Текст книги "Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)"

Автор книги: Морис Самюэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Для нас является большим удовлетворением возможность цитировать передовую "Киевлянина", т.к. мы чувствуем, что до сих пор подвергали доверие читателя слишком большому (164) испытанию. Нас могли подозревать не только в односторонности, но и в измышлении целого ряда изложенных нами событий, а также в искажении документов; нельзя ожидать от нормально мыслящего читателя, чтобы он поверил, что подобная бессмыслица могла быть совершаема людьми в здравом уме и твердой памяти.

Вот текст Шульгина:

"Приступая к задаче, которую не удалось разрешить в течение веков всем судам, прокуратура киевской Судебной Палаты должна была бы понимать, что ей необходимо предъявить такое совершенное и крепко спаянное обвинение, чтобы противостоять огромной волне, которая неизбежно должна была бы подняться. Чтобы вступить в такой бой надо было заручиться хорошо отточенным оружием. И, вот, теперь, когда мы видим это "отточенное" оружие, не нужно быть адвокатом, а только здравомыслящим человеком чтобы понять что обвинение против Бейлиса такой вздор, что всякий мало-мальски компетентный адвокат легко разнесет его на клочки.

Нельзя не испытывать чувства стыда за прокуратуру киевской Судебной Палаты и за все русское правосудие, решившееся предстать перед всем светом с таким жалким вооружением."...

Затем следует обзор позорных эпизодов, касающихся Мищука и Красовского, потрясших всю страну:

"Вся полиция, запуганная странным поведением суда понимала, что всякий кто сказал бы неподходящее слово, т.е. не в согласии с желаниями властей, был бы немедленно лишен службы, пропитания, а вдобавок еще попал бы в тюрьму... Мы никогда не устанем повторять, что это беззаконное дело не может дать желаемых результатов... Как бы, с точки зрения властей, не казалось заманчивым доказать наличие ритуального убийства, прокуратура не может и не имеет права поставлять живую жертву, нужную для такого процесса. Но вот именно это-то было сделано: "Что нам за дело до Бейлиса? – Нам все равно даже если он будет оправдан; самое главное доказать наличие ритуала". Вот так надо бы говорить об этом деле. Но, господа вы не смеете так говорить! Рассуждая таким образом, вы сами, толкуя беспрерывно о ритуальном убийстве, (165) совершаете человеческое жертвоприношение".

В этом месте Шульгин становится настоящим пророком:

"Берегитесь, господа! Может быть настанет время когда на месте государственного прокурора Чаплинского ищущего ритуальных убийц, во главе обвинения будет стоять человек призванный разоблачать зачинщиков погромов. Что вы скажете тогда, когда министр юстиции того времени выберет одного из вас как объект для такой операции? Что вы почувствуете тогда, когда сквозь стены вашей тюрьмы, вы услышите такого же рода циническое и равнодушное объяснение: "Что нам Замысловский? Какое нам дело до Шмакова? Нас интересует только одно: установить как организовались еврейские погромы".

Параллель, проведенная тут Шульгиным порочна: погромы были реальностью и замысловские и шмаковы виновны были в подстрекательстве к ним; поэтому справедливый судья не мог бы сказать: "какое мне дело до замысловских и шмаковых" – но ритуальное убийство – это фантазия, а Бейлис вообще ни в каком преступлении не был виновен. И тут надо добавить, что раз Шульгин никогда во всю свою жизнь не отказывался от проповедуемого им антисемитизма, вся его любовь к справедливости получалась с большим изъяном, как в хорошей народной пословице говорится: "С кем поведешься от того и наберешься".

Но вот именно это противоречие придавало особую остроту его возмущению. Подумать только, кто же это протестовал? – редактор "Киевлянина"!! В первый раз со дня своего основания, этот "голубой крови" монархический орган печати, был схвачен цензором и не допущен к выпуску. Но тысячи номеров уже были разосланы подписчикам, и жадная публика самых различных политических убеждений расхватывала газету платя от трех до пятнадцати рублей за номер, и конечно вскоре тысячи мимеографически отпечатанных экземпляров разошлись по всей стране.

Шульгин все-таки продолжал приходить на процесс и, давать о нем объективный отчет в своей газете. Он конечно никак не повлиял на развитие дела, но его окрик "Я обвиняю"! интересен как исторический документ, а также и с (166) психологической стороны, т.к. Шульгин частично проявляет в нем свое раскаяние.

Пророчество же Шульгина было потрясающим по быстроте его исполнения; ровно через три с половиной года царский режим был снесен, а через четыре года, т.е. в Октябре 1917 г. большевики пришли и уничтожены были и Щегловитов и Белецкий и Замысловский и Шмаков, и все им подобные, не успевшие бежать из России.*

(167)

Глава четырнадцатая

ШИТЬЕ (СШИВАНИЕ) ДЕЛА

Из предыдущего можно было бы заключить, что даже с Щегловитовым, имевшим власть над судопроизводством, и с Белецким – во главе полиции, подтверждение наличия ритуального убийства и осуждение Бейлиса фактически не имели никаких шансов. Но ни администрация, ни широкая публика так к этому не относились; самые прозорливые люди, присутствовавшие на процессе, были пессимистически настроены. Журналист левого уклона, Бонч-Бруевич, писал: "Подавляющее большинство не сомневается в осуждении Бейлиса".

Корреспондент лондонского "Таймса" телеграфировал в последний день процесса: "Все общественное мнение России дошло до крайней точки напряжения; несмотря на "качество" улик, собранных против Бейлиса, никто не берется предсказать исход".

Читатель может догадаться, что такого рода неуверенность и пессимизм могли исходить только из одного фактора – состава и характера заседающих в суде присяжных.* То, что присяжные будут жульническим образом подобраны, надо было ожидать: еще за год до суда газета "Земщина", больше всех вопившая и требовавшая выдачи "жидов – ритуальных убийц" предупреждала Щегловитова в своей передовой, что "исход дела главным образом будет зависеть от состава присяжных". (Это напоминает пословицу: "яйца курицу учат").

Бесчестный подбор присяжных был совершенно очевиден и печать на это весьма прозрачно намекала. В. Г. Короленко, тогдашняя "совесть России" (после Л. Толстого и Вл. Соловьева), присутствовал на процессе в качестве корреспондента.

(168) Он питал к этому делу еще особый личный интерес т.к. когда-то был глубоко вовлечен в дело по обвинению в ритуальном убийстве: обвинялась маленькое полуязыческое племя Удмуртов около Вятки; местная полиция обвинила их в убийстве нищего для жертвоприношения их богам. Безграмотных, беспомощных, едва понимающих русский язык удмуртов засудили и отправили на каторгу в Сибирь. Короленко, возглавляя группу юристов добился пересмотра процесса; но вотяки (как их тогда звали) и во второй раз были осуждены. Однако Короленко не сдался – его статьи и воззвания довели до третьего судебного расследования, и вотяков, наконец, оправдали.

Посылая репортаж о бейлисовском процессе в свой либеральный ежемесячный журнал "Русское Богатство", Короленко сразу же отметил состав присяжных: "...семь мужиков, три горожанина, два чиновника... для университетского города – весьма странный подбор". Он сравнивал процесс Бейлиса с другим, происходящим в том же здании: "Я был приятно (а вернее – неприятно) удивлен узнав, что на суде за малое преступление заседали два профессора, десять образованных людей и только два мужика".

Из всего этого нужно сделать вывод, что присяжные для бейлисовского процесса были выбраны заблаговременно. Как же это было сделано? Ответ на этот вопрос был получен через четыре года, в 1917 г., во время расследования Чрезвычайной Комиссии. Среди бумаг Щегловитова была найдена копия конфиденциального циркуляра разосланного в 1912 г. в тринадцать судебных округов по всей стране. В циркуляре давалась директива прокурорам особо наблюдать за лицами, хотя и имеющими право быть выбранными в присяжные, но принадлежащими к оппозиционным правительству элементам – а потому неприемлемыми.

Эти общего характера предостережения при выборе присяжных не сочувствовавших, по понятию Щегловитова высоким требованиям правосудия, были однако недостаточно ясно сформулированы для бейлисовского процесса; поэтому-то министр юстиции и взял на себя самолично проверку выбираемых присяжных.

Председатель Чрезвычайной Комиссии должен был (169) подсунуть Щегловитову инкриминирующие его документы под самый нос, для того чтобы он признал свои прошлые грехи. Председатель, наконец, прочел ему телеграмму, полученную Щегловитовым от своего секретно уполномоченного агента в Киеве накануне открытия процесса: "Надзор за присяжными продолжается, приняты все предосторожности".

Щегловитов: "Я этого совсем не помню... существует ли такая телеграмма? в таком случае я ее читал.

Председатель: "Если вы ее читали, почему вы допустили такие дела, почему вы бездействовали?

Щегловитов: "Мне кажется, что присяжные были изолированы на суде в течение всего процесса; в таком случае какое же значение мог иметь такой надзор?"

Председатель: "Вот это именно и указывает, что телеграмма относится ко времени, предшествовавшему суду".

Щегловитов: "Конечно".

Щегловитов отрицал, что он приказывал киевской администрации мошенничать в подборе присяжных прямым или косвенным (через Белецкого) способом. Но председатель предъявил ему и другую телеграмму (на этот раз посланную Белецким в киевскую администрацию) с приказом: "строго наблюдать за всеми лицами, числившимися в списке присяжных". Такого рода контроль соблюдался до самого открытия процесса, 25-го сентября. В телеграмме значилось, что "очень желательно иметь сведения о взаимоотношениях присяжных"... и "собрать все данные, нужные судебным властям для оценки их взглядов и убеждений".

Это было тем более необходимо (из письма Чаплинского к Щегловитову), "что прокуроры не уверены в достаточности улик для обвинения в ритуальном убийстве". А доверенное лицо Щегловитова уведомляло его касательно Чаплинского: "ведь тут вся его карьера поставлена на карту".

Чтобы облегчить обвинителям правильный выбор, двадцать три агента тайной полиции были назначены для слежки за лицами, включенными в список присяжных. Так как Киев не мог обойтись без своей бригады, необходимой для ежедневной полицейской работы, пришлось вызвать добавочных сыщиков из других городов. К тому же, наряд специалистов жандармерии (170) производил свое особое расследование психологического характера. "Их задача, объяснял Белецкий членам Чрезвычайной Комиссии, состояла в том, чтобы разгадать интимные мысли каждого отдельного лица; при личном знакомстве можно было получить нужную информацию, украинцы очень общительный народ, с ними легко сойтись".

"Это ужасно", восклицает председатель Чрезвычайной Комиссии, однако это были лишь цветочки, ягодки еще были впереди.

Председатель: Знали ли вы, что когда присяжные уже были при исполнении своих обязанностей, переодетые в судебные пристава сыщики проникли в помещение, где они заседали?"

Белецкий: "Я этого не знал. Если имеются такие сведения..."

Председатель: "Вы не помните, что два жандармских офицера переодетые в судебных приставов, приносили еду присяжным?"

Белецкий: "Да, да, я помню; председатель суда об этом знал".

Председатель: "Этот факт только усугубляет преступность этого..."

Белецкий: "Я теперь за себя краснею... я так много пережил... я только могу краснеть за все то, что я сделал..."

Эта запоздалая краска стыда могла бы озарить весь зал заседания своим розовым отсветом. "Опыт" Белецкого, как он выражался, широко выходил из круга бейлисовского дела, а из прямым образом относящихся к делу Бейлиса поступков Белецкого мы приведем еще два примера: Щегловитов и министр внутренних дел, Н. Маклаков, поручили Белецкому дать взятку профессору судебной медицины петербургского университета Косоротову, со всем надлежащим для такого деликатного дела тактом.

И вот Белецкий, в 1917 г., дает показания перед Комиссией: "Я приступил к разговору с Косоротовым очень осторожно; но профессор вел себя весьма спокойно и просто потребовал четыре тысячи рублей. Тогда я стал извиняться, что в моем распоряжении имеются только две тысячи (что было (171) неправдой – на случай срочной надобности у меня имелись четыре тысячи)".

Косоротов блестяще справился со своей задачей и при составлении обвинительного акта, а также и на суде. Затем, получив полагающиеся ему еще две тысячи рублей, он имел неосторожность выдать расписку, каковая и попала в руки Чрезвычайной Комиссии после февральской революции.

По поводу возникновения бейлисовского дела, Белецкий высказался вполне ясно: оно было создано Голубевым и Чаплинским, а от них уже перешло к Замысловскому и Щегловитову... "Чаплинский всегда был гибким и осторожным – он смотрел куда ветер дует, но он безоговорочно доверял Голубеву, и это они оба создали идею ритуального убийства".

Жаль что Белецкого не спросили как именно действовали "полицейские пристава" (т.е. агенты тайной полиции, проникшие в совещательную комнату присяжных): докладывали ли они о подслушанных ими разговорах только судье Болдыреву (почти каждую ночь совещавшемуся с обвинителями) или же целой комиссии. Как бы это ни делалось, эти краткие донесения о недоумении и растерянности, царившей среди присяжных, являлись огромной подмогой для прокуратуры в определении стратегии допросов и в составлении их заключений.

Если бы выше упомянутые журналисты, уже и так испуганные составом присяжных заседателей, знали бы еще и об этих докладах тайных агентов, они бы считали что у Бейлиса нет никаких шансов на оправдание.

При тех данных, что у них имелись, Короленко писал за пять дней до окончания процесса: "Я не теряю надежды; я твердо верю, что лучи здравого смысла пробьются сквозь туман, заволакивающий теперь русское правосудие и проникнут в совесть этих людей".

Короленко упрямо цеплялся за свой оптимизм несмотря на то, что администрация на сей раз хорошо поработала: семь из двенадцати выбранных присяжных оказались членами Союза Русского Народа.* Если бы ему к тому же было известно о работе сыщиков, он, конечно, считал бы туман непроницаемым.

(172)

2.

На суде постоянно присутствовали два чиновника присланные правительством с конфиденциальной миссией. Они ежедневно, письменно и по телеграфу, посылали свои донесения о ходе суда Белецкому для дальнейшего препровождения Щегловитову. Один из них, бывший следователь и позже прокурор, был одним из тех "инспекторов" или же "наблюдателей" на службе у Щегловитова, роль которых состояла в том, чтобы удерживать судей от соблазна снисхождения. Второй был чиновник хорошо понимавший "свое" дело. Для удобства, мы их будем обозначать "агент Д." – по инициалу главного из них, Дьяченко.

Весь этот материал полностью сохранился; кроме всего прочего, он наводит нас на размышления о различии между макиавеллизмом и тем что Орвелл называет двойственным образом мышления и двусмысленностью речи.

Макиавеллизм – это искусство обманывать; двойственный же образ мышления* это сознательный самообман с определенной целью. Ученик Макиавелли точно знает, что он делает; не то происходит с двойственно мыслящим человеком; из них двух он более опасен, так как в случае надобности может найти в себе настоящую искренность, в то время как ученик Макиавелли может ее только подделать.

И вот "агент Д.", в своем докладе, в самом начале суда, возлагает большие надежды на отца Пранайтиса; по его мнению, он непременно забросит присяжных сокрушительными аргументами, доказывающими наличность ритуального убийства в еврейской религии.

Он пишет что боится за жизнь Пранайтиса т.к. "жиды ни перед чем не остановятся". "Агент Д." который писал Щегловитову, что Вера Чеберяк по всей вероятности сама отравила своих детей, который был в курсе жульничества при выборе присяжных и знал вдобавок, как за ними шпионили – несмотря на все это он полагал, что именно евреи "ни перед чем не остановятся...".

То что он в это верил становится очевидно еще из другого письма: взбешенный мировым общественным протестом против (173) суда над Бейлисом, и нежеланием или отказом ученых экспертов поддержать взгляды Косоротова, "агент Д." писал: "Вот теперь становится ясно, как международное еврейство умеет организовать свои силы, и насколько русское правительство неспособно на серьезную с ним борьбу; все светила юриспруденции, литературы, медицины и всего ученого мира – на стороне еврейства, которое сумело склонить их на свою сторону; но по другой стороне – душа простого народа (т.е. присяжных) нетронутая еврейским просвещением; они то и вынесут свой неподкупный вердикт и тогда произойдет божий суд над евреями".

Таким образом роковое состязание между русской империей и "всемогущим" мировым еврейством должно было быть решено представителями "простого народа" выбранными Щегловитовым, Белецким и государственным прокурором Виппером.

И, однако, бывали минуты когда "агент Д." сомневался в исходе дела. "Невозможно предвидеть, чем это кончится, писал он в одном письме. А в другом: "Весь ход дела будет зависеть от восприимчивости присяжных заседателей к доводам отца Пранайтиса, не сомневающегося в факте ритуального убийства".

Далее – вновь на более оптимистической ноте – он хвалит государственного прокурора Виппера: "Он производит впечатление опытного человека – ведь ему удалось убрать из состава присяжных образованных людей, чем он и привел защитников в ужас; я наблюдал за ними, как они переглядывались, когда состав присяжных был оглашен, и присяжные появились в крестьянских рубашках и поддевках за исключением чиновника Мельникова и двух-трех других".

И снова он впадает в уныние: "Я убежден (хотя и продолжаю надеяться, что произойдет обратное) – что Бейлис будет оправдан". И, наконец, он еще раз приободряется: "Неграмотным присяжным невозможно будет разобраться в сложном вопросе о наличии ритуального убийства". И еще "Правда, улики против Бейлиса очень слабые, но неискушенные, мало понимающие присяжные все-таки могут вынести обвинительный приговор, принимая во внимание элемент национальной вражды (к евреям)".

(174) В то время как в нем чередуются надежда и пессимизм и он размышляет над "божьим судом" и "неподкупным вердиктом" простого народа, агент Д. приходит к интересной гипотезе возможного исхода: "Для защитников было бы самое худшее, если бы присяжные признали ритуальный характер убийства и одновременно заявили бы, что виновность Бейлиса не доказана". (Он рассуждал, что если Бейлис будет оправдан тогда дело не перейдет в апелляционный суд) И таким образом легенда об употреблении евреями христианской крови получит свою официальную санкцию; в случае же осуждения Бейлиса, дело обязательно перейдет в Сенат, и тогда более чем, вероятно, что его оправдание будет сопровождаться отрицанием ритуального характера убийства.

Такие мысли приходили в голову и другим людям, не только "агенту Д." конспираторы тоже чувствовали, что Бейлисом еще можно будет воспользоваться, даже если придется отступать. Шульгин язвительно комментировал по этому пункту в своей знаменитой передовой. Но государственный прокурор Виппер не видел процесс в этом свете, или во всяком случае не входил в обсуждение маневров конспираторов; он был полон решимости добиться обвинительного приговора.

(175)

Глава пятнадцатая

АДВОКАТЫ

Бейлис сидел в тюрьме уже три месяца, а еврейская общественность в Киеве все еще не понимала, что именно происходит. У людей не укладывалось в голове, что в двадцатом веке, в высших сферах могло быть принято решение юридически санкционировать легенду о ритуальном убийстве; многим из них одна эта возможность казалась диким анахронизмом даже для России; однако надвигающуюся опасность нельзя уже было игнорировать.

Перед тем как предпринять какие-либо шаги, первым консультантом по делу был призван выдающийся адвокат – криминалист, Оскар Оскарович Грузенберг. В сорок пять лет он уже был знаменит по целому ряду процессов, относящихся к евреям и к еврейскому вопросу в России; он защищал молодого еврея, Пинкаса Дашевского, покушавшегося на жизнь Крушевана (бессарабского подстрекателя к погромам); его роль также была ведущей в процессах, последовавших за кишиневскими погромами, за которые Крушеван тоже в большой мере был ответственен. Потом он защищал виленского еврея Блондеса, обвинявшегося в покушении на убийство, с целью якобы добыть христианскую кровь. "Жертвой" в данном случае была девушка – служанка. У Грузенберга тогда были все основания с удовлетворением вспоминать это дело: на первом процессе Блондес был осужден, Грузенберг подал апелляцию в сенат и добился распоряжения о повторном процессе в Вильне на котором Блондес был оправдан. Но все это происходило еще в 1903 г. – до "правосудия Щегловитова".

Грузенберг стал во главе группы адвокатов защищавших Бейлиса. По рассказам его друзей и знакомых, он был (176) человеком настолько же темпераментным, как и талантливым; он был властным в выражениях, резким почти до опрометчивости, и совершенно бесстрашным. Перекрестный допрос он вел блестяще, и даже рядовой человек, читавший протоколы допроса, мог научиться у него логике, следя, как упирающийся свидетель шаг за шагом загоняется им в угол, без надежды оттуда выбраться.

Приятно также наблюдать за поединком между Грузенбергом и судьей Болдыревым, и за тем, как последний, уже не зная, что ему отвечать, кричит: "не спорьте со мной"! Когда Болдырев перебивал доводы Грузенберга, заявляя: "противная сторона этого не утверждала, было сказано то-то и то-то" Грузенберг отказывался от своей аргументации, и говорил ледяным тоном: "конечно, я вам обязан верить больше чем своим ушам".

Грузенберг мог иметь только номинальный титул главы группы защитников Бейлиса, состоявшей из самых блестящих русских юристов, предложивших без малейшего колебания свой труд для этого дела. За исключением Грузенберга все были не евреи. В таком созвездии, такой адвокат как Карабчевский мог затмить Грузенберга, за ним, естественно, была более долгая карьера, он был пятнадцатью годами старше.

Карабчевский был "старым львом" русской адвокатуры – русские эмигранты в Америке называли его русским Кларенсом Даррау – весь его внешний облик и голос вызывали такое сравнение; он был высокий, величественный, его густые, как львиная грива волосы были зачесаны назад. Лондонский корреспондент "Таймса" видел в нем сходство с сэром Чарльзом Виндхам.

К Болдыреву Карабчевский относился с холодной пренебрежительностью; во время стычек между ними у Болдырева выработалась привычка заявлять: "Я считаю этот вопрос исчерпанным", но чаще всего Карабчевский "исчерпывал вопрос".

Беспристрастно говоря, самым выдающимся среди защитников был Василий Алексеевич Маклаков; он был родным братом Николая Маклакова – царского министра внутренних дел, лишенного каких-либо принципов, антисемита, работавшего рука в руку с Щегловитовым.

(177) Маклаков не только был блестящим юристом и адвокатом, но и очень талантливым человеком в области литературы и науки (после февральской революции 1917 г. он был назначен послом Временного Правительства во Францию).

Он не играл особой роли на бейлисовском процессе до самых последних дней, но тут, в заключительной своей речи, он затмил всех своих коллег. Будучи необыкновенно умным человеком, он полностью угадал, на каком, доступном для их понимания языке нужно обращаться к простым, необразованным людям. По окончании процесса, Короленко спросил нескольких присяжных: "кто из защищавших Бейлиса адвокатов произвел на вас самое сильное впечатление?" – они без всякого колебания поставили Маклакова на первое место.

Самым колоритным из защитников был и самый младший из них: А. С. Зарудный.* По своему характеру он был идеалист, часто вызывавший сравнение с Дон-Кихотом, с речами заходящими иногда за пределы дозволенного; он не делал ни малейшего усилия, чтобы скрыть свое невысокое мнение о Болдыреве, поправлял и оспаривал его на каждом шагу, совершенно не страшась резких выговоров судьи.

Болдырев: "Я попрошу вас г-н защитник не давать мне указаний". Или еще: "вы ставите на вид то, что мне и без того известно".

Зарудный: "Позвольте мне объяснить".

Болдырев: "Я знать не хочу, садитесь и молчите, я вам делаю выговор за ваше необдуманное выражение".

Зарудный: "Я не пристав"

Болдырев: "Если вы не пристав, то садитесь и молчите".

Зарудный: "Я тут защищаю не только еврейский народ, но и русское судопроизводство"

Болдырев: "Русское судопроизводство не нуждается в вашей защите".

Зарудный: "К несчастью мы вынуждены защищать его".

Болдырев: "Я вас попрошу так не выражаться, иначе вам придется покинуть зал суда...", и т.д. – все в таком же роде.

Григорович-Барский, менее активный в течение процесса и менее знаменитый, чем его коллеги, был, однако высоко уважаемым членом киевской адвокатуры. Он был ценным (178) консультантом, т.к. знал все местные условия, и одна из его речей, направленная против обращения Болдырева к присяжным с "исправленным" изложением фактов, была прекрасным образцом его юридической эрудиции.

2.

Несмотря на все наше желание быть беспристрастными, мы не можем принудить себя и поставить на одну доску обвинителей и их оппонентов. Уже не говоря о моральной стороне процесса, полная бессмысленность сотканного прокуратурой дела не могла не оттолкнуть сколько-нибудь заботящегося о своей репутации юриста.

Самым способным из состава обвинителей был депутат государственной Думы Замысловский. Его интерес в основном был не в правосудии, а в разжигании страстей черни; он был довольно искусным оратором, умевшим придавать плавность и некоторую правдоподобность своим лживым речам; принимая во внимание ничтожный материал, имевшийся у него в руках, надо признать что он с ним справлялся удовлетворительно, но было ясно, что он обращался к "своей публике", а не занимался сутью дела.

У второго внештатного обвинителя, Шмакова (коллекционера еврейских носов), было только одно достоинство: звериный антисемитизм. Он был старым человеком и производил впечатление преждевременно одряхлевшего. Это была смехотворная, бочкообразная фигура, с качающейся походкой, как у старого моряка. Антисемитизм составлял всю суть его жизни и совершенно сбил его с толку.

Шмаков усердно изучал какие-то странные антисемитские книги и брошюры; допрашивая свидетелей, он пересыпал свои допросы длинными тирадами, направленными против евреев и "мирового еврейства", читал целые лекции по древней и средневековой истории, составленные им по какому-то неизвестному списку неведомых авторов, начиная с библейских времен и до нашего времени.

Государственный прокурор Виппер, присланный из (179) Санкт-Петербурга Щегловитовым представлял правительство; он был беспредельно тщеславен, обращался до непристойности грубо со свидетелями защиты, и был аррогантен даже со своими коллегами.

Он либо был одержим бредовым антисемитизмом, либо симулировал его. Его заключительная речь пестрела такими фразами: как: "Хотя евреи легально и бесправны, на самом деле они владеют миром: в этом смысле библейское пророчество осуществилось в наше время; их положение по видимости трудное, но на самом деле мы живем под их игом".

Самая наружность Виппера отражала его тщеславие: худой, моложавый, с гордой повадкой, он был чрезвычайно элегантно одет; выходя из суда, он всегда надевал белые перчатки.

Не было надобности находиться за кулисами этой драмы, чтобы знать, что судья Болдырев всецело принадлежал к кучке обвинителей – чтение протокола процесса для этого совершенно достаточно. По внешнему виду рождественский дед, с бородой в стиле австрийского императора Франца Иосифа, он в начале процесса делал некоторое усилие вести себя пристойно, как подобает судье. Таким своим поведением он крайне огорчил обвинителей и вызвал некоторую признательность, смешанную с удивлением и недоверием у защиты. Однако, по мере того как шли дни, он стал снимать с себя маску мнимой справедливости, и его настоящий облик стал выявляться яснее;

в конце процесса, в своих наставлениях присяжным и в формулировках каждого вопроса в отдельности, он сделал все, от него зависящее, чтобы не допустить оправдательного приговора.

Но даже продажный Болдырев, при всем своем желании помочь прокуратуре, не всегда мог вынести вызывающе-грубое поведение обвинителей. Например, Замысловский, во всеоружии своей всероссийской известности, раздражался когда должен был выслушивать мягкие замечания этого провинциального судьи, и свое раздражение он настолько показывал, что Болдырев, наконец, терял терпение и кричал на него: "Г-н Замысловский, прошу Вас не жестикулировать, когда я говорю"!

Когда Виппер в обращении со свидетелями защиты переходил границы элементарного приличия, Болдырев должен был (180) его останавливать "стыда ради". Что касается Шмакова, то самый терпеливый судья не мог бы его вынести уже из-за скучнейших его разглагольствований. Болдыреву то и дело приходилось напоминать Шмакову, что он здесь присутствует в качестве частного истца, а не в качестве эксперта по еврейскому вопросу, или по вопросу ритуальных убийств, происшедших по его мнению за последние восемьсот лет.

Но труднее всего было справляться с экспертом по религиозным вопросам, отцом Пранайтисом, выставленным прокуратурой. Пранайтис, в придачу к духовному сану, обладал величественной осанкой. Лондонский корреспондент "Таймса" сообщал о нем: "Пранайтис – одна из самых поразительных фигур на процессе: это тощий католический священник, с нависшими бровями, одетый в рясу, с большим золотым крестом, свисающим с пояса на серебряной цепи, с изображением Христа на нем".

Этого, как бы он ни отклонялся от дела, уже никак нельзя было унять. Он, так же как его учитель Лютостанский, считал себя призванным разоблачать дьявольскую природу еврейской нации.

Утомленный Болдырев бессчетное число раз выговаривал ему и умолял держаться улик, указывающих на ритуальное убийство. Но, в конце концов, понял, что это безнадежно и махнул на него рукой.

Еще в начале процесса, "агент Д." писал в своем рапорте в Петербург: "взаимоотношения между сторонами чрезвычайно обострились". Да, так оно и должно было быть! Ведь тут речь шла не только о правосудии над Бейлисом, но также и о будущем России.

Лондонский "Таймс" суммировал в сжатой форме: "С каждым днем становится все очевидней, что тут за формами закона и суда решается сражение громадного политического значения; здесь не дело Бейлиса; возможно, что это последний бой глубоко закоренелых реакционных сил Империи против всего прогрессивного, что есть в России".