневом! Какая бы неудача ни пала на ее голову, она готова достойно справиться с этим!

Но, обернувшись к остальным акынам, Абай все же уточнил:

– Е, право на песню про Енлик и Кебека за Дарменом! Дар-мен, достойно воспользуйся этим правом. Сочини хорошую песню!

На радостях Дармен, еще совсем юный и ребячливый, не смог сдержать своих чувств и, не найдя им другого выхода, крепко натянул поводья своей белой горячей молодой кобылицы и одновременно дал ей шенкелей, отчего лошадь взвилась на дыбы и стала перебирать в воздухе передними ногами, словно разделяя радость своего хозяина. Любо-дорого было посмотреть на такую красивую картину: юный джигит на белом коне, с ловчей птицей на руке, весь словно устремленный к быстрому полету, навстречу солнцу, – осиянный светом своей молодой радости жизни!

Еще не развеялось светлое настроение Абая, только что с улыбкой на устах любовавшегося этой чудесной картиной, как вдруг он услышал тревожный, частый топот конских копыт, обернулся в седле и увидел приближавшегося к ним во весь опор верхового. Подскочив почти вплотную к стоявшей группе, тот осадил своего мелковатого гнедого конька, сплошь залитого темным потом. Джигит с коротко подрезанными торчащими усами, с маленькими острыми темными глазами оказался Абди из рода Жигитек.

Он еще издали, не обращая на остальных внимания, поздоровался с Абаем, напрямик подъехал к нему:

– Ассалаумалейкум, Абай-ага!

По голосу, по запыленному серому лицу с красными воспаленными глазами Абай сразу понял, что джигит сильно возбужден и весь клокочет от гнева.

– Уагалейкумассалам, джигит! Е, что за спешка, куда летишь, сломя голову?

Тут Абди, вспомнив о приличиях, обернулся в сторону старших, в первую очередь к Ерболу, и коротко отдал салем. Потом, вновь обратив взор на одного лишь Абая, низким голосом прогудел:

– Уай, Абай-ага, с жалобой к вам, меня народ послал! Дело срочное, а я на своей кляче еле смог догнать. Только на вас и надеемся!

– Что за дело? Говори! – Абай с беспокойством вглядывался в джигита.

– Семь аулов пострадали. Меня отправляли к вам всем миром. Мы жигитеки из урочищ Азберген и Шуйгинсу.

– Знаю ваши аулы. И что у вас?

– Все семь аулов терпят унижение и насилие, и насильник – Азимбай!

При этом имени Абай сразу помрачнел. Азимбай был изверг в молве народной, упрямый и злобный человек, но он приходился племянником Абаю и, по обычаю, назывался его младшим братом. Оттого и пала тень уныния на его лицо, из груди вырвался невольный вздох. Всматриваясь в Абая, прискакавший джигит Абди почувствовал, что в нем он найдет понимание. Это придало ему смелости, и он заговорил увереннее:

– Захватили у нас половину сенокосных угодий, начали косить. И в прошлые годы насильно занимали наши луга и выкашивали их, и нынче, уже третий раз, считай, послали своих косарей! Нет житья от насильников! Но раньше они объедали аулы по отдельности, выманивали корма у них обманом и лестью, под лживые обещания. Своего скота у нас не было, и мы брали у соседних богатых аулов истощенный скот, на зимний откорм, для чего и заготавливали сено на своих угодьях. Тем и жили кое-как до следующего лета... А тут приходят и насильно забирают все сено! Как же нам быть? Собрались люди из семи аулов и хотели высказать Азимбаю свое недовольство, так он нас и слушать не стал, прогнал прочь! Теперь противостоим, как накануне схватки, – косари Азимбая и наши джигиты. Кончено, мы унижений больше терпеть не желаем! Рассуди нас по справедливости, Абай-ага, ведь не только они, но и мы – твои родичи, твой народ. Слезно молим тебя, – помоги нам! А то ведь хуже врага лютого – свои же родственники, свои властители! Куда нам деваться? Совсем задавили нас притеснения и злодеяния, света белого не видим! Придет ли конец всему этому?