Текст книги "Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)"

Автор книги: Морис Самюэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

В общем, этот план Вильгельма нельзя считать удачным; во-первых, уже существовало англо-французское соглашение, а во-вторых, французы ни на минуту не забывали 1870 год. То, что Вильгельм мог вообразить, будто Николай имел возможность или же обладал способностью провести такой план, еще более удивительно.

Но Николай был этим планом увлечен; тут была не только замечательная идея, но как ему показалось, еще представлялась и прекрасная возможность сделать что-то самостоятельное и показать "солнышку", что ее увещевания принесли свои плоды, и он заставит "их" дрожать (в данном случае англичан).

Морской министр был единственным официальным лицом, сопровождавшим Николая на это свидание, и именно его подпись помещена под подписью Николая на "договоре..." Позже министр давал следующее объяснение: "Не могу отрицать, что я знал, что подписываю по всей видимости важный документ. Вот как это случилось: Его Величество призвал меня в свою кабину и спросил меня напрямик: "Алексей Алексеевич – вы в меня верите?" – Конечно ответ тут мог быть только один. "В таком случае – Его Величество продолжало – подпишите эту бумагу"; как вы видите, она подписана германским императором и должным образом скреплена подписями германских официальных лиц. Теперь император требует подписи одного из моих министров". – Само собой разумеется, я поставил мою подпись на документе".

Про эту "историческую встречу" можно было бы сказать, что такой договор мог быть заключен только двумя студентами под пьяную руку.

Вторая "псевдо-дипломатическая" идея, возникшая в голове царя, пожалуй, еще более бессмысленна и весьма для него характерна. Неизвестно, случилось ли ее зарождение в Бьорке, или же непосредственно после встречи там императоров, но факт был тот, что второй план предусматривал другого рода тройственный союз, где Франция заменялась Ватиканом. Центральным пунктом плана был крестовый поход против (116) интернационального еврейства, готовившего, согласно длинному предварительному объяснению, революцию во всем мире, но главным образом в России, при содействии еврейских социалистов и с помощью еврейских капиталов.

Что же касается мировой реакции на погромы 1903-6 гг. и покупкой еврейской дружиной оружия заграницей для самозащиты – в этой "преамбуле" говорилось, что "Связь между русским революционным движением с заграничными еврейскими организациями доказана массовым ввозом оружия в Россию, транзитом через Англию". (По этому поводу Люсьен Вольф, англо-еврейский историк, иронически комментирует: "еврейская дружина самозащиты да и сами русские революционеры легко могли покупать оружие на русских императорских складах боеприпасов – у них не было надобности покупать их заграницей").

Дальше в преамбуле говорится: "...не может быть ни малейшего сомнения, что фактическое руководство русским революционным движением находится в еврейских руках; мы можем определить также с почти полной точностью место, где скрывается организационный и духовный центр, поддерживающий и питающий те элементы, которые замышляют враждебные российскому правительству действия. Центр этот – Alliance Israelite (французско-еврейская культурная организация, занимавшаяся поощрением и распространением еврейской культуры во Франции и в других странах.)– всем известная пан-еврейская организация, располагающая громадным количеством членов и огромными капиталами, а также поддержкой всевозможных масонских лож.

Alliance Israelite ставит своей целью окончательную победу антихристианского и антимонархического иудаизма (уже практически завладевшего Францией), применяющего идеи социализма для приманки невежественных масс. Само собой разумеется, русский государственный строй является препятствием на их пути; социальная революция – это также лозунг их непрестанной пропаганды для достижения всеобщих, равных, прямых и тайных выборов...".

В этом документе Николай II над своей подписью (117) непосредственно надписывает: "Начать переговоры без промедления; я вполне разделяю выраженное здесь мнение". Под подписью царя стоит подпись графа Ламсдорфа, министра иностранных дел. Не совсем понятно, как эта подпись там оказалась; если Ламсдорф как государственный деятель и не был светочем ума, его умственные способности были вполне нормальны. Возможно, что, очутившись перед той же проблемой, как и морской министр в свое время, он должен был тем же образом ее разрешить.

С другой стороны Николай II не мог сам составить такой документ; хотя в нем и встречаются бредовые отголоски Сионских Протоколов – он составлен на безупречном бюрократическом языке. Начались ли переговоры немедленно, или даже начались ли они вообще, остается неизвестным. Известен только один единственный экземпляр этого документа, снабженный обеими подписями, найденный в царских архивах.

Особое свойство антисемитизма царя не отражало в себе чувств большинства русских консерваторов. Хотя он и симпатизировал кровожадным проискам черносотенных групп, его глубоко религиозная натура уклонялась скорее в сторону мистицизма, с некоторым оттенком пессимизма. Евреи, для него, представляли с одной стороны постоянную угрозу, а с другой, гонения на них ту мзду, которую надо было платить за благосостояние его империи.

Когда ему, в качестве самодержца, приходилось принимать представителей шести миллионов русских евреев, он бывал вежлив и даже любезен. Он был жесток только через третьих лиц, не непосредственно; он заставлял других делать то, что его моральный кодекс, или вернее его нервы ему запрещали. Если у царя и имелись какие-либо последовательные планы в связи с положением евреев в России, то они должны были быть в духе идей, выраженных фон Плеве, министром внутренних дел и подстрекателем погромов; то, что, в краткой формуле ультиматума, фон Плеве предлагал евреям было и цинично, и бессмысленно: "Прекратите вашу революционную деятельность и мы прекратим погромы". Фон Плеве прекрасно был осведомлен о том, что молодые евреи также бунтовали против своих отцов и дедов, как и против русского правительства; (118) старшее поколение ничего не могло с ними поделать, правительство же легко могло остановить погромы (что оно фактически позже и сделало). Но фон Плеве под "революционной деятельностью" подразумевал самые умеренные протесты и либеральные идеи.

Его убили в 1904 г. в самый разгар длинного ряда погромов, за которые он, бесспорно, несет ответственность; так что даже консервативный лондонский Таймс, расположенный в то время благоприятно к русофильской британской политике, не мог осудить этот террористический акт.

В заключение неизбежно длинного, хотя и все еще беглого, описания фона, на котором развертывается наша драма, надо отметить полнейшую неумелость бюрократического аппарата того времени управлять страной. Явление это было объектом постоянных насмешек русских юмористов и сатириков; оно частью происходило по инерции и тупости бюрократов, частью по старой традиции их продажности и деспотизма на всех ступенях административной лестницы, того особого свойства казенщины, которая в те времена была доведена до несравненного совершенства.

Нет никакого сомнения, что в правительстве находились чиновники честные и способные, может быть даже очень способные, так как в противном случае механизм всего аппарата давно бы прекратил все свои функции. Но эти честные чиновники часто вынуждены были брать на государственную службу потенциальных "бунтовщиков", а порой и сами находились в разногласии с варварской правительственной политикой.

Читая жизнь Толстого, попеременно, то поражаешься мелочности цензора, то приходишь в недоумение от его терпимости – как будто правая рука его не ведает, что творит левая; безобидные маленькие повести изымались из печати, а роман "Воскресенье" был только подвергнут неуклюжим вырезкам, едва ли помешавшим пониманию читателей общего хода романа.

То, что происходило с Толстым, одинаково относится и к Горькому, и к Андрееву, и к Короленко, и ко многим другим. А в это время "Капитал" Маркса легально был допущен к продаже – верх иронии...

(119) То же самое происходило и в других сферах администрации. Одного только примера будет достаточно, чтобы показать образец ее работы: Джоэл Кармайкел в своем предисловии к "Запискам о русской революции" Суханова пишет: "Одной из оригинальных странностей того периода, с характерной для царского режима комбинацией притеснений, слабости и неумелости, было служебное положение Суханова (меньшевика-интернационалиста) в департаменте орошения Туркестана во время первой мировой войны. Его начальство прекрасно знало, кто он такой, так как полиция постоянно следила за его революционной деятельностью, и все-таки он оставался на службе. У Витте было правило протежировать способным людям, даже и политически неблагонадежным. Вывертываясь из лап полиции, Суханов печатал свои статьи в Горьковской "Летописи", подписывая их "Суханов", а на казенной службе регулярно появлялся под настоящим своим именем Гиммер. Эти "забавные странности" возникали не только благодаря безнадежной нехватке в талантливых людях, которую Кеннан, между прочим, уже отметил поколением раньше, но и потому, что среди закоренелых бюрократов многие отступали перед жестокостью людей, стоявших у власти; по принципу ли, из остатков ли приличия, но они уклонялись от многих своих прямых казенных обязанностей и по-своему усугубляли всеобщую административную беспомощность и неразбериху.

(120)

Глава девятая

РЕЖИССЕР

В 1917-ом году бывший министр юстиции Щегловитов* отвечал перед революционной следственной комиссией: "Я считал, что евреи, ввиду специфических особенностей их религии, не пригодны к судебной деятельности".

Один из членов комиссии (он был евреем) спросил его: "По-видимому вы нашли возможным внести ваше мнение об особенностях еврейской религии в программу министерства юстиции?" – и он процитировал целый ряд случаев, когда это "кредо" Щегловитова было проведено в жизнь.

"Не знаю, что по этому поводу сказать", отвечал бывший министр; жаль, что он именно тут потерял дар речи, так как его объяснения имели бы психологический интерес. Было время, когда у него были другие взгляды, и он был либералом чуть ли не левого уклона. Но, получив назначение министра в 1906 г., он стал политически неузнаваемым. Со дня на день его ранее конституционные взгляды превратились в черную реакцию и он сделался яростным антисемитом и слепым приверженцем абсолютизма.

Способности и трудолюбие Щегловитова не подлежат ни малейшему сомнению, но и также учиненный им разгром судебной системы, породивший поговорку: "Правосудие Щегловитова".

Витте писал в 1912 г.: "Со дня моей отставки самым большим несчастьем было назначение Щегловитова. Можно сказать, что он разгромил суды; теперь невозможно установить, где кончается деятельность полиции, а также и Азефов и начинается судебное следствие. (Азеф был величайшим (121) провокатором среди двойных агентов русской охранки). – У меня нет сомнения, что Щегловитова будут помнить с проклятиями в течение десятков лет.

За Щегловитовым водилась кличка: "красный Ванька", – связанная с рыжим цветом его волос, не подвергшимся изменению в отличие от политических его взглядов. Была у него и другая кличка "Ванька-Каин" памяти знаменитого бандита 18-го века, впоследствии предавшегося в лагерь полиции.

Хотя оценка Витте Щегловитова установилась под влиянием личной вражды, но одна из причин этой вражды придает некоторую степень объективности его суждениям. Витте был новатором такого размаха, что его можно поставить на одну доску с Петром I и с Александром II и за это реакционеры его возненавидели. Россия должна быть благодарна ему, больше чем кому бы то ни было за индустриальные достижения времен Александра III и также раннего царствования Николая II. Но новаторство Витте в такой же мере относилось к правительству, как и к индустриализации; поэтому, в 1905 г. он вместе с революционерами стал настаивать на создании законодательного национального органа.

Это явилось прямым афронтом принципу абсолютизма, единственно приемлемому для Николая II и реакционеров как основание государственной системы.

Витте был устранен после 15 лет несравненных заслуг перед родиной. Однако убрать 56-летнего, в полном расцвете своих сил, Витте было еще мало; необходимо было позаботиться, чтобы он никогда больше не мог вернуться на свой пост, а для этого был только один единственный способ: волынский архиепископ Антоний был восприимчивым и проницательным человеком, по его мнению, борьбу с революцией надо было начинать с уничтожения Витте.

"Призывы, умные речи, книги, все это очень хорошо", писало это духовное лицо, "но казнь Витте должна быть первым шагом".* – На Витте было совершено покушение – но неудачно. Когда Витте потребовал отчет следствия по этому делу, государственный прокурор заявил ему, что он может довести следствие только до известной черты, за которой стоят слишком высокопоставленные лица. "Если бы можно было (122) их арестовать и произвести обыск в их домах, один только Бог знает что бы мы там нашли; для этого нам необходимо, чтобы министр юстиции (Щегловитов) снял бы с нас все ограничения и заверил бы нас, что мы не будем отвечать за наши действия".*

Ошеломляющая откровенность этого сообщения, сделанного большому государственному деятелю, с точностью определяет дух, внесенный Щегловитовым в подведомственные ему судебные органы. До него Россия могла с полным правом гордиться своим судопроизводством: из всех великих реформ Александра II,** только юридические законы 1864 г. относящиеся к судебной процедуре, не были подвержены существенным изменениям.

Во всех остальных правительственных отраслях, в то время как в Европе совершался прогресс, Россия пятилась назад. Однако Щегловитов принял решение поставить правосудие на одну доску с остальными правительственными органами; во время его "царствования" судьи или получали назначения, или перемещались в отдаленные губернии, или же посредством унижений и преследований принуждены были подавать в отставку; все это в зависимости от их взглядов по отношению к святости автократического принципа.

Щегловитов писал: "Судьи, прежде всего – на службе у государства и должны служить общим государственным интересам". Но "общие государственные интересы" в понимании такого человека как Щегловитов, далеко не всегда совпадали с правосудием. И не нужно было даже быть евреем или либералом, чтобы подпасть под "правосудие Щегловитова"; каждый судья, если он не хотел попасть в опалу Щегловитову, был бессилен наказать преступника, имевшего достаточные связи в "правомыслящих кругах".

"Судья бессильный покарать в конце концов становится сообщником преступления...".

Среди бесчисленных свидетелей, выступавших против Щегловитова, мы выделяем Владимира Дмитриевича Набокова (отца нашего поэта, писателя, ученого, лепидоптериста, написавшего в своей автобиографии много хвалебно-любовного (123) о своем отце). В. Д. Набоков унаследовал от предков аристократизм большой культуры, либеральный образ мышления и традицию общественного служения. Отец его (т.е. дед поэта) играл видную роль в правовых реформах, которые Щегловитов постарался уничтожить; а Владимир Дмитриевич также был представителем той значительной группы русской аристократии, боровшейся в течение нескольких поколений за постепенное введение демократических порядков. В. Д. протестовал против злостного отношения русского правительства к евреям задолго до бейлисовского процесса. Примером может служить его сенсационная статья: "Кишиневская кровавая баня", написанная после ужасного погрома в Кишиневе в 1903 г.

Сын (поэт) пишет об отце: "Став членом конституционной демократической партии, он без сожаления лишился своего придворного звания, затем он поместил объявление в газете с указанием о продаже своего придворного мундира; случилось это после того, как он отказался на каком-то банкете поднять бокал за здравие царя".

Делая годовой обзор юридического календаря за 1913 г. в широко распространенной либеральной газете "Речь", в которой Набоков был одним из соредакторов, он указывает на ряд случаев запугивания судьями и прокурорами присяжных заседателей, отказывавшихся следовать специально данным им инструкциям. "При таких условиях", протестовал Набоков, "взаимоотношения между правительственными органами и присяжными могут сделаться совершенно ненормальными".

В одном случае старшина присяжных пожаловался, что "нервность" судьи (по осторожному его выражению) мешает присяжным в их работе. "В одном случае за другим", продолжает Набоков, "председатель суда делал оскорбительные замечания по отношению к присяжным, оправдавшим подсудимого; в апреле 1913 г. возникло несколько конфликтов между судьями и присяжными и в одном случае старшина попросил не перебивать защитника т.к. это мешает присяжным сосредоточиться на ходе дела. Некоторые присяжные просили защиты от оскорблений помощника прокурора: "С каких пор такие случаи стали возможны?" (они стали возможны со дня назначения Щегловитова) – "и можем ли мы предполагать, что (124) высшие чиновники реагируют в этих случаях должным и нужным образом? – Увы, мы не можем".

Мнение Набокова о действиях и поведении судей в бейлисовском процессе, на котором он присутствовал в качестве специального корреспондента, мы приведем позже.

Чрезвычайная комиссия, на которую мы сослались в начале этой главы была учреждена после Февральской революции 1917 г. Официальное ее название: "Чрезвычайная Комиссия временного правительства"* и функция ее состояла в расследовании правонарушений, совершенных низверженным правительством. Комиссия эта заседала до победы большевиков в Октябре и собранные ею показания были напечатаны в семи томах озаглавленных "Падение царского режима".

Люди, представшие перед этой комиссией, состояли из разного калибра бормочущих чиновников и просто негодяев, и напрасно было бы искать у них какого бы то ни было наличия собственного достоинства перед лицом постигшего их несчастия. Буквально через ночь, вчерашние властители, расхаживавшие с важным и напыщенным видом по своим учреждениям, превратились в виноватых, пристыженных людей, дающих показания против собственной своей развращенности и ничтожества.

Щегловитов извивался изо всех сил; Белецкий, вчерашний грозный начальник всей полиции, окончательно упал духом и стал хныкать: "Я краснею за себя приношу повинную..., что скажут гимназические подруги моей пятнадцатилетней дочки, товарищи моего сына?.. "Приношу повинную" – сплошное лицемерие; как и все остальные, Белецкий пробовал лгать и вывертываться и сдавался только под непрерывным допросом и при очной ставке с документами, им позабытыми и, увы! не уничтоженными.

Щегловитов и Белецкий самые важные свидетели в бейлисовском процессе, но показания Щегловитова представляют еще совсем особый интерес т.к. проливают свет на деятельность суда под его ведомством и в частности на его роль в деле Бейлиса.

Можно сказать, что заговор и провокация бейлисовского дела были кульминационным пунктом его карьеры. Характерно (125) для Щегловитова, что в самый год процесса, он в экстазе лживости хвастался в Думе и так же на судебном съезде, что именно он вдохновил русскую правовую систему и внес в нее такой дух благородства, какого она раньше не знала. "Россия, восклицал он, теперь дошла до вершины научно-современного отправления правосудия, а в ближайшем будущем она будет на уровне, не достигнутом западно-европейскими государствами, задолго до нас вступившими на путь цивилизации."* Можно сделать заключение о концепции Щегловитова – "научно-современного отправления правосудия" из стенографического отчета собственных его высказываний перед Чрезвычайной Комиссией. "После моего назначения министром юстиции", сказал он, "главной моей задачей была установка деятельности моего департамента на высоком уровне Судебных Уставов 1864-го года".

"Каким способом вы собирались этого достичь?" – спросил его председатель Комиссии. "Посредством выбора ответственных чиновников", ответил Щегловитов. "Каков был ваш критерий?" – На это последовал ответ, что он выбирал людей с твердым характером, с монархическими принципами, способных охранять закон. На это председатель ему возразил, что такие качества нужны в политике, а отнюдь не в зале суда. "Да, это так", он ответил. К сожалению, из стенографического отчета нам неясно, какое впечатление произвело это чистосердечное признание.

До сих пор все было относительно просто; Щегловитов не отрицал что, будучи министром юстиции, он занимался политикой. Когда же председатель перешел к судебным делам, вся обезоруживающая искренность стала постепенно пропадать, уступая место увиливанию, двусмысленностям и потере памяти. "Не назначали ли вы или увольняли судей, считаясь с мнением частных лиц?" – "Я не помню", последовал ответ.

Тогда председатель ему заметил: "Если бы все судьи во всех концах России следовали бы примеру министра юстиции, жизнь для русских людей сделалась бы невыносимой; ведь вы профессор, юрист, писали книги по юридическим вопросам?" – Да, Щегловитов соглашался, "эта дорога была опасной". А что же он может сказать по поводу формуляров,

(126) выписанных для автоматического помилования членов правых организаций, обвинявшихся в разных преступлениях, подаваемых им на подпись царю? На это последовал ответ, что такова была политическая обстановка того времени. "Однако" признался Щегловитов, "Это было, по всей вероятности, самой большой моей ошибкой".

Председатель стал нажимать на него все сильнее: "Когда вы просили царя о помиловании виновного, что значили встречающиеся у вас объяснения мотивов преступления: "Преступления эти делались из ненависти к евреям". Ответ на этот вопрос интересен своим казуистическим образом мышления: "Такие мои доклады царю скорее всего объясняются тем фактом, что в определенных слоях населения существует ненависть по отношению к евреям; чувства эти могли приводить к чрезвычайной невоздержанности, когда враждебность и вспышки ярости бывали сильнее благоразумия".

Таким образом, грабежи, избиения и даже убийства евреев были представлены как часть традиции народного фольклора, с которым надо было считаться. Следовательно, надо было выводить такое заключение: чем больше народ ненавидел евреев, тем менее убийцы евреев могли быть порицаемы. Однако Щегловитов ничего не упомянул о самом главном – об его рвении угодить царю, чья враждебность по отношению к евреям и была самым решающим фактором в расчетах Щегловитова приведших к делу Бейлиса.

Следствие Чрезвычайной Комиссии снова занялось давлением Щегловитова на судей. У него было установлено посылать своих агентов и наблюдателей на судебные заседания; они присутствовали в зале суда, чтобы следить за отношением судьи к делу, и посылать о нем своему начальнику донесения; ему нужно было быть осведомленным (согласно собственным его словам) – достаточно ли они строги. "Если они проявляли снисходительность, то это могло повлечь для них перевод на другой пост или же увольнение "с их согласия", добавил Щегловитов. "Конечно", заметил здесь один из членов Комиссии (сидевший ранее в тюрьме за свои протесты против бейлисовского дела) "согласно закону вы не могли иначе поступать, но мы видели, что весьма часто согласие это было (127) вынужденным". "Да", последовал скромный ответ, "бывали случаи, когда я должен был лично убеждать судью о переводе его на другой пост". "В результате донесений ваших наблюдателей?" – "Могло быть и так".

Показания Белецкого перед Чрезвычайной Комиссией не так нам противны т.к. Щегловитов, а не он, был инициатором зла. Будучи начальником полиции, Белецкий унаследовал систему "двойных агентов" и "агентов – провокаторов". – Беда в России с двойными агентами состояла, во-первых, в том что полицейские агенты, в своем рвении расположить к себе революционеров, иногда переигрывали свою роль и сами делались революционерами-террористами, а во-вторых, в том, что революционеры могли примкнуть к полиции и превращаться в двойных агентов.

Одним из результатов этой системы был знаменитый Азеф о котором мы уже упоминали; он организовал убийство великого князя Сергея Александровича (дяди царя), чтобы упрочить свое положение среди террористов-революционеров и, предавал революционеров, чтобы упрочить свои взаимоотношения с Охраной. Существуют разные варианты по поводу того, на кого же Азеф в действительности работал кроме как, конечно, на самого себя; существовало мнение, что к концу своей карьеры он уже сам этого не знал.

Защищаясь, Белецкий говорил, что он отменил эту систему в армии, т.к. она привела там к деморализации; и, наконец он согласился, что система эта была аморальна и само-разрушительна. Чем же он оправдывал применение ее к гражданскому населению? – Он объяснил, что не было другой возможности раскрывать заговоры революционеров; к тому же двойные агенты существовали в цивилизованных странах, включая и республиканскую Францию.

Частично это было правдой – все страны пользовались услугами двойных агентов, чтобы вылавливать революционеров, но далеко не в таком масштабе, как в России, где специфической особенностью являлись агенты – провокаторы, вышедшие из двойных агентов. Эти провокаторы не только шпионили за революционерами, но и еще выискивали потенциальных либералов, вызывая с их стороны неосторожные высказывания (128) своих взглядов; или же они науськивали революционеров на террористические акты, чтобы во время таких попыток полиция могла их вылавливать, или же маневры становились более сложными, если в них, например, участвовал Азеф.

Во время управления Белецкого полиция учинила блестящую проделку, содействуя выбору в Думу некоего Малиновского.* Правительству пришлось специальными мерами урегулировать его кандидатуру ввиду предъявленного ему обвинения в краже со взломом.

Сделавшись депутатом Думы, Малиновский получил инструкцию от Охраны распространять крайне левые возбуждающие прокламации с целью дискредитировать Думу и сделать ее неработоспособной. Такая деятельность может быть и соответствовала вкусам Малиновского; во всяком случае после революции он выступил с заявлением, что всегда был убежденным большевиком, и сам Ленин яростно за него ручался, адресуя свои бранные речи его клеветникам.

В конце концов, Малиновский был расстрелян большевиками, что, конечно, не является доказательством, что он не был предан партии. Возможно, что также как и с Азефом, останется невыясненным, имелись ли у Малиновского политические идеи; достоверно то, что он в действительности приложил руку к потере Думой работоспособности, – однако этого желали одинаково и крайне правые и крайне левые.

"Система эта была плохой, и я всегда упрекал себя за нее", сознался Белецкий. Защищался он тем, что делал что мог при данных обстоятельствах; и также тем, что он убрал провокаторов из армии и отменил в Охране отвратительную практику тренировки политических шпионов среди учеников гимназий.

Их задача состояла в том, чтобы следить за своими товарищами и притворяться единомышленниками с теми, кто выражал либеральные или революционные мысли.

В этом месте допроса, председатель Чрезвычайной Комиссии, уважаемый юрист, сохранявший все время спокойствие, не мог больше сдерживаться: "Значит Охрана имела своих шпионов в гимназиях?! – и вам не приходило в голову в течение целого года, когда вы это допускали, что вербовка (129) тайных агентов среди гимназистов само по себе, независимо от морального своего аспекта, достаточное преступление, способствующее разложению семейных устоев?".

Белецкий, проявивший такую слёзную заботу о моральном равновесии собственной семьи, и особенно гимназиста-сына и гимназистки-дочки, мог тут только повторно бить себя в грудь.

В центральном правительственном управлении роль Белецкого в постановке дела Бейлиса была второй по значению после Щегловитова. Об этом речь еще будет впереди.

(130)

Глава десятая

НИЧЕМУ НЕ НАУЧИВШИЕСЯ

Убийство Столыпина проходит красной чертой сквозь процесс Бейлиса и в более широком смысле – сквозь судьбы России.

В этой драме выступали некоторые действующие лица, с которыми мы уже раньше познакомились. Например – честный судебный следователь Фененко, корыстолюбивый жандармский полковник Иванов, комическая фигура начальника Охраны полковника Кулябко (арестовавшего Бейлиса под покровом ночи, во всеоружии и при всех знаменах).

Царь присутствовал при убийстве Столыпина. Позже, по своей сердобольности он запретил арест начальника Охраны, обвинявшегося в преступной небрежности. Однако, убийца – центральная фигура этого побочного эпизода – не имел прямого отношения к делу Бейлиса.

Молодой еврей, Дмитрий Богров,* странным образом выступает для нас прямо со страниц Достоевского. Блестящий молодой человек, из богатой и уважаемой в Киеве еврейской семьи, он сделался анархистом-коммунистом. Его идеи относительно способов борьбы и ее конечной цели были весьма запутанными; в течении нескольких лет он служил в Охране на жаловании у Иванова. Почему Богров, при своих средствах интересовался ничтожным вознаграждением (какие-то 100-150 рублей в месяц) за свою шпионскую деятельность, осталось невыясненным, т.к. он отказался давать по этому поводу объяснения. Согласно Иванову его услуги и этих денег не стоили.

Из показаний Богрова, со дня его ареста и до самого дня его казни, невозможно было разобраться, каковы собственно (131) были его мотивы. Он сделал заявление, что 23 лет отроду, в 1907 г. у него зародилась идея убийства высшего чиновного лица, чтобы произвести громогласный протест против существующего строя; однако, похоже было, что он убил Столыпина чтобы реабилитировать себя перед революционерами.

Но с какой же целью он поступил на службу к полковнику Иванову? – Богров, давая показания, сказал судебному следователю Фененко: "Примкнув к анархистам я вскоре в них разочаровался; будучи членом их партии я решил информировать Охрану об их деятельности; отчасти я на это решился, т.к. мне нужны были деньги – я отказываюсь объяснить, для чего эти деньги мне были нужны..." На самом деле у него никогда не было недостатка в деньгах. "Когда я в 1910 г. приехал в Петербург, я решил поступить в Охрану, чтобы быть в курсе ее деятельности...", комментировал Богров по поводу своей авантюры в качестве двойного агента, и это после того как он работал на Иванова.

Что бы там не варилось у него в голове, можно с уверенностью сказать, что Богров, если и периферийно, интересовался еврейским вопросом. Когда его спросили, почему он не повернул револьвер на несколько дюймов в сторону царской ложи (что ему легко было сделать), и не застрелил царя, он ответил: "Я еврей – если бы я убил царя, был бы погром".* Нет сомнения, что убийство Николая вызвало бы целую серию погромов, однако убийство Столыпина тоже не принесло евреям большой пользы.